ЖИЗНЬ НА ПРИЦЕЛЕ

Não é segurando nas asas que se ajuda um pássaro a voar.

O pássaro voa simplesmente porque o deixam ser pássaro.

Миа Коуту, р. 1955 «Иерусалим»

Француз говорит, он это дело знает,

в того, кто на тебя смотрит,

огнемет не нацелишь, это точно.

Не решишься… Все-таки не решишься…

Андре Мальро, 1901 –1976 «Надежда»

Мапуту, Мозамбик

2012

Клик мышью.

Заполненный список переправлен Беатрис, кардиологу в Мапуту в Мозамбике.

Я только что получил от нее файл Excel со списком детей, предварительно отобранных для операции на сердце. Их было двадцать пять. Рядом с именами были указаны диагнозы, дальше была пустая колонка – для меня. В ней я отметил «+» или «—» – кого из детей мы примем во время следующей командировки.

Я применил те правила, которые мы составили, чтобы лучше всего распорядиться имеющимися ресурсами. Сложные патологии и вся «неонатология», то есть дети первых дней жизни, были отклонены просто потому, что на них потребовалось бы слишком много ресурсов и энергии. И все же в этом списке наши мозамбикские коллеги снова робко попытались, как и в прошлом году, предложить нам несколько детей из этих «тяжелых» категорий. И снова, как и каждый год, я вычеркнул их без особого волнения, бесстрастно исполняя наши предписания.

Для меня в этих списках дети, которым подписан приговор, виртуальны. Они существуют только в виде какой-то невнятной фамилии, имени – часто необычного звучания – и возраста. В моей голове они ненамного более реальны, чем простая цифра, штрих-код. У них нет лица, личности, души.

Нет улыбки, слез тоже нет.

И нет родителей.

Месяц спустя мы отправились в долгое путешествие туда, на край Африки. День уже был в разгаре, когда мы выгружали чемоданы в наших бунгало. Душ, сменить одежду – и мы отправились в «Instituto do cora ao», Институт сердца. Местная бригада уже ждала нас. Прием был, как всегда, теплым.

– Здравствуйте, профессор.

– Hello Sozinho, hello Adriano. Все в порядке? Вдоволь позверствовали в этом году?

– Да, было много операций. Мы очень благодарны вам за это.

– Нет проблем. Нам приятно видеть, что вы делаете успехи. Нам надо проверить ваши инструменты, так как в прошлом году я уже видел, что некоторые из них на последнем издыхании и уже не держат заточку.

Созиньо и Адриано – два местных хирурга. Они работали во Франции и в Португалии, затем вернулись на родину. С нашей первой командировки в 2006 году мы старательно «изготавливаем» из них кардиохирургов. Благотворительная организация «Цепь Надежды», базирующаяся в Париже, инициировала этот проект и руководит им. Она подбирала медицинские бригады, чтобы обеспечить круглогодичное непрерывное присутствие на местах – и в плане оказания медицинской помощи, и в плане подготовки местных врачей. Бригада Паскаля Вуэ из парижской больницы «Неккер» была в их числе, а сам он сумел победить мои последние сомнения насчет такого проекта. Моя нерешительность прежде всего была связана с неверной расстановкой приоритетов в помощи бедным странам: потребность в школах и учителях казалась мне более насущной, чем в больницах и хирургах.

Беатрис мы нашли в смотровом кабинете. Родители и дети ждали нас в тесном помещении, выстроившись вдоль барьера у входа. Мы поздоровались со всеми сразу, а потом все дети по очереди быстро пронеслись перед нами на носилках. Ультразвуковая кардиограмма за несколько минут подтверждала нам предполагаемый диагноз и показывала особенности каждого порока. Это все, что нам нужно, чтобы спланировать операции. Через три часа осмотр отобранных детей был закончен. Мы оставили около двадцати человек и распределили их по операционным зонам, рассчитав равномерную нагрузку на каждый день.

Во время этой молниеносной консультации часть группы ушла готовить операционную и койки в отделении интенсивной терапии. Когда все дела закончились, было уже совсем поздно. Мы поужинали разогретой едой прямо в больнице и рухнули по кроватям, чтобы восстановить силы после предыдущей ночи – очень короткой – и путешествия – очень длинного.

В первую командировку в Африку я отправился вместе с Паскалем Вуэ: не хотел необдуманно рисковать. Тогда я был удивлен хорошими условиями работы. Конечно, никакой роскоши, зато функциональная инфраструктура и приборы, прибывшие из самых разных стран и собранные порой самым причудливым образом, но все в хорошем рабочем состоянии. Очень быстро, при посредничестве нашего собственного фонда «Маленькое сердце», мы тоже обеспечили местным материальную помощь – аппараты искусственного кровообращения и сердечные лекарства, в которых они нуждались, чтобы самостоятельно проводить несложные операции. И еще с течением времени мы обновляем их хирургические инструменты. Я всегда вожу с собой свой «чемоданчик с инструментами», если оперирую не на своих базах. В Мапуту я часто оставляю кое-что из своих запасов, чтобы заменить те местные инструменты, что пришли в негодность.

И еще мы издали наблюдаем за успехами коллег.

На следующее утро наше странствие – по две-три операции ежедневно, в течение десяти дней – начинается с тетрады Фалло, знаменитой «синей болезни». Но действительно ли она здесь синяя? Губы и подушечки пальцев малышки и правда синие, но не кожа – ее черный цвет только стал глубже. Я подмигнул Доминик, нашему анестезиологу.

– Забавно, До, если бы эту болезнь описали в Африке, она и сейчас, наверное, называлась бы «темной болезнью». Что скажешь?

Она фыркнула.

– И правда, самые тяжелые чернее, чем те, кто чувствует себя получше.

Дети, которых мы оперируем в странах третьего мира, – это выжившие. Те, кому удалось проскользнуть сквозь сеть безжалостного естественного отбора. Часто это те, у кого проход для крови между сердцем и легкими был достаточно широким, чтобы поддерживать оксигенацию, когда артериальный проток уже закрылся. Но их будущее от этого не становится более лучезарным. Узкий проток, идущий к легким, со временем еще больше сжимается, обрекая этих детей на медленную смерть от асфиксии. Обычно они угасают, так и не дожив до взрослого возраста, при постоянной нехватке кислорода.

Их кровь очень густая. Чтобы справиться с недостатком кислорода, Природа производит красные кровяные тельца в избытке. Она увеличивает их концентрацию в крови. Таким образом, то небольшое количество крови, которое проходит через легкие, получает возросшее количество кислорода. Но вот в чем проблема – у такой адаптации есть и оборотная сторона. Красные кровяные тельца увеличивают вязкость крови и замедляют скорость кровообращения.

Суть операции в том, чтобы расширить этот узкий проход и закрыть отверстие между двумя желудочками. Мы часто делим между собой эти два действия. Так, на этой первой операции Созиньо откроет путь к легким, а я закрою «дыру» в сердце. А днем, с другим таким же «синим» ребенком, мы поменяемся ролями.

Созиньо рассек грудину. Он ввел канюлю для перфузии в аорту. Обычно под артериальным давлением красная и чистая кровь поднимается по ней быстро и сильно. Нужно быть готовым немедленно закрыть конец канюли, иначе мы рискуем облить всю бригаду. Здесь же темно-синяя кровь сочится невероятно медленно, такая она густая и вязкая.

– Боже мой, какая эта кровь плотная, и какая темная! Как будто нефть! По густоте и цвету точно.

Запускаем аппарат искусственного кровообращения. Он работает бойко. Сердце остановлено.

– Открой эту артерию вдоль, Созиньо. Пройди через клапан в желудочек. Мышца здесь слишком плотная. Нужно немного срезать.

Созиньо стал продолжением моей руки.

– Не слишком приближайся к этой коронарной ветви, это граница, которую нельзя пересекать.

– Вот так?

– Еще немного. Вот, теперь отлично.

Он мастерски провел операцию. Когда коррекция закончилась, девочку, уже с порозовевшими губами, направили в отделение интенсивной терапии, чтобы там она потихоньку просыпалась. В этот момент появилась Беатрис.

– Вы можете подойти? Похоже, мне нужно показать вам еще одного ребенка.

– Да, конечно, следующий еще не спит.

– Этот случай меня беспокоит. Сами увидите.

Разговор заинтересовал и моих коллег, которые из любопытства пошли за нами в кабинет ультразвуковой кардиографии. Там ждали двое молодых родителей и младенец с затрудненным дыханием. Его губы тоже были темно-синего цвета.

– Боже мой! Сколько ему?

– Две недели.

И Беатрис веско добавила:

– Транспозиция!

Транспозиция! Транспозиция больших сосудов!

Диагноз, который я всегда отклонял. Созиньо и Адриано – да и каждый из здешних хирургов – так страстно мечтают когда-нибудь провести такую операцию в «Instituto». Чтобы окончательно подтвердить великолепный уровень центра и, косвенно, удостоверить свой. Есть в этой операции что-то от легенды, она превращает каждого кардиохирурга в мечтателя. Она воплощает одну из тех мифических вершин, на которые каждый «сердечник» надеется подняться хоть раз в жизни.

При этом врожденном пороке аорта выходит из правого желудочка, а легочная артерия – из левого, что прямо противоположно нормальному соединению. Из-за этого синяя венозная кровь, бедная кислородом, возвращается в тело, тогда как артериальная кровь – красная, обогащенная кислородом – отправляется в легкие. Жизнь возможна только благодаря двум протокам, существующим во внутриутробном периоде, по которым происходит перемешивание крови из большого и малого кругов кровообращения. Эти протоки – в том числе и пресловутый артериальный проток – закрываются после рождения, что вызывает смерть новорожденного от асфиксии. Это происходит обычно в первую неделю жизни. У некоторых детей протоки остаются открытыми дольше, но, как правило, не более месяца.

Беатрис продолжала:

– Родители знают, что здесь мы не делаем таких операций. Они хотели бы поехать в Южную Африку, в Йоханнесбург, где это могли бы сделать. Но у них нет таких денег. Смотрите, я вам покажу.

Не оставляя нам времени возразить, она повернулась к ребенку, который уже лежал у нее на столе, и просканировала его грудную клетку зондом ультразвукового кардиографа. Аберрантное соединение возникло немедленно. И что еще тревожнее: артериальный проток – последняя ниточка жизни – практически закрылся. Этим объяснялось угнетенное дыхание малыша и сильная асфиксия, на пределе жизненно возможного. Беатрис снова повернулась к нам:

– Дуглас – его зовут Дугласом, – сказала она, показывая на ребенка, – скоро умрет. Ему осталось не больше двух – трех дней.

Это я и так знал. Я понимал это и по тому, как он задыхался, и по его ультразвуковой кардиограмме. Этих транспозиций я видел достаточно, чтобы знать их неизбежно фатальный исход и то волшебство, которое может совершить операция. Правда, ее трудно осуществить на новорожденном, они еще очень хрупкие. А затем им требуется тщательный уход в течение многих дней и ночей. Огромная ответственность для нашей маленькой бригады. Чрезмерная. Именно по этой причине, а еще потому, что столько других детей надеется на такой же переворот в своей судьбе, но ценой коррекции, которую проще и выполнить, и взять на себя ответственность за нее, я всегда отказывался от этой операции.

Но ситуация внезапно изменилась. Вот этот ребенок, у которого теперь есть имя, лицо, история борьбы, умирает на наших глазах. И его родители тоже здесь, они вовлечены в его судьбу, обеспокоены, готовы на все – мучительное зрелище.

Я не рискнул что-либо комментировать. Я не хотел один принимать решение – дать последний шанс или отказать в нем. Я пробормотал почти что в сторону:

– Мы должны это обсудить между собой. Вернемся через пятнадцать минут.

Мы вышли из кабинета, оставив Беатрис одну с Дугласом и его родителями. Они ловили малейший знак, выдающий решение, и теперь их лица помрачнели, так как они поняли наш уход как отказ. Их печаль была окрашена непониманием. Но они не стали возражать, они сохраняли достоинство перед лицом несчастья.

Мы вышли из здания на ослепительный дневной свет. Поднялся легкий ветерок. Он всколыхнул ветви дерева, растущего совсем рядом. Мы остановились в его тени. Я прислонился к стволу и поднял голову. Ветви едва шевелились. Происходящее словно бы приобрело торжественный характер. И хотя наше дерево явно было не столь величественным, оно напомнило мне дуб Людовика Святого, под сенью которого монарх вершил правосудие.

Теперь вершить его будем мы.

Этого ребенка еще может спасти артериальное переключение. Одна из трех операций «кардиохирургической мифологии». Она новее, чем трансплантация сердца или операция Росса, мне посчастливилось стать свидетелем ее появления в начале моей практики в 1990-е годы. В то время это была «the ultimate operation», операция высочайшего класса, самая сложная в исполнении. Высший вызов. Следовательно, каждый хотел ее сделать. Риск облек ее особым сочетанием притягательности и запретности. Притягательности – потому что это была новая, очень крутая вершина, которую предстояло покорить, запретности – потому что она была значительно опаснее, чем другой вид коррекции, практиковавшийся тогда и не столь радикальный. Наконец, она была предназначена для новорожденных.

Моё первое знакомство с этой операцией состоялось в Нью-Йорке. Во всем церемониале, который ее окружал, в страстном стремлении старших приобщиться к приключению я занимал лишь подчиненное положение. И все же я мог наглядно открывать тайны этой операции по мере того, как она совершалась у меня на глазах. Первый этап был грубым разрушением. Аорта и прилегающая легочная артерия были отсечены. Начисто. Оставив два обрубка, похожих на ружейный ствол, тщательно расправленных. Затем обе коронарные артерии были отделены от аорты. Со всеми этими зияющими сосудами, аморфными, отложенными в сторону, сердце казалось расчлененным. Второй этап был тонкой реконструкцией, где сосуды выстраивались в другой конфигурации. Эта работа, восстановление этого огромного паззла, показалась мне чем-то на грани возможного, на границе постижимого – такими длинными были тонкие швы, такими хрупкими казались коронарные артерии, которые предстояло имплантировать обратно.

– Что скажете? Мы всегда говорили, что не проводим транспозиции у новорожденных в Мозамбике. Остаемся верны нашим принципам?

Все молчали. Наши слепые прагматичные правила вошли в вопиющее противоречие с очень конкретной реальностью. С Дугласом, чья жизнь была уже совсем не виртуальной, а видимой, осязаемой, задыхающейся.

– Ясно, что ребенок на пределе. Я бы тоже не дал ему больше двух дней жизни. Что будем делать?

Молчание.

В наших душах бушевала борьба между отречением и решимостью, между разумом и чувствами. И все же я чувствовал, что никто не может устоять перед Дугласом и его родителями, вопреки всем нашим правилам, вопреки риску.

– До, а ты что думаешь?

Доминик отвечает за анестезию и реанимацию в интенсивной терапии. Огромная ответственность. К тому же она была первопроходцем в этой африканской одиссее, она уже была здесь, когда мы еще не знали «местности». За время всех наших командировок она проделала титаническую работу и может так же обоснованно, как и я, судить о нашем уровне. Если я не почувствую, что она полностью готова отступить от наших принципов, полностью согласна пуститься в эту авантюру, я откажусь от этой операции и предоставлю ребенка и его родителей их печальной участи.

– Меня пугает не перегрузка в работе, а наша эффективность. Достаточно ли ее, чтобы мы позволили себе оперировать транспозицию здесь? С нашими средствами? Вот что мне не дает покоя.

В ее глазах и голосе обезоруживающе соединяются убедительность и мягкость. В них не было никакого отрицания, а всего лишь реальные опасения. В тишине, которая после ее слов стала еще более глубокой, она продолжала почти шепотом:

– Потому что, если у этого ребенка нет особых шансов пережить операцию и ее последствия, с тем же успехом можно оставить все как есть. С тем же успехом можно дать Природе закончить дело – очень грязное дело – и помочь другому ребенку, у которого перспективы лучше.

Под деревом повисло неловкое молчание. Но зато оно привело в порядок наши мысли, которые слишком быстро понеслись звать на подвиг. Я подхватил:

– В этом-то и состоит наша дилемма.

А потом было еще одно памятное переключение. На этот раз в Цюрихе. Нечто вроде посвящения.

Был канун Рождества. Ребенок только что родился, и его кровь плохо насыщалась кислородом. Мы должны были срочно его прооперировать. У меня начинался отпуск, но, так как мне обещали неизбежную «большую премьеру», я вернулся в больницу.

– Вы уверены? – подзадорил меня Турина. – Эта операция может испортить вам Рождество.

Все прошло просто замечательно. А я чувствовал себя легким, воздушным. В течение нескольких дней мне казалось, что я хожу, не касаясь земли. Конечно, я был счастлив, что сумел дать такое прекрасное будущее этому ребенку. Но, откровенно говоря, прежде всего мой восторг вызывал технический подвиг, который я совершил так отважно. И уверенность, что я победил что-то вроде индийского кастового ограничения, вошел в закрытый клуб настоящих кардиохирургов. Правильных.

Это был один из самых прекрасных праздников Рождества в моей жизни.

Наши метания отзывались и в наших жестах. Хасан ковырял ногой камешек, Барбара покусывала губу, Доминик переминался с ноги на ногу. Созиньо и Адриано, которые очень хотели бы, чтобы эта премьера однажды прошла у них, скромно молчали, чтобы не оказывать на нас ненужного давления. Мы как присяжные в суде в момент вынесения приговора. Не подлежащего обжалованию.

И все же я чувствовал, как общее желание рискнуть, желание помочь этому ребенку, одерживает верх. У каждого, в том числе и у Доминик. Наши глаза встретились. Ее взгляд почти извинялся за то, что она напомнила нам эти истины. По ее кивку и едва заметной улыбке я понял, что она готова. Что ж:

– Вот что я предлагаю. Сначала проверим, есть ли у нас все необходимые материалы, чтобы провести эту операцию, так как мы не предусматривали ниток и канюль для таких малышей. Если все это есть, то вперед. Согласны?

Всеобщее одобрение. И удовлетворение. От того, что победило именно это решение. И это приятно, и даже более чем. Но я еще немного притормозил их:

– И последнее условие.

Все снова повернулись ко мне в некотором замешательстве.

– Если мы решаемся на эту операцию, нужно сохранить установленную программу, то есть по-прежнему две операции в день. Короче говоря, этот ребенок занимает одно операционное место, а не два. Мы знаем, что эта операция будет длиться дольше и реанимация потребует больше усилий, чем обычно, но мы все же выполним всю нашу программу. Этот ребенок займет место какого-нибудь другого, не столь тяжелого. В этом плане проблем нет. Но нельзя, чтобы он занимал место двух других детей, потому что тогда получится, что мы неэффективно распорядились командировкой.

Все согласились, даже понимая, что это существенная перегрузка в работе. Просто чудо, а не команда.

– Хасан, проконтролируй, чтобы были канюли и аппарат на 2,8 килограмма. Барбара, обеспечь «коронарные нитки». Встречаемся в отделении через десять минут и выносим окончательное решение.

Оба пришли значительно раньше срока, сияя от радости: все необходимое есть.

– Доминик, поручаю тебе сообщить это Беатрис. Мы берем этого ребенка завтра в восемь утра. Я только надеюсь, что он продержится до тех пор, так как я не в состоянии оперировать еще и ночью.

– Мы поместим его в интенсивную терапию и дадим кислород. С маской он должен протянуть еще ночь.

Операция состоит в том, чтобы отсечь аорту и легочную артерию (два самых больших сосуда в организме), переставить их и соединить с нужными желудочками. Таким образом, этот прием исправляет транспозицию: венозная кровь теперь направляется в легкие, а артериальная – в организм. Но основная трудность возникает потом. Нужно отделить две коронарные артерии, которые постоянно питают миокард, расположить их так, чтобы они достигли новой аорты, и пришить в нужном месте. Они тонкие и хрупкие. Если кровь будет плохо проходить по одной из них из-за шва или вытяжения, может случиться инфаркт миокарда прямо на операционном столе, и зачастую он смертелен.

В этом основная сложность операции: перенос двух артерий на аорту. Шов здесь должен быть выполнен очень тонким материалом. Если иглу еще можно разглядеть невооруженным глазом, то нитку – почти нет. В судьбоносный момент, когда нужно завязать эту нить, мне в голову часто приходило выражение «жизнь висит на волоске». Действительно, если в этот момент нитка оборвется, будут большие, очень большие проблемы. Нет уверенности, что ткани, поврежденные первым швом, выдержат и второй. Тогда риск, что они порвутся подобно почтовой марке, будет велик, а последствия – катастрофические.

– Один, два, три, четыре, пять, шесть.

Я часто так считал – и сейчас считаю в уме – в тот момент, когда надо завязывать нитку на коронарных сосудах, оперируя самых маленьких, настолько важно это движение. Сегодня оно еще важнее, так как у нас еще меньше свободы для маневра из-за ограниченных средств. Теперь я могу увеличить темп, завязывать быстрее. Я знаю, что после шести узелков нитка, даже если ее конец оборвется, будет окончательно зафиксирована. Шов не ослабнет под действием сердечных сокращений. Эти узелки и швы выдержат. И это сердце. И эта жизнь.

– До, мы готовы снимать зажимы.

Великий момент истины! Сейчас горячая кровь оросит сердце, если только что реимплантированные коронарные артерии будут широко открыты для кровотока.

С притоком крови цвет миокарда понемногу стал меняться, разливаясь волной от основания до вершины. Хороший знак. Первое сокращение всего через десять секунд. Затем через пять секунд – второе. Потом другие. Меньше чем через минуту вернулось такое типичное для сердца, для жизни «пу-бум, пу-бум», непрестанное и только теперь… успокаивающее. На мониторе было видно, как каждое сокращение словно поднимает линию электрокардиограммы, эту малюсенькую красную точку, расчерчивающую экран. И в грудной клетке сердце демонстрировало такую же силу. Оно уже выражало большое желание двигаться вперед. Швы «сухие». Ни малейшего просачивания.

Возрождение этой жизни у нас на глазах и на нашем экране – там, где быстро бежит красная точка, где мигают эти трепетания, которым мы только что дали свободу, где слышится это чарующее «бип-бип», – вызвали у нас почти детскую радость, ту самую, настоящую, немного наивную радость произошедшего впервые, как в то мое Рождество. В этой радости было что-то от удовлетворения исследователей, первопроходцев: как и они, во время операции мы ориентировались на месте, совсем не уверенные в благополучном исходе.

Все были заворожены чудом, совершавшимся на наших глазах. Никаких комментариев, только счастье. Я покосился на Созиньо и Адриано. В их глазах сияла гордость. Из-под масок сквозила победная улыбка. Они так мечтали об этой операции! Они так надеялись, что их институт сможет украсить этим трофеем свой герб!

– Дорогие мои, кажется, мы сейчас пишем новую страницу в истории «Институто»!

– О да! Это первое артериальное переключение в Мозамбике и одно из первых на африканском континенте вообще.

Я обожаю Созиньо. Он всегда умеет с блеском вписать каждый подвиг в историю.

– Родители не решались ехать в Йобург.

– Да, – продолжал он, – в Южной Африке такое делают, но довольно редко, и я думаю, что это единственная страна в черной Африке, где проводили артериальное переключение. Так вот теперь мы вторые!

Через три четверти часа разрез был закрыт.

Капелька воды и эффект бабочки в одном!

Вот эта капелька – еще вчера летевшая так низко и так далеко от вершины хребта. А сегодня – перенесенная в последний момент на сторону жизни. Целая судьба, преобразованная этой операцией.

Кропотливая четырехчасовая работа, добрая половина которой выполнена с предельной концентрацией. Конечно, это был трудный период, но он смехотворно мал по сравнению с теми часами, днями, годами, которые ждут впереди.

Один взмах крыльями, чтобы взлететь к полной, напряженной и долгой жизни.

Всего один взмах – не более!

Дугласа привезли в отделение интенсивной терапии. Весь персонал торжественно ждал его. Его кроватку окружал ореол восхищения.

Беатрис уже сообщила родителям об успехе операции. Мы встретились с ними все вместе. Я не понимаю португальского, но пыл Созиньо и влажные искорки в глазах родителей говорили со мной на языке, понятном всем. Они долго жали мне руку, произнося бесконечную речь. Созиньо начал переводить. Я знаком показал, что это не обязательно, я все понял.

И я знал, что понял эту речь во всех подробностях: реакции родителей и благодарности всегда одинаковы, где бы это ни происходило, на каком бы языке ни говорили.

Когда наши командировки еще только начинались, я приезжал в Африку – конечно, отчасти вдохновленный нашей западной самоуверенностью – с убеждением, что я тот, кто принесет сюда многое: знания, метод работы, даже определенную философию. Я был далек от мысли, что, наоборот, сам получу от Африки не меньше. Через погружение в другой менталитет и открытие иной души. Таких похожих на наши и таких непохожих. Те же радости, восторги и заботы. Но еще и непритворное простодушие, философское восприятие проблем, истинное восхищение простыми вещами. Потом – кое-какие иррациональные страхи, так и не побежденные, колдуны по соседству, проклятия. Наконец, кое-что более сложное – иное отношение к хрупкости жизни. Смерть, которая свирепствует в тех краях, словно затаившийся снайпер, – это часть неизбежного, она принимается с большей покорностью, чем у нас. Доказательство – родители Дугласа, печальные и растерянные, перед лицом того, что они сочли нашим отказом. В их поведении, в их покорности судьбе было и некое благородство, определенная красота.

Как было решено накануне, мы полностью сохранили программу. День будет особенно длинным, но усталость едва ощущалась. Возбуждение и радость стерли ее.

Из соображений безопасности в течение ночи мы держали Дугласа под легким наркозом. Доминик воспользовалась этим сонным состоянием, чтобы сделать ультразвуковую кардиограмму: быстрые четкие сокращения миокарда поразительны. Доминик записала сердечный цикл на монитор, затем воспроизвела в замедленном режиме. На экране разворачивалось синхронное движение клапанов – когда приемный клапан открывается, выпускной клапан закрывается, и наоборот. Створки клапанов были невероятно тонкими. И поэтому становилось видно, что их быстрые волнообразные колебания, такие быстрые при нормальной скорости воспроизведения, еще сложнее – они состоят из волн свертывания и развертывания, пробегающих по этим створкам. Точно как движение крылышек колибри в замедленном режиме. У сердца достаточно сил, оно не пострадало от нашего вмешательства, от решительных разрезов и швов.

– Два сильных желудочка, четыре проворных клапана, две широко открытых коронарных артерии! Что же еще нужно? Это признак отличного сердца.

– Это нормальное сердце.

Оптимизм Созиньо перед лицом любых испытаний снова разгорелся.

– Не совсем так, Созиньо, не совсем так. Но почти. Во всяком случае, это сердце будет работать очень долго и очень хорошо.

Назавтра из наркоза вышел очень бодрый маленький человечек, энергии и красок в нем было намного больше, чем раньше. Его жизнь будет нормальной или почти нормальной, во всяком случае, без ограничений и дополнительного лечения. Мы хорошо знаем, что после такой операции некоторые системы могут преждевременно износиться, но какая разница? Это будет еще так нескоро. И тогда, конечно, можно будет подправить их, если возникнет необходимость.

Дугласа мы еще увидели – во время следующей командировки, через год. Его родители «ждали» нас и снова приехали нас поблагодарить. А сам Дуглас занимал собой все пространство. Он был полон жизни, улыбался, бегал и танцевал под звуки радио с удивительной естественной непринужденностью.

Пробка шампанского ударила в потолок.

– Традицию больших премьер надо соблюдать, в том числе и в бедных странах!

Это Доминик. Ее энтузиазм и энергия помогли ей даже найти настоящее шампанское.

Отделение интенсивной терапии наполнилось игристыми пузырьками.

Через несколько дней к нам приехало национальное телевидение, снимать репортаж об этой уникальной операции: Беатрис не устояла перед желанием им сообщить. Журналисты даже решили показать репортаж во время вечерних новостей в следующую субботу, так как сразу после них начинался финальный матч Лиги чемпионов между мюнхенской «Баварией» и «Челси». Эффект был обеспечен. Как радовались Созиньо и Адриано! Давясь от смеха, они утверждали, что это УЕФА специально перенесла матч, чтобы получить себе и наших зрителей. Затем все строили рискованные прогнозы. Половина группы болела за «Баварию», а другая – за «Челси». К финалу, как часто бывает, счет был равным, но для нас матч завершился апофеозом – серией пенальти. И мы встречали их криками и прыжками то той, то другой стороны, пока не победили лондонцы.

Назавтра, в ночном перелете домой, я наполовину дремал, проваливаясь в ту неясную зону, которая разделяет размышления и сны. В то промежуточное состояние, когда размышление как будто может задать направление сну, а сон, в свою очередь, как будто может руководить размышлением, когда оно одерживает верх. Свет в салоне был погашен. Кажется, мы пролетали над Конго. Самолет несколько раз тряхнуло. Спокойно гудели двигатели. Мои мысли блуждали где-то далеко, а потом остановились на том моменте, когда я отправлял из Цюриха исправленный файл. Оттуда мысль перескочила на Андре Мальро, писателя-бойца, утверждавшего, что гораздо проще сбрасывать бомбы на невидимого врага, чем взять на прицел бойца, который вдруг обретает лицо, и выстрелить. Я вспомнил, как бесстрастно нажимал на клавишу «—» каждый раз, когда видел диагноз «транспозиция», у каждого следующего ребенка. У многих детей.

Чтобы не отступать от наших принципов.

Я знал, что этот врожденный порок неминуемо оборвет эти жизни. Для меня, как для пилота бомбардировщика, эти дети были невидимыми, безымянными, они почти не существовали. Теперь я вспоминал, как мы с бригадой не смогли устоять перед Дугласом и его родителями, потому что наши жертвы вдруг обрели лицо, жизнь, душу.

И тогда мы уже не смогли позволить смерти навести прицел и выстрелить.