Глава 3

Ответственность за государственные (политические) преступления в судебной системе белых правительств в 1917–1919 гг.

Специфическим проявлением общероссийских тенденций в Белом движении отличалась практика применения правовых норм, квалифицируемых на уровне государственных. В истории Гражданской войны в России значительное место занимает проблема соотношения «красного» и «белого террора». Первым, наиболее полным исследованием является монография А. Л. Литвина «Красный и белый террор в России 1918–1922 гг.». В советской историографии террор принципиально оправдывался по формуле «высшей формы классовой борьбы». В историографии 90-х гг. преобладали подходы односторонней ответственности советской власти. Оценки «белого террора» нередко сводились к известной характеристике С. П. Мельгунова: «Это, прежде всего, эксцессы на почве разнузданности власти и мести… террор – это система, а не насилие само по себе». Упоминались и слова А. В. Колчака на допросе, в отношении белых карательных экспедиций: «Это обычно на войне и в борьбе так делается». Красный террор квалифицировался как террор «институциональный», а «инцидентный» «белый террор» определялся «вторичным, ответным и обусловленным перипетиями гражданской войны».

Спонтанность «белого террора» наиболее часто доказывалась примерами т. н. атаманщины, обозначавшей неподконтрольные белым правительствам действия казачьих атаманов, пытки и казни красноармейцев и партизан, беззакония в отношении «мирного гражданского населения». В. П. Булдакову, в контексте исследования социальных процессов в период революции и гражданской войны, удалось провести довольно интересную характеристику истоков общественных конфликтов в условиях развала государственного аппарата. Следуя тезису В. П. Булдакова о необходимости различать «властный террор и психопатологию массового стихийного садизма», исследователи много внимания уделяли психосоциальным характеристикам террора. И. В. Михайловым определялся «истероидный» характер жестокости белого офицерства, связанный с «бытовыми тяготами», ожесточением боев. В.Ф. Ершов отмечал настроения непримиримости к советской власти, сделавшие «терроризм» основой деятельности Русского Общевоинского Союза в эмиграции. Однако в историографии недостаточно внимания уделяется системе законодательных актов и законопроектов против представителей советской власти и большевистской партии. Данная сторона белого законодательства показательна с точки зрения как общероссийского, так и международного значения. В определенной степени она остается актуальной в связи, например, с принятием Парламентской Ассамблеей Совета Европы (ПАСЕ) резолюции об «осуждении коммунизма».

За основу правовой оценки прихода к власти большевиков и ареста Временного правительства были приняты измененные в 1917 г. статьи главы 3-й Уголовного Уложения 1903 г. «О бунте против верховной власти и о преступных деяниях против священной особы Императора и Членов Императорского Дома». Среди них выделялись статья 100, согласно которой «виновный в насильственном посягательстве на изменение в России или в какой-либо ее части установленных Законами образа правления или порядка наследования Престола и отторжение от России какой-либо ее части» приговаривался к смертной казни, и статья 101-я, по которой «виновный в приготовлении к тяжкому преступлению» наказывался каторгой на срок до 10 лет. Постановлением Временного правительства от 4 августа 1917 г. (подписано Керенским и министром юстиции Зарудным) изменялась формулировка состава преступления. Теперь виновные наказывались за «насильственное посягательство на изменение существующего государственного строя в России или на отторжение от России какой-либо ее части, или на смещение органов Верховной в государстве власти, или на лишение их возможности осуществлять таковую». В связи с отменой смертной казни была изменена и санкция: по статье 100-й – наказание в виде «бессрочной или срочной каторги», а по статье 101-й – «заключение в исправительном доме или крепости» (1).

Такие правовые нормы, «определявшие» действия РСДРП (б) и подконтрольных ей структур ВРК и Петроградского Совета, принципиально не отличались от принятых в уголовно-процессуальном законодательстве начала XX века. Подобные сентенции сохранялись длительное время и в нормативно-правовых актах, принимаемых белыми правительствами. Но с середины 1918 г. в юридической практике вводится тезис о необходимости выделения дел, относящихся к выступлениям большевиков, в отдельное судопроизводство. Примечательно в этом отношении постановление, принятое Временным Сибирским правительством «Об определении судьбы бывших представителей советской власти в Сибири» (3 августа 1918 г.). «Сибирское» постановление было примечательно тем, что в нем официально говорилось не только об уголовной, но и о политической ответственности «сторонников большевизма»: «все представители так называемой советской власти подлежат политическому суду Всесибирского Учредительного Собрания» и содержанию «под стражей до его созыва». Состав преступлений конкретизировался с сугубо «сибирской спецификой»: «представители той же власти, совершившие преступные деяния, носящие характер государственной измены и предусмотренные ст. 108 Уголовного Уложения (вооружение военнопленных мадьяр и немцев, образование из них воинских частей для борьбы против Временного Сибирского правительства, расхищение золотых запасов и денежной наличности, порча железных дорог, уничтожение предметов продовольствия и проч.), а также виновные в преступных деяниях общеуголовного характера, совершенных ими при осуществлении советской власти и предусмотренных ст. ст. 289, 1540, 1545, 1643 и др. Уложения о наказаниях уголовных и исправительных (расстрелы, конфискации имуществ, взыскания контрибуций, угрозы с корыстной целью, противозаконное заключение)», подлежали помимо «политической» также и общеуголовной ответственности.

Политическая ответственность тем не менее не должна была означать отсутствия и уголовной ответственности представителей советской власти. Предполагалась разработка на этот счет специального законопроекта комиссией, созданной при министерстве юстиции «из представителей магистратуры, прокуратуры и адвокатуры». Эта комиссия, а также совещание Иркутской судебной палаты пришли к заключению о том, что «мысль о создании какого-либо особого, специального типа суда над большевиками должна быть категорически отвергнута, ибо в правовом государстве немыслимо создание специальных судов над отдельными группами населения без отступления от идей нормального, общего для всего населения типа суда». В этой связи возникла проблема квалификации преступлений большевиков и представителей советской власти. Квалифицировать их по нормам «революционной законности» было невозможно. Возникала некая коллизия законов. Часть членов Омской комиссии считала необходимым квалифицировать действия представителей советской власти «как мятежников по 100-й и другим статьям Уголовного уложения, за насильственное посягательство на изменение государственного строя России и смещение органов Верховной государственной власти, и по 289-й статье и другим статьям Уложения о наказаниях, за самовольное присвоение правительственной или судебной власти и за совершение ими при этом лишь общеуголовных, а не должностных преступлений».

Согласно другой позиции, также высказываемой членами комиссии, «100-я и другие статьи Уголовного уложения к большевикам неприменимы, ибо они должны рассматриваться не как мятежники, а как лица, совершившие государственный переворот, т. е. деяние, не предусмотренное уголовным законом, и что большевиков, совершивших преступления при отправлении ими своих должностей, следует судить как за должностные преступления, предусмотренные 5-м разделом Уложения о наказаниях. За деяния изменнического характера, по мнению членов комиссии, виновные лица подлежат уголовной ответственности по 108-й статье Уголовного уложения». Итак, 108-я или 100-я статья? «Государственная измена» или «бунт против верховной власти»? В первом случае – «способствование или благоприятствование неприятелю в его военных или иных враждебных против России действиях», во втором – «насильственное посягательство на изменение в России или в какой-либо ее части установленных Законами основ образа правления… на отторжение от России какой-либо ее части».

Разница в трактовке правовой ответственности имела место не столько из-за разницы санкций (и в случае «государственной измены» и в случае «бунта» предусматривались, в зависимости от тяжести содеянного, бессрочная каторга или смертная казнь). Разница состояла в оценке сущности советской власти. В одном варианте ее установление можно было считать логичным продолжением развития революционного процесса, начатого Февралем 1917 г. В таком случае большевики совершали «государственный переворот», который расценивался в тогдашней терминологии как акт, не меняющий существа власти и сохраняющий преемственность по принципиальным политико-правовым позициям. Действия большевиков при совершении именно «государственного переворота» подтверждали, казалось бы, сохранение обязательства созыва Учредительного Собрания, наименование Совета народных комиссаров «временным» правительством, применение законов «свергнутых правительств» в той мере, в какой они «не противоречат революционной совести» (декрет о суде № 1 советского правительства). Все правонарушения, совершенные в период советской власти, можно было бы квалифицировать по нормам только лишь 5-го раздела Уголовного уложения, а самым «страшным» преступлением считалось, очевидно, «получение германских денег», заключение Брестского мира и должностные злоупотребления. В другом варианте действия большевиков и политика советской власти представлялись открытым вызовом существовавшим принципам права и правопреемственности, полным отрицанием законодательной практики, то есть «бунтом» в юридическом смысле этого слова, и здесь нельзя было ограничиться лишь такими категориями, как «изменнические действия» и должностные преступления. Естественно, Сибирское правительство согласилось со второй точкой зрения, фактически поддержав сторонников формулы «государственного переворота», но не «бунта». Такая же оценка свержения Временного правительства была в 1918 г. принята и на белом Юге (2).

По высказыванию автора брошюры «Правосудие в войсках генерала Врангеля», в самом начале формирования Белого движения, в «корниловский» период, «отношение к большевикам было беспощадно, а политика в этом вопросе ясна и проста – истребление врага, погубившего нашу Родину и честь. Такая позиция находит себе исчерпывающее объяснение в условиях и характере деятельности отрядов генерала Корнилова, со всех сторон окруженных озверелым врагом и ускользающих от кровавой расправы лишь благодаря доблести и полному презрению к смерти. На карту было поставлено все, и войска, не имеющие определенной территории, со страшным напряжением отстаивающие собственное свое существование, не могли иметь по отношению к своему беспощадному врагу какой-либо другой политики, кроме той, которая подсказывалась им инстинктом самосохранения и неуверенностью в завтрашнем дне. Кроме того, большевизм тогда еще только развивался… и потому позиция офицеров, чиновников и пр., содействовавших врагам Родины, признавалась глубоко постыдной, заслуживающей самой суровой кары».

В условиях отсутствия «государственной территории» Добровольческая армия жила по законам «военного времени». Еще накануне «Ледяного похода», в январе 1918 г. генерал Корнилов отдал устный приказ офицерскому батальону, отправлявшемуся на боевые позиции из Новочеркасска: «Не берите мне этих негодяев (большевиков, красногвардейцев. – В.Ц.) в плен! Чем больше террора, тем больше будет с ними победы!» Позднее данная фраза генерала стала легендарной, воспринимавшейся в качестве единственного руководящего указания для всего Белого движения: «пленных не брать». Но нельзя забывать, что подобного рода эксцессы имели место только в условиях фронта, ведения военных действий. В этих условиях могла игнорироваться даже элементарная военно-полевая юстиция, хотя репрессии в отношении взятых в плен красногвардейцев и большевиков проводились в соответствии с общепризнанными в российской армии нормами «военного времени». Даже во время «Ледяного похода» созывался военно-полевой суд с конфирмацией его решений. Расстрелами занималась комендантская команда полковника А. В. Корвин-Круковского, а смертные казни могли заменяться помилованиями только по личному приказу генерала Корнилова. Пример – оправдание двух офицеров в ст. Средне-Егорлыкской, служивших в Красной гвардии. «В этом периоде военно-полевой суд был единственным судебным органом борьбы с политическими преступниками, но не исключал расправы с ними и без всякого суда. Ожесточение было крайнее и с той, и с другой стороны и несомненно приводило к различным эксцессам и самосудам».

Однако «такой порядок был, конечно, немыслим в последующие месяцы, когда Добровольческая армия окрепла, завладела определенной, все более и более увеличивающейся территорией и таким образом получила государственно-правовой характер в деле борьбы с государственными преступлениями. Разумно понятые интересы требовали устранения всяких самосудов и насилий, недопустимых в организованном обществе и подрывавших его живые силы». Результатом подобного рода перемен стало создание специальных судебно-следственных комиссий, целью которых стало «расследование по всем делам о способствовании или благоприятствовании войскам или властям Советской республики в их враждебных действиях против Вооруженных Сил Юга России, а также сил им союзных». После проведения следственных действий те же комиссии могли налагать «взыскания на тех лиц, деятельность которых будет признана вредной и опасной для ВСЮР». Нормативной основой для работы комиссий стала 108-я статья Уголовного Уложения, то есть действия большевиков и представителей советской власти рассматривались все по той же статье о «государственной измене» (а не о «бунте»), как и в белой Сибири. «Взыскания, налагаемые в административном порядке», составляли от 1 года 4 месяцев тюремного заключения до денежного штрафа. Чрезвычайный характер подобного судопроизводства определялся сочетанием судебных и следственных функций, что, как уже отмечалось в предыдущем разделе, признавалось нарушением классических норм гражданской юстиции, требующих их разделения. Первая такая комиссия («по делам о преступных деяниях, совершенных по политическим убеждениям») была создана вскоре после занятия Екатеринодара в августе 1918 г. Комиссия состояла из семи человек, из которых должно было быть «не менее 1/3 юристов», причем «в обязательном порядке» юристами должны были быть председатель и его заместитель. В течение 1918–1919 гг. эти структуры были созданы в каждой губернии, занимаемой ВСЮР (3).

Приход к власти адмирала Колчака, формирование всероссийского масштаба Белого движения, а также официальное провозглашение большевиками политики «красного террора» (после покушения на Ленина 30 августа 1918 г.) изменили правовое определение «борьбы с советской властью». Пока в антибольшевистском движении преобладали социалистические группы и партии, о большевиках говорили преимущественно как об «узурпаторах власти», совершивших «государственный переворот». С конца 1918 г., с окончательным формированием политико-правовых позиций Белого движения, эти же действия рассматривались все чаще как проявление радикального направления политической жизни, которое не вписывается даже в признанные принципы социалистической идеологии. Кроме того, окончание Первой мировой войны и ликвидация Восточного противогерманского фронта делали неактуальными обвинения в «измене» и сотрудничестве с врагом («шпионаж в пользу Германии», заключение «предательского Брестского мира» и др.). Тем самым становился закономерным переход к оценке событий октября 1917 г. как «бунта против законной власти», преемственность от которой декларировалась белыми правительствами, и, соответственно, – от 108-й к 100-й статье Уголовного Уложения. В это же время «познание большевизма как общественной болезни, во всех его проявлениях и стадиях», стало еще одним направлением политики белой власти. Правовой нигилизм большевистской идеологии отмечал, в частности, профессор П. И. Новгородцев: «Большевизм начинает с анархии и кончает деспотией… в противоположность демократии, как правления всего народа в совокупности классов, выдвигает один привилегированный пролетариат, вместо одного общего и единого для всех закона – привилегию и преимущества неимущих, вместо идей уравнивающего всех права – идею, превозносящую силы пролетариата. Демократия опирается на всеобщее избирательное право, диктатура – на классовые привилегии».

Создавались и «особые» судебно-следственные органы. «Выявление перед лицом всего культурного мира разрушительной деятельности организованного большевизма», изучение «исторического происхождения большевицкой доктрины, теоретических, научных и метафизических работ социалистических мыслителей, влияния социалистических учений на психологию народных масс, а равно влияние исторических, социальных и политических условий народной жизни на распространение большевизма», изучение «приемов, условий и способов большевицкой пропаганды не только во всех классах и национальностях нашего государства, но и среди других народов», – все это направления работы создаваемых в 1919 г. специальных комиссий «по расследованию злодеяний большевиков» (4).

Новое направление получила деятельность судебно-следственных комиссий. Стал меняться их кадровый состав. По оценке современников, «все чины судебно-следственных комиссий были с высшим юридическим образованием и во многих случаях с солидным практическим стажем по службе в судебных установлениях». Учитывалось также и международное значение деятельности данных структур. В телеграмме министра иностранных дел Российского правительства С. Д. Сазонова на имя управляющего министерства иностранных дел в Омске И. И. Сукина от 28 апреля 1919 г. говорилось: «Политическое Совещание считает необходимым сосредоточить в Париже материалы и документы, устанавливающие преступления большевиков, собранные с соблюдением всех гарантий точности и достоверности. К числу таких преступлений должны быть отнесены убийства, грабежи, разбои, истязания, поругания святынь, равно лишение русского народа завоеванных свобод, как то: закрытие органов печати, разгон городских дум, взятие заложников, аресты без предъявления обвинения, обыски без законного основания, незаконная конфискация имущества и т. и. Ввиду этого крайне желательно незамедлительно организовать на местах, главным образом в только что освобожденных от большевиков районах, следственные комиссии из лиц, занимавших судебные должности… Документы эти направлять в Посольство России в Париже, где они будут изданы как акты правительственных комиссий о зверствах большевиков. То же сообщите в Екатеринодар» (5). Для белого Юга совет Сазонова оказался даже «запоздалым». Здесь уже собирала информацию о «преступлениях советской власти» утвержденная 4 апреля 1919 г. по распоряжению генерала Деникина «Особая следственная Комиссия по расследованию злодеяний большевиков» (проект ее создания принят Управлением юстиции еще 21 декабря 1918 г.) во главе с известным юристом, членом кадетской партии, действительным статским советником Г. А. Мейнгардтом. За время работы Комиссия составила более 150 дел, сводок, отчетов о массовых казнях, надругательствах над святынями Русской Православной Церкви, убийствах мирных жителей, других фактах красного террора. Аналогичные Комиссии создавались на Востоке и Северо-Западе России. В феврале 1919 г. в Омске была образована Особая Комиссия во главе со следователем Н. А. Соколовым и генерал-лейтенантом М. К. Дитерихсом «по расследованию обстоятельств убийства Царской Семьи». После вышеупомянутой телеграммы Сазонова Совет министров Российского правительства на заседании 21 мая 1919 г. признал «желательным» создание подобных комиссий.

На Северо-Западе предполагалось, сразу же после «освобождения Петрограда от ига большевиков», создание под руководством министра юстиции Северо-Западного правительства Е.И. Кедрина «Государственной комиссии по борьбе с большевизмом». Ее статус стал примером сочетания «судебно-следственных» и «научно-административных» методов. Комиссия предназначалась для выяснения виновности «не только коммунистов и большевиков в тесном смысле слова, но и всех тех лиц, которые так или иначе являлись их сотрудниками». В ее работе должны были участвовать литераторы, ученые, историки, общественные деятели, представители иностранных миссий. Работа проводилась специально подготовленными следователями по каждой сфере деятельности большевиков (от дипломатической до пропагандистской). Кедрин подчеркивал международное значение работы Комиссии: «Если вспомнить, что Венгрия, Финляндия, Эстония, Латвия и даже Германия, не говоря уже об азиатских государствах, оказались не чуждыми большевизму, который оказался чрезвычайно заразительным, то надо прийти к заключению, что чрезвычайные профилактические меры против большевизма необходимы и не только в России, но и на пространстве всего мира». Но не только сбор и распространение информации входили в функции Комиссий. «Все материалы, заключающие указания на преступные деяния и виновность отдельных лиц, Особая комиссия сообщала подлежащим следственным и судебным властям» – так определялась задача Комиссии Мейнгардта. Собранные сведения становились основой для последующих расследований. Никто не должен уйти от наказания, поскольку «оставление без репрессий самых ничтожных участников преступления приводит к необходимости со временем иметь с ними дело уже в качестве главных виновников другого однородного преступления», – считал Кедрин (6). Предполагались открытые политические процессы, изобличающие «преступную деятельность лиц, заливших кровью и разоривших страну, поправших все начала законности и свободы».

После прихода к власти Колчака Российский Совет министров 3 декабря 1918 г., «в целях сохранения существующего государственного строя и власти Верховного Правителя», скорректировал статьи Уголовного Уложения 1903 г. и уравнял статус власти Верховного Правителя и статус Государя Императора. В Министерстве юстиции в начале 1919 г. был разработан законопроект «О Государственном бунте». Законопроект дважды обсуждался в Совмине, в сибирской печати. Критику вызывали, в частности, статьи проекта о «бунте» лишь против Временного правительства Керенского, тогда как следовало бы расширить их в диспозиции «преступлений и бунта против всех антибольшевистских организаций и правительств». Передача дел о «бунте» в ведение военной юстиции в то же время означала, что ответственность наступит только в случае совершения преступлений в прифронтовой полосе или в местности, объявленной на военном положении, что сужало круг лиц, подлежащих ответственности (7). Лиц, «опасных для государственного порядка», предполагалось отправлять в ссылку «в отдаленные местности» на срок до 5 лет. Подобная «гуманность» в отношении государственных преступников также вызывала нарекания. Отмечалось, что в этом случае выгодно быть членом большевистской партии, так как, например, за грабеж предусматривалось наказание в виде каторжных работ до 12 лет, а членство в «преступной» организации каралось только ссылкой. Справедливую критику вызывало и отсутствие в проекте наказаний за преступления против Православной Церкви, типичные для «безбожников-большевиков» (8).

Законопроект был утвержден 11 апреля (№ 428) министром юстиции Старынкевичем и опубликован 19 июля 1919 г. в Правительственном вестнике как Положение о лицах, опасных для государственного порядка вследствие принадлежности к большевистскому бунту. В окончательном варианте приоритет отдавался гражданскому судопроизводству, а военно-полевые суды исключались из системы. Расследование возлагалось на специально создаваемые Окружные Следственные Комиссии (их полномочия определялись Постановлением от 1 июля 1919 г. (№ 508) «О порядке расследования и рассмотрения преступлений, совершенных в целях большевистского бунта, подписанным преемником Старынкевича Тельбергом»), а предварительное дознание – на следователей Министерства внутренних дел или чиновников особых поручений при Департаменте милиции. В отличие от белого Юга и Северо-Запада, где «расследованием злодеяний большевизма» занимались отдельные Комиссии, в Сибири этим занимались Комиссии, создаваемые на уровне существовавших судебных округов (9). Ответственности подлежали «лица, признанные опасными для государственного порядка, вследствие прикосновенности их каким-либо образом к большевистскому бунту». Санкция осталась прежней и считалась «не оправданной» в условиях жестокостей гражданской войны – ссылка от года до 5 лет без конфискации и лишение на данный период «политических прав» (тем самым, в частности, исключалась возможность пассивного и активного избирательного права при выборах в Национальное Собрание и в органы местного самоуправления). «Иностранным подданным – высылка за границу». Лица, не достигшие 17 лет (например, члены Коммунистического союза молодежи) отдавались «под надзор родителей». Только в случае «самовольного возвращения» из ссылки или из заграницы предусматривалась ответственность в виде каторжных работ от 4 до 8 лет. В отличие от «Постановления» 1918 г. данное «Положение» не ограничивалось «содержанием под стражей до созыва Всесибирского Учредительного Собрания», а «предрешало» нормы ответственности, ориентируясь на Устав Уголовного Судопроизводства в редакции до 1917 г. Введение подобной ответственности диктовалось, в частности, соображениями сохранения «демократического реноме» перед ожидавшимся международным признанием Колчака. Хронологические рамки «участия в большевистском бунте» в Положении 11 апреля отсутствовали, что позволяло широко определять категорию «бунта». С другой стороны, при наличии статей 99—101 в редакции 3 декабря 1918 г. квалифицировать действия «противников власти» можно было по нормам, предусматривавшим смертную казнь, каторжные работы и тюремное заключение, выносимые уже органами военной юстиции.

На белом Юге Деникиным вопрос об ответственности большевиков решался гораздо жестче. Параллельно с образованием в Екатеринодаре комиссии по расследованию деятельности лиц «способствовавших советской власти» командование Добрармии утвердило собственный вариант определения ответственности. Одним из первых своих приказов по Гражданскому Управлению (№ 7 от 14 августа 1918 г. (на белом Юге даты по ст. ст.)) Деникин распорядился «всех лиц, обвиняемых в способствовании или благоприятствовании войскам или властям советской республики в их военных, или в иных враждебных действиях против Добровольческой армии, а равно за умышленное убийство, изнасилование, разбои, грабежи, умышленное зажигательство или потопление чужого имущества», предавать «военно-полевым судам войсковой части Добровольческой армии распоряжением Военного Губернатора» (10). Типичный для т. н. «походного периода» существования южнорусского Белого движения, данный приказ передавал дела на представителей советской власти и пленных судам тех воинских частей, с которыми они сражались. Разумеется, при взаимном ожесточении сторон рассчитывать на снисхождение со стороны противника им не приходилось.

После образования Особого Совещания и формирования в его составе Управления юстиции появилась возможность упорядочить систему ответственности деятелей советской власти и большевистской партии. Как и в Сибири, на Юге в январе 1919 г. обратились к статьям Уголовного Уложения 1903 г., но с тем отличием, что здесь изначально исходили из тезиса, что «советская власть есть порождение бунта». Первоначально Управление предлагало восстановить в неизменном виде редакцию ст. 100 и 101 от 4 августа 1917 г. Однако журнал заседания Особого Совещания (№ 25) не утвердил Деникин, написав на нем: «Можно изменить редакцию. Но изменить репрессию (смертную казнь. – В.Ц.) совершенно невозможно. По этим статьям судятся большевицкие главари – что же?! Мелкоте – смертная казнь, а главарям – каторга? Не утверждаю. Деникин» (11). В результате Управление юстиции утвердило (журнал Особого Совещания № 38 от 22 февраля 1919 г.) санкции по нормам Уложения 1903 г. (смертная казнь и срочная каторга по ст. 100, каторга не свыше 10 лет по ст. 101.). Была восстановлена и редакция ст. 102, предусматривавшая ответственность за «участие в сообществе, составившемся для учинения тяжкого преступления» (каторга до 8 лет, а за «подговор составить сообщество» – каторга не выше 8 лет.). Деникин журнал подписал. Сравнивая редакции данных статей, следует отметить отсутствие ст. 99-й на белом Юге и ст. 102-й в Сибири. Преступления против Главкома ВСЮР квалифицировались как военные, а не государственные, чем подтверждался статус власти Верховного Правителя России.

На белом Юге также действовал «Закон в отношении участников установления в Российском Государстве советской власти, а равно сознательно содействовавших ее распространению и упрочению». Работа над ним началась позднее, чем в Сибири, но его утверждение (журнал № 81 от 23 июля 1919 г.) произошло в одно время с публикацией в омском «Правительственном вестнике» выше упомянутого «Положения» об участниках «большевистского бунта» (19 июля 1919 г.). Закон, разработанный под руководством Челищева, отличался более четкими формулировками и квалификационными нормами. Он не ограничивался ответственностью, связанной с членством в партии большевиков, а распространял ответственность и на работников советской власти, различая при этом «руководителей» и «прочих». Первые определялись как «виновные в подготовлении захвата государственной власти Советом народных комиссаров, во вступлении в состав означенного Совета, в подготовлении захвата власти на местах Советами солдатских и рабочих депутатов и иными подобного рода организациями (комбедами, ревкомами и др. – В.Ц.), в сознательном осуществлении в своей деятельности основных задач советской власти». По отношению к ним предусматривалась смертная казнь с конфискацией имущества. Вторые проходили по категории «прочие виновные в содействовании или благоприятствовании деятельности советской власти». Для них, «судя по большей или меньшей важности сего содействия или благоприятствования», утверждалась или «бессрочная каторга», или «каторжные работы от 4 до 20 лет», или «исправительные арестантские отделения от 2 до 6 лет». Самыми легкими формами наказаний были тюремное заключение от месяца до 1 года 4 месяцев или «денежное взыскание» от 20 до 300 тыс. рублей. Как видно, ссылка в качестве санкции даже не рассматривалась деникинским правительством (12). В «Закон» вносилось уточнение, касавшееся «виновных, оказывавших несущественное содействование или благоприятствование вследствие несчастно сложившихся для них обстоятельств, опасения возможного принуждения или иной достойной уважения причины». Тогда наступало «освобождение от ответственности».

Реализация закона, как и в Сибири, возлагалась на окружные судебно-следственные комиссии и прокуратуры. Одновременно вводились «Правила производства расследования о виновности должностных лиц гражданского ведомства в содействовании и благоприятствовании деятельности советской власти», близкие к практике люстраций, вводившие тщательные проверки чиновников, служивших в советских учреждениях. Лица, служившие в органах советской власти, при «восстановлении в ранее занимавшихся ими должностях» обязаны были предоставить «письменное объяснение о существе своей деятельности, обстоятельствах и причинах поступления на означенную службу». Начальники соответствующих управлений, управляющие отделами Особого Совещания рассматривали поступавшие к ним сведения о бывших чиновниках, служивших в советских структурах и, в случае «несущественного содействия либо благоприятствования советской власти вследствие несчастно сложившихся обстоятельств», освобождались от ответственности. Если же в их действиях обнаруживался «состав преступления», то бывшие служащие советских органов отстранялись от работы и материалы расследования передавались в судебно-следственные комиссии или окружную прокуратуру. Подобные расследования не касались чинов судебного ведомства, подлежавших особой ответственности перед окружными судебными палатами или соединенным присутствием Сената (13).

Но и таких жестких наказаний казалось мало для «преступных деяний» советской власти. Не без влияния расследования подробностей «красного террора» Комиссией Мейнгардта Особое Совещание 15 ноября 1919 г. вернулось к «Закону», усилив репрессии (журнал № 112). Категория «участников установления советской власти» расширялась за счет членов «сообщества, именующегося партией коммунистов (большевиков) или иного сообщества, установившего власть советов», или «иных подобных организаций». Уточнялись наказуемые действия при установлении советской власти: «Лишение жизни, покушение на оное, причинение истязаний или тяжких телесных повреждений, или изнасилование (методы работы ЧК и внесудебных органов. – В.Ц.)». Санкция осталась прежней – смертная казнь с конфискацией имущества. В пункте «освобождения от ответственности» Деникин вычеркнул слова «опасения возможного принуждения», мотивируя это тем, что данный признак «трудноуловим для суда». Тем самым фактически исключалось применение обстоятельств «непреодолимой силы» (декреты советской власти о принудительной мобилизации служащих и аналогичные законодательные акты), использование которых практиковалось применительно к категориям бывших чиновников, оказавшихся на службе советской власти. Применительно к РКП(б) Челищев отмечал, что новая редакция норм Уголовного Уложения признавала «уголовно наказуемым деянием самый факт принадлежности к коммунистической партии, которое, при создавшихся условиях, представлялось равносильным активному участию в разрушении государства, ибо одним из первых пунктов Конституции Советов прокламировалось как цель – безгосударственное состояние всего мира» (14).

Таким образом, «Закон» деникинского правительства, в отличие от омского «Положения», устанавливал уголовную ответственность для достаточно широкого круга лиц, в той или иной форме участвовавших в установлении советской власти и работавших в ее структурах. Кроме того, ответственности подлежали и члены партий, вступавших в коалиции с большевиками (левые эсеры, энесы). «Закон» вызвал критику со стороны «Союза Возрождения России», левоцентристской организации белого Юга, отметившего, что в таком случае придется судить и таких участников Белого движения, как члены ЦК народно-социалистической партии А. В. Пешехонов, А. А. Титов, В. А. Мякотин. Более правомерным становилось бы решение о реабилитации многих рядовых сотрудников советских органов власти, учитывая принудительный, вынужденный характер их службы (обстоятельства «непреодолимой силы»). К 1919 г. характер ответственности, в сравнении с 1918 г., изменился. «Необходимо было коренным образом пересмотреть вопрос об отношении вооруженных сил к лицам, содействовавшим властям Советской республики, так как с течением времени власть ее внутри государства крепла, и служилый люд, а также вообще средний класс населения голодом и террором был зажат в такие тиски, что подневольную службу их советской власти нужно было рассматривать не как преступление, а как несчастье. Это положение… было совершенно бесспорно для коренных областей России».

Данный аспект репрессивного законодательства был отмечен в записке видного деятеля кадетской партии, члена Всероссийского Национального Центра князя Г. Н. Трубецкого, приложенной в качестве «особого мнения» к журналу от 15 ноября. По его мнению, Особое Совещание фактически «само становится на путь большевистского законодательствования». Ведь уголовная ответственность «за один факт участия в партии коммунистов» делает «закон не столько актом правосудия, сколько массового террора», так как численность РКП(б) к концу 1919 г. составляла более 300 тысяч членов. Если единственной санкцией может быть только смертная казнь, то суды не станут искать «индивидуальные особенности каждого отдельного случая», и «мы еще более сплотим коммунистов, усилим в членах партии упорство сопротивления, вместо того, чтобы ослабить в них энергию». Если среди «преступного большинства коммунистов» много «идейных фанатиков», то «идейные заблуждения не искореняются, а усиливаются карами». Немало «вступивших в партию ради куска хлеба», есть и «вступившие в партию, чтобы бороться с нею». Трубецким предлагалось «разграничить ответственность коммунистов, проявивших свою принадлежность к партии преступными действиями, от ответственности тех, кто хотя и входил в состав партии, но никаких преступных действий в связи с партийной принадлежностью не учинил». Следовало «установить широкую шкалу наказаний от ареста до каторжных работ. Тем самым суду дана была бы возможность сообразовываться с особенностями каждого отдельного случая» (15). Схожие позиции высказывались в записке «По вопросу о борьбе с большевиками» Симферопольского отдела Всероссийского Национального Центра. В ней отмечалось, что при наступлении Добровольческой армии «идейные большевики», как правило, «скрывались от возмездия», «преступные элементы» переходили нередко к новым властям, а страдали те, кто работал у большевиков не по идейным соображениям, а по «долгу службы» (чиновники, врачи, учителя, земские служащие). Ответственность, по мнению авторов, должна наступать только для членов партии большевиков, работников ЧК, служащих советов, «изобличенных в насилиях и грабежах», а также для доносивших на офицеров и чиновников и, после «тщательного расследования», для служивших в РККА «по мобилизации». Указывалась важность разграничения полномочий контрразведки, внутренних дел и судебно-следственных органов (16).

Таким образом, южнорусское законодательство на протяжении 1919 г. составлялось исходя из неотвратимости и суровости наказания не только членов РСДРП(б) – РКП(б), но и всех, кто так или иначе, добровольно, сознательно поддерживал большевистскую партию и советскую власть. Возможно, подобный радикализм диктовался результатами «красного террора», более жестокого на Юге, чем на Востоке России (из-за краткости советской власти в Сибири). Отсутствие в колчаковском законодательстве санкций в виде смертной казни можно объяснить и стремлением продемонстрировать «демократизм» перед «международным мнением», ввиду возможности «признания» Верховного Правителя России. Однако не следует утверждать, что законодательство белых правительств оставалось неизменным, и в случае «победы над большевизмом» начался бы «массовый белый террор». В 1919 г. несколько раз провозглашалась амнистия для чинов РККА и тех, кто «добровольно перейдет на сторону законной власти». 28 мая 1919 г. было принято обращение-призыв «От Верховного Правителя и Верховного Главнокомандующего к офицерам и солдатам Красной армии». «Родина ждет конца братоубийственной гражданской войны», – говорилось в нем. «Пусть все, у кого бьется русское сердце, идет к нам без страха, так как не наказание ждет его, а братское объятие и привет. Все добровольно пришедшие офицеры и солдаты будут восстановлены в своих правах и не будут подвергнуты никаким взысканиям, а наоборот – им будет оказана всякая помощь». «Сдавайтесь полками, батальонами, ротами или единично… Перебежчики с орудием будут вознаграждены». В это же время генерал Деникин отметил в приказе по армии о недопустимости «самочинных расстрелов и ограблений сдающихся красноармейцев». При этом подчеркивалось, что «наряду с коммунистами, латышами и китайцами… в Красной армии служат под страхом расстрела мирные крестьяне и рабочие, ждущие первого случая, чтобы перейти на сторону наших армий». В тот же день было принято воззвание «К населению Советской России», в котором, помимо краткого изложения программы Верховного Правителя, отмечалось: «Власть, идущая с Востока, знает, к чему привели страну действия большевиков, она, предавая виновных законному суду, сурово карает только тех, кто старательно работает вместе с большевиками, которые в глазах ее являются государственными преступниками; только кровопийцы и грабители не могут оставаться на местах своего жительства при приближении Русской армии; не разрушение и насилие несет она с собой, а наоборот, устроение жизни и прямой порядок».

Подобного рода амнистии не исключались и после окончания войны. Не были исключением и события на «внутреннем фронте». Так, по приказу командующего войсками Енисейской губернии, действовавшими против красных партизан, генерал-лейтенанта В. И. Марковского 31 октября 1919 г. было опубликовано воззвание «К повстанцам Енисейской губернии». В нем содержался призыв к прекращению «братоубийственной борьбы» и говорилось, что «генерал Марковский объявил полную амнистию, полную безнаказанность всем повстанцам, добровольно сложившим оружие». Партизанам предлагалось начать переговоры с колчаковским командованием под вполне «патриотическими лозунгами»: «Русские люди, очнитесь! Прервем язык ружейных выстрелов. Год междоусобной распри ни к чему не привел и не приведет. Взаимно оружием друг друга мы не убедим и не уничтожим, а только обессилим на радость наших иноземных «друзей» и врагов… Чем дальше продолжается кровавый пир, тем дальше мы отходим от намеченных революцией идеалов: «равенство, братство, свобода», тем дольше мы тормозим созыв истинного хозяина русской земли – Всероссийского Учредительного Собрания» (17). В Северной области частичная амнистия заключенным «за большевизм» была санкционирована Временным правительством Северной области и генерал-губернатором Е. К. Миллером. В течение августа – сентября 1919 г. многие заключенные были освобождены под обязательство «не выступать больше против Правительства Северной области».

На белом Юге России амнистия была объявлена Деникиным во время работы Юго-Восточного Поместного Собора в Ставрополе. В традициях «печалования» Церкви перед государственной властью о помиловании осужденных, Собор ходатайствовал перед Главкомом ВСЮР о «смягчении участи» всех тех, кто «совершил великий грех перед святой Церковью и Родиной, но совершил его по недоразумению». Соборный призыв не остался без внимания, и приказом от 13 июня 1919 г. Деникин объявил об амнистии военнопленным красноармейцам, подчеркнув при этом: «Велико должно быть значение мудрого голоса Церкви и в настоящую, тяжелую для государства годину, когда во многих местах его, под напором большевизма и низинных страстей, рухнули основы религии, права и порядка». Еще одна амнистия на белом Юге прошла в конце 1919 г., в соответствии с Приказом Главкома ВСЮР от 14 декабря 1919 г. Обоснованно полагая, что недоверие к офицерам, служившим в РККА, не способствует укреплению боеспособности армии, ведет лишь к неоправданному отчуждению офицерства от Белого дела, Деникин отмечал, что «бои последнего периода (т. е. осени 1919 г. – В.Ц.) с несомненностью подтвердили, что те офицеры и солдаты старой русской армии, которые ранее служили в Красной армии, а затем перешли добровольно на нашу сторону или были захвачены в плен, в настоящее время с честью выполняют свой гражданский долг перед Родиной, принимая участие в боях с большевиками в рядах старых добровольцев». На основании этого генерал Деникин объявлял «прощение с восстановлением во всех правах, не исключая и права на чин и звание, заслуженное в старой русской армии, тем лицам, служившим в Красной армии и советских учреждениях, а также способствовавших и благоприятствовавших деятельности советской власти и ее войскам, кои: а) отбыли и отбывают наказания по постановлениям судебно-следственных комиссий, б) отбыли и отбывают исправительные и дисциплинарные наказания по приговорам военно-полевых и других военных судов», а также и те, в отношении которых судебно-следственные действия еще не завершились. Наказание в виде каторжных работ, предусмотренные, согласно законодательству Особого Совещания, за членство в РКП(б), заменялось «разжалованием в рядовые, с предоставлением им права, с согласия на то подлежащего военного начальства, в рядах армии загладить свою вину перед родиной…» Амнистии не подлежали те, кто помимо службы в РККА и советских учреждениях совершал еще и «общеуголовные преступления» (18). Конечно, между «буквой закона» и правоприменительной практикой в условиях гражданской войны оказывалась, нередко, большая разница. Нельзя было исключить самосуды и сознательные нарушения белым командованием, особенно среднего и низшего звена, приказов об амнистии красноармейцам и советским работникам. Но в своей основе развитие правовой базы репрессивной политики Белого движения ориентировалось на допустимость смягчения, а не ужесточения наказаний (насколько это было вообще возможно в условиях гражданской войны), их различия в зависимости от тяжести содеянного.

Подводя итог анализа репрессивного законодательства 1918–1919 гг., нужно учитывать также то, что акты омского Совета министров имели высший статус, будучи актами «Всероссийской» власти. Поэтому приоритет в качестве основы будущей правовой системы России должен был остаться за «Положениями» Старынкевича – Тельберга, а не за «Законом» Челищева. Но, несмотря на разницу в санкциях, судебно-правовая система Белой России определяла репрессии в отношении большевиков и служащих советской власти в целом как наказание за целый ряд именно государственных преступлений, начавшихся с октября 1917 г. Большевизм при этом рассматривался как преступная идеология, борьба с которой должна была проводиться во всех сферах общественной жизни в России и в «мировом масштабе».

* * *

1. См. наиболее известные монографии: Петров Г. Н. Диалектика соотношения «красного», «белого» террора и террора интервентов в годы Гражданской войны в России (1917–1920 гг.). М., 2000; Литвин А.Л. Красный и белый террор в России 1918–1922 гг., Казань, 1995; Будницкий О. В. Терроризм в российском освободительном движении: идеология, этика, психология (2-я половина XIX – начало XX в.). М., 1999; Балмасов С. С. Красный террор на Востоке России, М., 2006; Мельгунов С.П. Красный террор в России» 1918–1923, М., 1990, с. 6–7; Колчак Александр Васильевич – последние дни жизни, Барнаул, 1991, с. 273; Красный террор в годы Гражданской войны: По материалам Особой следственной комиссии по расследованию злодеяний большевиков // Под ред. Ю. Фелыптинского и Г. Чернявского. М., 2004, с. 9, 17; Булдаков В.П. Красная смута. Природа и последствия революционного насилия. М., 1997; Михайлов И. В. Штрихи к психологии белого террора // Революция и человек: социально-психологический аспект. М., 1996. с. 183–188; Свириденко Ю. 77., Ершов В. Ф. Белый террор. Политический экстремизм российской эмиграции в 1920–1945 гг. М., 2000. Уголовное Уложение. 1903 г. // Российское законодательство X–XX веков. Законодательство эпохи буржуазно-демократических революций, т. 9, М., 1994, с. 300; ГА РФ. Ф. 6532. Оп. 1. Д. 1. Л. 220.

2. Собрание узаконений и распоряжений Временного Сибирского Правительства, № 7, 24 августа 1918 г. ст. 68, с. 6; «Реальная» политика Временного Сибирского правительства // Белая армия. Белое дело. Екатеринбург, 2001, № 9, с. 36.

3. ГА РФ. Ф. 5881. Он. 2. Д. 255. Лл. 143–158; Ф. 6611. Он. 1. Д. 2. Лл. 48–49 об.; Суворин А. (А. Порошин.) Поход Корнилова, Ростов-на-Дону, 1919, с. 8.; А. П. Правосудие в войсках генерала Врангеля. Константинополь, 1921, с. 17–20.

4. ГА РФ. Ф. 6179. Он. 1. Д. 35. Л. 1 об.; Ф. 6389. Он. 1. Д. 3. Лл. 17–19 об.

5. Правосудие в войсках генерала Врангеля, Константинополь, 1921, с. 19–20; ГА РФ. Ф. 4369. Он. 5. Д. 457. Л. 1–2.

6. ГА РФ. Ф. 6389. Оп. 1. Д. 3. Лл. 17–19 об.; Правительственный вестник, Омск, № 17, 8 декабря 1918 г.

7. Сибирская речь, Омск, № 70, 1 (19) апреля 1919 г.

8. Сибирская речь, Омск, № 73, 4 апреля (21 марта) 1919 г.

9. Правительственный вестник, Омск, № 188, 19 июля 1919 г.; № 194, 26 июля 1919 г.

10. ГА РФ. Ф. 6532. Оп. 1. Д. 1. Лл. 218–219.

11. Там же. Л. 221; Ф. 6611. Оп. 1. Д. 2. Лл. 22–23.

12. ГА РФ. Ф. 3435. Оп. 1. Д. 18. Лл. 2–5; Собрание узаконений и распоряжений Особого Совещания при Главнокомандующем Вооруженными Силами Юга России, ст. 95, с. 244–245.

13. ГА РФ. Ф. 6532. Оп. 1. Лл. 227–228; Ф. 3435. Оп. 1. Д. 37. Лл. 3–4.

14. ГА РФ. Ф. 6532. Оп. 1. Д. 1. Лл. 229–230; Ф. 6611. Оп. 1. Д. 2. Л. 38; Ф. 3435. Оп. 1. Д. 37. Лл. 3–3 об.; Имелась в виду статья 9, Раздела II. Общие положения Конституции Российской Советской Федеративной Социалистической Республики 1918 г.: «Основная задача рассчитанной на настоящий переходный момент Конституции Российской социалистической Федеративной Советской Республики заключается в установлении диктатуры городского и сельского пролетариата и беднейшего крестьянства в виде мощной Всероссийской Советской власти в целях полного подавления буржуазии, уничтожения эксплуатации человека человеком и водворения социализма, при котором не будет ни деления на классы, ни государственной власти».

15. ГА РФ. Ф. 6532. Оп. 1. Д. 1. Лл. 233–234; А. П. Правосудие в войсках генерала Врангеля, Константинополь, 1921, с. 20.

16. Библиотека-фонд «Русское Зарубежье», архив Всероссийского Национального Центра. Ф. 7. Д. 5. Лл. 7—10.

17. Правительственный вестник, Омск, № 159, 14 июня 1919 г.; Вперед (фронтовая газета), Екатеринбург, № 73, 15 июня 1919 г.; Яицкая воля, Гурьев, № 48, 22 июня 1919 г.; Сельская жизнь, Красноярск, № 21, 18 июня 1919 г.; № 22, 21 июня 1919 г.

18. Донская Христианская мысль, Ростов-на-Дону, № 30–31, 28 июля, 4 августа 1919 г.; Таганрогский вестник, Таганрог, 18 (31) декабря 1919 г.; Добровольский С. Борьба за возрождение России в Северной Области // Архив русской революции. Берлин, 1921, т. 3, с. 86.