Раздел 6

Специфика формирования и деятельности надпартийных и межпартийных политических объединений и подпольных организаций Белого движения в 1917–1918 гг

Развитие оппозиционных общественно-политических объединений в период после октября 1917 г. ограничивалось двумя сдерживающими тенденциями. Во-первых, постоянно сужалась возможность легальной работы. После объявления кадетской партии (28 ноября 1917 г.) партией «врагов народа» ликвидировалась возможность ее работы через различные зарегистрированные структуры (в отличие от периода лета – осени 1917 г.). Во-вторых – становилась явной тенденция не огранивать антибольшевистскую деятельность рамками какой-либо одной партии. В этих условиях требовалось создание новых, коалиционных политических объединений. Первой такой структурой был Московский Совет общественных деятелей (о его возникновении см. главу 2). Созданный по инициативе Родзянко и Маклакова, Совет ориентировался на разработку политических прогнозов и рекомендаций (в частности, на сентябрьском 1917 г. съезде) от «общественности» – для «власти» (Временного правительства). Советская власть в поддержке Совета не нуждалась, а наиболее активные его деятели (Родзянко, генерал Алексеев, Милюков) оказались или на Юге России, или за границей (Маклаков), где начали свою «борьбу с большевизмом». В дни «кровавой недели» в Москве многие члены Совета, параллельно с Комитетом общественной безопасности, пытались осуществить политическое руководство действиями антибольшевистских сил.

Разгон Учредительного Собрания ускорил формирование антисоветского подполья. Челищев писал: «С разгоном Учредительного Собрания терялась надежда на то, чтобы победить большевиков легальным путем… на очереди для каждого встал вопрос, подчиниться ли власти захватчиков или восстать на нее» (1). Но, по точной характеристике Астрова, «все это были собрания людей, потерпевших кораблекрушение. Это были люди, связанные с разными партиями, люди недавних влияний в государственной, политической, общественной и хозяйственной жизни России. Собираясь тайком по конспиративным квартирам, эти люди, потерявшие и состояние, и положение, в глубине своего сознания все же не хотели примириться с тем, что совершилось. Совершившееся казалось настолько нелепым и абсурдным, что в долговечность создавшегося положения не верилось никому. Нужно было, однако, искать способы, чтобы столкнуть эту власть захватчиков. Для всех было ясно, что без реальной силы здесь не обойдешься. Нужно было создать армию, которая и выполнит эту операцию. Это было бесспорно. К тому же вооруженная сила стала формироваться на Юге, среди казачьих областей, и за Волгой» (2).

Среди потенциальных регионов сопротивления в конце 1917 – начале 1918 г. наиболее перспективным считался Юго-Восток. По замечанию одного из членов Совета С. А. Котляревского, многие из приехавших на Дон политиков «считали, что и политически сейчас было бы достаточно образования т. н. Юго-Восточного Союза, объединяющего казачьи земли, и что нужно там создать прочную административную организацию – для чего и призывались в Новочеркасск и Екатеринодар люди, которые могут быть полезны своим опытом и своими знаниями». «Бесспорным авторитетом», признанным всеми «московскими группировками» в начале 1918 г., был генерал Алексеев, а «все несоциалистические группы стояли за военную диктатуру». Добраться до Ростова-на-Дону и Новочеркасска было довольно просто. Тотальные проверки, обыски на станциях и вокзалах не носили еще систематического характера. «Непреодолимой» границы между Советской Россией и Донской областью не существовало. Для поездок использовались и подлинные документы, разъяснявшие, например, что их владельцы направляются на лечение в район Кавказских Минеральных Вод (их выдавал Красный Крест) (3).

Накануне начала 1-го Кубанского похода многие политики и военные получили указания от генерала Алексеева вернуться в Москву и начать организацию подпольных антисоветских центров (например, П. Б. Струве, князь Г. Н. Трубецкой, Б. В. Савинков, М.М. Федоров, полковник Д.А. Лебедев, полковник Г. И. Полковников, С. С. Щетинин). В свою очередь, некоторые известные московские и петроградские политики и общественные деятели участвовали в «Ледяном походе» (М.В. Родзянко, Н.Н. Львов, Л. В. Половцев, братья Б. и А. Суворины).

В этих условиях Совет оказался перед перспективой прекращения общественной деятельности, но, очевидно, его потенциал как объединительной структуры еще не был исчерпан. Совет имел формальную регистрацию, и под этим «прикрытием» можно было проводить собрания единомышленников. В Москве в первой половине 1918 г. еще оставались возможности легальной работы. Челищев отмечал, что «общественные деятели стали собираться вначале совсем не конспиративно». До лета работал клуб кадетской партии в Брюсовом переулке (несмотря на запретительный декрет 28 ноября). Местом частных собраний Совета стало помещение Всероссийского Общества стеклозаводчиков (Фуркасовский переулок в Москве). Новые члены Совета принимали участие в работе на правах консультантов. Наиболее активную группу составляли В. И. Гурко, А. В. Кривошеин, барон В. В. Меллер-Закомельский, Н.И. Астров, а также бывший товарищ министра внутренних дел Временного правительства С. М. Леонтьев и известный московский общественный деятель, внук знаменитого русского актера Н. Н. Щепкин. Значительную активность проявила академическая среда, представленная именами профессоров П.И. Новгородцева, С. А. Котляревского, Н.А. Бердяева, приват-доцента И. А. Ильина. Из будущих белых правоведов выделялись В. Н. Челищев, Г. А. Алексеев, В. А. Белецкий (Белоруссов) и Н. Н. Виноградский, приглашенный «для разработки вопросов, связанных с законодательством и государственным управлением». Но в целом, по оценке Гурко, Совет представлял уже «московских второстепенных деятелей», а Котляревский и Виноградский (по мнению Мельгунова) были провокаторами, «завербованными» ЧК (4).

Основной деятельностью Совета стала разработка основ программы Белого движения. В Москве в первой половине 1918 г., «не располагая реальными средствами политической деятельности и борьбы, Совет обратил свою работу на выяснение отношения своего к различным областям государственной и социальной жизни и к разработке соответствующих записок и положений, на случай, если бы он, с падением советской власти, получил доступ к действительной политической деятельности». Входить в непосредственные контакты с представителями белой разведки деятели СОДа не стремились. Весьма характерную оценку давал им прибывший в Москву в начале января 1918 г., по поручению генерала Алексеева, член Главного Совета Союза земельных собственников Н. Ф. Иконников: «В Совещании Общественных деятелей, как и три месяца тому назад, оратор продолжал выступать за оратором, произнося праздные речи или сообщая непроверенные слухи». Что касается Главного Совета Союза земельных собственников, то «эта группа была поглощена слушанием серии докладов, читаемых молодыми экономистами, и жила вне времени и пространства, как и общественные деятели» (5).

По свидетельству Виноградского, основное внимание уделялось разработке различных аспектов будущей внутренней и внешней политик, «были непосредственно составлены и заслушаны: положение о восстановлении деятельности судебных учреждений, записки об автономии и федерации, положение о печати, собраниях и союзах, об избирательном праве, о местном управлении и самоуправлении, о восстановлении деятельности министерств, о полиции». С точки зрения правопреемственности велись споры об оценке законодательства Временного правительства. Летом 1918 г. большинство в Совете склонялось к принципу «признания законодательства Временного правительства в целом» и, «методом исключения», сохранения в силе законодательных актов, приемлемых для «послебольшевистской России». По мнению правоведов Национального Центра, законодательство следовало строить на твердом отрицании «Октября», но признании «Февраля», за исключением тех его «вредных последствий» и «ошибок», вследствие которых «власть подобрала кучка волевых людей, не обладавших силой, но проявивших маниакальную энергию и нахальство». По оценке Челищева и Л. А. Кроля (выражавших взгляды, характерные для позиции ЦК кадетской партии), данный проект «воспроизводил в общих чертах те исключительные законы, на которых зиждилось управление России в последние до революции годы». В отношении судьбы «разогнанного» Учредительного Собрания деятели Совета были едины: «Учредительное Собрание сметено насилием большевиков и не сумело защитить свою власть своевременно, а потому оно в том составе, в котором оказалось, авторитет свой потеряло». «Разогнанный орган народного представительства теряет свой моральный авторитет. Мы это видели в России на примере первых двух Государственных дум. Орган народного представительства силен, пока его не осмеливаются трогать. А раз тронули, а народ не восстал, то его песня спета». Показательно, что позднее аналогичная оценка давалась Уфимской Директории, также не способной к «самозащите» и поэтому непригодной для осуществления «верховной власти». В отношении к Самарскому Комучу Совет отмечал его односторонне партийный (эсеровский) характер, что также не могло свидетельствовать о доверии к нему как к «авторитетной власти». В общем: «Учредительное Собрание, председателем которого может быть на выбор Спиридонова или, в лучшем случае, Чернов – не Учредительное Собрание». В то же время «разгон Учредительного Собрания не скомпрометировал самой идеи Учредительного Собрания», следовательно, можно «использовать разогнанное Учредительное Собрание для создания нового» (6).

По показаниям Виноградского, из среды Совета выделилась надпартийная группа Московский Центр, позднее Правый Центр (далее – ПЦ), объединившая в своем составе представителей пяти «несоциалистических объединений» (кадеты, Бюро Совета, Торгово-промышленная группа, Союз земельных собственников и «крайние правые») и насчитывавшая в своем составе первоначально девять человек («девятка»). По свидетельству Н.Н. Богданова, инициатива в формировании ПЦ принадлежала именно кадетам (П.И. Новгородцеву, Н.Н. Щепкину и А. А. Червен-Бодали), поддерживавшим контакты с генералом Алексеевым. В декабре 1917 г. из Москвы в Новочеркасск были отправлены «информации о способах вербовки офицеров и солдат, порядке снабжения их средствами и фальшивыми документами для переезда в Новочеркасск, и о порядке сношения с провинцией».

В течение лета – осени 1918 г. деятели Совета поддерживали контакты преимущественно с Правым Центром. Возглавлял Бюро Правого Центра Новгородцев, а неформальными руководителями признавались Гурко и Кривошеин. «Военная группа» при ПЦ была представлена адмиралом Немитцем и генералом Циховичем. «Региональное представительство» осуществлялось главным образом через посредство сохранившихся ячеек Союза земельных собственников, в состав Главного Совета которого входили и Кривошеин, и Гурко. По статистическим данным, в июле 1917 г. зарегистрированные организации Союза собственников существовали в 14 губерниях, из которых Воронежская, Московская, Минская, Рязанская, Саратовская, Тульская, Казанская, Пензенская входили в состав Советской России.

После выхода из состава ПЦ (в мае 1918 г.) Торгово-промышленной группы и представителей кадетской партии (ЦК запрещал членам кадетской партии вступать в состав Центра), отъезда в Киев Гурко, Кривошеина и братьев Трубецких разведсводки из Москвы сообщали о создании нового Правого Центра, также возглавлявшегося Новгородцевым, в составе Астрова, Степанова, Федорова, Червен-Водали, всей группы «Единство», генерала Болдырева и адмирала Немитца. Членами нового ПЦ «считались» также генералы Лукомский и Драгомиров (7).

Однако, по мнению Гурко, Правый Центр возник независимо от инициатив Совета, который демонстрировал «бесплодность своих собраний». ПЦ обеспечил важные для белого подполья контакты с военными организациями и регионами. Для Гурко принципиальное значение имел представительный характер создаваемой организации. Многие члены Совета (Кривошеин, Струве, Новгородцев) должны были войти в состав новой структуры. Представительство определялось так: по три члена от партии кадетов, от торгово-промышленников и от Совета (8).

В отношении формы правления многие считали вполне приемлемой «конституционную монархию», закономерно вырастающую из принципов диктатуры. Одним из активных адептов этой идеи был профессор Котляревский. Другим защитником принципов парламентарной монархии был Новгородцев. На кадетских собраниях в начале 1918 г. он высказывал мнения о возможности создания новой, т. н. «национально-либеральной партии», программа которой будет сочетать «необходимость усиленного развития частной инициативы и покровительства ей». «Образцом», по его мнению, должна была стать «английская либеральная партия», которая вполне «естественно мирилась с монархией».

Леонтьев и Щепкин были сторонниками «диктатуры, долженствующей успокоить разбушевавшуюся народную стихию применением сильной и суровой власти». В отличие от Левого Центра (будущего Союза Возрождения России), правые считали необходимым введение «диктатуры с естественным переходом ее в монархию» («Диктатор будет, утверждали одни. Откуда возьмется он, спрашивали другие. – Из-под земли, да явится, отвечали им»). С точки зрения тактики действий ПЦ считал целесообразным сочетание «активизма» военных организаций подполья с поддержкой Германии, заинтересованной якобы, как и «русские правые», в восстановлении в России монархии. Согласно сообщению агента киевской «Азбуки» «веди» (самого В. В. Шульгина), московские политики (в отличие от киевских) полагали, что «провозглашение монархической идеи при настоящих настроениях было бы преждевременным». «Совершающееся движение на Волге… настроение масс в больших центрах не были бы увлечены и подняты теперь провозглашением монархии. Поэтому… кажется более правильным объявление на переходный период диктатуры или, как договорились два Центра, Директории из трех лиц с Командующим военными силами во главе, другими словами – военная диктатура». «Кажется несколько преувеличенным ожидание, что овладеет Россией тот, кто первый провозгласит монархию». Считалось также, что монархия, восстановленная при «немецкой поддержке», «не будет принята населением как истинная национальная власть» (9).

По оценке члена кадетского ЦК Кроля, московские политики предлагали две главные перспективы политического устройства. Эсеры предлагали «собрать Учредительное Собрание и открыть борьбу с коммунистами во имя Учредительного Собрания». Правые («националисты и октябристы» в оценке Кроля) предлагали «восстановить монархию». «Одни составляли большинство печального «Хозяина Земли Русской», другие базировались на накопившейся реальной силе в Области Войска Донского и на весьма крупной военной организации в Москве. Эта организация, по словам правых, была вполне достаточна, чтобы захватить в Москве власть». Кадетские политики считали необходимым вернуться к принципу «конституционной монархии», отличавшей их партийную программу до марта 1917 г. «ЦК задался целью объединить всю антибольшевистскую общественность на основе общенациональной задачи – установления национальной власти и возобновления войны с Германией». Но достижение политического единства было весьма сложным (10).

Внутриполитические споры были тесно связаны с внешнеполитическими. Для монархистов из ПЦ «монархическая Германия» представлялась более надежным союзником, чем республиканские Франция, США или «парламентарная» Англия. Летом в Москве со ссылками на иностранных дипломатов усиленно циркулировали слухи о том, что Великий Князь Михаил Александрович «жив и находится вместе с чехословаками в Омске» (тогда же в Архангельске о прибытии туда Великого Князя заявлял капитан Чаплин). Гурко считал, что «опасность, которой подвергалась Царская Семья, была для всех очевидна, и отвратить ее возможно было только мощной иностранной интервенцией. Страны согласия, даже если бы они к этому стремились, защитить Государя лишены были возможности. Наоборот, Германия, зависимость от которой советской власти была очевидна, думалось, в состоянии была оказать эту защиту». К тому же восстановление монархии «основывалось на убеждении, что… в таком случае страна эта (Россия) в той или иной мере вновь станет в ряды противников Германии» (11).

Помимо Совета, легальной политической работой в послеоктябрьские дни пыталась заниматься Московская городская дума. Несмотря на распоряжение Московского ВРК о закрытии Думы 6 ноября 1917 г., ее заседание под председательством О. С. Минора и В. В. Руднева состоялось в здании Народного Университета Шанявского и завершилось резолюцией протеста против «разгона» Думы, демократически избранной всеобщим голосованием, и осуждением «кровавой авантюры большевиков». Последнее думское собрание прошло 15 ноября. После этого продолжать легальную работу становилось опасно, и Дума больше не собиралась. Многие ее члены, присутствовавшие на заседаниях (Н.И. Астров, Н.Н. Богданов, П.А. Бурышкин, П.И. Новгородцев, Н.В. Тесленко, В.Н. Челищев, М. В. Челноков, Н. Н. Щепкин, П. П. Юренев), работали затем в московском подполье и в белых правительствах и общественных организациях. Однако, по оценке Челищева, думские деятели, ограничившись осуждением большевиков, упустили возможность сосредоточить вокруг себя большое число «противобольшевистских кадров», находившихся в это время в Москве (участников боев «кровавой недели»), что привело к слабости подполья (12).

Представители земско-городских структур не сразу покинули Москву. Центром их, уже полулегальных, собраний стал особняк графа Шереметева (Шереметевский переулок). Здесь до осени 1918 г. работал Главный Комитет Земско-городского объединения. Кадетская партия в годовщину открытия I Государственной Думы (27 апреля 1918 г.) смогла провести в десяти районах Москвы «с большим успехом» свои митинги. Органы советской власти митингам не препятствовали (13). «Демократическая общественность» очень скоро пришла к сознанию невозможности ограничиваться рамками сугубо партийных структур. По воспоминаниям одного из лидеров партии народных социалистов (энесов) В. А. Мякотина, после разгона Учредительного Собрания в Москве проходили переговоры между представителями ЦК партий кадетов, эсеров и энесов. Но переговоры завершились безрезультатно. «Тогда явилась мысль об ином пути – о создании внепартийной организации, в которую могли бы входить люди разных партий, объединенные общностью взглядов на основную задачу данного момента и признающие необходимость совместной работы для разрешения этой задачи». После предварительных консультаций между кадетами (Н.И. Астровым, Н.К. Волковым и Н.Н. Щепкиным), эсерами (Н. Д. Авксентьевым, А. А. Аргуновым и Б. Н. Моисеенко) и энесами (А. А. Пешехоновым, А. А. Титовым и Н. В. Чайковским) подобная структура была создана под наименованием «Союз Возрождения России» (СВР). На формирование Союза, очевидно, оказали влияние прибывшие с Дона офицеры – посланцы генерала Корнилова (об этом выше). Несмотря на «внепартийный» характер, основой Союза стала партия энесов, причем правые эсеры (особенно до «омского переворота» 18 ноября 1918 г.) также активно участвовали в его работе. Создание внепартийной коалиции не исключало партийной деятельности, но, по мнению Аргунова, переговоры между партиями не давали положительных результатов «вследствие трудности примирить противоречия партийных программ, тактических платформ и требований партийной дисциплины». Созданием Союза, напротив, «была верно угадана насущная потребность коалиции творческих сил страны, объединения всех здоровых государственных элементов, способных стать выше партийной узости и нетерпимости, а своей «платформой» Союз вполне удовлетворял требованиям момента, выдвигая важное, основное и отодвигая частное или то, что может быть осуществимо лишь в отдаленном будущем» (14).

Руководящее ядро московского СВР составили энесы С. П. Мельгунов, В. В. Волк-Карачаевский, эсеры М.В. Вишняк и И. И. Фондаминский. До тех пор, пока сохранялась возможность хотя и незначительной, но все-таки легальной работы, СВР использовал в качестве «трибуны» газету «Народное Слово» (под редакцией Пешехонова, Мякотина и Мельгунова), а после ее закрытия – нелегальные «Информационные листки». Несомненными преимуществами СВР были его контакты с рабочей средой и возможности выступлений на фабричных митингах (на Пресне в Москве, в Сормово под Нижним Новгородом), публичных собраниях «общественности» (для этой цели использовался партийный клуб энесов в Годеиновском переулке на Арбате) (15).

Политическая «платформа» СВР, сформулированная в апреле 1918 г., отражала три основных направления: «Союз ставит своей задачей воссоздание русской государственной власти, воссоединение с Россией насильственно отторгнутых от нее областей и защиту ее от внешних врагов», «задачу воссоединения России Союз рассчитывает осуществить в тесном согласии с союзниками России… задачу воссоздания разложенной ныне русской государственности Союз будет стремиться выполнить в согласии с народной волей, выраженной путем всеобщего и равного голосования… новая власть должна опираться на органы местного самоуправления, а с освобождением русской территории от врага соберет Учредительное Собрание» (16). Для их реализации Союз признавал необходимым «создание армии и образование общегосударственной власти». По существу, СВР отстаивал принципиальные позиции Белого движения, хотя и не исходил из безоговорочного признания военной диктатуры (за что выступали кадеты) и отрицания «народовластия». Будущие деятели СВР считали, правда, что сама «идея» Учредительного Собрания «не должна погибнуть и при первой возможности должна получить осуществление». Но СВР не признавал полномочий прежнего Учредительного Собрания, как «проявившего полную неспособность к государственным делам». В этом было отличие позиции энесов от эсеров, считавших (как позднее это провозглашалось в программе Комуча и в докладах на Уфимском Государственном Совещании), что возобновление работы прежнего Учредительного Собрания необходимо хотя бы с точки зрения его самороспуска с одновременным назначением новых выборов по новому избирательному закону. «Учредительное Собрание не может законодательствовать, а может только утвердить избранную власть», которая должна образоваться «сама собой, путем образования сильной группы лиц, которая и могла бы выделить из себя такую власть» (то есть не исключался и принцип «самопровозглашения»).

СВР признавал типичное для программы Белого движения положение, согласно которому прежний состав Учредительного Собрания «за вычетом членов большевиков и объединившихся с ними членов партии левых эсеров» должен иметь неполную правомочность. «Учитывая все отрицательные стороны, в которых происходили выборы в данное Учредительное Собрание, глубокие изменения, происшедшие с момента выборов в политической обстановке и в самом составе данного Учредительного Собрания», за ним отрицались «функции постоянного законодательного и контрольного органа». Старое Собрание «должно ограничиться санкционированием той власти, которая к этому времени создастся», «созданием государственного аппарата» и «выработкой закона о выборах в новое Учредительное Собрание» (17).

Осуществление полномочий всероссийской власти, выражение российских интересов перед Антантой стало одной из причин создания еще одной коалиционной надпартийной структуры – Всероссийского Национального Центра. Национальный Центр изначально создавался как организация на основе «персонального представительства» и единства в признании программы. Поэтому основное внимание уделялось тем же разработкам будущей политической программы Белого движения, которыми занимался и Совет общественных деятелей. Считалось, что «Национальный Центр в Москве должен… вырабатывать готовые законопроекты… составлять конкретные предложения по вопросам государственного строительства и политики; на Юге же нужно готовиться к практическому разрешению этих вопросов – сначала в местном, затем, может быть, и в общероссийском масштабе». Развернутую оценку ВНЦ дал Челищев, разработавший по поручению Щепкина и Леонтьева проект судебной реформы: «Национальный Центр не ограничивался посылкой офицеров в ряды Добровольческой армии и оказанием последним материальной поддержки, но хотел и политически оплодотворить ведомую борьбу, сформулировать цели борьбы и сконструировать общие положения, которыми должна руководствоваться борющаяся против большевиков власть, организовать себя и жизнь в освобожденных от большевиков местностях». ВНЦ многими признавался в качестве основы будущего «национального правительства», которое должно было составляться не из приверженцев той или иной политической идеологии, не на партийной основе, а на основе защиты общих «национальных интересов».

Как и Правый Центр в начале 1918 г., ВНЦ создавался на основе персонального представительства. Подобный вариант членства, как уже отмечалось, был характерен, например, для масонских лож начала столетия. Но это совершенно не означало, что члены Центров объединялись по причине своей принадлежности к ложам. Представительство было от следующих групп: от «общественных деятелей» – Струве и Белецкий (Белоруссов), «от кадет» – Щепкин, Кишкин, Степанов, Астров, С. Р. Онипко, от группы «Единство» (социал-демократы «плехановского толка») – И.П. Алексинский. «Персонально» в состав ВНЦ входил Савинков. Весьма важное значение имела работа в составе Центра членов Всероссийского Союза юристов, председателем которого был Челищев. Помимо него самого в работе ВНЦ принимали участие профессора гражданского права И. А. Покровский и И.М. Хвостов. По образной оценке одного из участников ВНЦ, весь юридический факультет Московского Университета встал на сторону Белого движения. В отношении верховной власти, предвидя возможность режима единоличной диктатуры, Московский ВНЦ заявил о необходимости «передачи Верховной власти и военного руководства генералу Алексееву как лицу, наиболее авторитетному во всех слоях населения». Московские «представители Держав Согласия» также подтвердили, что «кандидатура генерала Алексеева является для них наиболее желательной». Предполагалось, что ВНЦ сначала «передаст Алексееву Верховное Командование вооруженными силами, а затем, как это только будет технически возможно, облечет его при торжественной обстановке диктаторскими полномочиями».

Показательно, что для самого Алексеева подобное вручение власти было не таким уж и желательным. Очевидно, его угнетала ситуация «выбора вождя» и связанные с этим неизбежные интриги. В одном из писем, сохранившихся в архиве Политотдела Добрармии, он отмечал: «При современном положении дел, при наличности «центров», «групп», друг с другом несогласных… Москва, конечно, явится гнездом интриги и ареною борьбы двух ориентаций. Преобладание будет переходить то к одной, то к другой группе, будет выдвигаться то та, то другая кандидатура (Алексеев, Гурко, Болдырев и т. д.). Выразив раз свое согласие, поставив свои условия, я не втянусь, однако, в ход интриги… я ничего не искал и не ищу лично для себя. Найден другой – достойнейший – ему и книги в руки, а я ухожу в частную жизнь (пора) или остаюсь при Добрармии, ставя целью развитие ее до пределов, отвечающих общегосударственным задачам. Словом, готовый делать дело, я уклоняюсь от излюбленной интриги, борьбы «центров» и «групп»…» (18).

Персональный состав лидеров ВНЦ должен был подчеркивать политическую значимость организации. Формальным главой Центра был кадетский «патриарх» Д. Н. Шипов, «человек очень крупного нравственного авторитета», которого «уважали люди, политически с ним весьма несогласные». Фактическими руководителями ВНЦ стали бывший московский городской голова Н.И. Астров и представитель торгово-промышленной группы М.М. Федоров. Оба они позднее вошли в состав Особого Совещания при Главкоме ВСЮР, став наиболее влиятельными его участниками, по существу, руководителями деникинского правительства. Контактысбелым Югомдо осени 1918 г. вели полковник Лебедев, А. А. Лодыженский и Белецкий (Белорусов) (19).

С июня 1918 г. ВНЦ и СВР при участии представителей правых приступили к разработке единого для всего московского подполья проекта «конструкции всероссийской власти», который в ближайшем будущем осуществился бы в одном из регионов антибольшевистской России. Этот «Московский» проект был составлен, по воспоминаниям Астрова, «в маленькой конспиративной квартире, в одном из переулков на Плющихе». Разногласия, имевшиеся между Национальным Центром, ЦК кадетской партии и Союзом Возрождения России, в основном касались трех главных вопросов государственного строительства, характерных в 1918 г. как для антибольшевистской Москвы, так и для других регионов: во-первых, форма власти – единоличная, близкая по своим полномочиям к военной, диктатура или коллегиальная, коалиционная по составу, Директория; во-вторых, отношение к возникшим на территории бывшей Империи «государственным образованиям» и, в-третьих, отношение к полномочиям «разогнанного большевиками» Учредительного Собрания. Во внешнеполитическом курсе принципиально важным был вопрос об «ориентации»: «германской» или «союзнической».

Суть московской «модели власти» образца 1918 г. не сводилась первоначально к безусловному признанию «директориального принципа». Идея «военной диктатуры», ставшая развитием идей сторонников генерала Корнилова еще в 1917 г., была, по свидетельству Астрова, «без споров и сомнений… принята всеми военными организациями и организациями, в которые входили в подавляющем числе правые элементы». ЦК кадетской партии «после ожесточенных прений в многочисленных заседаниях, происходивших в Москве на разных квартирах, большинством голосов признал необходимость военной диктатуры как временной преходящей меры… Национальный Центр без колебаний стал на точку зрения полного и безоговорочного признания необходимости на время борьбы с большевиками – военной диктатуры».

Тем не менее нельзя было игнорировать и мнения СВР: «В процессе столкновения двух идей в Союзе Возрождения возникла компромиссная формула Директории из трех (ранее пяти) лиц. Тут же, на заседаниях Союза Возрождения России, со всей отчетливостью была сформулирована так называемая демократическая точка зрения на образование власти: сговор, соглашение возникших новообразований, партий, общественных организаций и объединений местных самоуправлений, – создание путем этого сговора коллегиального органа верховной власти, в подчинении у которой должно находиться военное командование». Главное, на чем сходились и СВР и ВНЦ, было признание того, «чтобы разрозненные доселе действия в стране происходили в одном общем согласованном плане».

«Московская модель» Директории предполагала «разделение верховной (сама Директория) и исполнительной (деловое министерство при ней) власти», что позднее было осуществлено в «уфимской модели». Принцип Директории отмечал в своих воспоминаниях князь П. Д. Долгоруков, выделяя, однако, приоритет военного руководства над гражданским: «При посредстве кадетского соединительного звена оба объединения в вопросе о временной власти приняли следующую согласительную платформу: Директория из трех лиц, из которых Главнокомандующий председательствует, и впоследствии созыв нового Учредительного Собрания. Национальный Центр, стоя за наиболее простую схему устройства власти, за единое лицо и для командования, и для управления, пошел на уступку в виде Директории; Союз Возрождения со своей стороны отказался от старого Учредительного Собрания и от Директории из пяти лиц (в последнем отношении «московское соглашение» было нарушено в Уфе. – В.Ц.)» (20).

Предполагалось, что «тройка» директоров должна включать в свой состав «государственно мыслящих людей» из «одного военного», «одного из представителей демократии» и одного из «буржуазии и правых социалистов». Введение «трехчленной директории» оправдывалось «москвичами», в частности, ссылкой на политические настроения «демократической Сибири», якобы не признававшей диктатуры. Правый и Левый Центры «полагали, что в лице трех диктаторов получится аппарат не многоголовый, гибкий; три лица всегда могут столковаться и будут спаяны общностью интересов». Кандидатами в Директорию от «буржуазии и правых» намечались Милюков, Набоков, Астров, Кишкин, от «демократии» – Авксентьев, Чайковский, Аргунов, Мякотин, от «военных» – генералы Алексеев, Болдырев или «выдающийся и беззаветно преданный делу» адмирал Колчак.

Окончательный вариант «московской троектории» включал в себя генерала Алексеева, Милюкова и Авксентьева (как известно, из данного состава реальным членом Директории в Уфе стал только Авксентьев). Считалось, по воспоминаниям Астрова, что «верховная власть должна быть коллективной, независимой и неответственной перед разогнанным Учредительным Собранием». Проект Директории предполагал объединение Южного и Восточного антибольшевистских фронтов. Единым Главнокомандующим признавался генерал Алексеев, которому принадлежала бы и руководящая роль в Директории. Астрову поручалось «поехать в Добровольческую армию к генералу Алексееву и представить ему соображения московских центральных организаций… о необходимости перенесения действий Добр армии за Волгу для соединения с образовавшимися там силами, которые начали борьбу с большевиками…». Считалось «в высшей степени желательным и неотложным перенесение Ставки генерала Алексеева в такой район, откуда он мог бы руководить всеми подчиняющимися ему военными силами и находиться в связи с союзниками». С точки зрения последних «район Дона и Кубани не имел первенствующего значения… в виду опасения, что Армия может быть разоружена Германией… в стратегическом отношении гораздо важнее район, непосредственно примыкающий к территории, где будут базироваться союзнические Армии, т. е. Север, Урал и Поволжье». Алексееву должны были передаваться и «все суммы», выделяемые иностранными представителями. В письме от 22 июля 1918 г., которое вез генералу из Москвы В. А. Степанов, говорилось: «Именно в Вас мы видим того вождя, который поведет за собой военные силы на освобождение Москвы и России и явит собой начинателя Верховной власти до создания окончательных форм, в которых определится государственная жизнь России». Территориально СВР направлял свое внимание на Север и Восток, а ВНЦ – на Юг России (21).

Московское подполье, работавшее над основами своей программы, нуждалось в практическом обеспечении конспирации. Известным естественником профессором Н. К. Кольцовым для нелегальных встреч была предоставлена собственная квартира, а также аудитории Института экспериментальной биологии Государственного научного института здравоохранения. Совещания, как правило, проходили на частных квартирах участников подполья – чаще всего на квартирах, расположенных в переулках центра города: Н. Н. Щепкина (Трубный переулок, Хамовники), Д.Н. Шипова (Конюшенный переулок), В.Н. Челищева (Николо-Песковский переулок), А. А. Титова (Газетный переулок), В. В. Волкова-Карачаевского (Девичье Поле), графа Д. А. Олсуфьева (Мерзляковский переулок), А. А. Червен-Водали (на Пречистинке). Внешняя конспирация удавалась немногим. Если Н. Д. Авксентьева, сбрившего бороду, узнать не могли, то Астрова, «ходившего по Москве в каком-то особом картузе», знали почти все знакомые. На хозяев квартир, случалось, доносили в милицию и в ЧК, но, как правило, не соседи (домовая, корпоративная солидарность была достаточно высока, а политика «уплотнения», «вселения трудящихся» в многокомнатные частные квартиры еще не началась), а дворники и швейцары, прекрасно знавшие всех жильцов обслуживаемого ими дома. По воспоминаниям члена ЦК кадетской партии П. Д. Долгорукова, «изгнанные из дач и имений, мы должны были все лето из-за опасений ареста и расстрела вести в Москве кочевую жизнь в поисках ночлега, без прописки, опасаясь доноса швейцаров и дворников, постоянно меняя место жительства. Собиралось 2–3 раза в неделю лишь Бюро ЦК, человек 5–6, все лето по разным душным квартиркам на окраинах» (22).

В июне – июле 1918 г. ЧК приступила к систематическим обыскам и проверкам. Квартиры Астрова, Титова, Долгорукова обыскивались по несколько раз, за ними было установлено наружное наблюдение. Не были надежным «убежищем» и помещения, где находились дипломатические миссии. Был проведен обыск и арест в помещении французской дипмиссии (Садово-Кудринская), глава которой Гокье вынужден был покинуть Москву с украинским паспортом. Наиболее серьезный удар ЧК нанесло по кадетской партии, опираясь на декрет от 28 ноября 1917 г. После окончания майской 1918 г. конференции было арестовано свыше 60 членов Центрального и Городского комитетов кадетской партии (23).

Помощь членам Совета общественных деятелей оказывали супруги А.Д. и А. С. Алферовы. А. С. Алферова была начальницей женской гимназии, а ее супруг (гласный Московской городской думы, член кадетской партии) был преподавателем гимназии. Некоторые участники московского подполья принимались в гимназию на работу, получая возможность легального заработка: несмотря на частный характер, гимназия поддерживалась МОНО (Московский отдел народного образования). Так, например, Челищев читал здесь курс законоведения, профессор А. А. Волков преподавал математику (24).

Для достижения политических целей нельзя было обойтись без армии. В Москве военную группу «правых» представляли организации офицеров Гренадерского корпуса и 1-го гусарского Сумского полка. Их работу координировал бывший командир московского Гренадерского корпуса генерал-лейтенант Довгерт. Организация делилась по классически конспиративному признаку (введенному, вероятно, под влиянием Савинкова) – на «пятерки» и «десятки» (пять «десятков» составляли «отряд»). Во избежание провалов и провокаций рядовой член «десятки» знал только своего командира, а командиры «десяток» – только своего начальника отряда. Обеспечение организации Довгерта происходило за счет казны Гренадерского корпуса, вывезенной с фронта, и использования частных взносов московских «торгово-промышленников» (25).

Связи с военными организациями от Правого Центра поддерживали Кистяковский (до его отъезда в Киев и вхождения в правительство Скоропадского) и Степанов. Контакты с военными велись ими «единолично», что гарантировало определенную степень конспирации. Взаимодействие военных с политиками проводилось в форме обоюдного представительства в различных антисоветских организациях. Корнет Сумского полка А. А. Виленкин, член кадетской партии, осуществлял контакты с московским филиалом созданного в Ростове Союза защиты Родины и свободы (СЗРиС). В Союз позднее вошло и полковое объединение офицеров Московского округа. Организация Довгерта вместе с монархической группой присяжного поверенного Полянского сформировала группу, пытавшуюся освободить Царскую Семью в Екатеринбурге весной 1918 г. Но попытка установить контакты с немецким посольством для подготовки общего выступления против большевиков обернулась провалом организации (информацию о ней сообщили ВЧК) (26).

По оценке Гурко, «военная подпольная организация производила впечатление чего-то несерьезного и, во всяком случае, отнюдь не мощного». «Рядовое офицерство отличалось необыкновенной болтливостью. О своем участии в «организациях» офицерство громко разговаривало на излюбленном ими для прогулок Пречистенском бульваре, проявляя при этом невероятную доверчивость ко всякому лицу, носящему военный мундир… этим воспользовалась Московская чека и подсылала к юным конспираторам своих агентов, переодетых в военную форму». Не менее серьезным «дефектом Московской конспиративной военной организации было отсутствие во главе ее какого-либо общепризнаваемого, пользующегося неоспоримым авторитетом и обладающего организаторским талантом вождя» (27).

Определенные надежды на руководство московским военным подпольем возлагались на генерала Брусилова, члена Совета общественных деятелей, раненного во время октябрьских боев 1917 г. По свидетельству Гурко, «взоры офицерства были обращены к жившему в Москве генералу Брусилову, который не отказывался вообще в будущем возглавить военное движение, однако личного участия в организации его принимать не желал, ограничившись избранием для себя в будущем в качестве начальника своего штаба генерала Дрейера, который и состоял в некоторых сношениях с теми офицерами, которые возглавляли отдельные офицерские организации». Дрейер, очевидно, также поддерживал контакты с Мирбахом и передавал ему сведения о военном подполье. Брусилов «ставил условием для возглавления военного движения наличность в Москве вполне сплоченного офицерского контингента не менее 6 тысяч». Но в 1918 г., несмотря на большое количество офицеров в Москве, их организация для каких-либо самостоятельных действий не считалась важной. С точки зрения командования Добрармии гораздо важнее было обслуживание интересов белых фронтов посредством отправки офицеров на Юг и в Сибирь. Собственно подпольной работе в 1918 г. не уделялось еще такое значение, как это произойдет в 1919 г. Работа подпольных военных структур в столице невысоко оценивалась штабом Добровольческой армии. Приехавший в Москву в июне 1918 г. генерал-майор Б. И. Казанович призвал всех офицеров, «входящих в контрреволюционные организации, отправиться в Добровольческую армию, потому что по сложившейся обстановке переворот в Москве обречен на провал». Подобная близорукость отмечалась князем Г. Н. Трубецким, писавшим в своих воспоминаниях, что Казанович («квадратный генерал») твердо держался политических указаний командования Добровольческой армии и призывал к этому же все московское политическое подполье. Но аналогичной с Казановичем оценки московских «центров» придерживался и сам генерал Алексеев. Суммируя впечатления от докладов Титова, П. В. Виридарского (агент «Паж» в «Азбуке» Шульгина) и Казановича, Алексеев в письме Деникину от 26 июня 1918 г. отмечал, что московские политики стремятся лишь к получению средств от союзников и с очень большим трудом идут на создание работоспособных антибольшевистских коалиций и тем более не могут заниматься разведработой (28).

Московские политики поддерживали тесные контакты с Киевом. С весны 1918 г. они осуществлялись по линии «Азбуки» Шульгина. Именно киевским и московским правым политикам принадлежала идея восстановления монархии при содействии Германии. В июне 1918 г. Кривошеин встречался с Мирбахом и от лица «блока» (имелся в виду Совет общественных деятелей) пытался добиться согласия на получение всесторонней помощи (не исключая и военную). Мирбах, допуская «уход большевиков», не исключал оказания помощи московскому подполью, но лишь в той степени, насколько это привело бы к «образованию режима, соответствующего нашим (Германии. – В.Ц.) пожеланиями и интересам», при этом «даже не обязательно будет сразу же восстанавливать монархию», также признавалось недопустимым, если «Царь или другой член Царской фамилии попадет в руки Антанты и будет использован ею для своих комбинаций (возможно, подобное отношение оказало косвенное влияние на принятие решения о расстреле Царской Семьи в условиях угрозы наступления Чехословацкого корпуса. – В.Ц.)». Кривошеин и Гурко обсуждали и возможность «немецкой помощи» организации генерала Довгерта. Однако, поскольку Мирбах выдвинул условием сотрудничества предоставление преимущественных прав немецким концессиям и признание независимости Украины, Белоруссии, Прибалтики и Кавказа, контакты с ним прекратились, а контакты Милюкова с Алексеевым и представителями Добрармии стали сугубо консультативными. Торгово-промышленная группа (во главе с С. Н. Третьяковым) заявляла о недопустимости экономического и финансового подчинения российской экономики немецкому капиталу в случае «беспошлинного ввоза германских товаров» (на чем настаивал Мирбах) и «открытия границ».

Сам посол всячески подчеркивал слабость общественной поддержки правых, ставя в пример кадетскую партию: «Организуйте сначала в этом направлении (свержения советской власти и восстановления монархии. – В.Ц.) общественное мнение. А русское общественное мнение пока против нас… Вот если бы кадеты нас звали – другое дело». Вообще немецкая «поддержка» антибольшевистского подполья была сомнительной: говоря о возможности свержения советской власти, военные и сотрудники дипмиссий опасались, чтобы подпольщики не «перешли к Антанте». Тогда как представители немецких войск на Украине (фельдмаршал Эйхгорн) не исключали своей поддержки монархистам против большевиков, дипломаты (сотрудник немецкого посольства в Москве Ритцлер, сам граф Мирбах) отрицали подобную перспективу (29).

За деятельностью московского подполья бдительно следила не только ВЧК, но и немецкая агентура. Когда подозрения в отношении антибольшевистских организаций становились значительными, их выдавали ЧК. Так, при посредничестве капитана Прилукова (члена организации Довгерта) в течение июня 1918 г. немецкая разведка получала сведения о деятельности офицерского подполья СЗРиС, которые затем передавала ВЧК. А после подписания 27 августа с НКИД дополнительного соглашения к Брестскому договору (приложение 5 к п. 12 второй статьи договора) было заявлено: «Немецкое правительство ожидает, что Россия использует все средства для подавления восстания генерала Алексеева и чехословаков, иначе Германия выступит со всеми силами, имеющимися в ее распоряжении, против генерала Алексеева» (30).

Как отмечалось выше, одной из причин появления Национального Центра в Москве стал раскол с Правым Центром в оценке возможности «ориентации» на Германию или на союзников. Способствовала этому «расколу» майская резолюция кадетской конференции в Москве (13–15 мая 1918 г.), на которой, в докладе Винавера, была подчеркнута «необходимость участия России в антигерманской коалиции» и «непризнание партией» Брестского мира. ЦК партии на пленарном заседании 13 июля 1918 г. подтвердил, что он «отвергает возможность восстановления независимой России и создания в ней национальной государственной власти при содействии германской коалиции». ЦК кадетов пытался стать своеобразным «мостом» между СВР и ВНЦ (31).

Если Правый Центр считал перспективными надежды на посольство Германии, то Союз Возрождения России и Национальный Центр активно налаживали контакты с дипломатическими представительствами Антанты (до их отъезда из Москвы в Вологду), особенно с послом Франции Нулансом и консулом Гренаром. Нуланс оказывал реальную финансовую поддержку подполью. На квартире князя Е. Н. Трубецкого велись переговоры членов ПЦ с французскими представителями (в них участвовали Кривошеин, Струве, Гурко и Астров).

Расхождение с правыми произошло при обсуждении возможности участия Японии в военных действиях на Восточном фронте. Посол России в Париже В. А. Маклаков считал, что участие японских войск в войне против советской власти – «единственный способ спасти Россию от власти, «созданной Германией», и от окончательного расчленения», а возможные негативные последствия японского десанта могли бы «нейтрализовать» американские и английские войска. Представители же Правого Центра выступали категорически против японского участия. Барон Б. Э. Нольде, представлявший в ПЦ кадетскую партию, был убежден в сугубо «потребительском» отношении стран Антанты к России, а Японию признавал давним врагом России. Гурко считал, что десант стран Антанты (без участия японских войск) необходимо «снабдить продовольствием» для обеспечения не только войск, но и местного населения.

Но и отношение дипломатов Антанты к московскому и петроградскому подполью не отличалось последовательностью. В отечественной историографии «заговор послов» летом 1918 г. характеризовался как имеющий значительное влияние на эскалацию гражданской войны, усиление «интервенции против молодой советской республики». Между тем, по оценке британского вице-консула в России Р. Брюс Локкарта, «в наших различных миссиях и остатках миссий была неразбериха. Не было ни одной на правах полного авторитета… я был в полном неведении относительно деятельности целой группы британских офицеров и уполномоченных». Позиция британского МИДа в первой половине 1918 г. сводилась к признанию того, что «оказание поддержки небольшим офицерским армиям на юге значило толкнуть большевиков на нечестивый союз с немцами. Оказать поддержку большевикам – здесь была серьезная опасность, по крайней мере, на первых порах, что немцы будут наступать на Москву и Петербург и посадят здесь свое буржуазное германофильское правительство». Разведсводки из Москвы сообщали: «Поведение союзников неумелое и странное, они стремятся вести переговоры отдельно с каждой группой и… с казаками. Стремятся всех держать на своей стороне путем мелких подачек и каждой группе говорят то, что приятно по ее политическим убеждениям… они мечутся как угорелые, но прочно сложившегося убеждения о необходимости воссоздания единой России у них нет». Финансовая «поддержка» подполья со стороны союзников была довольно нерегулярной и незначительной, хотя адресовалась сразу трем организациям: Правому Центру (новой, «союзнической ориентации»), Левому Центру (как условно называли СВР) и СЗРиС Савинкова. Американского посла Д. Френсиса Локкарт считал весьма далеким от политики вообще и дипломатической работы в частности человеком, вся миссия которого сводилась лишь к предотвращению возможного участия Японии в российских делах. Правда, самого Локкарта обвиняли в «игре на два фронта», в ведении одновременных переговоров и с большевиками, и с их противниками (32).

И только после выступления Чехословацкого корпуса против большевиков в мае – июне 1918 г. позиции стран Антанты стали более определенными. До этого момента британский МИД еще пытался добиться от Совнаркома согласия на «немедленную военную помощь» для восстановления Восточного фронта, тогда как военное министерство (генерал Пуль, военный атташе полковник Торнхилл и др. – В.Ц.) отстаивало необходимость борьбы против большевиков как «союзников Германии». В июне 1918 г. руководство СВР получило, наконец, неофициальную – «вербальную» – ноту от Нуланса, которая, по сообщениям разведотдела Добрармии, выглядела так: «союзники торжественно гарантируют полную неприкосновенность русской территории», «союзниками предприняты весьма крупные меры, чтобы с самого начала наряду с военной помощью была бы оказана в самом широком размере экономическая помощь, и они постараются содействовать продовольствию России», «союзники всегда будут оказывать поддержку Временному, а потом и Постоянному правительству вне зависимости от каких бы то ни было соображений о форме правления этого правительства, если только оно будет правительством порядка и будет соответствовать национальным чаяниям русского народа» (33).

Локкарт и его секретарь капитан Хикс установили непосредственный контакт с «антибольшевистскими силами», из которых британский вице-консул выделял Струве и Федорова (членов СОД и ВНЦ) и СВР. Все же британские и французские представители считали, что ввод войск на территорию России может быть осуществлен и без взаимодействия с антибольшевистскими организациями, а сотрудничество с СВР или ВНЦ в качестве структур, представляющих всероссийскую власть, – преждевременно (34).

Переговоры в Москве заметно повлияли на активность представителей СВР на Севере России, где были высажены первые союзные десанты. Не случайно, что с первых же месяцев действий Антанты в Мурманске и Архангельске именно СВР активно взялся за создание общероссийских структур управления на Севере. Лидеры СВР (Мякотин, Аргунов, Авксентьев) считали, что «частичные вооруженные выступления против большевиков, которые вспыхивали то там, то здесь и быстро подавлялись… должны были уступить место объединенному, широкому выступлению разом в некоторых наиболее крупных пунктах и в наиболее удобный момент, каковым признавался момент появления более или менее серьезной силы из союзных армий». По воспоминаниям другого участника СВР, будущего военного министра Комуча В. И. Лебедева, «вкратце план был таков. Восстание на Волге, захват городов: Казань, Симбирск, Самара, Саратов. Мобилизация за этой чертой. Высадка союзников в Архангельске и их движение к Вологде на соединение с Волжским фронтом. Другой десант во Владивостоке и быстрое его продвижение к Волге, где мы должны были держать оборонительный фронт до их прихода… Волга была избрана как наиболее удачное место, потому что она была достаточно удалена от центра большевистских сил, потому что на ней происходил уже ряд стихийных крестьянских и городских восстаний, потому что на Волге имелось много эвакуированного с фронта вооружения и потому что она представляла собой естественный барьер, за которым легко было начать развертывание всех наших сил. и, наконец, за Волгой уже боролось, и с большим успехом, демократическое уральское казачество и с ним крестьянство двух соседних уездов, Николаевского и Новоузенского».

Тактика одновременного выступления, скоординированного с союзниками на Севере и на Дальнем Востоке, стала основой предполагавшихся антисоветских действий летом 1918 г. Военный центр при СВР возглавил генерал-лейтенант В. Г. Болдырев (будущий Верховный Главнокомандующий в составе Уфимской Директории осенью 1918 г.). В Москве СВР не пользовался достаточным влиянием в военной среде, поэтому основную военно-политическую работу ему пришлось вести на Севере России (35).

Значительную помощь французы оказывали московскому отделению Союза защиты Родины и свободы Савинкова. СЗРиС получил заметное влияние в военной среде. Савинкову, начавшему работу с 5 тыс. рублей, полученных от Алексеева, и несколькими офицерами, в течение февраля-марта «удалось создать большой и сложный аппарат, работавший с точностью часового механизма». Помимо французских источников, финансирование СЗРиС осуществлялось и московскими промышленниками. Финансовая «зависимость» членов Союза от Савинкова заключалась в предоставлении им не ежемесячных, а разовых, но крупных субсидий, что не позволяло переходить в другие организации (36).

Объединив остатки Союза офицеров и Союза георгиевских кавалеров, полковые ячейки и образованные в 1918 г. отделения Союза фронтовиков, СЗРиС создал свои структуры не только в Москве, но и в Ярославле, Рыбинске, Муроме, Костроме. Деньги от союзников получал лично Савинков, он же контролировал их расход. Тщательно соблюдались правила конспирации: члены Союза оповещались руководителями путем регулярных поквартирных обходов районных отделений; общие сборы проводились или во время богослужений, крестных ходов, или на городских кладбищах. Агенты Савинкова были и в некоторых правительственных учреждениях (по данным сводки контрразведки Добрармии, Московский губернский продовольственный комитет на 75 % состоял из «офицеров савинковской организации»). СЗРиС имел своих осведомителей и в советских штабах, разведработой в Союзе руководил полковник Ф.А. Бредис: «Мы знали решительно все большевистские военные силы, бывшие в то время в Москве, знали склады оружия и патронов, знали много из того, что делалось в других городах». Разоблачение «заговора послов» командирами красных латышских стрелков стало, как известно, главным пунктом подтверждения антисоветской деятельности дипмиссий Антанты. Однако, по свидетельству Локкарта, он «догадался», что латышские командиры (Я. Берзинь и др.), обратившиеся к нему за помощью против большевиков, «были провокаторами». Другой фигурант «заговора», опытный сотрудник «Интеллидженс Сервис» Сидней Рейли, говорил, что «Берзин и другие латыши, которых он знал, вначале искренне не хотели сражаться против союзников. Когда они поняли, что интервенция союзников не серьезна, они отшатнулись от него (Рейли. – В.Ц.) и выдали его, чтобы спасти свои шкуры». Так или иначе, но латышские стрелки участвовали в то время как в антисоветском подполье (полковник Бредис, генерал-майор К. Гоппер), так и среди защитников советской власти (37).

Позиции «союзнической ориентации» отстаивались также ЦК кадетской партии. По свидетельству Долгорукова, «московским сидением» «мы спасли партию». ЦК в Москве, его петроградское отделение, а затем и пленарный ЦК в июле в Москве единодушно высказались, несмотря на внешний и, отчасти, партийный натиск, за союзническую ориентацию. Твердость позиции московских членов ВНЦ и СВР все же заставила считаться с этими организациями. В августе 1918 г., после неудачного выступления Савинкова в Ярославле и фактической ликвидации московского отделения СЗРиС, финансирование антисоветского подполья было переведено на вышеназванные надпартийные объединения. Финансирование проводилось в валюте (весьма ценной в условиях кризиса 1918 г.). Схема перевода денег была такова: сбором пожертвований в рублях от частных лиц занималась одна из английских торговых фирм в Москве, собранные средства обеспечивались финансовыми обязательствами, полноценными для лондонских банков, которые, в свою очередь, переводили валютные средства на счета американского генерального консульства. Отсюда, уже обналиченную, валюту получал Хикс, передававший ее подпольщикам. Те же, кто должен был перевозить из Москвы на юг наличные суммы в валюте, полученные от «союзников», сильно рисковали. Например, по словам Астрова, у полковника Новосильцева был украден в дороге портфель с «очень значительной суммой денег из Москвы, от Национального Центра» (38).

В 1918 г. дипломатические представительства в Советской России не обладали безоговорочной экстерриториальностью. По подозрению в помощи антисоветскому подполью ЧК санкционировала обыск в здании бывшего английского посольства в Петрограде, во время которого погиб британский морской атташе капитан Кроми. В августе 1918 г., в ходе борьбы с выступлениями Савинкова в Ярославле, левых эсеров в Москве и Чехословацкого корпуса, были проведены обыски и аресты иностранных дипломатов (раскрытие «заговора послов»).

В то же время в Москве официально открытое генеральное консульство Украинской Державы весьма активно использовалось для прикрытия антисоветской работы. Прежде всего, это касалось получения украинского подданства, выдачи новых паспортов и отъезда «за границу» – на Украину. По свидетельствам Гурко и князя Трубецкого, получение украинского паспорта не составляло значительных формальных трудностей. Посольство возглавлял бывший служащий общеземского союза Кривцов (Кривский), имевший большие связи в среде московской общественности. Его благословил Святейший Патриарх Тихон. Консул «отличался отменной любезностью и готовностью помочь всем и каждому. Регистрация принадлежности к уроженцам Украины была самая фантастическая».

Но с июля 1918 г. порядок регистрации был ужесточен, «требовалось разрешение различных большевистских учреждений, начиная с Центроплана и кончая Комиссариатом по Иностранным Делам. Без этого разрешения нельзя было получить визы от Германского Генерального Консульства на въезд в Украину» (39). Однако и в этой ситуации выезд на Украину не становился невозможным. По воспоминаниям Челищева, служащие Наркомата иностранных дел, бывшие судебные чиновники помогали своим коллегам, ставшим участниками подпольных центров, в оформлении командировок на Украину, выдаче соответствующих документов. Довольно эффективной была отправка по линии Общества Красного Креста. Не вызывали подозрений даже командировки от Всероссийского Союза городов, хотя самой этой структуры уже не существовало. По свидетельству В.Н. Челищева, «во всех канцеляриях работали чиновники старого времени», знакомые с подпольщиками по совместной государственной службе. Так, например, в отделе оформления заграничных паспортов работало много бывших адвокатов, а в самом НКИДе оставалось много прежних чинов Императорского МИДа, «одноклассников» многих подпольщиков по совместной учебе в Училище правоведения или на юридическом факультете Московского университета. Широко практиковалась подделка подписей на командировочных удостоверениях, написанных на бланках того или иного ведомства (40).

Маршрут переезда на Украину проходил по линии Брянской (ныне Киевской) железной дороги через Калугу, Брянск и Унечу («пограничный» пункт между Советской Россией и немецкой зоной оккупации), далее – через Оршу или Хутор Михайловский, в общем направлении на Киев. Другой маршрут на белый Юг проходил через Саратов на Царицын и далее – через границу Всевеликого Войска Донского. Но на этой «эстафете» часто «сходили» с курса и от Саратова вместо Царицына отправлялись на Урал и в Сибирь (так на Восточный фронт прибыл полковник Лебедев). К августу 1918 г. этот «путь сообщения с Сибирью», в оценке донесений СВР, становился «все более непроходимым». Поволжье и Урал становились прифронтовым районом, где проходили боевые действия между Красной армией, войсками Комуча, Донской армией (41).

Таким образом, частые взаимные контакты между белым Югом и Сибирью в первой половине 1918 г. были вполне возможны. Уже с весны многие кадеты, члены СОД а, начали покидать Москву для участия в легальной работе в антибольшевистских правительствах. Получив указания от майской конференции кадетской партии, в Сибирь отправились В.Н. Пепеляев и А. К. Клафтон. Московский СВР запрашивал Омск: «Необходимо указать, какие категории лиц нужны Сибири, какие области управления по преимуществу должны быть обслужены», «хотелось бы также знать и про материальные условия, которые обещаются лицам, имеющим желание отправиться в Сибирь».

Но главное внимание уделялось белому Югу. В течение лета 1918 г. туда выехали Астров, Степанов (ему было переданы резолюции собраний Национального Центра, ЦК кадетской партии и СВР) и Федоров. В сентябре через Оршу и Гомель выехали в Киев Гурко и Меллер-Закомельский. В ноябре на Юг отправились Челищев, Титов, московский мировой судья Г. А. Мейнгардт (возглавивший на Юге «Комиссию по расследованию преступлений большевиков»), а в начале декабря – Н.К. Волков, А. С. Салазкин и А. А. Червен-Водали. Последним из московских «активистов», опасаясь за судьбу своей семьи, остающейся в Москве, на Юг выехал П. И. Новгородцев. Показательно, что выезд некоторых из них (Степанова, Астрова, Челищева) сопровождался назначением их на определенные правительственные должности, предварительно согласованные с генералом

Алексеевым. Особое Совещание и местные отделения кадетской партии, особенно Ростовский и Екатеринодарский областные комитеты, должны были тесно сотрудничать с ВНЦ, к чему призывал, например, князь Долгороуков: «Партия Народной свободы, считая теперь надпартийное единение главной своей национальной задачей, может призывать широкие слои общества к содействию заданиям и работе именно Национального Центра», «главная партийная работа наша и состояла именно в образовании широкого междупартийного и общественно-политического фронта, долженствующего подпереть противобольшевистскую военную силу, дать толчок приложения союзнической помощи и способствовать образованию русской государственности» (42).

Роковыми по своим последствиям событиями для московского подполья в 1918 г. стали неудавшееся покушение на Ленина и официальное провозглашение 23 августа 1918 г. «красного террора». По оценке Гурко, «жизнь в Москве для принадлежащих к прежним зажиточным слоям населения, а тем более – для причастных к прежней государственной или общественной деятельности стала совершенно невозможной. О какой-либо политической работе с малейшей надеждой на успех не могло быть и речи. Унести ноги от непосредственной близости к большевистскому застенку – вот на чем приходилось сосредоточивать свои усилия… в Москве почва горела у нас под ногами» (43).

* * *

1. ГА РФ. Ф. 6611. Оп. 1. Д. 4. Л. 304.

2. Астров Н.И. Воспоминания // БФРЗ. Ф. 7. Д. 12. Л. 83.

3. Котляревскый С. А. Национальный Центр в Москве в 1918 г. // На чужой стороне, т. VIII. Берлин – Прага, 1924, с. 124–125; Астров Н.И. Воспоминания// БФРЗ. Ф. 7. Д. 12. Л. 84; Нестерович-Берг М.А. Указ, соч., с. 43–45.

4. Гурко В. И. Из Петрограда через Москву, Париж и Лондон в Одессу. 1917–1918 гг. // Архив русской революции, т. XV. Берлин, 1924, с. 8–9; Мельгунов С. П. Суд истории над интеллигенцией (к делу «Тактического Центра» // На чужой стороне, т. III. Берлин, с. 147–149.

5. Виноградский Н.Н. Совет общественных деятелей в Москве 1917–1919 гг. // На чужой стороне. Берлин – Прага, т. IX, 1925, с. 94–95; Иконников И. Ф. Пятьсот дней: секретная служба в тылу большевиков. 1918–1919 гг. // Русское прошлое, № 7, 1996, с. 48–49.

6. ГА РФ. Ф. 6611. Оп. 1. Д. 1. Л. 339; Кроль Л. А. Указ, соч., с. 12–13.

7. ГА РФ. Ф. 6396. Оп. 1. Д. 93. Л. 2 об.; 5–6; Ф. 5881. Оп. 2. Д. 255. Лл. 3–4; Гурко В.И. Указ, соч., с. 10–14.

8. Гурко В. И. Указ, соч., с. 8—10.

9. Павликова Л. «Сотрудники «Азбуки» свято исполнили долг» // Источник, 1997, № 3, с. 64–65; Котляревский С.А. Указ, соч., с. 132–133; ГА РФ. Ф. 6611. Оп. 1. Д. 1. Л. 316; Ф. 6396. Оп. 1. Д. 93. Л. 1 об.; Мякотин В.А. Указ, соч., с. 182–183.

10. Кроль Л. А. Указ, соч., с. 11–13, 28–29.

11. Гурко В. И. Указ, соч., с. 16.

12. Московская Городская Дума после Октября // Красный архив. М. – Л., 1928, т. 2 (27), с. 60, 72, 107.

13. Астров Н.И. Воспоминания // БФРЗ. Ф. 7. Д. 12. Л. 79; Кроль Л.А. Указ, соч., с. 45.

14. Мякотин В. А. Из недалекого прошлого // На чужой стороне. Берлин-Прага, т. II, с. 181–182; Аргунов А. А. Между двумя большевизмами. Париж, 1919, с. 5–6.

15. Мякотин В. А. Указ, соч., с. 184–185, 195–197; Красная книга ВЧК. М., 1989, т. 2, с. 79–80.

16. ГА РФ. Ф. 6396. Оп. 1. Д. 93. Лл. 1–1 об.; Мякотин В. А. Указ, соч., с. 183.

17. ГА РФ. Ф. 6396. Он. 1. Д. 93. Л. 1; Ф. 6028. Он. 1. Д. 4. Л. 1; Аргунов А. А. Указ, соч., с. 5, 7.

18. Письма белых вождей // Белый архив, т. 1. Париж, 1926, с. 155.

19. ГА РФ. Ф. 6611. Оп. 1. Д. 1. Лл. 336–337; Ф. 6396. Оп. 1. Д. 93. Лл. 7–7 об.; Котляревский С.А. Указ, соч., с. 133.

20. Астров Н. И. Воспоминания // БФРЗ. Ф. 7. Д. 12. Лл. 77–78; Мякотин В. А. Указ, соч., с. 182; ГА РФ. Ф. 5898. Оп. 1. Д. 4. Л. 16; Ф. 6396. Оп. 1. Д. 93. Лл. 3–3 об.; 6 об.

21. ГА РФ. Ф. 6611. Оп. 1. Д. 1. Лл. 315–316, 338–339; Ф. 6396. Оп. 1. Д. 93. Лл. 8 об. – 9; Ф. 6028. Оп. 1. Д. 4. Л. 1; Астров Н.И. Воспоминания // БФРЗ. Ф. 7. Д. 12. Лл. 2–3; Кроль Л. А. Указ, соч., с. 30.

22. ГА РФ. Ф. 5898. Оп. 1. Д. 4. Л. 11; Долгоруков П.Д. Великая разруха. Мадрид, 1964, с. 102; Мякотин В. Из недалекого прошлого // На чужой стороне. Берлин – Прага, т. 2, с. 197.

23. ГА РФ. Ф. 5898. Оп. 1. Д. 4. Лл. 31–32.

24 .Астров Н.И. Воспоминания // БФРЗ. Ф. 7. Д. 12. Лл. 1–6; ГА РФ. Ф. 6611. Оп. 1. Д. 1. Л. 340; Розенберг В. Алферовы Александр Данилович и Александра Самсоновна // Памяти погибших. Париж, 1929, с. 100–111; Котляревский С. А. Указ, соч., с. 133–134.

25. ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 1. Д. 541. Лл. 227–228; Русская революция глазами петроградского чиновника // Грани, № 146, 1987, с. 264–265.

26. Соколов К. Попытка освобождения Царской Семьи //Архив русской революции. Т. XVII. Берлин, 1926, с. 280–293; Сумские гусары. 1651–1951. Буэнос-Айрес, 1954, с. 258, 261–269; Тесленко Н.В. Воспоминания об А. А. Виленкине // Памяти павших. Париж, 1929, с. 45–49; Красная книга ВЧК. Т. 1, 1920, с. 22–23\ Деникин А. И. Очерки русской смуты, т. 3. Берлин, 1924, с. 84.

27. Гурко В. И. Указ, соч., с. 8—10.

28. Трубецкой Г.Н. Указ, соч., с. 86–87; ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 607. Лл. 43–44 об.; Гурко В. И. Указ, соч., с. 10.

29. Котляревский С. А. Указ, соч., с. 132–133; ГА РФ. Ф. 6611. Оп. 1. Д. 1. Л. 316; Ф. 6396. Оп. 1. Д. 93. Л. 1 об.; Мякотин В. А. Указ, соч., с. 182–183.

30. ГА РФ. Ф. 5898. Оп. 1. Д. 4. Л. 14; Ф. 6396. Оп. 1. Д. 93. Лл. 2 об. – 3; Документы германского посла в Москве Мирбаха // Вопросы истории, № 9, 1971, с. 124–129; Мельгунов С.П. Немцы в Москве. 1918 г. // Голос минувшего на чужой стороне, № 1. Париж, 1926, с. 166–168; Дневник П.Н. Милюкова. 1918 год. // БФРЗ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 30. Лл. 56–57; Красная книга ВЧК. М., 1920, т. 1, с. 187–189.

31. ГА РФ. Ф. 6396. Оп. 1. Д. 93. Лл. 12 об. – 13.

32. Локкарт Б. Указ, соч., с. 233, 236; ГА РФ. Ф. 6396. Оп. 1. Д. 93. Л. 2.

33. Локкарт Р. Г. Брюс. Мемуары британского агента. Лондон, Нью-Йорк, 1932, с. 218, 228; ГА РФ. Ф. 6396. Оп. 1. Д. 93. Л. 3; 4–4 об.

34. Локкарт Б. Указ, соч., с. 242–243.

35. Аргунов А. А. Между двумя большевизмами. Б.г., с. 6–7; Мякотин В. А. Указ, соч., с. 191–192; Болдырев В. Г. Директория. Колчак. Интервенты. Новониколаевск, 1925, с. 25–26; ГА РФ. Ф. 5827. Оп. 1. Д. 50. Лл. 1–2 об.; Котляревский С. А. Указ, соч., с. 131–132; Из архива В. И. Лебедева // Воля России. Прага, т. VIII–IX, 1928, с. 63–64.

36. Гутман (Ган) А. Россия и большевизм. 1914–1920. Ч. 1. Шанхай, б. г., с. 239; Гурко В. И. Указ, соч., с. 12–13.

37. ГА РФ. Ф. 6396. Оп. 1. Д. 93. Лл. 7–9; Быков А., Панов Л. Дипломатическая столица России. Вологда, 1998, с. 99—101; Дело Бориса Савинкова. М., 1925; Гоппер К. Четыре катастрофы. Воспоминания. Рига., б. г., с. 19–20, 42–43; Локкарт Б. Указ, соч., с. 266–267.

38. Астров Н. И. Воспоминания // БФРЗ. Ф. 7. Д. 12. Л. 66; Локкарт Б. Указ, соч., с. 259; ГА РФ. Ф. 5898. Оп. 1. Д. 4. Л. 12; Ф. 6396. Оп. 1. Д. 93. Лл. 9, 10–10 об.

39. Гурко В.И. Указ, соч., с. 20; Трубецкой Т.Н. Указ, соч., с. 88–91; ГА РФ. Ф. 6611. Оп. 1. Д. 1. Лл. 316.

40. ГА РФ. Ф. 6611. Оп. 1. Д. 1. Лл. 347–348.

41. ГА РФ. Ф. 6028. Оп. 1. Д. 4. Л. 4.

42. ГА РФ. Ф. 6611. Оп. 1. Д. 1. Л. 339, 344; Ф. 5898. Оп. 1. Д. 4. Л. 17–18; Долгоруков П.Д. Великая разруха. Мадрид, 1964, с. 111.

43. Гурко В. И. Указ, соч., с. 20.