12

Цинга бывает только у пиратов

Племя карамоджонг, живущее на северо-востоге Уганды, – это скотоводы-кочевники, которых в стране исторически притесняли, намеренно исключая из программ по развитию и поддержке, проводимых местным правительством. Остальное население считало их отсталыми и недоразвитыми. Однако у карамоджонгов имелось оружие, вероятно, захваченное после падения Иди Амина, и, как динка в Южном Судане, они яростно сражались, защищая свои стада.

Правительство Уганды проводило акцию добровольного разоружения в Карамодже, но, лишившись оружия, карамоджонги стали легкой мишенью для других племен. Военные не могли защитить их стада, если те паслись разрозненно, поэтому весь скот согнали в гигантские скотоводческие лагеря. В результате женщины и дети оказались удалены от своего основного источника пропитания. Коровы и молоко находились в одном месте, женщины и дети – в другом. Недавняя засуха дополнительно усугубила положение.

Организация «Врачи без границ» запустила в регионе программу по борьбе с недоеданием, но она была краткосрочной и уже подходила к концу. Местная команда понимала, что проблема никуда не делась, но у них не было специалистов по долговременной борьбе с голодом, поэтому они обратились в Concern, чтобы помочь передать дела правительству Уганды. Меня отправили в Карамоджу, в регион под названием Накапирипирит, чтобы заняться передачей.

У Concern имелся офис в пригороде Кампалы, которым управляла потрясающая женщина по имени Хелен, ирландка, проработавшая в организации почти двадцать лет. Она начинала с работы медсестры, как я, а сейчас отвечала за несколько очень сложных программ в Уганде, ведя их из своего удобного кабинета в главном представительстве. В Карамодже она никогда не бывала. Очень мало гуманитарных организаций оперировали в этом регионе из-за политической нестабильности, и, прежде чем разворачивать там миссию, требовалось убедиться, что мы там будем в безопасности.

Мы с Хелен отправились в Департамент по вопросам охраны и безопасности, одно из подразделений ООН, где нам поведали об истории и проблемах региона. Нам сказали, что пару лет назад представители Всемирной продовольственной программы ООН были убиты на землях карамоджонгов, которые на ходу расстреляли их автомобиль. Нас предупредили, что мужчины племени становятся особенно опасными, если возвращаются с неудачной охоты – тогда они, чтобы не страдала их мужская гордость, готовы убивать все живое на своем пути. Проблема не в самом насилии, а в том, что оно вспыхивает внезапно. ООН продолжает оперировать в регионе, но очень маленькими группами, которые ездят только на бронированных машинах.

Финальная рекомендация Департамента заключалась в том, что мы можем туда ехать, но при любых перемещениях должны надевать пуленепробиваемые жилеты и каски.

– Ладно, хорошо, – поблагодарила Хелен. – Спасибо за информацию.

Когда мы вышли из кабинета, она обернулась ко мне и сказала:

– Они все чересчур драматизируют. Не надо нам никаких жилетов и касок, не переживай.

Уганда понравилась мне больше всего во время путешествия на грузовике, которое я совершила, уехав из Элис-Спрингс. Я отлично помнила ее национальные парки, густые леса и холмы вокруг Кампалы. Они напоминали рекламные картинки турагентств: приезжайте в Африку! В основном, страна осталась такой же, как тогда, разве что стала оживленнее. Кампала, растянувшаяся по берегу озера Виктория, шумела и бурлила – машин там было видимо-невидимо, – но когда мы выехали из столицы, пейзаж раскинулся передо мной во всей красе. В основном Уганда была очень зеленой. Кроме Карамоджи. Там оказалась настоящая пустыня: как только мы проехали гору Элгон, направляясь на север, из земли словно высосали все цвета.

Мы с Элен отправились в Накапирипирит вместе, с ее личным водителем за рулем. Жители Уганды так боялись карамоджонгов, что никого больше поехать с нами мы уговорить не смогли. В городе мы обнаружили крошечный отель – собственно, это было здание общинного совета, с небольшой кухней и парой грязных столиков прямо на улице, выполнявших роль ресторана. Там подавали курицу с жареной картошкой и долькой помидора, если удавалось закупить продукты, а если нет – местные лепешки фуфу с соусом из томатной пасты и растительного масла.

У владельца явно имелась коммерческая жилка: во дворе он построил маленький цементный бассейн и назвал свое детище «Накапирипирит-Резорт», рассчитывая, когда наладится ситуация с безопасностью, превратить его в процветающий бизнес. Он очень обрадовался, когда мы решили там остановиться. Комнаты в целом оказались неплохими, то есть с кроватью, душем и туалетом, но без водопровода. Отель выдавал нам ведра с водой, чтобы мыться и смывать в туалете за собой.

В главном здании мы устроили офис и приступили к оценке ситуации, отправившись для начала в госпиталь Накапирипирита, где обосновались «Врачи без границ». Раньше я с этой организацией не работала, но сильно переживала за передачу дел. «Врачи» славились отличной работой в условиях острого кризиса, но вместо перехода к долгосрочным программам зачастую бросали людей на произвол судьбы – таково было распространенное мнение. Однако на самом деле команда «Врачей без границ» в Карамодже оказалась просто замечательной. Их руководительница обладала огромным опытом и была очень ответственной – она потребовала от нас четкий план, прежде чем передать дела Concern.

Мы положили немало времени на то, чтобы придумать, как заменить щедро финансируемый краткосрочный проект «Врачей без границ» некой моделью, способной функционировать длительное время. На проекте работали доктор-экспат, две медсестры, тоже экспаты, водитель и руководительница офиса, нам же предстояло свести персонал до местной команды, которую еженедельно контролировал бы кто-то из Concern. «Врачи без границ» очень помогли нам в переговорах с правительством Уганды при переходе от одной модели к другой. Они сообщили чиновникам, что уезжают, и со временем передадут программу другой организации, но пока за нее должно отвечать местное министерство здравоохранения. Мы хотели, чтобы правительство взяло ответственность на себя, прежде чем Concern предложит ему поддержку.

В министерстве знали, зачем это нужно – в основном, чтобы больше вовлечь в программу население и местных медсестер. Если руководить программой будет Concern, с организации потребуют большую оплату за любые дополнительные действия, в то время как мы хотели, чтобы сестры рассматривали их как часть своей работы. То же самое касалось местных волонтеров. «Врачи без границ» платили им 80 $ в месяц за наблюдение за истощенными детьми, но долго так продолжаться не могло. Речь не шла даже о полноценной работе – требовалось просто приглядывать за детьми, находящимися в зоне риска, из своих собственных деревень. «Врачи» ввели систему оплаты, потому что хотели быстро развернуть программу в ответ на продовольственный кризис, но нам надо было найти способ снизить ожидания по финансам. В конце концов, мы решили, что для этого надо просто прекратить работу недели на четыре.

Когда с передачей дел было покончено, я уехала из Уганды в Демократическую Республику Конго, но на следующий год вернулась в Карамоджу по кампании Concern по борьбе с недоеданием. Я возглавила команду из трех человек: двух молоденьких угандийских медсестер и водителя. Основная часть работы должна была лечь на местный персонал. Мы заняли три комнаты в «Накапирипирит-Резорт», подключили переносной генератор и взялись за дело.

На дворе стоял апрель 2009, и в Карамодже оказалось довольно холодно. Дело шло к зиме, поэтому пейзажи были чуть зеленее, но вода у меня в ведре наутро едва не покрывалась льдом. Я стала мыться ближе к обеду, когда жиденькое солнце кое-как прогревало воздух.

В регионе имелось девять или десять клиник, участвовавших в программе по недоеданию, некоторые – в двух и более часах езды от нас, в том числе на кенийской границе на западе. Я много времени тратила на разъезды вместе с командой, знакомясь со страной и ее жителями. Мне очень там нравилось.

Карамаджонги оказались красавцами – как динка в Южном Судане: очень рослые, с темной кожей и стройными крепкими телами, все в бусах и цветных одеяниях. Детям бусы надевали на талию, чтобы мать видела, растут они или нет. Женщины носили одежду из секонд-хенда или яркие тряпки, завязанные через плечо.

Мужчины брали по несколько жен, и семьи жили в общих деревеньках, построенных особым образом из соображений безопасности: дома окружала двухметровая изгородь из колючих кустарников с единственной небольшой калиткой у самой земли. Внутри проходила еще одна изгородь, но вторая калитка располагалась совсем не напротив первой, и к ней приходилось протискиваться между двумя заборами. Если на деревню нападали похитители скота, такое заграждение сильно затрудняло набег. К сожалению, мне оно затрудняло визиты тоже. Я с трудом пролезала в калитки и не обладала гибкостью карамоджонгов, чтобы наклоняться чуть ли не до земли. Приходилось вставать на четвереньки и пролезать так.

Примерно через месяц после начала миссии у меня развилась какая-то необычная лихорадка, возникавшая раз в неделю, всегда посреди ночи. Каждую среду я сваливалась с высокой температурой, от которой страшно болели ноги, но в четверг снова чувствовала себя нормально. Я начала принимать лекарство от малярии, думая, что оно поможет, но на третий раз сообразила, что дело в чем-то другом.

Я позвонила Хелен сообщить, что со мной творится, и она тут же отозвала меня назад в Кампалу. Меньше всего мне хотелось тащиться пять часов в кузове грузовика, но пришлось признать, что мне требуется помощь. Конечно, к моменту приезда в Кампалу температура опять поднялась. Я обратилась к местному врачу, начала описывать симптомы, но он взялся писать рецепт, не дослушав даже половины.

– Я знаю, что с вами, – улыбнулся он, – но вы, пожалуйста, продолжайте. Вы так хорошо рассказываете!

Когда он сказал, что у меня бруцеллез, я ответила – это невозможно.

– Я не пью молоко!

И не сую голову в задницу коровам, – мысленно добавила я, памятуя о тех девчушках из Южного Судана. Но доктор меня убедил, что эта болезнь неминуема с учетом количества коров в Карамодже. Все белые, попадающие туда, заражаются ею рано или поздно.

Один раз при мне в госпиталь Накапирипирита доставили маленькую девочку в очень тяжелом состоянии, особенно для ее возраста. Ей было четыре-пять лет, но она была страшно истощена, почти без сознания и с гипогликемией. Вместе с медсестрами я постаралась ее как-то стабилизировать, даже поставила назогастральную трубку. Подключила я и капельницу, несмотря на риск остановки сердца – не сделать этого было еще опасней.

Я составила для малышки план лечения, но не могла остаться при ней из-за строгих требований безопасности. Дорога до отеля занимала каких-то пятнадцать минут, но она проходила через хребет, по которому гнали стада похитители скота, так что мне не разрешалось ездить там в темноте. Хелен вернулась в Кампалу, но обязательно связывалась со мной по телефону каждый день, поскольку я была единственным экспатом в регионе. Она считала своей обязанностью заботиться обо мне. В любом случае я оставила медсестрам подробнейшие инструкции и надеялась, соответственно, что все будет в порядке. Перед отъездом я отключила капельницу, поскольку за ней требовалось наблюдать особенно и мне не хотелось перегружать больничный персонал.

Вернувшись в госпиталь на следующе утро, я застала привычную сцену: матери, участвовавшие в программе по борьбе с недоеданием, сидели на улице под деревом, болтали и кормили своих детей. В палате я обнаружила вчерашнюю девочку, с головой укрытую одеялом. Я решила, что ночью она умерла и персонал дожидается матери, чтобы отдать ей тело.

Я двинулась по коридору в поисках медсестер, но везде было пусто. Наконец, я отыскала их на кухне, за приготовлением чая. Они сильно удивились, узнав, что девочка умерла. Тело я не проверяла, просто предположила наихудшее, поэтому скорей бросилась назад, надеясь, что все-таки ошиблась. Одна из местных сестер побежала со мной. Ребенок совершенно точно был мертв, началось даже трупное окоченение, а это означало, что медсестры за всю ночь ни разу к ней не подошли.

Что было еще хуже, когда я осматривала тело, сестра распахнула окно и закричала на местном языке: «Тут чей был ребенок?» Мне пришла на память страшная сцена из Челюстей, когда дети выбираются из воды и бросаются в объятия родителей, но одна мать не может найти своего ребенка и медленно начинает понимать, что его съела акула. Это было ужасно. Все матери прижали к себе своих малышей, и посмотрели на женщину, которая сидела среди них с пустыми руками. В полной тишине она поднялась и пошла в госпиталь.

Сестра принялась на нее орать за то, что та не заботилась о ребенке, а я едва сдержалась, чтобы не заорать на персонал госпиталя за их вопиющую халатность. Я посмотрела на листок, прикрепленный к кровати ребенка – на нем не было ни одной отметки. С момента моего отъезда они ее ни разу не кормили. Я бросилась к старшей сестре, чтобы раз и навсегда разобраться, что у них тут происходит, и оказалась втянутой в пренеприятную перепалку касательно перегруженности персонала больницы.

Когда я возвратилась в палату, тела девочки там уже не было: медсестры сказали, что мать забрала ее домой, чтобы похоронить. Ну ладно. Я взялась перетряхивать должностные инструкции сестер, чтобы не допустить подобных ситуаций в дальнейшем.

Спустя пару часов я ехала на юг, в одну из удаленных клиник, когда на обочине вдруг заметила ту самую мать, вылезающую откуда-то из кустов. Я попросила водителя притормозить и спросила, что она тут делает. Мать плакала: она сказала, что тело слишком тяжелое. Из-за трупного окоченения ребенка не получалось привязать к спине, как местные делали обычно, а идти до дома было не меньше трех часов. Она положила тело девочки под деревом.

– Так не пойдет, – сказала я.

Я попросила мать проводить меня к дереву, где она оставила ребенка, и сама вынесла тело на дорогу. Пахло оно ужасно – разложением и одновременно липкой сладкой молочной смесью, которой мы ее кормили, и которая до сих пор оставалась на одежде. Я положила детский трупик, завернутый в одеяло, в машину, и мы подвезли мать до деревни.

Семья была мне очень признательна за то, что мы доставили им тело. Они радовались, что смогут похоронить ребенка дома. Я не знала, что говорить. Никогда еще я не чувствовала себя такой никчемной.

По мере развертывания программы по борьбе с недоеданием, мы начали подозревать, что в Карамодже оно распространено гораздо шире, чем нам говорили. Словно в анекдоте, пока мы писали отчеты о том, что не можем охватить всех нуждающихся, нам совершенно неожиданно представился шанс значительно увеличить свою сеть. Из министерства здравоохранения пришло сообщение о том, что в стране запускается вакцинация от полиомиелита, гигантская кампания с масштабными ресурсами. Примерно 300 сотрудников пройдут по всем домам в регионе, капая вакцину в рот каждому ребенку, который попадется им на пути. Я сумела убедить правительство включить в кампанию проверку с помощью ленты для измерения окружности предплечья: всех детей с желтыми и красными показателями следовало направлять в наши клиники. Мы проверили 135000 детей на истощение всего за три дня.

Я много колесила по региону в ходе этой кампании, проверяя работу сотрудников и решая проблемы в случае их возникновения, но в одной деревушке столкнулась с необычной ситуацией. Наблюдая за командой, проводившей измерения, я обратила внимание, что у всех детей было раздражение в уголках губ. У многих на губах имелись еще и язвы. Я не знала точно, что это такое, но язвы наводили на мысль о цинге, поскольку одним из ее симптомов является кровоточивость десен. Возможно, детям не хватало какого-то микронутриента.

Микронутриенты – это витамины и минералы, необходимые для функционирования организма, например, витамины А, В, В1, С, D и так далее. Если питание недостаточно разнообразное или в нем отсутствуют овощи, у человека формируется дефицит микронутриентов, одной из разновидностей которого является как раз цинга. Еще одна – рахит, приводящий к искривлению ног. Названия из прошлого века? Так оно и есть.

Я сфотографировала детей с язвами на губах и отправила снимки нашему консультанту в Дублин, интересуясь, не обнаружила ли я цингу. Честно говоря, я испытывала даже какое-то радостное предвкушение – просто потому, что это заболевание в наши дни встречается крайне редко. Только у пиратов, годами болтающихся по морям, бывает цинга! Я с удовольствием разобралась бы сама, но мой доступ в интернет ограничивали возможности USB-модема, который принимал сигнал, только когда я забиралась на вершину холма далеко-далеко от офиса. Наконец, специалист из Дублина мне сообщил, что у детей, по всей вероятности, недостаток рибофлавина или витамина В1. У меня было с собой клиническое руководство от «Врачей без границ», я проверила симптомы, и оказалось, что они в точности совпадают.

Тем не менее недостаток рибофлавина также является редким в наше время заболеванием – последний зафиксированный случай относится к 1951 году, – поэтому мы уведомили ВОЗ и Центр профилактики и контроля над заболеваемостью, понимая, что они захотят провести официальную диагностику. Их люди приехали, но даже спустя две недели никак не могли прийти к общему заключению. Оперативные сотрудники в стране всегда знали, что надо искать, но ВОЗ и Центр – организации крайне бюрократизированные, и каждое исследование у них должно пройти кучу формальных стадий. Я же тем временем отвечала за голодающих детей, которым еще и язвы во рту мешали нормально есть.

Моя миссия в Уганде подходила к концу, и я не хотела уезжать, не разобравшись с этим вопросом, поэтому связалась с Хелен и запросила дополнительное финансирование на программу неотложного реагирования. Я напечатала карточки для сверки с изображениями язв по категориям, – первая, вторая и третья, – чтобы местные сотрудники использовали их при осмотрах, а потом разослала по всем клиникам в регионе. Также через клиники мы начали распространять мультивитамины, которые получили все пациенты с подобными симптомами. Детям быстро становилось лучше, слухи о лекарстве стали распространяться, и все больше матерей начало обращаться за помощью. По результату, мы снабдили витаминами около 100000 человек всего за четыре-пять дней.

Когда люди из ВОЗ и Центра контроля и профилактики вернулись для дальнейшего изучения вспышки, то сильно разозлились, узнав, что дети уже получили лечение и новых данных им собрать не удастся. Побыстрее надо было шевелиться, – только и подумала я. Позднее они опубликовали отчет об эпидемии, в котором жаловались, что их исследованиям чинили препятствия. Тем не менее я, как медицинский работник, по-прежнему была уверена, что поступила правильно, дав людям лекарство.