ПОЛОСА ТУМАНА

 

Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?

Ездок запоздалый, с ним сын молодой.

К отцу, весь издрогнув, малютка приник;

Обняв, его держит и греет старик.

 

 

«Дитя, что ко мне ты так робко прильнул?»

«Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул:

Он в темной короне, с густой бородой».

«О нет, то белеет туман над водой».

 

Цюрих,

2001–2012

Тон был серьезен. Лицо тоже. Вместе с двумя коллегами он показывал нам и комментировал снимки со сканера. Они впечатляли. На них была чудовищная опухоль, занимавшая огромное пространство в груди. Всей своей массой она давила на сердце и верхнюю полую вену и теснила правое легкое к стенке грудной клетки. Она была такой огромной и столь причудливой формы, что за ней было трудно различить другие органы, до такой степени они были искажены.

Я поинтересовался, каковы прогнозы насчет этого чудища, так как хорошо знал, что в онкологии размер опухоли не всегда имеет решающее значение. Ответ коллег был уклончив:

– Мы не уверены. Это рак с неясным прогнозом. Он хорошо отозвался на химиотерапию и, может быть, уже неактивен, но с этой болезнью всегда нужна осторожность. И потом, – продолжали они, – в плане чистой онкологии для нас важно удалить эту опухоль. Во-первых, чтобы убрать эту массу, от которой может активизироваться очаг, а во-вторых, нужно определить плотность еще живых раковых клеток внутри опухоли после химиотерапии.

– Для нас, – ответил я, – тоже важно извлечь это огромное образование, так как оно меня попросту пугает. Оно сжимает жизненно важные органы, так что даже непонятно, как кровь из головы и из рук еще достигает сердца.

Мы прекрасно знаем, что при медленно развивающихся процессах у организма есть время, чтобы отреагировать, и часто он находит самые невероятные решения. В случае с Люси – так звали девочку, чьи снимки мы изучали, – микроскопические вены принялись бурно развиваться, чтобы позволить крови обойти закупоренные участки.

Онкология – наука о раке – не моя область, так как злокачественная опухоль крайне редко развивается в сердце или в кровеносных сосудах. В тех редких случаях, когда они поражены такой опухолью, я просто делаю то, чего от меня ждут мои коллеги-специалисты, не слишком задумываясь об обоснованности их просьбы. Только они точно знают, оправдано ли хирургическое вмешательство. Я лишь стараюсь технически как можно лучше исполнить их пожелание.

Через два дня Стелла заглянула в дверь, разделяющую наши кабинеты.

– Приехала твоя пациентка. Позвать ее?

– Сейчас закончу письмо – и я к ее услугам. История болезни у меня?

– Да, на столе.

Я отправил письмо, затем сгруппировался на кресле с колесиками и максимально приблизился к столу. Собравшись, как спринтер, готовый сорваться с места по пистолетному выстрелу, крепко ухватившись за край стола, я оттолкнулся назад, передавая импульс вращения сиденью. Если все сделать правильно, мне удается докатиться до рабочего стола одним движением, имея как раз столько кинетической энергии, чтобы плавно подъехать прямо к рабочему месту за столом.

Я еще раз пролистал «кирпич» истории болезни Люси, чтобы освежить в памяти его содержание и не упустить какой-нибудь подробности, которая могла бы вызвать ее недоверие. По моему сигналу Стелла пригласила девочку с мамой войти.

Ей было двенадцать лет. Я сразу заметил, что, хотя она еще не подросток, но уже и не ребенок. На ней был большой шерстяной берет а-ля Боб Марли. Я начал разговор:

– Здравствуй, Люси. Как дела?

– Спасибо, неплохо.

Она подняла голову, и я увидел ее лицо вблизи. Я понял, почему она в шапке. У нее больше нет ресниц… и волос, конечно, тоже нет: результат химиотерапии. Черты лица тонкие, совсем еще детские. Я понял, что на самом деле она младше, чем кажется по ее лицу, измученному лечением, хотя очень быстро она проявила удивительную зрелость, взвешенное и ответственное критическое мышление. С полсекунды я не знал, как к ней обратиться: на «ты» или на «вы».

– Итак, Люси, ты знаешь, что у тебя в груди объемное образование, которое давит на сердце и легкое, и мы должны его удалить.

Я взглянул на мать, полагая, что разговор будет вестись и с ней. Она была внимательна, но отстранилась, опустив глаза и довольствуясь ролью свидетеля. Кивок. Она явно хотела оставить инициативу дочери.

– Да, мне говорили. И еще мне объяснили, что эта операция очень важна, чтобы убрать этот рак.

Первый сюрприз. Она прямо говорила о своей болезни, храбро используя страшное слово «рак». Очень нестественное слово из уст ребенка.

– Да, мы хотим ее удалить по двум причинам. Во-первых, нам нужно убедиться, что химиотерапия хорошо сделала свою работу и уничтожила опухоль. Во-вторых, она сдавливает важные органы, и если еще вырастет, то может стать опасной, заблокировав кровообращение.

Я предпочел сказать «опасной», а не «фатальной», чтобы не пугать девочку еще больше. Она слушала меня завороженно, как загнанный олененок. Ее взгляд был напряженным. И же не умоляющим и не плаксивым. Прежде всего, он был встревоженным, ловил мельчайшие детали, которых Люси могла еще не знать.

– Это будет непростая операция…

Сложный момент. Я редко разговариваю на столь драматичные темы непосредственно с детьми. Обычно мои удары обрушиваются на родителей. Я быстро взглянул на мать. Она снова уклонилась от разговора.

– …потому что опухоль затрагивает важные сосуды и само сердце.

Я взял листок бумаги, что позволило мне хоть ненадолго избежать пронизывающего взгляда этих зеленых глаз. Рисунок поможет мне объяснить суть операции и немного ослабит серьезность момента. Обе сосредоточились на моей ручке. Я быстро набросал анатомическое строение нормального сердца – в голове у меня десятка два довольно красивых набросков, которые я переношу на бумагу быстро, словно расписываясь, столько раз я их повторял, – дорисовал правое легкое. Наконец, сверху я изобразил опухоль и выделил жирной линией полую вену, правое предсердие и ворота легкого, отодвинув их, как это сделало новообразование.

– Я не знаю, легко ли опухоль отсоединится от этих органов или она уже в них проникла. Тогда будет явно сложнее, так как нужно будет иссекать захваченную часть и реконструировать ее.

Люси едва заметно кивнула в знак согласия. Она была предельно внимательна. Ни одна линия, ни одно слово, даже ни одна пауза не ускользала от нее.

– Что касается полой вены и сердца, эту часть опухоли нам удастся удалить. Но в чем у меня есть сомнения…

Все тот же немигающий взгляд, никаких комментариев. Лишь на мгновение ее глаза встретились с моими. Пронизав насквозь. Я вернулся к рисунку.

– …в чем я не очень уверен, – так это насчет диафрагмального нерва и правого легкого.

При этих словах она подняла голову прямо, чуть нахмурилась, затем немного растерянно спросила:

– Диафрагмальный нерв? Что это?

– Это нерв диафрагмы. Если он больше не работает, диафрагма не сокращается, когда ты делаешь вдох, и легкое, которое с ним связано, не так хорошо заполняется воздухом. Без этого нерва можно жить, только быстрее выдыхаешься. Он начинается на шее и проходит справа, вдоль полой вены. Так вот, он внутри этой опухоли, и я не знаю, удастся ли нам его сохранить.

Она выдержала удар – еще один – не протестуя. Я повернулся к маме. Может быть, сейчас она что-нибудь скажет – они явно не знали об этом возможном осложнении. Она отрицательно покачала головой и сделала мне знак продолжать.

– И потом, Люси, еще остается легкое. Оно как раз больше всего меня беспокоит. Оно соединено с сердцем сосудами, которые сосредоточены вот здесь. Это место называется воротами легкого.

Я обвел участок на рисунке.

– Эти сосуды особенно тонкие и хрупкие. Возможно, нам не удастся их сохранить или восстановить, если и они тоже затронуты.

И, чуть тише:

– Если эта часть сильно поражена, мы будем вынуждены удалить часть легкого.

Ее слух и внимание были так напряжены, что я ощущал, как вибрирует воздух.

– И здесь я не могу исключить, что придется удалить легкое целиком.

Люси снова едва заметно кивнула. Почти неуловимо, серьезно. Эта девочка поразила меня, настолько она была взрослой и умела держать удары невероятной силы. Она решилась задать вопрос:

– А можно жить с одним легким?

– Да, жить можно, только быстро выдыхаешься при малейшем напряжении, хотя со временем ситуация улучшается. И все же…

Я воспользовался случаем, чтобы восстановить истину, в которую верил – что я постараюсь сделать все, что от меня зависит, чтобы избежать этой крайности.

– …И все же я искренне уверен, что нам удастся сохранить большую часть легкого. Может быть, не все целиком, но большую часть. Если так и получится, то проблем будет не очень много, стесненность дыхания будет чувствоваться лишь при больших усилиях. И кто знает, может быть, удастся сохранить легкое целиком!

Она выпрямилась, как будто бы удовлетворенная этим объяснением. О технической части операции все было сказано. Она смотрела в пространство, куда-то за мою спину. Пристально разглядывает какую-то точку далеко за окном. Я чувствовал, что ее мысли перешли в другую, более глобальную плоскость. И более головокружительную. Затем, очень медленно, как фокусирующийся объектив, внимательный взгляд ее зеленых глаз снова вернулся ко мне. Она чуть подалась вперед, чтобы уменьшить расстояние между нами, и невообразимо тихим голосом спросила:

– Как вы думаете, я смогу вылечиться?

У меня перехватило голос.

– Как вы думаете, я буду жить?

В ее взгляде не было агрессии. Он не был ни требовательным, ни плаксивым, разве что немного умоляющим. Ее вопросы, глаза, поведение – все сбивало меня с толку. Сейчас я видел перед собой скорее девочку, чем подростка, которая задавала свой вопрос с обезоруживающей простотой. Меня внезапно охватила щемящая грусть, что-то сдавило сердце, влажная пелена затуманила взгляд. Я с трудом сглотнул, пытаясь сдержать подступившее волнение и освободить слова, застрявшие где-то в груди. Я чувствовал, что разрыдаюсь, если заговорю. Я видел боль, тоску и отчаяние перед операцией, но никогда, никогда сила этих чувств не волновала меня до такой степени. Потому что против этой опухоли – угрозы бесстрастной и неумолимой – у Люси не было ничего, кроме детской невинности и огромного мужества.

Не знаю, что делает чувства заразительными. Аура вокруг них? Какие-то вибрации? Волны? Люси заметила, что я подавлен и не могу произнести ни слова. Мое затянувшееся молчание выдавало еще и мои сомнения в успехе, в ее выздоровлении. И вдруг я увидел, как в уголке ее глаза набухла тяжелая слеза и покатилась по щеке. Она появилась сама собой, девочка даже не моргнула. Тяжесть, которая и так давила на нас, еще усилилась. Мне все же удалось извлечь из гортани звук. Тембр моего голоса изменился. Он стал скрипучим, натужным, словно его тональность, застряв в горле, расстроилась.

– Люси, мы сделаем все, чтобы тебе помочь, слышишь?

Вторая, такая же тяжелая слеза, скатилась вслед за первой.

– Мы сделаем все. Обещаю.

Она больше не плакала. Ее взгляд оставался напряженным. Она едва заметно кивнула. Я повторил ей еще раз:

– Мы будем бороться, Люси. Изо всех сил.

Второй одобрительный кивок едва заметным движением головы. В этой напряженной атмосфере я перевел взгляд на маму. Она рыдала в платочек. Парадоксально, но проявление ее боли тронуло меня меньше, чем сдерживаемое страдание дочери. Наконец, горящий взгляд Люси отпустил меня, она откинулась на спинку стула. Все это напряжение разом исчезло, как накопившийся электрический заряд, готовый взорваться, найдя проводник, вдруг разряжается и уходит в землю.

Я протянул ей мой рисунок. Она взяла его и еще раз пробежала глазами.

– Согласна, Люси?

– Да, спасибо.

– Тогда до завтра.

– До завтра.

Она встала, мать за ней. Они пожали мне руку и вышли.

Когда дверь закрылась, я еще некоторое время в раздумье сидел за столом. Стелла, услышав, что они уходят, подошла к ним в приемной. До меня донесся ее приветливый и даже оживленный голос. Затем она вернулась ко мне в кабинет.

– Оооххх, Стелла! Просто сердце в клочья.

Она взглянула на меня немного удивленно, ожидая разъяснений.

– Удивительная девочка. Столько силы, храбрости и решимости. Она все понимает и переносит все с необыкновенным самообладанием.

– Ты сможешь ее вылечить?

– Надеюсь, Стелла, очень надеюсь. Здесь все будет непросто. Опухоль затрагивает столько жизненно важных органов. И потом, ее выздоровление зависит не столько от исхода операции, сколько от агрессивности ее опухоли.

В тот день мне очень хотелось сбежать с работы и упасть на диван перед телевизором. По счастью, как раз шли ответные матчи Кубка Европы. «Челси» обыграла «Арсенал», хотя до матча они были в весьма выгодной позиции, и отправилась побеждать в Хайбери. Тот самый «Арсенал», за успехами которого я следил еще в Лондоне, как из любви – дань уважения вспыльчивому, но невероятно талантливому Чарли Джорджу – так и из-за близости к стадиону больницы, где я работал. Стадион «Хайбери» располагался всего в нескольких станциях метро от «Грейт Ормонд Стрит Хоспитал» – детской больницы английской метрополии.

Просто пощечина.

Назавтра был обычный ритуал: обход больных, потом кофе, а затем операционный блок. Не без сарказма мне напомнили о бесславном поражении «канониров».

Звонок от Кристофа:

– Они готовы.

– Хорошо, начинайте. Я приду, когда откроют грудную клетку.

Дезинфекция, операционное поле, установка электроскальпеля и электроотсосов. Халат, стерильные перчатки.

Разрез. Вибрирующая пила, которая «ломает» грудину, разрезая ее надвое по всей длине.

– Расширитель!

С поворотом ручки расширителя, разводящего края разреза, возникла опухоль. Бугристая, с кратерами, как лунная поверхность. Она занимала все место.

Я начал с высвобождения передней части, затем одна из боковых сторон. Как я и подозревал, она вросла в стенку верхней полой вены и в правое предсердие. Нужно дать крови путь в обход сердца, чтобы иссечь инфильтрированные части. В ход пошел старый добрый аппарат искусственного кровообращения.

Он установлен и теперь отводил кровь перед самым входом в сердце.

– Ножницы!

Стенка полой вены вырезана на несколько миллиметров дальше границ опухолевой инфильтрации. Иссечение продолжалось на уровне предсердия, граница проходила по здоровым тканям: я не хотел оставить фрагмент опухоли, который может снова начать расти. После резекции осталось зияющее отверстие, через которое виднелся трехстворчатый клапан, первый клапан сердца.

Мы распластали перикард, прочную и гибкую оболочку сердца. Вырезали из него лоскут по форме кратера и пришили по краям. Сердце и полая вена, освобожденные от опухоли, в порядке. Вырезана половина всего образования. Я повернул ее вбок, чтобы отделить от легкого. Сначала она поддавалась, но по мере того, как мы приближались к воротам легкого, возобновилось приращение, и в конце концов мы обнаружили инфильтрацию в легочные вены и артерию. Иссечение в этих хрупких тканях очень сложное, двигаться нужно медленно. И все же с тщательностью археолога, шаг за шагом, нам удалось довести резекцию до здоровой ткани. Половину стенки артерии пришлось удалить. После пяти часов напряженной борьбы, ежесекундного противостояния, огромная опухолевая масса целиком покинула грудную клетку. Размером она была с грейпфрут. Но наш труд был еще не окончен. Отнюдь нет: нужно было восстановить легочную артерию. Это надо делать с большой осторожностью – так тонки ее стенки, их можно сравнить с папиросной бумагой. Гораздо проще и быстрее было бы после освобождения сердца удалить правое легкое вместе с опухолью. И мы, конечно, в этот час были бы уже по дороге в кафе, но Люси при этом серьезно пострадала бы.

И мы снова спустились в забой для новой кропотливой работы. Мы снова использовали тоненькие и гибкие заплатки, тщательно пришивая их к краям артерии, а затем и легочной вены, чтобы заменить иссеченные фрагменты. Сосуды восстановлены отлично – надежный залог успеха операции.

Закончив эту вышивку, я повернулся к Доминик…

– Все в порядке, До, мы здесь почти закончили. Можешь возобновить вентиляцию обоих легких.

Она направила воздух в легкие. Сдутые, съежившиеся, с каждым импульсом они расправлялись, вновь обретая форму, место в грудной клетке и светлый цвет.

…затем обращаюсь к перфузионисту Томиславу.

– Томи, можно отключать насос.

Работа аппарата перешла к сердцу и легким Люси. Все шло наилучшим образом. Кровяное давление в норме, насыщение кислородом – тоже. И, несмотря на длину швов, никакого подтекания. Можно вынимать канюли и закрывать грудину.

– Ну и сколько времени шло сражение?

– Восемь часов с момента, как рассекли кожу.

Я был вдвойне доволен нашей работой. Нам удалось извлечь опухоль целиком и при этом сохранить оба легких. Конечно, сейчас преждевременно праздновать победу. Даже если невооруженным глазом не видно остатков опухоли, мы не можем исключить поражения близлежащих лимфоузлов или других, более отдаленных органов, таких как мозг, кости или печень, злокачественными клетками, которые затем разгорятся метастазами. Но все мы прекрасно знаем, что излечение возможно только при тщательном и полном иссечении опухоли, какими бы большими ни были технические трудности.

Кабинет перфузиологов. Телефон. Мать Люси.

– Все прошло хорошо. Мы смогли удалить опухоль и сохранить легкое. Она хорошо перенесла операцию.

– Спасибо, доктор. Мы все очень надеемся, что на этот раз ей хоть немного повезет. Что в этот раз судьба перестанет так ее мучить.

– Конечно, мы все тоже на это надеемся. Мы тоже надеемся, что она наконец выздоровеет и навсегда избавится от этой ужасной болезни.

Я ушел из операционного блока, выжатый как лимон, все болело. Стоять изогнувшись, без движения вредно для скелета, попытка пошевелиться болезненна, как будто позвоночник пропитан клеем, суставы и внутренние органы пересохли и трутся друг о друга, хрящи истираются, пока синовиальная жидкость не увлажнит их. Вот такой одеревенелый, я потащился в кабинет, согнувшись вопросительным знаком.

Стелла увидела, как я вхожу с видом Квазимодо, который ей хорошо знаком, – так всегда бывает после слишком долгой операции.

– Ну что, шеф, опять спину сломал? – полунасмешливо-полузаботливо бросила она.

– Да, мне нужно полежать.

– Ай-яй-яй, тебе бы к врачу. Однажды ты просто не сможешь оперировать, если не будешь следить за собой.

– Ты знаешь, как я доверяю врачам! – подмигнул я.

Я улегся прямо на паркетный пол.

– Все прошло хорошо?

В ее голосе звучала тревога.

– Да, и даже очень хорошо. Нам удалось удалить всё и не потерять легкое.

– Вот это действительно классно! Мама, наверное, счастлива.

– Не только она, Стелла. Я тоже. Откровенно говоря, вчера эта девчонка перевернула мне душу. Храбростью и силой перед лицом опасности.

Зеленые глаза Люси, ее смелость и невинность на миг всплыли у меня в памяти, но затем действительность оттеснила их.

– У нас есть еще что-нибудь на сегодня? Кого-нибудь принимаем?

– Нет, у нас была только эта операция.

Облокотившись на стол, она взглянула на меня сверху вниз.

– Ну что, твоей спине лучше?

– Да, я чувствую, что меня отпускает, спина выпрямляется. Еще несколько минут, и я пойду.

– Давай сделаю кофе.

– С удовольствием.

Минут через десять я уже мог встать. Можно было даже делать движения в стороны без ощущения, что позвоночник сейчас переломится, как сухая ветку. Я уселся в кресло и залпом выпил кофе, приготовленный Стеллой. Она вернулась с сэндвичем.

– Наверное, ты ничего не ел целый день.

– Да нет, утром съел круассан. Спасибо, Стелла. Ты мне прямо как мама.

– Вот уж нет. Если бы ты был моим сыном, я бы запретила тебе подобные псевдоподвиги. Ну ладно, сегодняшний не в счет. Тут ты прекрасно поработал.

Вечер и ночь того дня я уже не помню. Часто мышцы, ноющие от слишком долгого напряжения, будят меня часа в два ночи, и сон одерживает верх лишь на заре, на какие- то несчастные несколько часов. Когда случаются такие приступы бессонницы, я ставлю будильник попозже, так как мои коллеги совершенно не нуждаются во мне во время утреннего обхода в реанимации.

Тем не менее я помню, что в то утро пришел к Люси очень рано. Она лежала в постели, проснувшаяся, с чуть усталым видом.

– Как дела, Люси? Не очень сильно болит?

– Нет, спасибо, все нормально.

– Вчера все прошло хорошо. Мы смогли удалить опухоль целиком и, главное, сохранили все легкое.

– Я знаю, мне уже сказали. Спасибо вам большое.

– Нет проблем, Люси, мы с радостью это сделали. Сегодня будет самый тяжелый день для тебя. Но завтра станет лучше, и ты, наверное, уже сможешь вернуться в палату.

– Все в порядке, не так уж все и плохо.

– Ну все, хорошего дня, до скорой встречи.

Да, эта девочка необыкновенная. Она – боец, достойный восхищения. Часто говорят, что такие бойцы лучше борются с болезнью, чем те, кто жалуется или отказывается от всякой борьбы. Если это правда, то Люси скоро пойдет на поправку.

День выдался длинным, и только поздно вечером я снова заглянул к девочке. Люси спала, но коллеги заверили меня, что день прошел спокойно.

На следующий день, как всегда, мы по-быстрому зашли в отделение реанимации, перед тем как отправиться в операционный блок. В сопровождении ассистентов и медсестер мы заглянули и к Люси. Ее уже можно было переводить в палату. Я спросил коллег:

– А что с диафрагмальным нервом? Он все-таки действует? С трудом верится.

– С правой стороны диафрагма немного приподнята, но так было еще до операции. Во всяком случае, никаких проблем с дыханием нет.

– Да, я вижу. Возможно, этот нерв уже подвергся опухолевой инвазии еще задолго до операции. И так как все развивалось очень медленно, то были гипертрофированы другие дыхательные мышцы.

Операции следовали одна за другой. Обходы прооперированных вся бригада совершала в быстром темпе. Время для нас – упрямый спорщик, который то и дело препятствует нормальному ходу дня и решительно уничтожает все моменты передышки. Особенно те, когда мы могли бы уделить немного времени тем пациентам, которые чувствуют себя неплохо, или тем, кто особенно нас тронул. Как, например, Люси, это поразительное сочетание чистосердечия и решимости.

Я хотел зайти к ней и побыть подольше, поговорить с ней, лучше ее узнать, послушать, что она расскажет о своих планах, мечтах, о том, что ей нравится. Я думал об этом много раз, но то не находил времени, то забывал, когда время было.

Ее выписали из больницы, а я так и не побыл с ней подольше.

Три недели спустя Стелла показала мне письмо от Люси. Почерк у нее был уже практически взрослый, хотя еще оставалось что-то детское в использовании разных цветов, в оформлении текста, в маленьких рисунках – цветочках и сердечках, украшавших страницы. Та особенная зрелость, которая так удивила меня, была в самом тексте. Может быть, призрак возможной смерти заставил ее так быстро повзрослеть? Или просто она была очень рано созревшим ребенком?

Она еще раз благодарила меня и уверяла, что чувствует себя хорошо. Новость эта очень обрадовала меня. В конце послания она спрашивала, не могу ли я прислать ей «фотографию ее хирурга с автографом».

У меня было несколько фотопортретов на глянцевой бумаге, которые делал профессиональный фотограф. Я взял две фотографии и подписал одну по-немецки, а вторую по-французски:

«Люси,

С большой надеждой на выздоровление.

С огромной надеждой!»

– подписал и отправил ей.

И снова я целиком погрузился в работу. Снова предсердия, желудочки, клапаны и сосуды бросали нам вызов. Снова недели пролетали как дни, с бешеной скоростью. Несколько раз я встречал того коллегу-онколога в подвальных коридорах и всякий раз спрашивал:

– Как дела у Люси?

– У нее все хорошо.

– А что там опухоль, которую мы удалили? Она была мертва?

– Не совсем. Было несколько активных очагов, несмотря на предварительное лечение. И поэтому мы продолжаем химиотерапию.

– А прогноз? Благоприятный же! Или нет?

– Пока трудно определить.

Время бежит, и вот промчалось полгода. Люси исчезла с моих радаров до того момента, когда мы с бригадой обедали и подошел тот самый коллега-онколог, нагнулся к моему плечу и бесцветным от горя голосом прошептал:

– Вчера, в воскресенье, Люси скончалась.

– Что?!!

Я подскочил, как от удара молнии.

– Да, у нее случилось резкое обострение из-за метастазов в головной мозг, она быстро потеряла сознание. Все произошло очень быстро. Через несколько дней она впала в кому, и вскоре все было кончено.

– Не может быть!

Я был раздавлен, без голоса, без сил. В голове стояла какофония, заглушавшая все остальные звуки.

Коллега встал, извинился и ушел.

Больше никто не разговаривал. Не двигался. Наши мысли витали где-то в пустоте.

Ее лицо, взгляд зеленых глаз.

Вот что возникло в моей памяти. А с ними пришло неприятное ощущение, что Люси, по-видимому, так и не перестала чувствовать, как возле нее бродит зловещая тень. Близкая опасность, которая на какое-то время выпала из поля моего зрения.

«То белеет туман над водой», – ответил я на ее страхи. И, наверное, какое-то время она верила этим обнадеживающим словам. Наверное, она верила в нашу способность уничтожить нечистую тварь, притаившуюся в ее теле, прежде чем вновь поняла, что мы бессильны.

Последняя мольба ее зеленых глаз.

Чувства несправедливости и обмана достигло апогея. Эта девочка храбро приняла все – болезненные исследования, невыносимое лечение, тяжелейшую хирургию, борясь за право жить на этой земле. Как бы я ни искал подобие оправдания Природы, я не мог найти ни одного. Я не понимал причин этого ничтожного, нездорового, отвратительного цинизма.

Ее последняя мольба, две тяжелые слезы.

«К отцу, весь издрогнув, малютка приник». Меня охватило мучительное сожаление: я так и не пошел еще раз поговорить с ней. Я не пошел обсудить с ней ее планы и мечты. То, что ее смешило, что она любила. В тот момент, когда тень, казалось, отступила, исчезла из поля зрения.

Две тяжелые слезы, письмо, украшенное сердечками и цветочками.

Как все дети в ее возрасте, Люси мечтала о нормальной и прекрасной жизни. Долгой жизни. А получила лишь горькое разочарование от того, что лишь краешком глаза взглянула на нее, прежде чем двери захлопнулись неотвратимо и безжалостно.

 

«В руках его мертвый младенец лежал».

А главное – так несправедливо.

Ездок оробелый не скачет, летит;

Младенец тоскует, младенец кричит;

Ездок погоняет, ездок доскакал…

В руках его мертвый младенец лежал.

 

«Лесной царь» Иоганн Вольфганг фон Гете, 1749 –1832.