ШТОРМОВОЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

Когда все сложнейшие вычисления и выкладки оказываются обманчивыми, когда даже философы больше не могут нам ничего предложить, тогда позволительно обратиться к толкованию щебета птиц или далекого хода светил.

«Воспоминания Адриана» Маргерит Юрсенар, 1903–1987.

Цюрих,

2001–2012

Сумерки окрасили город красным. Я открыл застекленную дверь, выходящую в «мой сад», и встал в проеме. Прозрачная дымка окружила луну мерцающим ореолом. В те времена, когда мы вглядывались в небеса, чтобы предугадать их содрогания, этот ореол сулил бы нам шквалы и дожди. Несколько тяжелых туч были словно пригвождены к горизонту. Вдруг из ниоткуда возникло движение. Деревья затрепетали. Верхушки качались, ветви описывали широкие круги. По старой привычке я стал искать ветер, но не находил его. Раньше я бы искал в этом беспричинном волнении предчувствие, примету или даже знак свыше. Картезианская суровость моего профессионального мышления несколько подавила этот инстинкт, с помощью которого я одно время пытался постичь порывы Природы. Я присел на корточки, чтобы изменить угол зрения, и прищурился, чтобы усилить остроту восприятия.

Бесполезно – я ничего не увидел.

Движение за спиной отвлекло меня от созерцания и вернуло в реальность. Приехали родители Титуана. Его самого здесь нет. Уже несколько дней он лежит в отделении интенсивной терапии. Я подошел к ним: приветствия, рукопожатия, приглашение присесть. Отец – очень характерный типаж, полностью вошедший в роль главы семейства – немедленно дал понять свое превосходство над матерью, отошедшей в тень.

Оба они знали о проблеме своего сына. Они приехали ко мне не только для того, чтобы познакомиться с хирургом, который вскоре будет заниматься их сыном, но и для того, чтобы подтвердить свои знания.

Я отодвинул в сторону медицинскую карту Титуана, уже раздувшуюся до размеров телефонного справочника, взял лист бумаги, чтобы иллюстрировать свои слова, и начал разговор:

– Как он сегодня, на ваш взгляд?

– Хорошо. Ему скучно, но в остальном все хорошо.

– Действительно, ему лучше. Дышит он тоже лучше.

Без предисловий я перешел к главному:

– Вы знаете, что его сердце стало слабым, даже очень слабым. Пока что ему удается только-только поддерживать кровообращение в состоянии покоя, но при нагрузке это уже не получается. Из-за этой слабости он задыхается от малейшего усилия. Кроме того, сейчас начинает проявляться другая опасность. В таком состоянии может внезапно начаться фибрилляция желудочков, что означает остановку сердца.

Лица родителей застыли.

– К несчастью, не существует операции, которая могла бы сделать сердечную мышцу сильнее, когда она так ослабевает. В случае с Титуаном, учитывая, что его состояние, похоже, ухудшается, есть лишь одно решение, если мы хотим, чтобы он продолжал жить. Заменить ему сердце. Иными словами, провести трансплантацию.

Мама еще больше нахмурилась, но промолчала.

– Если операция удастся, он снова сможет жить хорошо. Даже очень хорошо. Даже если его жизнь никогда не будет полностью нормальной.

– И можно прожить всю жизнь с пересаженным сердцем?

Это мать, она на мгновение вышла из отрешенного состояния.

– Трансплантат сердца работает лет двадцать. В среднем. У ребенка вроде него, в такой ситуации, часто бывает и дольше. А потом мы можем снова заменить пересаженное сердце, если оно больше не сможет работать.

Я предвосхитил вечный вопрос, всегда возникающий среди многих других:

– Зато новое сердце не нужно будет заменять по мере роста ребенка. Оно будет гармонично расти вместе с Титуаном, с той же скоростью, что и любое нормальное сердце.

Общую ситуацию я обрисовал, теперь пора перейти к истинной причине нашей встречи:

– Сегодня одна из проблем трансплантации – это срок ожидания. Часто он очень долгий. Несколько месяцев, а то и больше года. Мы не уверены, что Титуан сможет прожить так долго с таким слабым миокардом. Есть риск внезапной смерти, и он нас пугает. Вот почему мы сначала хотели бы имплантировать искусственное сердце, что-то вроде переходного этапа перед трансплантацией.

Они слушали меня внимательно.

– Это аппарат, который вживляют параллельно с сердцем и который поможет сердцу обеспечивать кровообращение. Если он будет хорошо работать, то все органы, которым сейчас трудновато, смогут окрепнуть и обеспечить хорошие условия для трансплантации, но главное, с ним…

Я пристально взглянул на них и выдержал паузу:

– …риск внезапной смерти будет устранен.

Это заявление, сделанное немного торжественным тоном, на несколько секунд повисло в воздухе, затем я склонился к листку бумаги, чтобы нарисовать это искусственное сердце и объяснить принцип его действия. А пока я рисовал…

– То искусственное сердце, которое мы имплантируем, довольно тяжелое, это так. Но оно очень надежное. И потом, как я уже говорил, это лишь временная мера, мы окончательно уберем его во время трансплантации.

Еще несколько уточнений об операционных рисках. Затем сравнение с рисками – гораздо более серьезными – при простом ожидании нового сердца. Весь листок исписан схемами и цифрами. Затем я дал им документ о согласии на эту масштабную операцию, который они оба подписали без возражений.

Все встали. Обменялись крепкими рукопожатиями. Они еще раз заверили меня, что доверяют мне, и пожелали удачи.

Назавтра был типичный осенний день с порывами ветра, плотными облаками и проблесками неяркого солнца. Темно-синее кучевое облако, искрящееся лучами, закрыло свет. Своим положением оно словно противилось установившемуся равновесию. И вот это колоссальное облако, неспокойное небо, померкший свет, ревущий северный ветер – все участвовало в создании декораций для драматического фильма, в постановке, соответствующей нашей героической деятельности.

Я отвернулся от зрелища небесной битвы и направился в операционный блок: Титуан вскоре должен уснуть. С такими обессиленными сердцами наркоз вводится бережно и применяется с осторожностью, чтобы не покачнуть хрупкий карточный домик, который образуют органы, связанные системой кровообращения. Сердце занимает критически важное место в теле, причем не только с анатомической точки зрения – оно его центр тяжести – но и с функциональной. Это мотор тела, от которого зависит хорошая работа каждого органа. Это источник энергии, который приводит в движение кровь в сосудах и, таким образом, приносит питательные вещества – глюкозу, липиды, протеины, не стану перечислять их все – и кислород, необходимый для их расщепления. Каждая клетка — это микроочаг, где эти вещества подвергаются процессу метаболизма, а кислород помогает разгореться огоньку жизни. Его интенсивность зависит от силы и количества поступающего кислорода. Хилое сердце, словно генератор, который вырабатывает лишь слабый ток, с трудом поддерживает пламя этих очагов. Если кровообращение еще больше замедляется, язычки пламени колеблются и в конце концов постепенно угасают, увлекая за собой других, и органы рушатся, как костяшки домино. Обычно первыми погибают почки, затем легкие, печень, кишечник и, наконец, мозг.

«Если у сердца грипп, кашляют все органы». Из-за этого всеобщего кашля, из-за хрупкости всего организма я уже одет в зеленый халат, под рукой у меня скальпель, и я готов вмешаться в случае катастрофы, в случае внезапного кардиогенного коллапса.

Титуан крепко спал.

Искусственное сердце мы вживили без особых трудностей. Запуск прошел мягко. Импульсы четкие, кровообращение работает с нужной скоростью. Звонок родителям:

– Ну вот, мы закончили. Операция прошла успешно. Теперь мы в гораздо более спокойной ситуации, чем раньше. Можем ждать трансплантацию без особых опасений.

– Очень хорошо, доктор. Спасибо большое. Когда мы сможем его увидеть?

Тон доброжелательный, диалог короткий, сосредоточен на главном.

Титуан проснулся через несколько часов. Он, кажется, был немного удивлен, обнаружив две толстые трубки, которые заходят под кожу в верхней части живота и исчезают в направлении грудной клетки – его сердца. А еще через трубки он мог видеть, как его собственная кровь циркулирует, то ускоряясь, то замедляясь, приводимая в движение сжатиями внешнего желудочка. А к нему подключена стоящая рядом с кроватью тележка на колесиках: это консоль, которая получает и распределяет энергию, вызывающую пульсацию насоса.

– Как ты себя чувствуешь, не очень больно?

– Нет, все хорошо.

– Шум не очень мешает?

– Нет.

Дети быстро и хорошо приспосабливаются ко всем ограничениям. Привыкнуть к этой внушительной и шумной махине им, кажется, так же просто, как освоиться с очками.

Началась обычная жизнь. Титуан проводил большую часть времени в кровати или в кресле за чтением, видеоиграми и просмотром фильмов. Кто-то из учителей приходил с ним позаниматься, чтобы он не выпадал из школьной жизни. Каждый день мы помогали ему передвигаться по коридорам с этим здоровенным грузом. Иногда мы продлевали прогулку до самой вертолетной площадки на крыше больницы, надеясь, что туда сядет вертолет.

Так шли дни за днями, недели за неделями в ожидании нового сердца, которое могло бы дать ему второе дыхание.

Декабрь налетел ураганом. Вчера выпало много снега. Днем от оттепели он растаял, затем ближе к вечеру новая волна холода нахлынула с севера. За несколько часов город превратился в огромный каток, лед парализовал движение и жителей. Из кабинета я смотрел на сад, покрытый коркой инея, на оголенные деревья, которые словно заснули. Я открыл дверь. Холодный воздух ворвался в помещение. Эта суровая зима – той же породы, что и зимы моего детства.

Тогда мой отец заготавливал дрова. С двумя другими фермерами они рубили деревья, которые им выделяла коммуна, и распиливали их. Я обожал эту работу в лесу. Непрерывный рев бензопил (и никто не носил защитных средств!), удары кувалды, тяжелое падение деревьев, обрезка ветвей перед большими маневрами тракторов, которые выволакивали их на дорогу. Часто жгли костер. Осенью, перед наступлением больших холодов, мы жарили на углях сосиски, завернутые в фольгу. Полдники у нас были достойны Гаргантюа. Свежий хлеб, сосиски, высушенные или жареные, и копченый бекон. Сидя на бревне, укрывшись от ветра, лицом к огню, чье потрескивание наши оглохшие уши уже не слышали, мы поглощали наши перекусы. Боже, какие они были вкусные! Боже, как же было хорошо! Тогда мы чувствовали, что достигли нужного роста, нужного человеческого масштаба, чтобы противостоять этому северному ветру, который завывал над верхушками деревьев, и этим наступающим сумеркам. По мере того как приближалась зима, холод становился все более пронизывающим, и полдники, после которых мы все больше замерзали, откладывались до возвращения на ферму. В тепло. Наш трактор без кабины отдавал нас на волю ледяного ветра, стоило только выехать из леса. Мы надевали варежки, шапки, старые шинели, втягивали голову в воротник, чтобы меньше места осталось для его пощечин.

Как далеко то время, когда моя работа подчинялась погодным условиям! Сейчас небо могло бы упасть на землю, а я едва бы это заметил, сидя в наших бронированных помещениях с кондиционированным воздухом и неоновым освещением. Я вышел из сада, закрыл дверь в сад и направился в отделение интенсивной терапии в скептическом настроении: морозы и ветер в городе, несмотря на их усилия и достойный натиск этим вечером, казались мне весьма робкими по сравнению с нравом их предков, которые действительно закаляли нас изо всех сил.

Не успела автоматическая дверь открыться, как вокруг настало Рождество. Изобилие еловых веток, еловые и сосновые шишки, переплетение гирлянд, шаров, и электрических свечей, в изобилии рассыпанный искусственный снег – все это говорило об огромном энтузиазме, причем детском: это Титуан устроил этот «фейерверк». Вокруг него постоянно снуют медсестры, обихаживают его, играют с ним, подтрунивают. На праздники его родители уехали домой, так что ему немного одиноко. И все же он не скучает, он остается жизнерадостным, веселым, совсем не хмурым.

После Нового года работа возобновилась.

Настало время еженедельного коллоквиума. И там Урс, заведующий кардиологией, заявил нам без всяких предисловий серьезным и явно встревоженным голосом:

– Папа Титуана требует, чтобы мы убрали искусственное сердце и сняли его сына с очереди на трансплантацию.

– Что?!

Я в буквальном смысле подскочил на стуле, настолько меня поразило это неожиданное сообщение, и рухнул обратно, повернувшись к Урсу. Я смотрел на него, остолбенев.

– Это как вообще понимать?

Он так же монотонно повторил:

– Папа Титуана хочет, чтобы мы убрали искусственное сердце и разрешили мальчику вернуться домой.

Та же волна удивления снова пробежала по залу.

– Нет, Урс, погоди. Это еще что за шутки? Все ведь знают, что это невозможно. И они же не отменяли свое родительское согласие на трансплантацию. Ты нам сказок не рассказывай.

– Знаю. Но после возвращения они передумали. Они больше не хотят слышать о трансплантации.

Я обернулся и в изумлении посмотрел на коллег, чтобы убедиться, что мне не померещилось. Урс продолжал:

– Мы имеем дело с людьми другой культуры, у них другие ценности, в том числе в вопросах жизни.

– Да, конечно, Урс, но, в конце концов, здесь речь идет об их ребенке и его жизни, и у нас есть возможность его спасти.

– Знаю, Рене. Поверь мне, я сам рухнул, где стоял, когда они мне об этом сообщили. Я сам подумал, что выпал из реальности. Но, к несчастью, я быстро понял, что это не так и что они не шутят. Я, конечно, попытался их вразумить. Особенно отца. Безнадежно. Он неуступчивый человек, не идет на компромисс.

Никто не проронил ни слова. Через несколько секунд…

– Так, слушай, давай встретимся с ними в моем кабинете и там, на нашей территории, если можно так сказать, попробуем их убедить дать задний ход. Пока что мы не снимаем Титуана с очереди. Если мне позвонят этой ночью и предложат сердце для него, тогда…

Длинная пауза…

– …тогда я даже не знаю, что буду делать.

Он чуть лукаво смотрит на меня, и я заметил на его лице едва заметную тень сомнения, явно противоречащую остаткам моего оптимизма.

Он лишь сказал:

– Желаю удачи.

Я вернулся к себе в полном замешательстве. Передо мной внезапно возник тупиковый путь, на который мы, возможно, свернули по ошибке. Не могло быть и речи о том, чтобы оформить опеку над Титуаном и навязать трансплантацию против воли его родителей. Он же когда-нибудь вернется домой, ведь они с родителями искренне любят друг друга. И тогда велика опасность, что лечением после такой навязанной операции, которое требует больших ограничений, попросту пренебрегут. Пересаженное сердце непоправимо разрушается, если не взять под контроль враждебные проявления его нового окружения, и перестает биться всего через несколько месяцев. Принимая во внимание нехватку трансплантатов, такой риск неоправдан. Слишком много детей, готовых бороться за жизнь, умирают в безнадежном ожидании нового сердца. По отношению к ним потеря даже одного органа недопустима. Что касается перспективы оставить вечно биться это искусственное сердце, громоздкое, запирающее Титуана в больничных стенах… она ненамного реалистичнее. Рано или поздно произойдет какая-нибудь механическая поломка, и все закончится навсегда.

Мне нужно было выйти из этого мира, который начал удручать меня. Я шагнул за порог, надеясь, что в холодном воздухе и в менее гнетущей обстановке найду другой угол зрения на эту тупиковую ситуацию. А еще мне было нужно немного восстановить душевное спокойствие и где-то в глубине души – найти что-то большее: знак свыше, наитие. Увы, сад, деревья, кусты, покрытые слоем снега, уклонились от ответа. Даже горизонт – низкий, погруженный в полумрак, где не за что было зацепиться глазу – словно съежился.

Куда делось это яростное небо прошлой осени? Небо, которое победно разворачивало знамена? А это огромное облако? То, что бросало вызов ветрам. Где этот готический декор, который возник, чтобы помочь нам удержать эту судьбу? Хотелось бы мне перевести время назад, к тому моменту, когда благосклонная фортуна при поддержке стихий была на нашей стороне.

Я искал следы того прежнего кучевого облака, того бойца. Ничего. Ни тени волнения в равнодушном, ленивом небе.

Тогда, может быть, подойдет какой-нибудь образ? Когда мы были детьми, мать предлагала нам наблюдать за облаками, чтобы из них сложились какие-нибудь художественные образы. Она видела в них цветочные композиции. Я же искал в них диких зверей и битвы хищников. Я прищурился, чтобы лучше различать детали, и попытался вновь увидеть тех вздыбившихся, напуганных коней. Несмотря на мои усилия, они не пожелали явиться, скорее уж из этого унылого варева появились бы цветы. Цветы! Например, тюльпаны, чтоб их. Это воспоминание было хорошо тем, что заставило меня улыбнуться: наша мама украшала ферму виноградными лозами и вьющимися растениями вдоль стен, а также выращивала множество разных цветов на подоконниках, в саду, в старых желобах – и все ее старания мы регулярно сокрушали своим мячом. Не раз наши резкие удары обезглавливали целые ряды тюльпанов, сбивали лепестки едва распустившихся роз. О, мама и цветы! Ее упорство было подобно мифу о Сизифе, если учесть мальчишек, вечно носящихся в фантастической скачке по Дикому Западу или в воображаемой борьбе за кубок мира по футболу.

Я вернулся, промерзнув насквозь и немного успокоившись, хотя все еще ощущал неизбежность судьбы. Суровая обстановка только укрепила мое предчувствие: завтра исход будет основан на холодном столкновении принципов. Не задействуя эмоции или даже иррациональное – это области, где я часто сдерживаюсь, но сейчас мне очень хотелось бы на них опереться.

Следующий день, ранний вечер, мой кабинет.

Напряжение – как на боксерском ринге перед ударом гонга.

Они здесь. У каждого по-своему серьезный вид. У него – замкнутый, у нее – покорный. Едва мы присели, как отец пошел в атаку:

– Нужно убрать эту машину. Моему сыну она не нужна, его надо отпустить домой.

Я пристально взглянул на него – такое начало немного застало меня врасплох. Я не вполне понимал, с какой стороны он решил зайти. Зачем подвергать сомнению наши методы, если речь идет, как я предполагал, о том, что его мучит скорее философский или религиозный конфликт? Я хотел уйти от лобового столкновения с ним – судя по всему, он не желал дискутировать. Я повернулся к маме, продолжая держать в поле зрения эти недоброжелательные глаза, но не обращаясь к отцу напрямую.

– Знаете, я видел сердце Титуана. Я даже мог взять его в руки и могу вас уверить в одном: оно слабое, оно на пределе.

Пауза. Никакой реакции. Ни с его, ни с ее стороны. Я продолжал:

– Очень слабое. На грани остановки. Я могу гарантировать, что оно не сможет долго поддерживать жизнь самостоятельно. Я искренне опасаюсь, что, если мы уберем машину, как вы ее называете, ваш сын даже не проживет достаточно времени, чтобы добраться до отделения интенсивной терапии.

И снова ничего. Они закрыты для моих доводов. Полная блокировка. Мне хотелось бы, чтобы мы немного порассуждали на эту тему. Поговорили об этом больном сердце, постепенно перешли бы на эмоциональную составляющую, на вопрос привязанности, на его неразрывную связь с жизнью. Но они не клюнули. Они по-прежнему не говорили ни слова. Молчание стало тягостным. Его прервал отец – не терпящим возражений тоном.

– Вы должны убрать эту машину. Мы не хотим трансплантации.

Причина ускользала от меня. Я в последний раз попытался рассуждать логически:

– Но вы же были согласны на трансплантацию несколько недель назад. Почему теперь передумали?

Его упрямое лицо не дрогнуло. У меня закралось подозрение, что у него нет никаких весомых аргументов, что он скован своими убеждениями – однобокими, негибкими, не подлежащими пересмотру. И действительно, чтобы избежать любых споров, он заново отчеканил свой лейтмотив.

Дальше дискуссия не продвинется. Я понимал это, и во мне закипало бешенство. Сейчас мне хотелось обозвать его последними словами. Чтобы успокоиться, я перевел взгляд на стену позади них. Еще я понимал, что у нас есть немного времени, что сегодня вечером окончательное решение еще не будет утверждено. И, наконец, я втайне надеялся, что он постепенно одумается и осознает, какая невероятная ценность поставлена на карту, когда увидит сына и представит себе возможность фатального исхода. Наш единственный шанс изменить это необдуманное решение – именно здесь: нужно предоставить дело времени. Пусть оно смягчит непреклонность отца, заново откроет ему глаза. Против собственного желания я старался сохранять примирительный тон:

– Послушайте, сейчас разговор не имеет смысла. В конце концов, я не могу просто взять и снять машину. Сначала нужно потренировать сердце, и это займет несколько дней.

– Уберите эту машину.

Выражение его лица было угрожающим, голос – властным.

– Ладно, мы уберем ее, но уберем, когда будет можно! Не прямо сейчас, не сегодня, не завтра, только через несколько дней.

Каким бы воинственным он ни был, на мою территорию он не пройдет. Если эту чертову машину суждено снять без трансплантации, то это случится тогда, когда решим мы, а не он.

Я встал. На этот раз именно я решил закончить этот диалог глухих. Я протянул руку, показывая, что разговор окончен. Они ответили на рукопожатие и ушли с недовольным видом. Провожать их я не стал.

Я снова сел, оглушенный непониманием их решения и сбитый с толку тупиковой ситуацией, в которой мы оказались. Навязать трансплантацию против их желания – если она вообще станет возможной в ближайшие дни – заманчиво, но безответственно, как и оставить наш аппарат навечно. Единственный возможный вариант, который рождался в моем мозгу медленно и почти против воли, – вернуться назад! Переключить кровообращение с искусственного сердца на родное. Для начала нужно постараться укрепить миокард, в надежде на то, что после отдыха на протяжении нескольких недель он будет способен набраться сил, чтобы не только самостоятельно обеспечивать кровообращение, но и уберечь Титуана от внезапной смерти. Отчаянная ставка, но в этом наш единственный шанс на спасение.

Наконец я позвонил Урсу.

– Полный провал. С тем же успехом можно общаться с мулом. Ты хоть понимаешь, с чего такой поворот?

– По правде говоря, нет. Знаешь, они из тех семей, где поверья и ритуалы очень сильны. У нас их натура приглушается, но там иногда снова берет верх. Может быть, настоящих причин мы и не знаем, но ведь они стали требовать отключить машину именно после возвращения.

– У нас нет выбора. Теперь придется снова полагаться на это ослабленное сердце, посмотреть, насколько у него еще остались силы. С завтрашнего дня начнем интенсивную реабилитацию, попробуем укрепить его.

Я ушел из больницы в отвратительном настроении. В основном из-за Титуана, который явно заслуживал большего, чем это тупое мракобесие, чем эта безжалостная судьба, которая ожидала его. Со своей стороны мы не пожалели сил, чтобы дать ему второй шанс. Если бы настолько категорический отказ высказали сразу, мы бы вообще не стали имплантировать искусственное сердце. Оно имело смысл, только если предстояла трансплантация, даже если ожидание будет долгим и рискованным.

Раздался звук клаксона и визг тормозов, я вздрогнул. Я шел, не глядя перед собой, и не увидел красный свет на пешеходном переходе. Я и так был взвинчен, так что грубо одернул водителя, а он тут же показал мне в ответ неприличный жест. «Да, да, сам такой», – я изобразил подчеркнуто негативный ответ. Он в ярости сорвался с места с завыванием мотора, покрышек и гудка.

Я чувствовал, что меня обложили со всех сторон. На работе, в кабинете, на улице. Все ветра на моем горизонте стали встречными, сгустились тяжелые тучи. И я не понимал, как избежать надвигающейся бури.

На следующее утро обход проходил как-то вяло. Зайдя к Титуану, я вкратце описал ожидающие нас перипетии. Он почти не слушал меня и смотрел с огорченным видом. Тогда я спросил:

– Все в порядке, малыш?

Он пробормотал, опуская глаза:

– Когда вы снимете этот насос?

У меня перехватило дыхание. Боже мой! Если бы ты знал, бедняга, что это может означать! Его явно обработали. В девять лет нельзя понять всей опасности таких действий. Я попытался заглянуть ему в глаза, приподняв его пальцем за подбородок, но он избегал контакта.

– Посмотрим, Титуан, посмотрим. Сейчас еще слишком рано. Нам нужно немного времени, но мы об этом думаем.

Мы начали программу сердечной реабилитации. Она близка к программе восстановления спортсмена после травмы и долгой недееспособности. Сердцу дают нагрузку, заставляют работать в течение нескольких минут, подходя к пределу его возможностей, затем убирают эту нагрузку, позволяя ему спокойно восстановиться. Эта циклическая работа постепенно интенсифицируется, и дней через десять мышца может уже самостоятельно поддерживать кровообращение без существенной поддержки медикаментов в течение нескольких часов. И вот мы готовы удалить искусственное сердце. Риск потерять Титуана на операционном столе по-прежнему велик, хотя нам и удалось существенно его снизить. Эта зловещая развязка, о которой мы неоднократно напоминали отцу, не поколебала его.

Во время подготовки мы, конечно, известили наше медицинское руководство о безнадежной ловушке, в которой мы оказались, так же как и о предполагаемом выходе, который нам оставался. Мы даже поставили в известность прокурора. Все они, явно немного успокоенные текущим улучшением, в итоге неохотно, но все же дали нам разрешение на эту крайне рискованную операцию.

Что касается меня, то, хотя краткие осмотры почти не оставляли мне времени на высокоумные философские размышления, у меня земля уходила из-под ног и наступало оцепенение всякий раз, когда я видел Титуана, баззаботно занимающегося своими делами. Особенно в те моменты, когда он, увлекшись книжкой, игрой или видеороликом или задавая какой-нибудь наивный вопрос, свойственный его возрасту, излучал ту невинную чистоту, которая присуща всем детям. Тогда я задавался неразрешимым вопросом: есть ли у меня вообще право так рисковать этой жизнью? И порой ему сопутствовало удивление, не столь жестокое – удивление от того, что вокруг царит такое спокойствие и мир, а между тем, возможно, назревает настоящая драма.

Я часто задавался вопросом, что чувствуют жители региона, где объявлено об урагане, когда бежать уже поздно, когда срок для укрепления фундамента давно истек. Конечно, я видел эти разрушительные грозы, которые за несколько часов уничтожали большую часть нашего урожая – а он обещал быть таким богатым. Иногда мы неслись, пытаясь опередить грозу, в жалкой попытке спасти хоть небольшой участок. И хотя ставки были не так высоки, как сегодня, эти предупреждения были ценны тем, что напоминали о некоторых основных истинах. Даже если Природа и терпит нас на своем обширном игровом поле, она остается здесь хозяйкой и, когда только пожелает, может напомнить нам этот очевидный факт, который мы так быстро забываем.

Штормовое предупреждение, которое мы какое-то время удерживали на расстоянии с помощью нашей аппаратуры, вернулось снова. Циклон, угрожающий Титуану, приближается, и какой бы достойной ни была наша попытка укрепить сердце, она напоминает мне наши прежние безнадежные забеги в попытках уменьшить потери. Я уже слышу, как гремит гром. Каким будет ливень? Какой ущерб он нанесет?

В операционной удаление аппарата оказалось трудоемким из-за спаек и шрамов, которые повлекла его установка. И все же наша ставка сыграла: сердце после реабилитации вполне справлялось с тем, чтобы самостоятельно обеспечивать кровообращение, даже если при этом приходилось тратить свои резервы. Мы закрыли грудную клетку с большим облегчением, так как сердечная недостаточность на операционном столе – весьма вероятный поворот – поставила бы нас в очень щекотливое положение. Я уже решил, что в таком случае, несмотря на возможное преследование со стороны отца, снова поставлю аппарат, даже если это решение только загонит нас еще глубже в колею. К тому же я не хотел бы, чтобы я или моя команда несли настолько прямую ответственность за такой провал.

Удивительно, но уже через одну ночь Титуан проснулся.

– Как ты себя чувствуешь? Не очень больно?

– Нет, спасибо, все хорошо.

Он не разделял нашего беспокойства. Конечно, он видел лишь внешний аспект проблемы, а именно: он избавился от этой огромной машины.

К нашему удивлению, следующие дни подтвердили, что идет функциональное восстановление сердца в поисках дополнительных сил. Очень многообещающий знак, который вернул нам немного надежды. Но вопросы относительно наших расчетов и прогнозов все равно остаются. Как и вопрос, не недооценили ли мы способности этого сердца.

Буря не разразилась. Кажется, она даже отступила. И все-таки небо вдалеке остается облачным и угрожающим для тех, кто знает его суть. Пусть Титуан повеселел, пусть его сердце проявляет отвагу, о которой я и не подозревал, но он продолжал меня беспокоить. Скорее по опыту, чем из предчувствия.

Что касается его родителей, то, хотя я и не стремился их избегать, я встречал их лишь случайно. Они сохраняли любезность. Я поинтересовался у медсестер, как они реагируют на эту новую ситуацию. Они заверили меня, что с их стороны нет никакого торжества перед фактом, что их ребенку действительно удается жить без аппарата и без трансплантации.

Титуан покинул отделение интенсивной терапии через десять дней после удаления насоса, а еще три недели спустя вернулся домой. Это было в мае, через восемь месяцев после его поступления к нам. Он вернулся без искусственного сердца и без нового сердца, без тех замен, которые казались нам такими необходимыми. Конечно, он должен был каждый день принимать солидное количество лекарств, и мы надеялись, что он и его родители будут очень щепетильны в этом вопросе. Раз-другой я спрашивал о его состоянии у Урса, который продолжал его наблюдать:

– Неплохо, хотя в плане возможностей сердца с момента выписки нет особого прогресса.

– Так он приезжает на осмотры?

– Да, ни одного не пропустил.

– И принимает лекарства?

– Да, я уверен. Он сам уже достаточно ответственный, да и его родители ни разу не отступили от правил в этом вопросе.

В моем детстве, в эпоху неточных прогнозов погоды, мы лихорадочно стучали по старому барометру и смотрели на небо в поисках знаков, предвещающих солнце или дождь, чтобы заняться покосом или отложить его. Пора начинать уборку урожая или подождать еще несколько дней, чтобы жатва была лучше? Напряжение партии в покер – то ли проиграешь все, то ли удвоишь выигрыш – заставляло нас беспокойно спать. Малейшее трепетание листвы вызывало тревогу. Инстинктивно мы принимались определять направление ветра, особенно опасаясь западного, он всегда приносил дожди. На следующий день мы благословляли или проклинали эти предупреждающие знаки, которые, впрочем, часто нас обманывали. Урожаи, которые должны были пасть под потоками воды с неба, стояли, пока не были скошены ножами нашей жатки, а другие, гордо высившиеся под безоблачным небом, вдруг рушились от разрушительной грозы, возникшей неизвестно откуда. Сегодня наука заменила прорицателей, народные приметы и молитвы, а также наблюдение за звездами, небом и ласточками. Сегодня прогнозы погоды практически не ошибаются.

И в моей области все непредвиденные обстоятельства и тайны, которые одно время окружали сердце, постепенно вытеснены надежностью и прагматизмом нашей науки. Под ее неумолимым натиском живое сердце вынуждено было сдать почти все свои тайны – для нашего блага и особенно для блага наших пациентов. Наши приборы вскрыли его желудочки и клапаны. Им удается расчленить каждую их часть. Их сила и потенциал измерены и посчитаны. Эти расчеты позволяют нам предложить лучшие из возможных способов лечения. Наука также позволяет нам обосновать надежный прогноз выживания. Наконец, она позволяет нам осмелиться заглянуть в будущее.

И все же в этом году лично я очень хотел бы, чтобы эта самая наука потерпела поражение. Я хотел бы, чтобы она ошиблась. Чтобы штормовое предупреждение, которое она постоянно передавала, не сработало. Я хотел бы вернуться в эпоху барометров и ласточек, в то время когда наши опасения, основанные на предчувствиях, часто иррациональных, не получали конкретного выражения.

Я всего лишь хотел бы написать красивый эпилог для Титуана.

В течение нескольких месяцев мы верили, что ошиблись в расчетах. Мы думали, что тяжелые тучи на его горизонте были оттеснены достаточно далеко, и теперь, когда они не несут такой угрозы, они не вернутся с громом среди ясного неба.

Мы думали, что волокна миокарда его сердца не сорвутся в штопор – в фибрилляцию. Что их элементарные сокращения не станут распыляться в разные стороны, сразу растеряв стройный порядок, создающий всемогущее единство, приливную волну, способную вбросить всю имеющуюся кровь в обращение.

Мы думали – или хотели думать, потому что и это нас в некоторой мере устраивало, – что его судьба ускользнет от наших мрачных предсказаний.

А потом – нет. Не тот случай.

К несчастью.

Непоправимому несчастью.

В начале сентября, то есть через четыре месяца после выписки Титуана, мы были потрясены известием, что его сердце перестало биться – ночью, просто так, без всяких предостерегающих знаков.

Что Титуан покинул нас навсегда.

Эта смерть отдалась во мне сухим хрустом, словно сломалась засохшая ветка, и вернула меня в момент, когда я стоял в проеме двери, глядя на лунное гало, на трепещущие деревья, на их качающиеся вершины и ветви. В момент, когда равновесие моей вселенной содрогнулось от едва заметного толчка.

В тот вечер я искал ветер, предзнаменование, знак. Может быть, втайне, движение каких-то неуловимых сил, которые иногда руководят нашим инстинктом так же уверенно, как здравый смысл и все наши сложные научные заключения.

Но я их не нашел.