11

Ослиный экспресс

Я хотела работать в команде оперативного реагирования. Я это четко понимала. Несколько раз я подавала заявление на тренировочный курс Координационного Совета по осмотру и оценке в рамках Красного Креста, после которого можно было попасть в такую команду, но меня никак не выбирали. В год на курс принимали каких-то пару человек. Дожидаясь, пока Красный Крест обо мне вспомнит, я могла бы сидеть на одном месте очень долго, но тем временем Concern Worldwide предложил мне должность координатора оперативной команды, и я сразу подала заявление на эту работу.

Concern – крупнейшая ирландская гуманитарная организация, основанная в 1968 году. Она участвует в долгосрочных строительных программах, а также в оперативном реагировании на различные катастрофы, и у нее имеется собственная команда постоянного персонала, которую могут направить в любую точку света. Она прибывает на место катастрофы в течение сорока восьми часов, как правило чтобы помочь местному представительству Concern, уже оперирующему в стране. Такие выезды обычно краткие – по сравнению с большинством гуманитарных проектов, – но зато очень эффективные. Один никогда не похож на другой. Именно этим я и хотела заниматься.

Костяк команды оперативного реагирования в Concern был отлично сформирован к тому моменту, когда в него добавилась я. Это было междисциплинарное объединение, способное быстро разворачивать крупномасштабные операции в сложных условиях после катастрофы. Там был бухгалтер, старшие по операциям, эксперты по водоснабжению и канализации и менеджер по персоналу, но команде требовался специалист в сфере здравоохранения. Моя квалификация не до конца соответствовала запросам Concern – всего три года опыта полевой работы, в то время как они хотели пять. Я никогда не управляла бюджетом и логистикой проекта в рамках целой страны, но что-то их во мне заинтересовало. Хотя оперативное реагирование было совсем другой историей, я все-таки зарекомендовала себя в Непале и хорошо справилась с двумя первыми турами собеседования. Потом я целый день летела в Дублин – на разговор, который занял ровно восемь минут.

– Просто хотелось посмотреть на вас лично, – объяснили мне в конце.

Меня взяли на работу, и я снова вернулась в Дублин – на полугодовое отчетное собрание, где мне предстояло поближе познакомиться с командой. Все это были потрясающие люди: очень опытные, закаленные в боях гуманитарные работники, десятилетиями работавшие в разных миссиях. Практически все они любили выпить, за исключением руководителя подразделения Ричарда. Ричард оказался добродушным гигантом, который пил только крепкий чай; остальные же могли за вечер обойти штук пять пабов в поисках идеальной кружечки Гиннесса.

Одним из моих любимцев стал Эрик – швед слегка за шестьдесят, который на выездах был настоящим энерджайзером, но на собраниях неизменно засыпал. Несколько десятков лет назад он бросил успешную карьеру инженера и взялся за гуманитарную деятельность. За это время он успел поработать по всему миру, в том числе в Ираке во время войны в Заливе. Эрик отличался суровым характером и терпеть не мог дураков, поэтому, чтобы заслужить его уважение, мне пришлось приложить немало усилий. Со временем я его покорила и в награду удостоилась чести слушать бесчисленные истории о всяких мошенничествах и неудачах в ходе прошлых миссий. Таких парней, не склонных к сентиментальности, в гуманитарных организациях попадается очень много. Единственное, что по-настоящему его расстраивало, это некачественные инженерные работы. Сталкиваясь с ними, он приходил в бешенство – особенно если работы были наши.

За ним шел Дэвид, ирландец с акцентом густым, как патока, вечно рассказывавший о том, как пробирался на крыше грузовика по улицам Могадишо во время конфликта со сбитыми вертолетами «Блэк Хок» или сидел за столом, когда пуля пробила стену и поразила коллегу, стоявшего рядом. Еще один, Роберт, в свободное время жил на ферме и варил сыр. Как-то раз, переодетым, он пересек без визы границу с Афганистаном, когда там шла война.

Эти люди вступили в организацию, когда гуманитарная помощь еще не стала профессией, а безопасность сотрудников – приоритетом. Мне хотелось их впечатлить, но это было нелегко. Они везде побывали, все повидали, жили в гораздо более тяжелых условиях, чем я могла себе представить. Я шутила, что мне никогда их не нагнать, потому что теперь нашу работу ограничивает слишком много правил, которые они же и придумывают. Дэвид и Роджер к моменту моего вступления в команду работали преимущественно в офисе. Роджер занимался программой снижения рисков при катастрофах, то есть долгосрочным стратегическим планированием, а не непосредственной деятельностью на местах. Оба могли на короткое время выезжать на крупные катастрофы, но, как и остальные старшие члены команды, в основном фокусировались на глобальной картине.

Руководителем команды оперативного реагирования в регионах была женщина по имени Эмили, которая, как и я, начинала с работы медсестры. Она тоже обладала многолетним опытом, управляла операциями Concern в самых разных странах мира и всегда щедро и открыто делилась этим опытом со мной. Софи, отвечавшая в команде за финансы, тоже была человеком искушенным, хоть и в другой сфере. Она сделала карьеру в банке, но потом взяла отпуск на пять лет, чтобы посвятить себя гуманитарной работе. Она славилась своей заботливостью – например, обожала приглашать всю команду к себе на ужин, – и проявляла невероятную изобретательность в вопросах транспортировки денег по опасным регионам, где не работали банки и не было банкоматов.

Что мне больше всего нравилось в Concern, так это их стремление выполнять любую работу как можно лучше. Наверное, дело тут в ирландской щепетильности и самокритичности. Я оказалась в очень квалифицированном окружении, подталкивавшем и меня к росту. Можно было включить в программу еще 50000 человек? Можно было провести ее более эффективно? Можно было чем-нибудь ее дополнить? Совсем не то, что в Красном Кресте, где достижениям уделялось гораздо больше внимания, чем провалам.

Concern вел также очень сложную, но в то же время очень благодарную работу по полученному им мандату на помощь двадцати самым бедным странам мира, точнее двадцати самым бедным регионам в этих странах. Я посвятила ей четыре года, за которые поездила по настоящим задворкам мира, но я знала, что мои усилия приносят результаты. И я старалась, чтобы результаты были максимальны.

Поступив на работу, я оставалась на связи практически круглый год. Если случалось несчастье, я должна была все бросить и лететь. После звонка я в течение сорока восьми часов оказывалась в самолете. Предполагалось, что наши миссии не должны длиться больше трех месяцев, но на практике они всегда затягивались. Я либо жила где-то в кошмарных, едва переносимых условиях, либо дожидалась перелета в следующее такое же место в убогом зале местного аэропорта. В такой ситуации вести нормальную жизнь было невозможно. А уж личную тем более. Работая на Concern, я сменила трех партнерш, одна из которых порвала со мной по спутниковому телефону, когда я уже шесть недель как находилась в командировке. Звонок стоил мне три доллара в минуту, и я буквально в тот момент держала на руках истощенных чернокожих младенцев. Жаль нас не премировали за такой гуманитарный героизм.

В первую командировку от Concern я отправилась в Эфиопию, в западной Африке. Там работала постоянная команда местных сотрудников, реализовывавшая долгосрочные программы по борьбе с голодом и развитию сельского хозяйства, но стране грозил продовольственный кризис, и меня отправляли для оказания дополнительной поддержки, пока ситуация не вышла из-под контроля.

Голод был в Эфиопии явлением сезонным. Когда урожай предыдущего года подходил к концу, население голодало, но в 2008 процесс вышел за привычные рамки: произошла засуха, и голод охватил гораздо большее число людей. В странах, где распространено подобное явление, гуманитарные агентства для оценки положения используют международную систему подсчета количества голодающих, по которой переход за 10 % порог считается кризисом. В Эфиопии как раз к этому все шло, поэтому Concern решил расширить свою программу. Мне предстояло помочь местной команде взять под опеку новые регионы.

Существует два типа истощения. Одно называется «остановкой в росте» – дети при нем слишком низенькие и миниатюрные для своих лет. Это результат долговременного недоедания – то, что мы наблюдали в Элисе и Орукуне. Другая форма истощения – острая, когда ребенку не хватает еды прямо сейчас. Ребенок с острым истощением может быть достаточно высоким и нормально развитым физически, он просто слишком худой, кожа да кости. Остановка в росте в будущем может сказываться на мозговых функциях и общем состоянии здоровья, но острое истощение просто убивает.

Раньше малышей с острым истощением лечили в больницах – кормили через зонд три-четыре недели, пока не выводили из зоны риска. Это дорого обходилось матерям, которые были вынуждены отрываться от остальных, более крепких детей, и от своих сельскохозяйственных угодий, где тем временем не проводилось никаких работ. Многие матери забирали ребенка, как только тому становилось чуть получше – по вполне понятным причинам, – но в долгосрочной перспективе этим детям по-прежнему грозила опасность. Наблюдение за истощенными детьми также было проблематичным, поскольку подразумевало перевозку громоздкого оборудования из деревни в деревню, взвешивание и измерение роста каждого малыша. Процесс затягивался надолго, а это означало, что дети попадали в клинику, когда истощение заходило уже очень далеко.

К моменту моего прибытия в Эфиопию ситуация значительно изменилась – в первую очередь в том, что касалось оценки состояния детей. Организация «Врачи без границ» обнаружила, что, вне зависимости от роста, жировая прослойка у них на предплечье приблизительно одной толщины. Когда ребенок теряет вес, прослойка становится тоньше, поэтому измеряя окружность предплечья можно достаточно легко определить, страдает ли он от истощения. В организации разработали специальную ленту для измерения окружности предплечья со шкалой трех цветов: красного, желтого и зеленого, которая помогала волонтерам быстро определять состояние детей. Зеленые деления на ленте означали, что все в порядке, желтые – умеренное острое истощение, красные – тяжелое острое истощение. Детей с желтыми и красными показателями включали в программу Concern.

Способ лечения детей с истощением со временем тоже изменился. В середине 1990-х специалист по детскому питанию Андре Бриен, наблюдая за своими детьми, поедавшими из банки «Нутеллу», придумал уникальный продукт под названием «ПлампиНат», наподобие арахисового масла, резистентный к размножению бактерий, очень калорийный и не нуждающийся в охлаждении. Его можно было раздавать родителям, чтобы они кормили детей дома. Не требовалась ни чистая вода, ни даже мытье рук: дети отрывали уголок пакета и просто высасывали содержимое. По программе Concern дети с умеренным истощением получали соево-кукурузную муку, обогащенную витаминами, которую смешивали с растительным маслом для получения высококалорийной смеси, а дети с острым истощением – «ПлампиНат».

Когда к нам попадали истощенные ребятишки, мы, прежде всего, проводили так называемый тест на аппетит. Их иммунная система зачастую оказывалась настолько угнетена, что невозможно было понять, не страдают ли дети какими-то заболеваниями, также требующими неотложного вмешательства, поэтому каждому пациенту выдавали пакетик «ПлампиНат», чтобы проверить, есть ли у него аппетит. (Никогда в жизни я не испытывала такого счастья, как в моменты, когда у меня на глазах шестьдесят или того больше изголодавшихся ребятишек высасывали из пакетиков сладкое арахисовое масло, улыбаясь во весь рот.) Если ребенок проходил проверку, мы отправляли его с матерью домой, снабдив двухнедельным запасом «ПлампиНат», а дальше отслеживали прогресс и обеспечивали продуктом, пока ребенок не оказывался вне опасности.

Детей, не прошедших тест на аппетит, мы оставляли в больнице дня на четыре. Зачастую у них обнаруживалась малярия или пневмония, реже – туберкулез или ВИЧ. Чем дольше мы держали детей в больнице, тем больше был риск перекрестного заражения. Наша работа заключалась в том, чтобы бороться с истощением; если ребенок серьезно болел, его следовало передать в настоящее медицинское учреждение. В нашей больнице мы давали детям продукт на основе молока под названием «F75», иногда вводили антибиотики и могли даже сделать переливание крови, но оборудование у нас было самое примитивное, а детские организмы – крайне хрупкие. У истощенных малышей объем крови порой оказывался таким низким, что обычная капельница провоцировала остановку сердца. Я убедилась в этом воочию в самом начале своей миссии. Истощение убивало самыми разными путями. За десять дней в Эфиопии у меня на глазах умерло больше детей, чем за все время работы медсестрой.

Я работала в Шашого, на юго-западе страны, в Области Народностей Южной Эфиопии. Этот регион находится в нескольких часах езды от Аддис-Абебы, на краю Рифт-Валли, где когда-то был обнаружен самый древний скелет человека.

Мы решили обосноваться в Шашого из-за того, что в там участились случаи острого истощения у детей. В городе уже имелась небольшая больница, где мы могли работать, а в полутора часах езды оттуда располагался крупный госпиталь, куда мы отправляли тяжелых пациентов. В регионе уже сложилась сеть фельдшерских пунктов, откуда к нам поступали дети с истощением.

Меня заверяли, что больница в Шашого отлично оборудована и действует с соблюдением всех правил, но это оказалось совсем не так. Тяжело больные дети лежали в общей палате, на матрасах, брошенных прямо на пол, и вообще к санитарии в больнице у меня имелась масса претензий. Местные сестры не соблюдали даже общих рекомендаций по уходу за пациентами, и практически каждый день кто-нибудь из детей умирал. Отношение к их смерти тоже было не то, какого я ждала. Подумаешь, невидаль! Дети в этой стране умирают часто.

На четвертый день после моего приезда к нам доставили ребенка с так называемым нистагмом, то есть непроизвольными движениями глаз из стороны в сторону. Раньше я никогда с таким не сталкивалась. Нистагм мог быть симптомом разных заболеваний, последствием судорог или черепно-мозговой травмы, но с той же вероятностью и просто нарушением электролитного баланса. Лабораторией, чтобы это проверить, мы не располагали. Оборудованием для обследования – тоже. В Шашого не было интернета, телефонная связь – ужасная. Местные медсестры сказали: «Симптом означает, что ребенок умрет. Таких уже привозили к ним в клинику, и сделать ничего не удавалось». Я решила, лучше попробовать хоть что-то, чем совсем ничего – размешала в воде соли для регидрации и с ложечки напоила ребенка. К сожалению, через пять минут малыш скончался. Не знаю, было тому виной мое лечение или он умер бы в любом случае, но я все равно сильно расстроилась. Я переживала, что мне не хватает знаний, поэтому приняла решение собирать библиотеку с необходимыми справочными материалами, которую буду повсюду возить за собой. Невозможно быть экспертом по всем вопросам, но можно запастись источником информации.

Помимо работы непосредственно на программе, я участвовала в переговорах с местными властями по вопросам расширения нашей деятельности в регионе. Я встречалась с представителями полиции, мэром, руководством поликлиник и больниц, а также функционерами из министерств, в частности, здравоохранения и сельского хозяйства.

Процесс шел тяжело, причем по причинам, которых я не могла предвидеть, поскольку никогда не работала в такой запутанной политической обстановке. Эфиопское правительство, коррумпированное и тоталитарное, любой ценой избавлялось от своих политических оппонентов, и прилагало все усилия, чтобы скрыть правду об истинном положении дел в стране. Когда там разразилась эпидемия холеры, гуманитарным организациям было приказано называть болезнь «острой водной диареей», а нам запрещалось использовать слово «недоедание» в разговорах с правительственными чиновниками. Мы не могли открыто говорить о растущем числе случаев истощения, с которыми сталкивались, поскольку правительство держало общественное мнение под строгим контролем. Если правительство не может накормить свой народ, то это плохое правительство, а из-за Боба Гелдофа и его фестиваля Live Aid Эфиопия по-прежнему оставалась предметом шуток насчет голодающих ребятишек. Недоедание мешало делать бизнес, поэтому эфиопское правительство утверждало, что голода в стране нет.

Взаимодействие с чиновниками требовало дипломатического подхода, отчего я приходила в бешенство. Я предпочитала все излагать напрямую, без экивоков, и считала, что правительство откровенно вредит своему народу. Как правильно действовать в подобной ситуации, я не понимала. Из-за этих переживаний и постоянных детских смертей в госпитале я начала периодически испытывать сильную тревогу. Я плохо спала, у меня появлялась одышка и сухость во рту, а потом вдруг острое ощущение тоски и паника. Я катилась по наклонной и уже начинала думать, что не создана для этой работы. Наверное, на остальных миссиях мне просто везло. Но все-таки непонятно – раньше-то я умела держать себя в руках!

Мне понадобилось несколько недель, чтобы осознать, что проблема заключалась в кофе. Я выпивала по четыре чашки за день. В Эфиопии это часть культуры. Каждое совещание начиналось с кофе, и отказаться было бы невежливо. Вот только я, единственная из всех медсестер, с которыми мне приходилось сталкиваться, не увлекалась этим напитком – собственно, я вообще его не употребляла. Соответственно, четыре эспрессо в день поставили меня на грань нервного срыва с постоянной тахикардией, сухостью во рту и бессонницей. Я не страдала от панических атак, у меня просто была передозировка чистейшего, высококачественного кофеина. Как только я научилась потихоньку передавать свою чашку переводчику, панические настроения пропали. Конечно, политика по-прежнему доставляла мне немало хлопот, но это была меньшая из проблем. Я помогала больным детям, и никто не мог мне в этом помешать. Я научилась говорить о продовольственном кризисе, не называя его так напрямую, и писать отчеты с использованием эвфемизмов, чтобы и дальше заниматься своей работой. Вместо недоедания мы говорили об «обеспечении питанием», вместо кризиса – о «поддержке местного населения», и тогда чиновники благосклонно кивали головой и разрешали нам продолжать.

Та засуха была совсем не похожа на засуху. Проблема заключалась не в отсутствии дождей, а в том, что дожди пришли не в то время, поэтому почвы вокруг вовсе не пересохли и не растрескались. Собственно, когда мы начали разворачивать программу в Шашого, нам, скорее, приходилось бороться с сыростью и наводнениями. Для местных жителей они означали угрозу остаться без урожая, потому что дождь заливал новые посадки. Для нас – значительные осложнения при любых передвижениях.

У нас был план распространения «ПлампиНат» по местным фельдшерским пунктам, но добираться туда предстояло по размытым глинистым низменностям и долинам. Единственным транспортным средством, способным преодолеть такой путь, был осел, но все ослы в городке казались мне крайне тощими: животные страдали от недоедания не меньше, чем люди. Я сомневалась, что они даже батон хлеба на себе увезут, не говоря уж о ящике «ПлампиНат», но хозяева уверяли нас, что их любимцы справятся. Надо только давать им побольше еды. Спасение ослов от истощения стало побочной ветвью нашей программы.

Примерно половина поселков, которые нам предстояло объехать, находились на дне Рифт-Вэлли. Поначалу мы сидели в тележках, которые тянули ослы, а коробки «ПлампиНат» ставили себе за спину. Я страшно переживала от сознания того, насколько я тяжелей среднего эфиопа, и боялась, что ослика вот-вот хватит удар. Как только дорога становилась сложной, и бедняга начинал снижать темп, я выскакивала из тележки и шла пешком. Под конец я уже шла или бежала рядом с повозкой практически столько же, сколько сидела в ней.

В одном из таких путешествий мы наткнулись на вади – пересохшее русло реки с клочками сухой земли посреди больших глубоких луж. Дорога шла ровно поперек этого русла, но моя коллега, сестра Г., и я решили высадиться и пройти по бережку, чтобы потом присоединиться к ослику на другой стороне. Переходить через вади и так было тяжело, и мы решили облегчить животному задачу. На обратном пути погонщик взялся настаивать, чтобы мы обе сидели в телеге, пересекающей вади – мол, ослик отлично справится, – но я любезно отклонила его предложение. Сестра Г. не захотела снова тащиться по грязи, и предпочла остаться с погонщиком. Как оказалось, напрасно.

Когда я уже наполовину пересекла вади, отойдя от берега где-то метров на сто, то вдруг увидела, как тележка наклонилась под опасным углом, а потом сползла в гигантскую лужу мутной воды. Бедный ослик, впряженный в оглобли, свалился следом за ней. Я скорей бросилась к нему на помощь, но он уже застрял по грудь в глубокой грязи, а погонщик что-то кричал на языке, которого я не понимала. Я прыгнула в воду, подхватила осла и почувствовала, как грязь охватывает мои ноги до колен – густая, тяжелая и липкая. Вода доходила мне до середины бедер, голова ослика лежала у меня на плече. Он пытался выбраться, но грязь затягивала его, и все, что я могла сделать, – это успокаивать беднягу, пока погонщик вытаскивал тележку.

Сестра Г. успела выбраться на сухой островок, когда осел угодил в воду. Женщины из домиков, стоявших неподалеку, услышали шум и бегом бросились нас выручать. Потребовалось четыре человека, чтобы вытащить ослика из грязи и вернуть на дорогу, по которой он вновь оживленно засеменил вперед. Я же, к сожалению, так и осталась стоять. Женщинам пришлось вытаскивать из грязи еще и меня. Как минимум трое тащили меня за руки, пока грязь, наконец, не ослабила своих цепких объятий. После этого они куда-то на минутку пропали и вернулись с канистрами, полными воды, которой стали отмывать мне сапоги и ноги, несмотря на мои яростные протесты.

Пока я стояла там и думала о том, что все вокруг кажется каким-то нереальным, меня прямо в веко ужалила оса.

Список неожиданных проблем ширился. Местные начали воспринимать «ПлампиНат» так, как в Австралии «РедБулл», – в качестве энергетика, дающего быстрый прилив сил. Особенно популярен он был у парней, занимавшихся тяжелым физическим трудом за минимальную плату. На черном рынке стал расти спрос на «ПлампиНат», отчего матери, участвовавшие в программе, подвергались сильному искушению: они могли продать часть своих запасов спекулянту, а тот потом перепродавал продукт по завышенной цене.

Обмануть систему не составляло труда. Мы вели график веса и роста всех детей, записанных в программу, на котором целевой вес обозначался яркой линией. Когда ребенок пересекал эту линию, то получал двухнедельный запас «ПлампиНата» и вычеркивался из программы. К сожалению, из-за того, что программа шла в Эфиопии очень долго, матери научились с нами хитрить. Они кормили детей «ПлампиНат» до тех пор, пока те не подходили близко к линии, но потом уменьшали порцию, чтобы снова снизить их вес, а остатки продавали, чтобы заработать денег в семью. В результате мы часто видели на графиках «волны», колебавшиеся вверх-вниз у целевой отметки.

Проблема отчасти имела культурные корни. Наша программа предназначалась для детей в возрасте до пяти лет, но они жили в семьях, где все голодали. Вся семья в Эфиопии ела с одного большого блюда, поэтому предложение о том, чтобы кормить одного ребенка, а не всех, включая и взрослых, редко встречалось с пониманием. Матери старались делать так, как будет лучше для всех, отчего на программу по борьбе с недоеданием ложилась дополнительная нагрузка, и она сама оказывалась под угрозой. Да и детям эти хитрости не шли на пользу: они не могли выздороветь, не получая своего полного рациона, набор веса останавливался и иногда даже шел вспять. Мы обратились к местному правительству с просьбой как-то решить вопрос, и они приняли закон, запрещавший торговлю «ПлампиНатом» на рынках. Теперь команда по санитарной безопасности, проверявшая условия торговли мясом, отвечала еще и за то, чтобы «ПлампиНат» не появлялся на прилавках.

То же самое касалось и соево-кукурузной смеси, которую выдавали детям со средней степенью истощения: масло, с которым ее надо было смешивать, стало проникать на черный рынок. Но вместо того, чтобы опять запрещать торговлю, мы придумали заранее смешивать масло с мукой и раздавать смесь уже в готовом виде. Это сильно повлияло на ход программы. Теперь вместо того, чтобы раз в месяц раздавать матерям муку и масло, мы смешивали их прямо на распределительных пунктах перед раздачей, после чего смесь можно было хранить всего две недели. Помимо колоссальной работы по ручному смешиванию масла с мукой, мы теперь проводили раздачу в два раза чаще. Команда Concern в Шашого тратила на этот процесс массу времени, собственно, я почти всю миссию провела по локоть в муке.

У нас имелись распределительные пункты по всему региону, обычно при государственных складах, и дни, когда мы ездили раздавать еду, были моими лучшими днями в Эфиопии. Женщины приходили в красивых цветастых юбках, болтали между собой, иногда пели, а мы тем временем взвешивали детишек и замеряли их рост. Взвешивание проводили на импровизированной треноге, к которой цеплялось пластиковое ведро, – в него и сажали малышей.

Очередь шла быстро, все были счастливы, но иногда жара и недовольные матери семейств вносили в ситуацию напряженность. Женщины добирались до распределительных пунктов по два-три часа пешком. Получив свою порцию муки, они должны были еще столько же идти назад. На какую-то семью по пути напала гиена, один ребенок погиб. В этой стране, чтобы что-то получить бесплатно, приходилось идти на немалый риск.

Продажные политики, тощие ослы, осы-убийцы, черный рынок и стаи гиен, безусловно, не облегчали нам работу, но главной трудностью оставался дождь.

Один раз из удаленного фельдшерского пункта нам позвонили сообщить, что там заканчивается «ПлампиНат», а на завтра назначена очередная раздача. Возникнут большие сложности, если женщины, преодолев такой долгий путь, узнают, что им придется возвращаться с пустыми руками.

Фельдшерский пункт находился в двух с половиной часах езды от Шашого, но в моем распоряжении имелся только пикап. Он не отличался особой проходимостью, которая очень пригодилась бы в местных условиях, но выбирать было не из чего.

Я отправилась в путь с водителем и сотрудником из местной команды. Туда мы добрались без происшествий, но к нашему приезду день уже начал клониться к вечеру. К моменту, когда мы разгрузили пикап и сверили накладные, перевалило за пять часов. До заката оставалось часа полтора, а ехать надо было два с половиной. Одна из медсестер посоветовала нам остаться на ночь, поскольку над долиной собирался дождь. Непосредственно над нами туч не было, но на горизонте они высились черной громадой; сестра беспокоилась, что вода заполнит русло вади, которое нам придется пересечь на обратном пути. Однако водитель утверждал, что времени у нас с лихвой.

Мы отъехали всего на пару километров от города, когда увидели, что прямо на нас мчится поток. Смотрелось это классно: вода растекалась по иссушенной земле тонким слоем, всего пару миллиметров. Но очень скоро она залила всю равнину, делаясь глубже и глубже, пока мы пытались двигаться вперед. Это не была река, ограниченная берегами, а просто вода, вода повсюду, куда ни кинешь взгляд, глубиной по щиколотку. Через пару минут пикап прочно завяз.

Мы толкали и раскачивали его, немного проезжали и застревали снова. И снова. И снова. Вода уже доходила нам до колен, свет потихоньку меркнул. Теперь дело было даже не в том, что колеса буксовали в грязи, – мы просто не видели дорогу. Мы решили остановиться и подождать, пока вода сойдет; водитель уверял, что это будет очень быстро. Час спустя вода поднялась мне выше колена.

Водитель сходил на разведку и предложил вытолкать пикап на небольшой холмик, чтобы там переждать ночь. У нас не было ни еды, ни телефонов. Я нарушила все правила безопасности, уезжая в спешке, но по крайней мере нам ничего не угрожало. И тут я поняла, что хочу в туалет. Я терпела, казалось, несколько часов, хотя на самом деле прошло где-то минут двадцать. Я обводила взглядом темный горизонт. Тучи висели точно у нас над головами, в борта пикапа ударялась вода. Вариантов оставалось немного. Я выбралась из окна, встала на бампер, уцепившись за задний борт, свесила свой голый белый зад над водой и написала в нее.

Напрочь лишившись собственного достоинства, я вернулась в кабину точно так же, через окно. Ситуация хуже некуда, думала я. Нам, может, ничего и не грозит, но я проголодалась и устала, и совершенно не хотела снова вылезать в окно, когда мне опять приспичит. Я обсудила с водителем, что еще можно сделать, и вместе мы разработали новый план. Мы пешком вернемся в город, откуда недавно уехали, попытаемся найти место для ночлега, а наутро вернемся за пикапом.

Мы двинулись назад по затопленной равнине, под проливным дождем и в полной темноте. Вода хлестала нас по ногам, у нас не было фонариков и, что еще хуже, спутниковой связи. Команда в Шашого понятия не имела, куда мы могли подеваться.

Мы постучались в первую попавшуюся дверь, и водитель сумел договориться, чтобы нас пустили переночевать, дали какой-нибудь еды и сухую одежду. Поскольку я была белой великаншей, обычной одежды для меня не нашлось, но хозяева любезно снабдили меня желтым муу-муу, традиционным африканским нарядом с ярко-оранжевыми кружевами на рукавах. От моей гордости и без того оставались одни лохмотья, теперь же я лишилась и их. Мне выделили кровать, и – о чудо! – я ее не проломила.

На восходе мы вернулись за пикапом. Он глубоко застрял посреди размытой долины, за много километров от ближайшей сухой дороги. Быстро забрать его и уехать нам точно не грозило. Только после того, как мы призвали на помощь человек тридцать мужчин из городка и вызвали ЛендКрузер из Шашого, по истечении приблизительно шести часов, в которые они копали, толкали и тянули, мы смогли, наконец, залезть в наш пикап и убраться восвояси.

Шашого был весьма живописным уголком, но условия жизни там оставляли желать лучшего. Миссия была краткосрочная, не больше нескольких месяцев, поэтому особо тратиться на благоустройство не предполагалось. Еще до моего приезда команда обосновалась в заброшенном полицейском участке на окраине городка. Там не было ни ванной, ни водопровода, поэтому мылись все из ведер, на заднем дворе, а под туалет вырыли неглубокую выгребную яму и кое-как отгородили ее непрозрачной пленкой. Они наняли повара и каждую неделю скидывались на продукты, но не особенно щедро: денег хватало разве что на стопку дрожжевых лепешек инхурия, которые повар пек пару раз в неделю. Мы спали на койках в комнатках, которые раньше, похоже, служили камерами для заключенных; свою мне приходилось делить с сестрой Г., которая храпела так, что стены тряслись.

Я не хотела прослыть иностранкой, которая вечно привередничает и требует себе особых условий, особенно с учетом того, что миссия была рассчитана на короткий срок. Я всегда гордилась своей стойкостью и в этот раз тоже не собиралась отступать. Меня хватило всего на неделю. Я постоянно ходила голодной, не могла нормально спать, и мытье моей продрогшей белой туши посреди двора на холодном ветру не доставляло мне ни малейшего удовольствия.

Последней каплей стал переполнившийся туалет, содержимое которого залило доски, закрывавшие яму. Отвратительно! Я стала ходить по два километра туда и обратно до местной больницы, чтобы попасть в туалет – это днем, а ночью просто садилась на корточки где-нибудь в поле. Я, конечно, могла терпеть и дальше, но это было уже слишком, поэтому я связалась с головным офисом в Аддис-Абебе, и мне дали зеленый свет на постройку туалета и душа, а также на то, чтобы занять дополнительную комнату в полицейском участке и разъехаться с сестрой Г. и ее горловыми руладами.

Строительство заняло еще добрых три недели, в течение которых я продолжала свои ночные вылазки в поля. Чтобы совсем не лишиться рассудка, по воскресеньям я устраивала себе салон красоты: платила местным барышням, чтобы они пришли и вымыли мне голову, а также спокойно брила ноги при свете дня, когда могла хоть что-то разглядеть. Работать мне приходилось очень тяжело, но эти маленькие радости помогали продержаться.

К сожалению, я превратилась в местный аттракцион: всем хотелось посмотреть, как белая женщина приводит себя в порядок. Поначалу это было даже забавно, но потом излишнее внимание стало меня раздражать. Я чувствовала себя цирковым уродцем, когда маленькие личики и глазки подсматривали за мной через щели в заборе. Дети знали на английском всего три фразы: Как тебя зовут? Сколько времени? Как дела? – и повторяли их раз за разом, отчего моя голова грозила просто взорваться. Неважно, что я отвечала, дальше диалог никогда не заходил.

Я была единственным белым человеком в Шашого – вот в чем проблема. Я представляла для них такое необычное зрелище, как если бы родилась с кожей в горошек. В Йироле было по-другому, поскольку там работала целая команда экспатов, да и до нас белые там часто появлялись, но большинство жителей Шашого белых не видели вообще, ну или очень мало. И, как бы меня ни смущало их внимание, они не отказывали себе в удовольствии поглазеть.

Однажды я решила заглянуть на местный рынок, представлявший собой несколько рядов тряпочных палаток, расставленных прямо на земле, где торговали кое-какой одеждой и едой. В какой-то момент, бродя между рядами, я поняла, что за мной собирается хвост. Два-три человека шли прямо у меня за спиной, а за ними – целая толпа восторженных почитателей, сформировавшая что-то наподобие буквы V. Когда я шла, толпа двигалась за мной, задевая и даже сбивая прилавки с фруктами и овощами, чем приводила в ярость продавцов. Сама того не желая, я устроила в городе беспорядки, и местным полицейским это сильно не понравилось. Они под руки вывели меня с рыночной площади и попросили не возвращаться без надежного сопровождения из местного персонала.

В Шашого было безопасно, что меня очень радовало. Каждый вечер я совершала пробежку по окраинам города, но через пару недель местные дети заметили эту мою привычку и стали бегать за мной. Было просто ужасно запыхавшись пробиваться вперед, пока целая стая эфиопских ребятишек носится вокруг тебя кольцом. Красная как рак, обливаясь потом, я мечтала о паре минут тишины и уединения, но они продолжали выписывать вокруг меня восьмерки, звонко крича: Как тебя зовут?! Как тебя зовут?! – и так снова и снова. Им казалось, что это смешно, но мне хотелось их поубивать. Один раз я подняла с земли камень и замахнулась на них, словно на голубей. «Да прекратите!» – заорала я, злая до невозможности. И только тут поняла, что я делаю. Ты медсестра педиатрии, и ты собираешься швырнуть камнем в детей, – подумала я. – Давай-ка, возьми себя в руки.

Казалось, я живу в зоопарке и считаюсь там главным экспонатом.

В Эфиопии существовала масса структурных и культурных проблем, также осложнявших нам работу. Благодаря программам вакцинации и борьбы с недоеданием, наподобие нашей, детская смертность снизилась, но планирование семьи по-прежнему велось с тех позиций, что какой-то процент детей все равно умрет. Получалось, что количество людей в семье увеличивалось, отчего нагрузка на скудные национальные ресурсы дополнительно возрастала. Надо было кормить больше ртов, а земельные наделы становились меньше, что означало меньшее количество пищи, и не только в голодный сезон. Дети теперь не умирали, но и жизнью назвать это было нельзя. Мы попали в порочный круг: лечили их для того, чтобы на следующий год они снова оказались на грани смерти.

Программа по борьбе с недоеданием была краткосрочным решением там, где требовалось стратегическое планирование и длительное вмешательство, но такие затяжные проекты не подходили для моего характера. Мне нравилось видеть, что я решила одну проблему, прежде чем переходить к следующей, а в Эфиопии это было невозможно. Другие люди над этим уже работали, это не входило в мои задачи, но я все равно ощущала, что эффект от моих усилий недостаточен. Когда проблема старая и коренится глубоко, мало чего можно добиться за каких-то шесть недель.

По всем этим причинам – и по другим, о которых я здесь не упоминаю, – мне не особо понравилось в Эфиопии. Разные люди по-разному воспринимают работу в разных странах, и та миссия, видимо, просто мне не подошла. Конечно, в нашей сфере трудностей не избежать, но они валились на меня со всех сторон, и под конец я уже не знала, за что хвататься. Поэтому уезжала с громадным облегчением.

Зато с профессиональной точки зрения Эфиопия оказалась для меня очень полезна. Я добавила к своему багажу борьбу с недоеданием – это помимо водоснабжения и санитарии, первичной медицинской помощи и строительства временных лагерей. Чем больше у меня было разных навыков, тем полезней я становилась для гуманитарной работы. Я начинала ощущать себя частью большой картины.