ВОЗВРАЩЕНИЕ С ОРБИТЫ

Jack Swigert: «Okay, Houston, we’ve had a problem here».

Houston: «This is Houston. Say again please».

Jim Lowell: «Houston, we’ve had a problem.

We’ve had a main B bus undervolt».

Миссия «Аполлон-13», разговор 14 апреля 1970 года после взрыва бака с кислородом.

Сиемреап, Камбоджа

2011

Ноябрь 2011 года. День.

Во влажном воздухе Камбоджи мы начали вторую операцию. Технически она не сложная: нужно закрыть отверстие между желудочками.

Малышке четыре месяца. Она росла с трудом, мало ела и страдала бесконечными пневмониями. Месяц назад ее дыхание стало затрудненным, сначала во время кормления, а теперь даже в состоянии покоя. Состояние девочки ухудшалось на глазах, и не было никаких сомнений, что без операционного вмешательства ее жизнь будет недолгой. Счет пошел всего лишь на недели.

Мы находились в новом высокофункциональном операционном блоке. В нем нет окон на улицу и работает кондиционер. Без внешних ориентиров невозможно определить, в какой точке земного шара мы находимся, настолько типичны обстановка, звуки и запахи. Операция шла хорошо. Открыв грудину, мы обнаружили сердце в хорошем тонусе. Сама мышца в норме, она производила впечатление живой силы, характерной для этого возраста. Только вот отверстие, «дыра» между желудочками, сводило на нет его работу: кровь обращалась в легких в три раза больше, чем в организме. Без лечения многие из таких детей не доживают даже до года, и эту участь постигла бы и нашу девочку, она уже очень ослаблена. Закрытие этой дыры исправляет ситуацию и обеспечивает нормальную продолжительность жизни.

Это как раз то, чем мы и будем сейчас заниматься.

Первая канюля введена в аорту. В этот момент операция уже начинается. Я еще раз оглядел коллег, чтобы убедиться, что каждый знает свою задачу. Все кивнули. Мы слышали регулярные сигналы, соответствующие ударам сердца, видели равномерные движения легких, которые с равными интервалами наполнял наш респиратор. Ребенок крепко спал. Все выглядело нормально.

Во всяком случае, так нам казалось.

На тот момент.

Это наша первая командировка в Камбоджу. Мы уже три дня гостили у цюрихского врача Беата Рихнера, который работал здесь более двадцати лет. Он построил в стране три детских больницы и недавно решил начать программу кардиохирургии. После проблем со здоровьем новорожденных и эпидемий врожденные пороки сердца стали основной причиной смертности, и это зло он решил искоренить.

Беата еще называют «Беаточелло», так как, помимо того, что он врач и предприниматель, он играет на «челло», виолончели. Он организует концерты на месте для туристов, приехавших посмотреть замки Ангкора, а также совершает каждый год мини-турне по Европе, чтобы собрать средства для своего фонда.

Он обратился ко мне в 2007 году, чтобы обсудить новый проект. Тогда я поехал к нему с коллегами – кардиологом и анестезиологом. Нас впечатлил бурлящий мир этой больницы, где дети появлялись отовсюду, заполняли залы ожидания, палаты, коридоры. Я укрылся в операционной, подальше от непрекращающегося визга, чтобы посмотреть, как работают хирурги. Их непринужденность и ловкость впечатляли. Они проводили целые серии операций в бешеном ритме, намного напряженнее, чем у нас. Наркоз был кратким, с помощью простых медикаментов и без респиратора. Анестезиолог на протяжении всей операции при помощи баллончика равномерно вдувал воздух, обогащенный кислородом, в легкие ребенка. Едва швы были наложены, он давал пациенту проснуться, клал его на кровать и поручал заботам родителей, которые за ним наблюдали, а сам уже давал наркоз следующему ребенку.

В этот момент к нам присоединился Беат. Блок состоял из двух операционных, расположенных друг напротив друга. Хирурги переходили из одной в другую по мере выполнения графика операций.

– Вот, Рене, здесь я хотел бы начать оперировать сердце.

– Здесь? Ты хочешь сказать – в одной из этих операционных?

– Да, конечно. В этих двух боксах мы оперируем все: грудь, живот, переломы. Мы делаем от двадцати до тридцати операций в день.

– Хорошо, Беат, но сердце – это совсем другое дело. Это гораздо сложнее! Нужна довольно сложная аппаратура, и потом, операционная должна быть абсолютно стерильной. Нельзя лезть в сердце после операции аппендицита. Если клапан будет инфицирован, у твоего пациента никаких шансов. Во всем мире кардиологические операционные отделяют от общей хирургии. Нет, тебе нужна специально оборудованная и отдельная от этих двух операционная.

Я продолжал:

– А где отделение интенсивной терапии?

– В твоем понимании у нас его нет.

– Вот как? А что вы делаете, если ребенок долго остается под наркозом?

– Его помещают вот сюда, немного в сторону, и его родители по очереди вентилируют его легкие, как это делает анестезиолог во время операции.

– А если наркоз длится всю ночь?

– У нас такого не бывает. Мы очень быстро будим детей после операции, гораздо быстрее, чем в Цюрихе.

И Беат добавил как будто в сторону:

– В крайнем случае родители будут сменять друг друга всю ночь.

Я посмотрел на Кристофа, который, как и я, был несколько озадачен. Он тоже плохо представлял себе подобный сценарий. Определенно, им тут удавалось творить чудеса очень малыми средствами. Я снова обернулся к Беату:

– Беат, но ведь даже самые простые операции на сердце – это очень серьезные вмешательства. Нередко бывает, что после них ребенок должен спать сутки или двое подряд. Для этого нужен респиратор и приборы для наблюдения. Нужна сигнализация, которая тут же предупредит нас, если что-то пойдет не так. Нельзя сдавать пациентов родителям среди ночи, чтобы те качали кислород! Представь себе, кто-то из них задремает. Всего на десять минут. И пффюиить!!! Мозгу твоего пациента кранты. Нет, это слишком рискованно, если хочешь оперировать сердце, нужно больше оборудования.

Мы вышли из операционного блока и продолжили осмотр.

– А кровь? У тебя есть банк крови?

– Да, есть, вполне достаточный. Вообще, я даю рекламу, чтобы туристы, которые слушают мои концерты, приходили еще и сдавать кровь. И это работает. На следующий день у нас очередь добровольцев! Для нас это большая удача, так как здесь нам нужно много крови для переливаний из-за всех наших геморрагических лихорадок.

Мы с Кристофом обошли больницу, оценили работу сотрудников, изучили имеющееся оборудование и перед отъездом снова подошли к Беату. Я знал, что он будет разочарован и расстроен, он и так не строил больших иллюзий по поводу моего заключения, учитывая все мои предостережения.

– Беат, я настаиваю. Эта хирургия бескомпромиссна, это высший пилотаж. Нельзя попросту освободить кухонный стол, уложить на него пациента и оперировать его сердце. Нужен квалифицированный персонал, надежное оборудование и инфраструктура.

Беат молчал. Он стойко сносил мои удары.

– Персонал у тебя есть. Твои люди хорошо образованы, профессиональны и энергичны. Их можно быстро научить кардиохирургии. Это большой плюс. Он действительно в твою пользу, так как это самая сложная задача. С материалом и инфраструктурой со временем все получится, при наличии средств.

Он слушал меня, по-прежнему не протестуя, хотя я безжалостно душил его самую прекрасную мечту. Не желая заканчивать на слишком пессимистичной ноте, я все же рискнул поднять ему настроение:

– Если ты согласен, то, когда вернемся, мы разработаем план создания такой структуры и составим список оборудования, которое тебе понадобится. И подсчитаем финансы на его покупку.

На лице у него появилась робкая улыбка. Он снова обретал надежду и обдумывал возможное будущее своего проекта.

Мы воспользовались последним вечером, чтобы осмотреть это прекрасное место. Бесстрашные моторикши доставили нас на берег озера Тонлесап. Виды там были потрясающие. Я был поражен архитектурой жилых домов, их удивительной приспособленности к меняющимся геологическим условиям. На суше они крепко цеплялись за землю, затем, когда озеро становилось ближе, они приобретали смешанную структуру: одна половина оставалась на земле, другая, на сваях, оказывалась над водой – пока дома не становились полностью озерными. И не было еще никакой туристической инфраструктуры. После недолгого ожидания – и пары речей в исполнении нашего шофера – аборигены посадили нас в пирогу, оснащенную дизельным мотором. Берега озера поражали своей пышной зеленью, домами-амфибиями в полной гармонии с местностью. Наш лодочник подвез нас к одному из этих плавучих домов. Это была крокодилья ферма! Рептилии были самых разных размеров, некоторые достигали почти трех метров. Заграждения были условные, некоторые люки были приоткрыты.

– You’re not afraid? Не страшно?

Работники фермы, мускулистые парни, улыбались нам, отрицательно мотая головой. Они передвигались без особых предосторожностей и, видимо, чтобы продемонстрировать нам свою храбрость, даже наводили порядок в питомнике с помощью обыкновенных деревянных дубинок.

Мы продолжили прогулку по озеру. Оно стало таким широким, что мы видели лишь узкую полоску берега вдалеке. После визита к крокодилам мы не рисковали опускать руки в воду, хотя и находились далеко от берега, где обычно свирепствуют эти рептилии. Все было спокойно. Я был погружен в свои мысли, как вдруг неизвестно откуда появилась пирога и причалила к нам. Мальчик лет семи – восьми изображал носовую фигуру. Его отец, на корме, управлял лодкой. Пока он обменивался парой слов с нашим капитаном, мальчишка перепрыгнул к нам в лодку и стал предлагать напитки. Мы взяли по пиву. Едва мы успели расплатиться, как отец с сыном уже исчезли, почти так же загадочно, как и появились.

– Который сейчас час?

– Два часа дня.

– Ровно?

– Да, практически. Если совсем точно, четырнадцать часов и четыре минуты.

– Эй, парни, в Цюрихе сейчас утренний доклад! Честно говоря, здесь лучше, не правда ли?

Мы чокнулись банками.

– Ну, за них.

– За них!.. И за нас тоже.

Должен признаться, что, вернувшись домой, я не очень-то верил в эту затею, настолько недостижимой казалась эта вершина. Все же для очистки совести я пригласил архитектора, специалиста по проектированию больниц, и мы разработали план постройки, которая объединяла три сегмента кардиологической помощи, а именно: кабинет катетеризации, операционный блок и помещение для отделения реанимации. Я отослал документ Беату и перестал о нем думать.

Через год я встретил Беата в Цюрихе на вечере, который устраивал для в его честь наш швейцарский Национальный цирк Кни. Он с гордостью сообщил мне:

– Я купил участок земли позади больницы. Он был недорогой. Мы сможем построить на нем кардиохирургическое отделение.

– Прекрасно, Беат. Во всяком случае, мы готовы участ-вовать.

И еще три года спустя, на том же самом мероприятии, он радостно объявил в антракте:

– У нас почти все готово. Скоро Оливер приедет делать катетеризации полостей сердца, и, если все пойдет нормально, мы сможем начать оперировать.

Я подавился сэндвичем. Я знал, что проект зарождается, но и подумать не мог, что он так продвинулся. Это напомнило мне ту пирогу, которая внезапно появилась из ниоткуда. На следующей неделе наш оперирующий кардиолог Оливер подтвердил, что вскоре собирается в Ангкор.

По возвращении он доложил:

– Рене, ты бы очень удивился. Там все есть. Место, оборудование, ну и, конечно, пациенты. Я провел несколько катетеризаций и даже делал операции по закрытию артериального протока. Условия работы – прекрасные.

Тогда же Беат позвонил мне. Он был счастлив, окрылен успехом Оливера.

– Ну что, когда приедешь?

Я представил, как он улыбается при этих словах на другом конце земного шара.

– Терпение, Беат, терпение. Я не такой силач, как ты. Я должен собрать бригаду. У тебя хорошие врачи, но у них нет большого опыта в этой области. Конечно, они будут участвовать, но со своей стороны я должен обеспечить всю цепочку.

– Нет проблем. Ждем.

Начать оперировать в Камбодже – это вызов, еще более рискованная авантюра, чем в Мозамбике. Там система уже работала, когда мы приехали. К тому же в первую командировку мы поехали с теми, кто уже привык к местности, что и обеспечило нам успех. Я всегда был против мнения, что в бедных странах достаточно оперировать с помощью обрывков бечевки или деревяшек, под предлогом того, что дети рано или поздно все равно обречены, так что достаточно спасти хоть нескольких, чтобы можно было говорить об успехах. Я считаю, что условия работы должны быть достойными, тогда и результаты будут отличными. Естественно, нужны большие инвестиции, но философия безупречности быстро приносит плоды. А еще она свидетельствует о нашем уважении к этим людям, когда мы лечим их с той же серьезностью и вниманием, что и в Европе.

Камбоджийский проект, где еще земля с кирки не осыпалась, нес в себе массу неизвестных. Больше всего беспокоила мысль, что какую-то деталь могли забыть или не учесть, она потянет за собой остальное, и все может рухнуть. Кардиохирургия и ее интенсивная терапия так сложны, что перечень самого необходимого кажется бесконечным.

Я, конечно, привлек к новой затее нашего анестезиолога Доминик, закаленную в боях. Чтобы избежать возможных промахов, мы решили, еще дома в Цюрихе, проанализировать в мельчайших деталях кардиологическую операцию. С исчерпывающим перечнем, куда были вписаны каждый жест, каждый медикамент, каждый анализ и каждый прибор, я отправился в Камбоджу, чтобы проверить, соответствует ли ему обстановка. Это была короткая поездка, всего лишь на выходные.

Был конец сентября, и проливные дожди затопили регион. Бангкок, где мы должны были совершить посадку, грозился закрыть аэропорт. У Беата тоже все было залито водой. Она доходила до колена. К счастью, его больница стояла на небольшой возвышенности и не пострадала. Сам он стоял на крыльце, ожидая меня.

– Чао, Беат. У вас все хорошо? Столько воды…

– Неплохо. Но мне пришлось перебраться в гостиницу, потому что дом затопило. По крайней мере, первый этаж.

– Я всего на два дня. Хотел бы посмотреть твое кардиологическое оборудование.

– Пойдем, покажу.

Мы перешли через улицу позади больничного комплекса и вошли в явно новую пристройку. Это было кардиологическое отделение. Я был рад обнаружить идеально продуманную систему, в которой уже сейчас можно было работать. Тот самый бойкий хирург Ладен, которого я заметил еще во время первого визита, был в отделении и обрадовался встрече. Беат объяснял мне:

– Вот тут интенсивная терапия. Как видишь, все аппараты здесь!

И правда. Впрочем, некоторые были даже еще не распакованы.

– Ты позволишь мне включить их? Кто знает, вдруг какой-нибудь не заработает.

– Конечно, делай что хочешь.

Беат вернулся к своим делам. Мы с Ладеном расставили аппараты, соединили их друг с другом – как если бы начали настоящую реанимацию – и включили в сеть. Все заработали. Затем мы отправились в операционный блок. Там тоже включили мониторы, запустили аппарат искусственного кровообращения, проверили электроскальпель.

День заканчивался. От усталости у меня все сильнее слипались глаза.

– Ладен, ты можешь завтра организовать мне встречу с вашим анестезиологом? Мы должны еще проверить медикаменты. Сейчас я отправляюсь спать, с ног валюсь.

– С удовольствием.

На следующий день мы встретились у входа в отделение скорой помощи.

– Где бы сесть, чтобы составить список? У вас есть кафетерий?

Наивность моего вопроса вызвала у коллег легкую усмешку.

– Есть, но он очень маленький, и там особо нечего заказывать.

– Сойдет.

Кафетерий действительно был крошечным. Туда вела винтовая лестница. Его расположение над больничным комплексом, словно гнездо впередсмотрящего на мачте, делало это место особенно симпатичным. Там было всего четыре маленьких столика. Чай, кофе, несколько сортов газировки. Я взял кофе, который оказался очень сладким.

– Поехали.

Я развернул длинный список, и мы стали отмечать имеющиеся медикаменты. Почти все были в наличии. Я отметил те немногие, которых не было, и их местные эквиваленты.

Закончив проверку, я уехал.

Вместе с Доминик мы подвели итоги:

– Слушай, выглядит хорошо. Можно обойтись без тех лекарств, которых нет, у них есть другие, не хуже. И, кстати, план операций у них работает без перебоев. Это косвенно доказывает, что там должно быть все, что нам нужно.

Итак, везде зажегся зеленый свет. Мне казалось, что я проконтролировал все до мельчайших деталей. Мы со спокойной душой заказали билеты на самолет и через полтора месяца прибыли на место. Вдесятером мы приехали в Сиемреап в субботу вечером. По доброй африканской традиции мы осмотрели нескольких детей сразу же после приезда, чтобы на следующее утро начать оперировать.

В этот самый момент Барбара подала мне вторую канюлю, ту, которая будет отводить кровь из тела. Вокруг нас знакомые звуки. Попискивание монитора, потрескивание электрокоагулятора, размеренное дыхание респиратора. Я протянул руку.

Еще до тишины меня изумила темнота.

Темнота, которая вдруг обрушилась на нас. А за ней, через долю секунды – тишина. Полная чернота и безмолвие. Как в туннеле. Мой налобный фонарь, таким ярким лучом освещавший операционное поле, как будто взорвался. Темнота была для меня еще глубже, потому что освещение было ярким и зрачки мои сузились. Все погасло и остановилось: мониторы, респиратор, аппарат искусственного кровообращения. Еще долю секунды мы стояли в оцепенении. В следующую долю секунды пришел страх. Затем включились рефлексы.

– God! Она больше не дышит.

Это Доминик.

– Дайте свет! Мне нужно проводить вентиляцию легких, дать кислород.

Ее голос звенел в этой пещерной тишине. Он словно рикошетил от стен и отзываясь слабым эхом. У Доминик была некоторая свобода движений, чего не сказать обо мне – я был в плену у своего снаряжения, буквально «привязан» к операционному столу. Изобретательная Доминик нащупала свой мобильный телефон и нашла функцию «фонарик». Головка ребенка озарилась светом.

– Держи! – приказала она кому-то рядом.

Затем отсоединила от выключенного респиратора трубку, которая вставлена в трахею ребенка, и подключила ее к баллончику, а затем принялась сжимать его с равными интервалами, чтобы восстановить дыхание.

– Сжимай. Равномерно. Вот так!

Ее мозг работал четко, она думала и о других детях – о тех двух, которые были еще в реанимации, с искусственной вентиляцией легких.

– Бегом в реанимацию, надо проверить, идет ли вентиляция у прооперированных. А если нет, то догадались ли наши ребята начать вентиляцию легких вручную.

Один из медбратьев унесся туда. Я ощупал пальцами грудную клетку ребенка, нашел рассечение грудины, осторожно дотронулся до сердца. Оно меня успокоило – оно сокращалось все с той же силой и той же частотой, что и раньше. Оно не подвело и храбро продолжало свою работу. Я чувствовал и свободное движение легких при дыхании с помощью баллончика. Я нашел аорту и слегка сжал ее большим и указательным пальцами, чтобы оценить ее наполняемость. Кровяное давление, которое уже не отражалось на экранах, показалось мне хорошим. Кто-то вынул фонарик (или еще один мобильный?) и любезно зажег второй луч света. Всё под контролем. Ни паники, ни нервов. Я спросил:

– Кто-нибудь знает, что произошло?

– Не больше твоего. Видимо, отключили электричество.

– Бог его знает, сколько оно будет продолжаться.

Вернулся запыхавшийся медбрат.

– В реанимации есть электричество. Респираторы работают, свет тоже есть. С детьми все в порядке.

– Одной заботой меньше. Остается только надеяться, что и здесь скоро включат.

Ждать пришлось долго. Мы ничего не видели и ничего не могли делать, и от этого время тянулось еще дольше. Доминик старательно продолжала вентиляцию легких. В полумраке, который не рассеялся, хотя зрачки уже привыкли к нему, я ничего не мог различить в сердце девочки. Только мои пальцы на его поверхности и на аорте говорили, что оно работает нормально.

– Что будем делать, если отключение на весь день? В реанимацию?

– Это невозможно, ее уже подключили к аппарату.

Пока мы обдумывали все пути выхода из ситуации без потерь, все озарилось светом. Сразу. Как по нажатию кнопки. Сначала свет, потом звук. Словно цепочки петард, которые мы пускали в детстве, с легким треском один за другим заработали все приборы – респиратор, аппарат искусственного кровообращения, мониторы. Вернулся фоновый шум, наши лица, окружающая обстановка. Вся жизнь операционной, ее очертания и краски.

У ребенка снова появилась электрокардиограмма, пульс, артериальное давление – в общем, все обнадеживающие признаки жизни. Косвенные признаки, которые снова видны на экранах мониторов.

– Наконец-то! Сколько времени длилось отключение?

– Около четырех минут.

Четыре минуты, которые тянулись для нас как десять.

Доминик снова подключила ребенка к автоматическому респиратору и настроила глубину наркоза. Сердце все еще осуществляло кровообращение, а легкие – насыщение кислородом. Аппарат работал вхолостую. Еще несколько секунд. Барбара рылась на столике с инструментами, ища канюлю, которую хотела мне передать. Ко мне еще не вернулась свобода действий: я пока не перестроился на операционную программу.

И свет опять отключили.

Снова весь мир как будто рухнул. Свет, звук, наши приборы. Снова полная темнота и тишина, как в пещере. Снова те же рефлексы, те же маневры в борьбе за выживание, то же подручное освещение. То же беспокойство. Сколько времени продлится отключение на этот раз? Мои пальцы снова на сердце и на аорте девочки.

Через две минуты весь наш «корабль» вздрогнул, загудел и тронулся. Свет и звуки снова вернулись.

Канюля Барбары снова зависла в воздухе около моей руки. Но я отвел ее в сторону. Я уже не понимал, что делать дальше. Я не решался выводить кровь ребенка в наш аппарат и останавливать ее сердце. Ведь отключение электричества в этот момент будет равно остановке кровообращения – остановке сердца. Конечно, мы могли бы вручную привести аппарат в действие, но без данных о давлении и оксигенации крови, риск повредить мозг будет большим, слишком большим. И потом, а если это продлится несколько часов…

Я повернулся к Доминик. Она все еще была потрясена двумя затемнениями, с которыми пришлось справляться. Ее взгляд воплощал тревогу и осуждение. В операционной глаза, без остального лица, обрамленные шапочкой и маской, излучали двойной блеск. «If eyes could kill, I’d be dead» – только здесь, в нашем логове, это выражение всплыло в моей голове, когда некоторые мрачные взгляды встречались с моим. Как сейчас у Доминик.

Я на секунду отвел глаза. Когда я снова поднял голову, ее взгляд был уже не таким мрачным и суровым. Она знала, что меня ей не в чем упрекать. Никто не решался что-то сделать, сказать, подумать – и, наконец, я произнес:

– До, мне страшно.

– Мне тоже.

Даже монитор и респиратор, два последних прибора, еще споривших с этой остановкой времени, подавали сигналы как будто приглушенно.

– Откровенно говоря, мы не можем продолжать эту операцию.

– Ты прав. Не можем.

Я отступил на шаг и задумался об отступлении. Вынуть артериальную канюлю, закрыть разрез, ничего не сделав. Сердце сильное, но оно будет и дальше работать впустую. А здесь постепенно стала вырисовываться другая проблема. Ведь мы предоставим эту хрупкую малышку ее судьбе. При этом мы ее еще и ослабили наркозом и разрезом. И легкие испытывают перегрузки. И такому изможденному ребенку придется кашлять, несмотря на боль, чтобы поддерживать альвеолы легких чистыми.

– Как думаешь, тебе удастся ее разбудить и экстубировать?

– Ох, Рене! В этом я совсем не уверена. Она на пределе. Она же «выпала из гнезда».

«Выпала из гнезда»! Так мы говорим про еще не оперившихся птенцов, упавших на землю, у которых не хватит сил взлететь, даже если их подбросить в воздух, потому что они не успели обрасти перьями. И потом, даже если Доминик удастся ее разбудить, вернуть в гнездо, что будет с ней дальше? По нашим вчерашним оценкам, ей оставалось жить всего несколько недель.

Я вздохнул и обернулся. Аппарат искусственного кровообращения продолжал работать сам по себе в ожидании наших канюль, его контур был наполнен кровью. Пришлось влить в него флакон крови, чтобы не слишком сильно разжижать анемичную кровь нашего птенца. Кровь эта драгоценна. Повсюду в мире. А здесь особенно – потому что здесь не хватает всего. Наконец, еще есть другие дети, которые ждут свою операцию. Мы не можем бесконечно отказывать им. Даже если их прогнозы более благоприятны, у них не будет другой возможности прооперироваться. Я уже не слышал даже монитора и респиратора. Уши наполнил глухой гул.

– Послушай, До, чем больше я думаю, тем больше осознаю, что мы не можем повернуть назад.

Повисла пауза в несколько секунд, как будто ее мысли сейчас шли тем же путем, что и мои, с небольшим отставанием, затем она ответила:

– Да, ты прав. Мы действительно достигли точки невозврата.

– Мне тоже так кажется. Я даже в этом убежден. Если мы ее сейчас не прооперируем, она не выживет.

Я осмотрел операционное поле. Это решительное, яркое сердце. Затем – распакованные одноразовые инструменты, которые так дорого нам обходятся, и мы должны их экономить. Наш аппарат, канюли, флакон с кровью. Я снова услышал бормотание мониторов. Тогда я оторвался от философских рассуждений и задумался о практических средствах, как безопаснее продолжить операцию. Затем повернулся к перфузиологу Хасану и спросил обоих:

– Вам не кажется, что сеть перегружена?

Я оглядел операционную, прислушался к шумам из коридора.

– Думаю, что нам нужно выключить все приборы, без которых мы могли бы обойтись, начиная со стерилизатора и кондиционера. Оба они потребляют много энергии. И лишнее освещение тоже.

– Хорошая мысль, Хасан. Давай их выключим.

И приборы смолкли, мониторы потухли, лампы погасли. Осталось самое необходимое: респиратор, аппарат искусственного кровообращения, один монитор, моя налобная лампа и чахлый светильник на потолке. В сгущающихся сумерках я со своим налобным фонариком превратился в спелеолога. Пучок света заставил сердце засиять красками и контрастами, достойными кисти Караваджо. Прежде чем совершить прыжок в бездну, я попросил подождать десять минут, «для перераспределения электричества», как я сказал коллегам. Но прежде всего для того, чтобы самому успокоиться. Чтобы в горле растворился медный привкус и хотя бы немного разжались тиски, сжимающие живот.

На протяжении этих десяти минут все было стабильно. Спокойное жужжание приборов. Меня охватила легкая дрожь, как перед большим прыжком в пустоту, когда я снимал зажимы, блокирующие кровь в канюлях. Она устремилась в аппарат искусственного кровообращения, который медленно заработал. Вскоре кровь уже с нужной скоростью шла через аппарат и обратно в организм. Мы выждали еще две минуты, внимательно следя за сигналами нашего единственного радара, прежде чем остановить сердце.

И вот оно остановлено.

Мои движения были плавными и легкими. Я оглядел окружающий полумрак. Гибко двигались тени. Голоса звучали тихо, почти заговорщически. Сумерки создали некую торжественность. Как та пирога на озере, Камбоджа внезапно возникла из ниоткуда в тенях. Темнота, перешептывания, некоторая влажность даже создавали впечатление, что мы оперируем в джунглях, под тенистыми сводами гигантских деревьев. Что за нами наблюдает камбоджийская фауна светящимися в темноте желтыми глазами. Внимательными, сосредоточенными, диковатыми глазами на лицах под масками, растворившихся в сумерках.

Рассеченное сердце закрыто. Два его желудочка теперь разъединены. Зажим с аорты снят. Горячая кровь снова оросила миокард. Он вновь обрел свой блеск.

Первое сокращение.

14 апреля 1970 года, сразу же после ращрушения резервуара с кислородом, астронавтов космического корабля «Аполлон-13» сотряс взрыв. Тогда они с ужасом заметили, что из одного из трех резервных контейнеров происходит утечка кислорода в космос, а еще один бак пришел в негодность. Они немедленно осознали, что их спасение зависит лишь от небольшого остатка кислорода и энергии. Чтобы сэкономить то и другое, они отключили все второстепенные приборы, в том числе системы навигации и управления кораблем. Их кабина стала холодильником. В этот момент они достигли точки невозврата. Чтобы вернуться живыми, они должны были продолжить путь, обогнуть Луну и использовать ее гравитационное притяжение, чтобы направиться к Земле. Когда они приближались к ней тремя днями позже, у них оставалось ровно столько энергии, чтобы вновь запустить различные системы навигации, осуществить плавный вход в атмосферу и совершить безопасную посадку.

Сегодня, на старушке Земле, наша операция завершилась мягкой посадкой. Мы тоже достигли точки невозврата – сначала дав наркоз, потом сделав разрез. Мы тоже должны были продолжать путь к намеченной цели, пройти длинную орбиту в космосе – длинный путь крови в нашем аппарате – чтобы получить шанс вернуть ребенка к жизни целым и невредимым.

Его исправленное сердце билось с новой силой. Кожные покровы зашиты, аппаратура и освещение снова заработали. И заросли джунглей, как та пирога, растворились так же мгновенно и таинственно, как и появились. Мы снова были в операционной, такой же, как и любая другая.

Операционные поля сняты. Снова появился наш птенец. Он спокойно спал. Цвет лица стал ярче, теплее, чем вчера. Он оперился. Личико спокойно и расслаблено. Малышка не почувствовала ни нашей суеты, ни нашей тревоги, ни наших сомнений.

Для нее наконец началась жизнь, такая же сильная, как и любая другая.