Немного раньше…

 

Мне наплевать на весь мир,

Когда Фредерик мне напоминает

О наших романах в двадцать лет,

О наших горестях и нашем доме…

За столом все смеялись, спорили,

А мама подавала нам обед.

 

«Фредерик» Клод Левейе, 1932–2011.

Юра

1970-е годы

Дождь лил как из ведра. Я снял и убрал рубашку под навес – она, если что, будет сохнуть несколько часов, тогда как голову и торс можно вытереть одним движением полотенца. Штаны, носки и ботинки можно было выжимать.

Мяч вернулся ко мне. Легким толчком ноги я перевел его вправо, дал остановиться и, прищурившись, нацелился на угол поля, образованный несущей балкой кровли и горизонтальным рядом гвоздей в стене сарая на высоте двух метров. Это место по праву называется «девяткой», так как соответствует углу между стойкой и поперечной перекладиной футбольных ворот. Я хотел четким ударом попасть туда. Если соблюсти все параметры, то мяч по изогнутой траектории попадет прямо в «девятку», и это будет безупречный гол, который вратарь не сумеет отразить, так как он направлен в самый дальний от него угол.

Но мой брат Габриэль, стоявший в воротах, попросту отбил кулаками в сторону мой удар – мяч пропитался водой, и мне самую малость не хватило силы.

– Теперь моя очередь!

Я закончил серию ударов, и мы поменялись ролями. Габриэль решительным шагом направился за нашу штрафную линию. Он бил резко и гораздо меньше меня думал обо всяких фиоритурах, чтобы попасть в цель. Он отправил мне свой коронный удар – мощный, у самой стойки справа от меня. Ему удается повторять этот маневр с правильностью метроному. Зато, когда в официальном матче надо бить пенальти, именно он выполняет удар с хладнокровием человека, который не задается вопросами и ни секунды не сомневается в успехе. И его мяч неизменно оказывается в сетке ворот сбоку. Но не успел он ударить по мячу, как…

– Нет, ну у вас с головой все в порядке? Вы не видите, что на улице творится? Чертовы хляби небесные! Пора корм задавать, а вы тут развлекаетесь. Да шевелитесь вы, боже правый, опять к молочнику опоздаем.

Громогласное явление отца нас отнюдь не вдохновило, мы не любили, когда приходилось прерывать наши дуэли. Ворча, мы отправили мяч под навес и ушли в хлев кормить скотину. Мой брат Бернар, не такой фанатичный поклонник футбола, не стал бросать вызов ливню из-за какого-то там мяча и отправился готовить ведра для дойки. Он ждал, пока мы покормим коров, чтобы начать доить.

На нашей ферме было три коровника: два для молочных коров и один, построенный позже, для телят. Еще было два отдельных места-бокса для лошадей, пока отец не купил трактор. Это был «Хюрлиманн». Когда я был мальчишкой, этот зеленый трактор, сияющий новизной – во всяком случае, таким я его запомнил – восхищал меня. Он был крепкий, сильный, он мог все и издавал адский грохот. Он был моим божеством: я даже думал, что у него есть сознание. Я страдал вместе с ним, когда ему было трудно тянуть перегруженную телегу. Я гордился вместе с ним, когда, скатываясь по склону, он ревел на всю округу о своей мощи и вовсю тарахтел, а стрелка тахометра ложилась вправо. Иногда мне даже случалось разговаривать с ним. Отец мой, напротив, быстро стал менее ласков с моим любимцем, так как считал, что он слишком часто ломается – действительно, отцу регулярно приходилось копаться в его внутренностях – до такой степени, что, к моему большому огорчению, он стал его называть не иначе как «Хюрлихлам».

Мне было лет семь, когда я начал его водить. В поле родитель сажал меня на сиденье, включал скорость, выключал сцепление и давал мне руль. Сам он запрыгивал в телегу, прицепленную к сеновязалке, и складывал друг на друга снопы – тогда они были в форме кирпичей – которые выдавала ему машина. Я ехал рядом с валками, которые она с жадностью заглатывала, до конца луга. Там, если разворот требовал сложного маневра, я предупреждал отца гудком, потому что мои ноги были коротковаты и с трудом доставали до педалей. Он мгновенно скатывался со сложенных снопов, догонял двигающийся трактор, залезал в него и направлял на следующую полосу. Он был в прекрасной спортивной форме, с орлиным зрением, которое долго казалось мне каким-то шестым чувством. Прищурившись, он одним взглядом окидывал отдаленные окрестности и часто обнаруживал неуловимые детали или изменения природного равновесия. Тогда он внезапно заявлял: «Завтра будет дождь» – или: «Форель будет хорошо клевать, можно порыбачить». Его подпольная деятельность по борьбе с размещением военной базы в нашем регионе, а также – в разумных пределах – занятия браконьерством и контрабандой в конце концов обострили его природные склонности.

Большими охапками мы разложили в кормушки траву, которую отец привез с луга. Сверху – по порции измельченных зерен, и можно открывать ясли. Коровы просовывают головы между открытых деревянных пластин и подходят к еде. Ясли закрываются вокруг коровьих голов, ограничивая их движения. Теперь, когда животные зафиксированы, можно начинать дойку и уборку стойла.

Через несколько лет наш «Хюрлихлам», который слишком часто разлаживался и оказывался «на операционном столе», был заменен на другой трактор: «Форд-5000», синего цвета. Мне было лет десять, и для меня его появление было настоящей трагедией – именно из-за его цвета. Он же синий! В моем представлении о мире и сверхсильных машинах трактор не мог быть синим, желтым или белым, это же цветочные оттенки. Ему надлежало быть красным, зеленым или черным. Мои протесты и даже слезы не поколебали решимости отца, который хладнокровно расписался под переменой цвета.

И все же этот дизельный агрегат, хотя и синий, оказался совершенно необыкновенным. Он был сильным, надежным, неутомимым, а еще… никогда не ломался. И постепенно, несмотря на свой огромный первоначальный недостаток, он стал моим трактором. Он покорил меня еще и своей быстротой – он явно превышал дозволенные пределы – и благородным рычанием, особенно при переключении скоростей, а больше всего – при движении задним ходом, с двойным переключением сцепления и повышением оборотов педалью газа. Его коробка передач не имела синхронизатора, и нужна была определенная ловкость, чтобы произвести этот маневр без единого скрипа шестерней во время движения под гору, когда прицеп с пшеницей всеми своими тоннами мешал торможению. В ожидании, когда мне исполнится четырнадцать – а значит, я получу права – отец отвозил меня на наши земли, считавшиеся частной собственностью. Мне просто надо было оставаться внутри их границ, чтобы не оказаться «вне закона». И так я мог их обрабатывать на своей огромной игрушке.

Теперь лошадей уже не было, вместо них завели еще двух коров. У нас их пятнадцать, но доим мы в среднем двенадцать, так как две – три должны телиться. А еще доить стало проще с тех пор, как мы переоборудовали стойла так, чтобы делать это с помощью машины. Обычно мой брат Бернар занимается этим один, за исключением таких вечеров, как сегодня, когда мы сильно задержались. Я прихожу ему на помощь, чтобы ускорить темп, так что каждый занимается одним из двух аппаратов.

Из всех сельских работ больше всего мне нравилась пахота. У нас был плуг с двумя лемехами, и мне никогда не надоедало смотреть, как земля, под действием отвала и дерноснима, разворачивается на два свежих валка, и порой, если глубина и скорость были хорошо отрегулированы, небольшие комочки земли осыпаются на дно борозды. Эта земля все время меняла цвет, текстуру и консистенцию. Здесь она глинистая, плотная и жирная, там известняк – легкий и рассыпчатый, а еще дальше – скальные породы, которые следовало обходить, чтобы не повредить лемех. Вороны ныряли в свежие борозды – их привлекали земляные черви, оказавшиеся на поверхности, а иногда кроты и землеройки. Одним взглядом я мог оценить, сколько нужно распахать борозд, чтобы разрыхлить пахоту для сева. Я также определял по качеству почвы толщину пахотного слоя, состав валка и урожай злаков будущим летом. А еще эту работу делали в основном осенью, в мое любимое время года, с яркими контрастными красками, свежим порывистым ветром, плотными подвижными облаками, влажной землей, набирающейся сил.

Габриэль ждал нас на прицепе с бидонами. Когда мы наполняли молоком два последних бидона, на колокольне било половину восьмого. Габриэль поспешил к молочнику. По счастью, это недалеко, а бегает он быстро. Конечно, молочник не откажется принять у нас молоко из-за опоздания на несколько минут.

Я оставил молока на донышке для наших кошек. Они уже пришли и ждали. Их было от пяти до восьми, они жили дикими на ферме и вокруг нее. Они завораживали меня. Мы видели, как они грациозно прогуливаются по балкам кровли на десятиметровой высоте. Ни одна из них никогда не упала. Нам никогда не удавалось их поймать. Они подпускали к себе только метров на десять; иногда, если быть очень терпеливым, на пять, и снова убегали на свою территорию. Но они любили молоко и приходили утром и вечером, чтобы получить свою порцию.

В то время жизнь каждого из нас была тесно связана с Природой. Конечно, сельское хозяйство модернизировалось, и мы следовали за его изменениями. И все же в то время мы еще соблюдали некоторые традиции, такие как севооборот, чтобы поберечь нашу землю, и вся наша машины цеплялась к одному и тому же трактору. Просто дизель без кабины, без гаджетов, без электроники. Просто мотор на четырех колесах. Такая механизация была весьма хлипкой, если учесть, какие участки земли мы обрабатывали, какие возделывали луга, какие распахивали борозды. Что до наших земель – сейчас они считались бы клочками – они были поделены на части и разбросаны по всем закоулкам округа, часто с купой деревьев, обозначавшей центр или края.

Покончив с дойкой, я принялся за подстилки. Я предпочитал класть пшеничную солому. Она красивого цвета, а главное – ее легко можно распушить вилами, она быстро становится объемной и позволяет за короткое время покрыть всю территорию, которую занимает скот. Если солома качественная – а она качественная, если ее успели связать в охапки до того, как она намокнет под дождем, – это последнее действие всегда происходит быстро, от силы десять минут на каждое стойло.

У нас не было сезона отдыха. Скотина задавала нашим рукам работы ежедневно, а позже, когда растения зимовали, мы отбывали повинность в лесу. Мы всегда были на воздухе, невзирая на погоду, на милость или разгул небесной стихии. Только молния могла нас напугать. Нужно сказать, что нам отсыпали достаточно историй о разбитых в щепки деревьях, о стадах, целиком пораженных электрическим разрядом, или о сгоревших фермах, чтобы разжечь последние искорки суеверий и страхи, не всегда рациональные. И потому, когда ранний вечер вдруг погружался в холодный полумрак, отец распахивал дверь в сад и с бравадой в голосе кричал каждый раз, как поблизости раздавался удар грома: «Давай, лупи сюда!» – а мать потихоньку зажигала свечку.

Теперь стойла приобрели желто-оранжевый цвет, и я открыл ясли. Все животные одновременно отступили назад. Удивительно, до чего сильны их привычки: не нужно ничего им приказывать, не нужны даже жесты. Я снова закрыл ясли, пока животные укладывались отдыхать. Братья вскоре догнали меня. Вместе мы принялись раскладывать корм на завтрашнее утро. На заре отцу останется только открыть ясли. В обратном движении те же головы высунутся на тех же местах, поедят и дадут нам подоить. Когда мы погасили свет в коровнике и заперли двери, была половина девятого. Дождь так и не перестал. Но заканчивать игру мы не стали не из-за дождя: стало слишком темно. Мы забрали рубашки из-под навеса и ушли в дом.

– Много тебе на завтра задали? – спросил Габриэль.

– Немало. Среди прочего, у меня зачет по математике. Самое досадное, что он в четверг. Нужно сдать большущую работу, а я так ничего и не сделал. А завтра – завтра тренировка.

Тренировки по футболу! Для нас обоих они было священны. Чтобы пропустить тренировку, понадобился бы катаклизм, землетрясение или сломанная нога. Вначале отец был против наших занятий, поскольку юношеские матчи группы С проходили в субботу днем и занимали слишком много рабочего времени. Но сам президент клуба, увидев, как мы играем в школе, приехал к отцу и убедил его «освободить» нас. Тогда отец уступил с условием, что мы все равно будем выполнять свою часть работы. И вот мы стали вставать раньше и работать быстрее, чтобы освободить вечера для тренировок или вторую половину дня для матчей. А со временем отец узнал о наших подвигах – я был центральным нападающим и регулярно забивал голы – и пришел посмотреть, как мы играем.

Свершилось библейское обращение! С того дня он стал нашим самым ярым болельщиком, и теперь уже почти ничто не мешало нашей подготовке. К счастью, мы быстро перешли в юношескую группу А, а они играли по воскресеньям – в день, когда на ферме было меньше дел. Затем пришла пора отборочных матчей и взрослая команда, развившаяся до команды первой лиги. Мне было восемнадцать лет, и в новом составе я играл в нападении. Матчи снова проходили по субботам, но в вечернее время. Отец так гордился тем, что сначала один, а потом и оба его сына перешли в эту лигу, что готов был освободить нас от дел на целый день, чтобы к вечеру мы были в форме. Тогда же он купил первую машину, старенький «Пежо» – в первую очередь для того, чтобы ездить на наши выездные матчи.

– А про что работа?

– По «Цветам зла» Бодлера. Тему дали больше месяца назад, а я так ничего и не сделал…

Этот вид спорта и его командный дух принесли мне много памятных моментов. Мы пережили все: и героические победы, и унизительные поражения, матчи вничью без искры и потрясающие игры. Были еще дерби и серии матчей на кубок, похожие на партию в покер, потому что в одной игре на кону было все: ваша доблесть, если вы «маленький», честь, если вы «большой». Мотивация и эмоции зашкаливали. На чемпионатах мы постоянно оказывались позади «Дельмона» – ведущей команды кантона, бесспорно более сильной, – но тот факт, что мы регулярно выигрывали в большом дерби, «нашем Эль-Класико», как дома, так и на их поле, в полной мере спасал наш сезон, делая нас великими победителями на региональном уровне, во всяком случае, морально. Мы не стеснялись об этом напомнить нашим соперникам всякий раз, когда их встречали.

Сегодня, когда мы встречаемся с бывшими товарищами по команде, в первую очередь мы вспоминаем эти поединки, неожиданные победы и невероятные переломы счета в нашу сторону. Потрясающе, с каким постоянством это вызывает те же взрывы смеха, те же удары по спине, тот же эмоциональный накал – годы и повторы лишь слегка смягчили их. О, наши Аустерлицы! Победы, которые мы вырвали у противника. Они стали настоящими легендами, и, если бы финальный результат не остался в архивах, я думаю, что сегодня счет в них выглядел бы, как в гандболе. Гораздо реже мы вспоминаем о наших Ватерлоо, поскольку некоторые из них до сих пор вызывают горькие сожаления. И все же Жан-Пьер, когда-то упрямый защитник, чтобы посмеяться надо мной, редко упускает случай вспомнить мой великий подвиг в Невшателе. Мое личное Ватерлоо.

…Задвину немецкий, буду делать только математику на завтра и, может быть, начну эту большую работу.

Учебой я занимался мало, слишком мало. Мои небрежные или вовсе не сделанные работы много раз навлекали на меня самые мрачные предсказания. К счастью, они не сбылись. Конечно, после работы на ферме и футбола у меня оставалось совсем мало свободного времени для учебы. День ото дня я старался его распределять, чтобы совместить все три направления.

Нам угрожал вылет из группы, как и нашему сегодняшнему сопернику, и поражение легко могло отправить проигравшего во вторую лигу. Нам хватит и матча вничью, чтобы сохранить преимущество в одно очко, которое мы получили при разбивке на группы. Мы были хозяевами положения, но за десять минут до конца матча счет был всего 1:1. И вот их боковой нападающий пошел вперед, в одиночестве проводя медлительную контратаку справа. Он вяло наметил удар в нашей шестнадцатиметровой зоне. Поблизости мало игроков противника, опасность от них почти нулевая. Я первым оказался у мяча и отправил его вратарю, не заметив, что он выскочил из ворот, чтобы броситься на мяч. Я в ужасе смотрел, как товарищ по команде падает у моих ног ни с чем, а мяч медленно, спокойно, почти садистски катится в пустые ворота. Я запутался ногами в руках вратаря и даже не мог сделать последнюю попытку спасти положение.

Домой мы возвращались как с похорон. С этим поражением сезон, казалось, был проигран, а вылет из группы для клуба, занявшего в турнирной таблице место явно не по росту, мог означать последовательное скатывание на несколько лиг вниз. Жан-Пьер до сих пор хлопает меня по плечу: «Помнишь тот гол? А? Тот пас? Изящно так!» – и давится от смеха. Да, мы весело смеемся над этим, так как, вопреки всем ожиданиям, мы с энергией отчаяния героически выиграли наши последние матчи у команд, занимавших верхние строчки турнирной таблицы, а наши непосредственные конкуренты свои проиграли. Мы спасли свою шкуру, несмотря на этот чудовищный для меня гол в свои ворота.

К счастью, мне легко давались точные науки, так что не требовалось большого труда, чтобы получать нормальные оценки. Изучение языков – немецкого и английского, которое было прежде всего зубрежкой, в моих глазах требовало чрезмерных усилий и времени. Поскольку я думал принять у отца ферму и считал, что мне не понадобится ни тот, ни другой, я систематически откладывал в сторону эти предметы, пожирающие время. По иронии судьбы мне все же пришлось их выучить заново несколько лет спустя.

Наши родители, которым в свое время учеба была недоступна, не возражали против того, чтобы мы учились – если от этого были результаты. По их мнению, каждая профессия прекрасна, если ей соответствует искреннее желание. Но все же это должно было быть «настоящее ремесло». Отец вставал на дыбы, как лошадь перед змеей, когда я говорил ему о желании стать футболистом. Несмотря на притягательность футбола, в его глазах он был развлечением и ни в коем случае не профессией. В этом вопросе его вето было категорическим, его не могло поколебать даже то, что он был моим самым убежденным болельщиком на трибунах.

В старших классах я был беспечным и, поскольку мои оценки всегда были в классе средними, прожил этот благословенный период без напряжения. С тремя приятелями, такими же саркастичными готовыми смеяться надо всем, мы образовали группу возмутителей спокойствия, порой бестолковую, но чаще забавную. Я школу особо не любил, терпеть не мог часами сидеть в четырех стенах без дневного света – но вечерами я с удивлением понимал, что с нетерпением жду, когда снова туда вернусь, просто чтобы воссоединиться с кланом, смеяться по любому пустяку и делать кучу разных глупостей.

Все это время я не задумывался по-настоящему о своем будущем. Работа на ферме задержала меня после окончания средней школы, но ферма не принадлежала моим родителям, и бюрократическим процедурам, которые они предпринимали, чтобы приобрести ее в собственность, не было конца. Я стал подумывать о других путях, таких как физика или агрономия, но они меня совсем не вдохновляли.

За три месяца до выпускных экзаменов у меня еще даже и мысли не возникало о медицине.

– Люс, подвинься немного.

Я отодвинул бидон и стопку газет, чтобы впихнуть мои школьные принадлежности рядом с вещами сестер, Мари-Люс и Доминик. Уроки мы делали, устроившись за длинным столом на кухне. Энергичные споры и теоретические выкладки отца и его приятелей – а их каждый день приходил целый полк – нам не мешали. Время от времени мать подходила взглянуть, что там изучают дети. У нее был литературный дар, и, хотя она училась только в начальной школе, писала она прекрасно, красивыми складными предложениями, каллиграфическим почерком. К тому же она охотно читала и ценила хорошие тексты, а особенно поэзию, с которой знакомилась в том числе по нашим домашним заданиям. Она интересовалась тем, что мы изучаем, подсматривала через плечо в наши тетради и часто удивлялась нашим задачам по алгебре, которую называла математикой или арифметикой.

– Но у тебя же тут не математика, здесь только буквы.

– Перестань, мать. Это не арифметика, а алгебра, такое у Гравалонов никогда не преподавали, – одергивали мы ее. – Пойди лучше посмотри, как там Франсуа или Дени. Вот у них еще арифметика, может, им нужна твоя помощь…

Мои младшие братья Франсуа и Дени тогда учились еще в начальной школе.

В тот день, в начале последней четверти, я поднимался по лестнице в наш класс и встретил Жана-Клода, одного из нашей четверки. Он бежал мне навстречу с пачкой листков в руке.

– Ты куда, Билли (это было его прозвище – мы все звали друг друга по прозвищу)?

– Несу бланк в секретариат. Последний день предварительной записи в медицинский. Если не подать заявку сегодня – в этом году уже не запишут.

Я дал ему пройти и пошел на математику. Пока мы решали задачи с интегралами, в мозгу неотступно крутилась мысль об этом последнем сроке, который свалился несколько неожиданно. Мне было девятнадцать лет. Мне нравилось чувствовать в себе этот неограниченный потенциал молодости, когда все двери еще открыты и все варианты доступны. Я не хотел, чтобы какая-нибудь из этих дверей уже закрылась, чтобы такой широкий спектр возможностей сузился так рано. Внезапно я увидел в этом первое проявление времени, и оно было жестоким. Время, которое в конце концов сожмет эти широкие горизонты, как это происходит со всеми, теперь подбиралось к моим перспективам. Мне захотелось отсрочить его первую атаку. Захотелось сохранить еще на какое-то время утешительную мысль, что передо мной по-прежнему открыты все возможности, даже если продолжать этот путь я не стану.

После урока я тоже отправился в секретариат. Он был уже закрыт. Я толкнул дверь: не заперто. Тогда я постучался и вошел. Секретарша директора подняла глаза и с притворным удивлением поинтересовалась целью моего визита. Я объяснил. Она вяло возразила:

– Молодой человек, вы опоздали!

Потом добавила, спокойнее и почти нежно:

– Ладно! Заполняйте бланк, только побыстрее. Отошлем вместе с остальными.

– Кто-нибудь может прийти мне помочь?..

Это отец. Он никогда сам не сидел без дела и терпеть не мог, когда мы «ничего не делали» больше десяти минут, при этом все наши занятия были распределены по его собственной шкале оценки труда. Конечно, учеба пользовалась некоторым уважением, но гораздо меньшим, чем его собственные дела. Это нетерпение превращалось в требование, когда погода менялась, и солнце наконец пронзало облака. Тогда он заставлял нас пропускать бесчисленное количество учебных дней и даже «похищал» нас, забирал из класса, прямо с урока, чтобы мы помогли ему в поле. Учителя и учительницы протестовали напрасно, он решительно давал им понять – а решимости ему было не занимать, в деревне его не случайно прозвали «Главарь» – что его урожай важнее, чем их злоключения с богатыми рифмами и невероятными спряжениями. И они всегда уступали.

К моей величайшей радости!

После того как предварительная заявка была отправлена, слово «медицина», активировавшись, потихоньку стало отпечатываться у меня в голове. Затем, когда я начал сталкиваться с его повсеместным присутствием в нашей жизни, оно принялось вспыхивать то тут, то там, все ярче и настойчивее. Мысль об этой профессии, хотя я совсем не представлял себе ее, дала ростки. Чем больше я о ней думал, тем больше открывалось необыкновенных возможностей, о которых я раньше и не подозревал. Постепенно она представилась мне как уникальный микрокосм, соединяющий в себе как творческий, так и научный мир. И, поскольку остальные альтернативы не вызывали во мне особого воодушевления, к концу лета я сделал свой выбор. Спектр возможностей медицины казался таким широким, что – внезапно я почувствовал такую уверенность – я обязательно найду что-нибудь захватывающее в этой специальности.

И все же, когда мы с Габриэлем пошли в лицей, отец стал меньше отвлекать нас от занятий. Однако взамен он охотно требовал нас к себе вечером для дополнительных работ. Сегодня же, пользуясь ливнем, он явно что-то задумал.

– …Надо разлить по бутылкам…

Вдруг он понизил голос до шепота и произнес заговорщическим тоном:

– …всего несколько бочек, не больше. Но я хотел бы сделать все по-быстрому, этим вечером. А то кто их знает, этих таможенников…

Он взялся за контрабанду – скорее из азарта, чем из выгоды. Корма, мясо, вино. Близость Франции облегчала ему бесстрашный переход границы, но в то же время заставляла быть особенно осторожным: пограничники жили поблизости. И именно по ночам, особенно если гремела гроза, наш погреб – одно из его убежищ – оживал.

Все школьные годы я прожил в регионе, охваченном лихорадкой – Юра. Политические баталии за учреждение нового кантона были в разгаре. У нас – подрастающего поколения – такие темы, как борьба за независимость, культурную идентичность, создание прогрессивного общества, находили отклик в полном соответствии с нашим юношеским идеализмом. Но еще в большей степени нас завораживало это гражданское непослушание, это нарушение запретов, диктуемых реакционным, немного неповоротливым Берном – все это вызывало некий революционный романтизм, свойственный нашему возрасту. Марши протеста, запрещенные демонстрации, неподчинение гренадерам разжигали нашу жажду приключений и протестные настроения. Все мы были немного Гаврошами, и мы гордились особенным характером Юра, который проявлялся в свободном духе, то и дело противостоящем духу страны, а также в естественной склонности устраивать праздник по любому поводу.

Отец мой был ярым защитником крестьянских земель, но образу-мился, выйдя из состава подпольной группы, которая с большим воодушевлением – и, в первую очередь, с большим количеством взрывчатки – выступала против размещения плацдарма в Бюре, соседней деревне. Тягостные задержания, напряженные допросы и обыски на ферме в поисках динамита, к счастью, бесплодные (а тем временем в том самом погребе!..), привели к тому, что отец осознал, что подвергает всю семью неоправданному риску. Они с матерью продолжали участвовать в официальных протестных мероприятиях, и с их согласия – ведь дело было правым – мы беспрепятственно участвовали в многочисленных праздниках на протяжении всего года. А их было и правда много и были они повсюду – эти кутежи, пронизанные темой борьбы за независимость. Но прежде всего они были юными, красочными и веселыми.

– Все, хватит. Бодлер перебьется. Слишком поздно, чтобы еще и за него браться. Попробую завтра после тренировки.

Габриэль тоже закрыл тетради. Мы были последними, кто еще не спал. Мы прошли в просторную спальню, которую звали «дортуаром». Наши братья были уже там, они крепко спали на своей двухъярусной кровати. Мы забрались под пуховые одеяла.

Дортуар находился наверху, как и спальня родителей, и комната сестер. Но он был очень далеко от центральной трубы, от которой зимой проходило немного тепла через стены. Только героическая печь на первом этаже пыталась согреть все строение, но ее тепло к нам не попадало.

В конце концов этот новый кантон был образован. Это был великий момент. Ожидание и неопределенность результатов голосования длились до последнего момента. Когда объявили победу, все выскочили на улицу и отправились в Делемон – наш главный город. Люди обнимались, пели, танцевали. Колокола звонили, машины сигналили, их пассажиры, опасно далеко высовываясь из окон и словно повиснув на своих флагах, кричали от радости. Мы отправились туда вшестером на стареньком «Ситроене», достойном банды анархиста Бонно. Я так и не смог вспомнить, как мы вернулись. В этом всеобщем ликовании утро наступило так рано, что немногие из нас отправились в школу – да и те дремали за партами. Жизнь как бы остановилась на целую неделю, праздник никак не кончался.

Через несколько дней наша футбольная команда в эпическом отборочном матче вышла в финал, что означало переход в первую лигу. И празднества, едва успев кончиться, с этим новым поворотом начались снова. И нас снова носило от улицы к улице, от бара к бару, от смеха к смеху, от песни к песне, от одних торжественных заявлений к другим. Должен признаться, что очень смутно и отрывочно помню эти десять «очень ночных» дней. Я проснулся гораздо позже, словно вышел из комы, не в силах отделить сон от реальности, так тесно все переплелось. Но Юра умеет лечить последствия своих праздников, и из них выходишь по неведомому волшебству – хотя, наверное, это чары памяти, такой избирательной, что она хранит лишь те воспоминания, что отмечены нежной ностальгией, безо всякого похмелья. Регион Юра, идеалистичный, бунтарский и веселый, был землей моего детства и юности. И поскольку то и другое были счастливыми, для меня Юра всегда останется страной счастья.