17

В хорошие дни теплые воспоминания о покойной жене давали Сидовски воли достаточно, чтобы продлить свою жизнь еще на сутки. Ну а в плохие вроде этого, когда он чувствовал себя одиноким и не мог смириться с ее уходом, он подумывал о своем «глоке».

Чтобы принять вечный сон и найти ее. Слиться с ней.

Сколько сейчас времени на востоке? Люминесцентные стрелки его часов показывали 01:29. Значит, у дочерей половина четвертого. Звонить неуместно. Усталой походкой он пробирался через темноту. Свой дом он знал досконально, каждый его тик и скрип. На кухне Сидовски включил свет и поставил греться молоко для какао.

Минуло шесть лет с того дня, когда синусоиды на мониторе, висящем над больничной койкой Баши, у него на глазах вытянулись в плоскую линию. В палату тогда влетели молодой врач с медсестрой и велели ему уйти. Остановить того убийцу не мог никто, даже он.

Недуг медленно изводил нервную систему Баши мышечными спазмами, насылая бесконтрольную дрожь на изысканную женщину, которая раньше танцевала на свадьбах своих дочерей. Он пожирал ее, кусок за куском сжирая достоинство.

Она уже не могла самостоятельно есть, внятно изъясняться, не могла без посторонней помощи ходить в туалет. В конце концов ей начали надевать подгузники. И последнее оскорбление: ей перестали доверять держать на руках маленьких внучат. Она сквозь слезы смотрела, как он с нею нянчится. Пару раз он готов был поклясться, что ее кровать пуста – настолько слабо она была видна под мятыми простынями. Изможденное тело пугало своей хрупкостью. Она не весила ровным счетом ничего. И умирала в его объятиях.

Сидя в коридоре больницы той ночью, когда ее пытались спасти, Сидовски испытал нечто странное. Он явственно слышал, как она окликнула его по имени. Всего один раз. Причем голос у нее был молодой, сильный, чудесный в своей звучности. Он был поражен. Кроме него, ее никто не слышал. Как такое могло случиться? Помнилось, как рядом завывают его дочери. Затем из палаты Баши появился молодой доктор с серьгой в левой мочке уха и встал перед ним.

– Мне очень жаль, сэр, но ваша супруга отошла. Мы делали все, что могли.

В этот миг что-то доселе неразрушимое в нем дало трещину, заставив его обхватить своих дочек, чтобы самому не распасться на части. Молодой доктор притронулся к Сидовски рукой.

Молоко для какао закипело.

Они сидели в гостиной. Она что-нибудь вышивала для грудничков, он читал. Нередко он обсуждал с Башей какое-нибудь из дел, и она делала акценты на нюансах, которые он упустил из виду. Он уважал ее проницательность. Если у него и был в жизни настоящий партнер, так это именно она.

С тех пор как ее не стало, дома в одиночестве он чувствовал себя скованно. Комнаты дочерей сделались пустыми напоминаниями о некогда счастливых днях. Он прохаживался по дому, стремясь уловить ее запах. Тот все еще присутствовал в их доме, этот робкий аромат сирени. Однажды в пустом уголке шкафа Сидовски нашел прядку ее волос. Первым же побуждением было поместить ее в пакет, словно таким образом он мог собрать улики преступления ее смерти. Вместо этого он сжал прядку в ладони и заплакал.

Он преследовал смерть для жизни; отслеживал, пробирался в нее, упаковывал ее последствия и арестовывал виновных. Профессионально и морально он был готов к каждому делу, но ничто – ни рабочая рутина, ни уличное время, ни места происшествий – не готовило его к Баше.

Смерть повернулась к нему и вцепилась когтями в ткань его существования, разорвав ее в клочья. Он не мог ее восстановить. Сорвался в черную дыру и боялся, что не сумеет найти оттуда выхода. Может, он тоже уже мертв? Может быть, это его место в аду? Смерть преследует его памятью о жене на лицах трупов. Убийствами, которых он не может прояснить.

Танита Доннер. Рубец на голенькой детской шее. Мухи. Черви. Глаза. Крохотные, безжизненные. Открытые. Смотрящие на него с мольбой. Что она видела в последние минуты своей жизни?

Ладно, хватит об этом.

Оставь, обойди стороной. Ты ведь жив. Живой среди живых. Да к тому же голоден.

Сидовски подошел к холодильнику, вынул из него хлеб для тостов, масло, лук и краковскую колбасу, недавно купленную в польской кулинарии. «Ох, изжога потом отомстит», – подумал он, кусая громоздкий сэндвич и бегло просматривая спортивный раздел «Кроникл». «Джайантс» держали верх, спихнув с вершины дивизиона «Атлетикс».

Надо будет поддразнить старика.

Польская упертость отца была ему решительно непонятна. Восемьдесят семь лет, а живет один возле моря в Пасифике. Почему бы не переехать к сыну? Отсюда и на стадион, и в Польский клуб сподручней добираться. Жили бы поживали, попивали пивко да наслаждались обществом друг друга. Так нет же, торчит там у себя в берлоге, и с места его ни черта не сдвинуть. Сидовски сложил газету, докончил сэндвич и какао, поставил тарелку с кружкой в раковину и пошел глянуть на своих птиц.

Его любовь к пернатым расцвела после того, как двадцать лет назад кто-то из друзей подарил Баше певчего вьюрка. Звончатый щебет пичуги пришелся им обоим по душе. Успокаивал. Для компании вьюрку Сидовски завел еще несколько птиц. Так птичья коллекция стала расти и расцветать. Он вступил в общество птицеводов, начал участвовал в конкурсах и даже построил на заднем дворе вольер под дубом. Баша пошила для окон занавески, и дом стал походить на пряничный домик из сказки. Обшитые деревом внутренние стены украсились лентами, призами и сувенирами.

Удастся ли в следующем месяце блеснуть на конкурсе в Сиэтле? Поездка по побережью грела сердце приятным предвкушением. Посмотрим, как обернется. Если отыщется убийца Таниты Доннер. Или тело Дэнни Беккера.

Под переливчатые птичьи трели он шел по вольеру с проверкой, хватает ли его шестидесяти канарейкам зернышек и воды.

Вот он бережно взял гнездо с четырьмя птенцами. Cемидневные, вид здоровый. Величиной не больше младенческого пальца. Нежным движением Сидовски поместил одного себе на ладонь и погладил костяшкой согнутого пальца, на что птенчик требовательно разинул свой крохотный, но широкий клюв: а ну, корми. Кожа ощущала тепло жизни, трепет крохотного сердца. А мысли… мысли Сидовски были о Таните Доннер и ее убийце.

Чувствовал ли он тепло ее тельца, биение сердечка?

Усталость накатывала такая, что слипались глаза. Гнездо с птенцами Сидовски вернул в вольер, возвратился в дом, забрался наверх и рухнул в кровать, надеясь, что сон накроет его прежде, чем подкатит изжога.