5

Эскалация

По пятницам я отправляла кого-нибудь из наших местных сотрудников на рынок купить козу. За живую козу просили семь австралийских долларов; дальше покупатель ее забивал и доставлял в общежитие. Мы брали себе ребра и обе ноги, а покупателю доставались копыта, требуха и кожа, которую обычно высушивали и использовали на колыбели для младенцев. Отправляясь работать в поле, мать подвешивала эту колыбель поблизости на дереве.

Каждую пятницу я разводила в яме костер, мариновала козлятину, а потом жарила ее на углях. Я посиживала возле огня, грызя чипсы и запивая их колой, пока готовилось мясо. Мне казалось, что еженедельное барбекю – отличная возможность весело провести время, но остальная часть команды относилась к нему без восторга. Они не понимали, с какой стати торчать у импровизированного гриля на 35° жаре, поэтому предпочитали поваляться у себя в комнатах, пока я делала всю работу. Мясо все ели с удовольствием, но утруждаться ради него никто не хотел.

Как-то раз наш главный поставщик, местный житель по имени Джулиан, явился ко мне каяться. Он отворачивал голову и не решался взглянуть мне в глаза.

– Мы больше не будем покупать вам коз, Аманда, уж простите.

– Ничего страшного. Но почему?

– Парни вас обманывают. Я решил положить этому конец. Вы им даете денег на хорошую козу, а они вам оставляют одни кости.

– О, понятно!

Я едва удержалась, чтобы не расхохотаться. Пришлось объяснить Джулиану, что мы сами не хотим есть копыта и требуху, а поскольку забивать коз мне не нравится, и они берут это на себя, сделка получается справедливой. Для Джулиана это стало настоящим откровением. Он тут же выдвинул встречное предложение. Раз уж мы отказываемся от «самого вкусного», надо бы распределять его по справедливости. Так в Йироле было положено начало соревнований на звание «лучшего работника недели».

В другую пятницу сотрудник из местных привел в общежитие козу, только что с рынка, у которой подозрительно выпячивался живот. То, что коза беременна, было видно невооруженным глазом.

– Так, это что еще такое? – возмутилась я.

– Это была единственная коза на всем рынке, – ответил он.

Наступил «голодный сезон», и люди, оказавшиеся в отчаянном положении, продавали все подряд, даже драгоценную беременную скотину. Я, конечно, люблю мясо, но это было уже слишком. Не могли мы отнять животное у несчастного фермера и не могли забивать беременную козу – по крайней мере, не в мою смену. Мы решили подержать ее, пока не родится детеныш, а потом отдали его одному из местных сотрудников госпиталя, в качестве «гран-при» за отличную работу.

Виктору как-то раз тоже довелось узнать на практике, насколько высоко ценятся домашние животные в Южном Судане – и почему одни из них ценнее других. На самолете он отправился в фельдшерский пункт в удаленном районе, где в течение дня должен был принимать пациентов, явно попал в неприятности и по рации обратился за помощью ко мне.

– Аманда, мне надо знать, сколько стоит осел.

– Что-что?

– Сколько стоит осел? Это срочно!

Я высунулась из окна проконсультироваться с сотрудниками из местных.

– Осел? Пятьдесят тысяч суданских фунтов, – ответили они.

Я сообщила цену Виктору, и он отключился, ничего не объяснив. Вскоре рация запищала вновь.

– Извини, теперь узнай, сколько стоит ученый осел.

– В каком смысле ученый?

– Неважно, просто спроси!

Я снова высунулась из окна и обратилась к команде.

– О, ученый осел? Ученый стоит семьдесят тысяч.

Виктор снова меня поблагодарил, и около часа вестей от него не поступало. Когда местные сотрудники уже собирались расходиться, он снова позвонил.

– Так что у тебя произошло? – спросила я.

– Ну, мы сбили осла, на аэродроме. Кровища кругом… местные сильно расстроились… Понимаешь, это был особенный осел.

Виктор объяснил, что таких ослов специально обучают, чтобы тянули плуг.

– Ясно, – хмыкнула я. – А что с самолетом? Пропеллер в порядке?

– Ну, так-то да, – неуверенно протянул Виктор. – Только весь в ослятине.

Находясь в зоне конфликта, важно было не поддаваться самоуспокоенности. После шести месяцев в Южном Судане мне начало казаться, что я прекрасно владею ситуацией, хотя на самом деле я оставалась там чужаком. И, как будто я сама не понимала, жизнь лишний раз напомнила мне об этом.

Лео, инженер-гидролог, покинул нас примерно на половине моего срока; этот пост занял кенийский специалист, прошедший необходимую подготовку, но его вскоре перебросили в Дарфур, где начинался новый проект, поэтому вести дальше программу по водоснабжению и ассенизации в Йироле предстояло мне одной. Это означало, что я буду отвечать еще и за бурение. Конечно, большую часть работы выполняла местная команда, а от меня требовалось только общее наблюдение, но, чтобы разобраться в процессе, я снова засела за книги, имевшиеся в офисе Красного Креста.

Как руководитель программы я, по мнению местного населения, отвечала теперь и за бурильщиков тоже. Обязанность эта меня не обременяла – точно так же мы отлично сработались с командой по пропаганде гигиены, – но, похоже, я недооценивала ее масштаб. Однажды меня удостоил визитом один из местных повстанцев, майор оппозиционной группировки. Его люди удерживали власть в Йироле, дожидаясь, пока страна официально получит независимость. Майор примелькался в городке; его фирменным знаком были пестрые, бросающиеся в глаза сандалии.

И вот этот громила явился ко мне и сообщил, что парень из команды бурильщиков переспал с его женой. По местным законам с него полагались отступные – семь коров, но коварный соблазнитель ничего не заплатил, так что майор грозил отобрать нашу полевую рацию, поскольку парень работал на Красный Крест. Рация была единственным средством связи между нами и базой Красного Креста в Локичоджио, так что мне пришлось вступить в переговоры, только чтобы ее не отдавать. Я заверила майора, что побеседую с парнем, и мы все решим.

– Я обо всем позабочусь.

Очень скоро я поняла, что давать такое обещание было крайне опрометчиво.

Я переговорила с бурильщиком, якобы совратившим майорскую жену, и он поклялся, что отдал тому коров, так что долг полностью уплачен.

Спустя еще пару дней я приехала на аэродром помогать врачам медицинской авиации на массовой вакцинации от столбняка. Со мной была дама, сменившая Изабеллу, пожилая швейцарка по имени Марта, из маленькой горной деревушки. Ледники родной Швейцарии она явно предпочитала палящему африканскому солнцу. Марта едва сносила жару. Она была великолепной акушеркой, но в особенно жаркие дни могла удаляться в наш Ленд Крузер, чтобы часок вздремнуть с включенным кондиционером. Мы сделали сиесту официальной, чтобы Марта дотягивала до конца рабочего дня.

В тот день на вакцинацию собралось более восьмисот женщин. Покончив с работой, мы с Мартой упаковали свои вещи в грузовик и поехали назад в общежитие Красного Креста по центральной улице города, которая шла от аэродрома до больницы. По дороге мы вдруг услышали выстрелы, доносившиеся со стороны рынка. Обычно в городке не стреляли. Мы свернули с главной дороги, собираясь въехать на территорию общежития, следуя обычному протоколу безопасности (заезжать только багажником вперед), и стали свидетелями массового исхода – народ сломя голову убегал с рынка.

Я инстинктивно пригнула голову Марты к сиденью. У нас за спиной уже суетилась охрана: они распахнули ворота общежития и изо всех сил махали руками, чтобы мы заезжали скорее. Я оглянулась на них, потом на рыночную площадь, и тут увидела причину всей суматохи. В полутора сотнях метров от нас по улице маршировал майор в своих разноцветных сандалиях и палил в воздух из автомата.

Я переключилась на заднюю передачу, влетела в ворота общежития и заорала, чтобы охрана скорей их заперла. Наша рация постоянно сигналила. Остальные экспаты уже сбежались в общежитие и укрылись в кухонной кладовке, ныне официально превращенной в убежище. Мы с Мартой поспешили присоединиться к ним.

Кладовка была, как и все здание, из пеноблоков, с деревянным полом, и запиралась изнутри. Мои коллеги уже сообщили по рации в Локи, что в городке беспорядки. Местные сотрудники разбежались по домам, связь с ними мы поддерживали также по рации. Пока мы сидели в кладовой, прислушиваясь к выстрелам, они сообщали нам последние новости. Одной из них было, что майор разыскивает меня.

Узнав об этом, я сильно удивилась.

– Почему меня?

Оказалось, что пообещав майору решить ситуацию с долгом, я, по его мнению, взяла этот долг на себя.

Мы просидели в кладовой очень долго, время от времени получая сообщения от местных членов команды. Обсудив между собой ситуацию, все экспаты сошлись на том, что надо забрать «экстренные наборы» – сумки, в которых хранились наши паспорта, деньги и кое-какие предметы первой необходимости. Сумки висели у каждого в комнате, на крючках с внутренней стороны двери. Я решила, что не подвергну себя особой опасности, если пробегусь по общежитию и их соберу, поэтому вызвалась сама, выбралась из кладовой и побежала по комнатам, хватая сумки. Меня давно мучило любопытство насчет того, насколько их базовый набор поможет в критической ситуации. Например, там лежало штук двадцать презервативов, но, правда, не для экстренного секса, а для хранения воды. Как-то раз я проверила, сколько можно туда налить – литров шесть, потом презерватив рвется.

Пробегая по комнатам, я продолжала получать по рации донесения местного персонала. Вернувшись в кладовку, я увидела, что Виктор ножом для хлеба прорезал дыру в москитной сетке, закрывавшей окно. Во время моего отсутствия остальные решили, что им нужен запасной выход – на случай эскалации. Напряжение заметно возросло.

Выстрелы прекратились, но из Локи пришло распоряжение оставаться в укрытии до утра, поэтому я еще раз прошлась по комнатам и притащила несколько матрасов и подушек. Мы съели пиццу при свете свечи, дожидаясь новостей. Если бы не местные сотрудники, информировавшие нас по радио, мы бы понятия не имели, что происходит снаружи.

Утром нас было решено эвакуировать. Из Локичоджио прибыл самолет, нам скомандовали собираться. Плохие новости для госпиталя и для жителей городка, в одночасье оставшихся без медицинской помощи. А для местного персонала – тем более. С уходом Красного Креста из Йироля они лишались работы. Городская администрация умоляла нас остаться: они клялись, что нам ничего не угрожает, но у нас не было выбора. Глава миссии приказал нам уезжать, и мы уезжали. По мне, некоторые просто раздули из мухи слона. Явно произошло какое-то недоразумение.

По прибытии в Локи нас вызвали на совещание, и тут сотрудники разом ополчились против меня. Я-то думала, что мы спокойно отсиживались в кладовке – вроде как на вечеринке в хижине в лесу, – но оказалось, что остальные сильно испугались и разозлились. Когда я убежала из кладовки с рацией, они вообще не знали, что творится вокруг.

Такая их реакция поставила меня в тупик. Я бегала по общежитию, собирая для них сумки, подушки и матрасы. Да, я сама не особо переживала, так что не видела повода переживать и для них. Я понимала, что люди по-разному реагируют на стресс, но мы же работаем в зоне конфликта! Они что, не подписывали контракт?

Глава миссии Красного Креста собирался через пару дней слетать в Йироль и решить, стоит ли организации возвращать туда сотрудников. Он позвал меня с собой, и я с радостью согласилась. Я хотела извиниться перед майором за ту путаницу с коровами. И сильно переживала за местный персонал, оставшийся в городке.

По прилету нас приняли как героев. Генерал местной армии заверил, что ситуация полностью под контролем, и нас ждут не дождутся обратно. Бурильщик заплатил долг, а майора на всякий случай посадили под арест.

– Хотите его повидать? – спросил генерал.

Майор сидел возле казармы, по-прежнему в своих пестрых сандалиях. На щиколотке у него болтались наручники, прикрепленные к ножке бамбукового кресла, на котором он расположился. Стоило ему подняться и оторвать кресло от земли, они соскользнули бы на землю, и он мог спокойно уйти. Однако заключенный, похоже, был своим положением вполне доволен.

– Привет, Аманда! – воскликнул он, завидев меня.

– Здравствуйте, майор. Как вы?

– Уж простите за тот случай, ладно, – отвечал мой собеседник. – Я не хотел никого пугать.

Мы дружески поболтали, и майор заверил нас, что произошло обычное недоразумение. Красному Кресту в Йироле ничего не грозит, он надеется, что мы вскоре возвратимся. Мы поблагодарили его – приятно было это слышать. Представитель организации, отвечавший за безопасность, против возвращения не возражал.

– Надо нам еще кое-что обсудить, пока вы не улетели, – сказал вдруг майор.

– Что же? – поинтересовался глава миссии.

– Официально я теперь военнопленный, – объяснил майор. – Как, Красный Крест будет меня навещать? Пускай принесут теннисный мячик и сигареты.

Официально он, в общем-то, военнопленным не был. Но сигареты мы ему все-таки принесли.

Удивительно было наблюдать, с какой скоростью разрастался рынок в Йироле. Когда я только приехала, его практически не существовало. Бульонные кубики продавались поштучно, соль и сахар – порционными пакетиками, одежда – очень редко и только секонд-хенд. Но когда начался мирный процесс между оппозицией и правительством Судана, границы открылись, и на юг хлынул самый разнообразный товар. На внешнем виде местных жителей такое разнообразие сказалось весьма оригинальным образом – и это еще мягко говоря.

Готовясь к подписанию мирного договора в январе 2005 года, Движение за Освобождение Суданского Народа, (ДОСН) провело закон, по которому на рынок нельзя было являться без одежды. Когда независимость утвердили, Южный Судан решил стать цивилизованной страной – его гражданам, соответственно, предписывалось ходить одетыми. Кто-то из местных предпринимателей подсуетился и открыл магазинчик с прокатом поношенной одежды в предместье Йироля, чтобы люди, приходившие на рынок, не нарушали закон. Деревенские жители заходили, подбирали себе что-нибудь из стильных обновок года этак шестидесятого, а на обратном пути возвращали их в магазин. Почему-то в основном там были платья, но мужчины динка, не смущаясь, наряжались в них. Брюки или юбка, мужские и женские расцветки – для жителей Южного Судана такие мелочи не имели значения. Выглядели они очаровательно: например, юные воины динка, высокие и мускулистые, со стальным прессом, разгуливали по городку в пестрых синтетических халатиках и бархатных беретах, явно очень довольные собой. Потом на рынок выбросили лак для ногтей, и мужчины стали ходить с розовым и небесно-голубым маникюром.

Одежда являлась символом богатства и власти у этого народа, одного из беднейших в мире. Незадолго перед отъездом домой я вела переговоры об устройстве новой скважины с вождем племени, мечтавшим заложить собственный город. Мирный договор был подписан, Южный Судан вот-вот должен был стать независимой страной, и вождь со всем энтузиазмом рвался поучаствовать в строительстве «новой нации». Без воды городу не бывать, объяснял он, поэтому четыре скважины, которые мы собираемся пробурить в близлежащих деревеньках (где, собственно, и живут люди), следует перенести на перекресток пары проселков, относящийся к его территории. Он устроит там рынок и «торговый центр», жители потянутся следом – этакое Поле чудес в градостроительстве. Вождь встанет во главе самого современного города Южного Судана; ничего страшного, если деревенский люд какое-то время поживет без воды.

Я встречалась с вождем несколько раз, и он всегда являлся голым, разве что с ниткой бус вокруг талии и куском полупрозрачного полиэстера, завязанным через плечо. Его обязательно сопровождали телохранители: дерзкие и очень красивые молодые люди, тоже голые, зато с автоматами. Мы все усаживались под деревом, скрестив ноги, и обсуждали будущий город. Они были обнажены, я – одета, но мне и в голову не приходило обращать на это внимание. Нагота в Южном Судане считалась делом обычным и меня нисколько не смущала. До тех пор, пока вождь не добрался до одежного магазина.

Через несколько раундов переговоров в Йироле приняли решение: скважины надо бурить, где планировалось – где люди живут сейчас, а не там, куда они возможно переберутся в будущем. Мне предстояло сообщить вождю, что с его планами по устройству мегаполиса придется повременить. И вот он явился на встречу – в женских ярко-красных шелковых трусах. Недавно они с ребятами побывали на рынке в Йироле и наткнулись на лавочку с женским бельем. Телохранители поживились в ней тоже: они красовались в стрингах всех цветов радуги, от голубых до черных.

Они приветствовали меня большим оживлением, а потом вождь попросил сфотографировать его в новом наряде, вместе с парнями. Телохранители горделиво позировали на фоне своих лучших коров, выстроившись в ряд в женских трусиках, словно в новехоньких фраках. Они были на седьмом небе от счастья – до тех пор, пока им не пришлось сесть.

Однажды я ехала на совещание по вопросам водоснабжения, когда меня вдруг остановил водитель полуприцепа. Он сказал, что у него в кузове раненый. Забравшись в грузовик, я обнаружила там мужчину, до пояса завернутого в одеяло и с громадной лужей крови между ног. Сначала я подумала, что кто-то отрезал ему гениталии, но потом он поднял руку, и оказалось, что рана в ней – здоровенная дырка прямо посередине ладони. Через нее можно было смотреть насквозь. Удивительно, что пальцы продолжали двигаться.

Водитель и его сопровождающие вытащили раненого из кузова и сгрузили на обочину, где я попыталась оказать ему первую помощь. Я кое-как залепила пластырем рану и воткнула ему в потное, скользкое предплечье капельницу, но тут мой пациент объявил, что должен отлить.

– Господи, он не может потерпеть? – спросила я своих коллег из местного персонала.

Парень уверил, что нет, не может, никак.

Мне пришлось стоять рядом с ним, придерживая раненую руку и подняв повыше флакон капельницы, и смотреть куда-то вдаль, пока он здоровой рукой помогал себе помочиться. Не одолей меня скромность, я бы заметила, что он вот-вот рухнет в обморок. Вместо этого я вдруг ощутила, как его рука выскользнула из моей, и он повалился на землю, широкой дугой разбрызгивая мочу. Большая ее часть оказалась у меня на брюках.

Как ни странно, это не самое забавное мое воспоминание, связанное с мочеиспусканием, из Южного Судана. Был еще один случай, который мне не забыть – правда, начался он совсем невесело. Работая в одной из деревень, я обратила внимание на мальчугана, который, собираясь помочиться, приседал на корточки и дергал себя за пенис, явно испытывая дискомфорт. Я спросила у матери, что с ним такое, но, по ее словам, никаких других симптомов, кроме этого странного ритуала, у ребенка не наблюдалось. Мочиться малышу явно было больно. Мало того, другие дети в деревне смеялись над ним.

В следующий уикенд в Локи я попросила у главного хирурга госпиталя Красного Креста разрешения привезти мальчика на осмотр. Обследование показало, что у него в мочевом пузыре образовался камень размером с мячик для гольфа – побочный эффект серповидноклеточной анемии. С анемией хирург ничего поделать не мог, но удалил камень, освободив мочевыводящие пути. Долгосрочный прогноз был неутешителен, но от нынешней операции мальчик оправился быстро.

Когда он вместе с дедом прилетел назад в Йироль, я встретила их на аэродроме и сама отвезла домой. Приветствовать маленького пациента собралась вся деревня. Мальчик не побежал к родителям, а занял место на всеобщем обозрении, поближе к машине Красного Креста. Зрители замерли в напряженном ожидании. Малыш поднял руки, призывая всех замолчать. Серьезным взглядом он обвел аудиторию, а потом спустил штаны и уперся руками в бока. С широкой улыбкой на лице, он помочился прямо там, где стоял – великолепной, прозрачной и мощной струей. Толпа была в восторге.

Как-то утром мы получили сообщение о межплеменном конфликте, после которого осталось много раненых, где-то в отдаленном уголке к северу от Йироля. ДОСН обратилось к нам с просьбой позаботиться о них, но у нас сильно не хватало персонала. Большая часть экспатов уехала в Локичоджио на заслуженные выходные; в Йироле оставались только я, акушерка из Кении по имени Роуз и немецкая медсестра, приехавшая к нам с проверкой. Я связалась по радио с базой Красного Креста в Локи и получила разрешение съездить за ранеными – но только на следующий день. Получалось, что мы прибудем на место через двое суток после перестрелки. Я тревожилась о том, что мы обнаружим по приезду.

Рано утром в воскресенье мы погрузились в два Ленд Крузера Красного Креста, рассчитываясь обернуться до трех часов дня. Протоколы безопасности в отношении дальних поездок были особенно строгими; из Локичоджио каждый час отслеживали наши перемещения. Нам приказали вернуться в Йироль до темноты.

У нас не было ни карты, ни GPS, чтобы сориентироваться на местности. Мы ехали, опираясь на собственные смутные представления о том, где произошла перестрелка, и внезапно увидели на горизонте два перышка дыма. Ориентируясь на них, мы добрались до ближайшей деревни. Там нам сообщили, что конфликт на время приостановлен, и соперники разбили лагеря в буше, так что мы с немецкой медсестрой решили разделиться и ехать каждая к своему лагерю, а потом встретиться в деревне.

Со мной был лучший из наших водителей. Двигаться приходилось по кочковатой поверхности пересохшего русла реки, через траву и густой дым; дорога больше напоминала цепь бесконечных выбоин. Мы подскакивали, как на трамплине; водитель сказал, что это слоновьи следы, но за все время пребывания в Южном Судане я ни разу не видела там слонов. Местные говорили, что их всех съели в войну. Когда мы добрались до другого края равнины, дым рассеялся, и я увидела, по какой дороге приехала. На обочинах то тут, то там валялись мертвые тела.

Похоже, произошла настоящая бойня. Поначалу тел было немного, но по мере приближения к эпицентру событий их количество росло. Перестрелка разразилась два дня назад, и я не знала, стоит ли выходить из машины и проверять, остались ли выжившие. Прямо передо мной в траве кто-то вдруг зашевелился, я скомандовала водителю остановиться и схватила походную аптечку. Подойдя поближе, я поняла, что это еще один труп, сильно раздувшийся, с качающимся вспухшим животом.

Я хотела бы похоронить погибших, или хотя бы чем-то их накрыть, но время близилось к трем. В лагере ждали раненые, поэтому мы так и оставили мертвецов лежать в траве.

Добравшись до лагеря, я обнаружила там около двадцати человек, нуждающихся в лечении; многих ранило из оружия мелкого калибра. Пулевые отверстия казались крошечными, но внутренние повреждения были тяжелые. Увезти всех с собой я не могла. Пришлось браться за дело: поливая всех и вся бетадином, я пыталась выяснить, насколько серьезно они ранены, чтобы забрать семерых самых тяжелых. Осматривая раненых на поле боя, мы использовали разноцветные браслеты – запоминать лица в подобных условиях бессмысленно, поэтому самым тяжелым ты просто надеваешь красный браслет, – однако тут у меня их не оказалось. Решив, что раненого надо везти в клинику, я, в качестве знака отличия, давала ему ватный тампон. Я сильно торопилась, памятуя о времени, и мои резиновые перчатки наливались потом, который стекал в них по рукам.

Я обнаружила парня со смещенным бедром и приказала тащить его в грузовик, потом еще одного мужчину, раненого в лицо. Раненый, вроде бы, не особенно пострадал – он оставался в сознании и говорил, – но я не могла оставить в лагере человека с простреленной головой. Еще у одного был осколочный перелом в том месте, куда попала пуля – большая берцовая кость прорвала кожу и торчала наружу, – поэтому я наложила ему лангету и тоже отправила в грузовик. Я захватила капельницы, но не располагала ни временем, ни условиями, чтобы их поставить. Лучшее, что я могла сделать, это смешать воду с порошком для регидрации и дать раненым ее выпить.

Я действовала методично и хладнокровно, но постоянно ощущала, что время истекает. Немецкая сестра вызвала меня по рации и сообщила, что вернулась в деревню. До второго лагеря они не добрались: туда просто не было дороги. Я опаздывала, и она волновалась. Надо было торопиться.

Когда мы отъезжали, кузов машины был забит до отказа; все истекали потом. Брюки у меня промокли насквозь, рубашка прилипла к телу. Мои пассажиры вели себя пугающе молчаливо.

Ленд Крузер я перегрузила: раненые сидели на скамьях по бортам, а между ними на полу лежал парень с переломом, что сильно повышало нагрузку на шасси. Одно из колес попало в выбоину, и машина тут же застряла. Мы не могли сдвинуться с места – казалось, колеса буксуют каждое в собственной дыре. Чтобы выбраться, мне пришлось раскачать машину, подпрыгивая на заднем бампере, но тем самым я подвергла раненых беспощадной тряске.

Стоило нам тронуться с места, как по рации поступил вызов от второй машины.

– Когда въедете в деревню, не останавливайтесь, – сказала немецкая медсестра. – Тут солдаты, атмосфера накаляется.

Мы решили проехать через деревню на полной скорости, и, не объединяясь со второй машиной, добираться в Йироль по другой дороге. Так было безопаснее.

У парня в кузове свалилась с ноги лангета, и голень торчала под прямым углом к бедру. Он лежал подозрительно тихо. Я подозревала, что у раненого шок, а до Йироля оставалось не меньше часа езды.

– Надо остановиться, – обратилась я к водителю, но он сказал нет, тут небезопасно. Я положилась на него, хотя не совсем понимала, почему он так обеспокоен. Я считала, что конфликт прекратился, и мы просто оказываем помощь. Я не знала, что мы едем по территории, принадлежавшей побежденной стороне, и везем в кузове победителей.

В одном месте путь нам перегородило толстое бревно. Дорога все равно шла по полю, так что мы смогли объехать препятствие, но водитель сказал, это плохой знак. Кто-то пытается нам помешать. Он сидел весь напряженный, обливаясь потом, пока мы не выехали с племенных территорий.

Заметив, что водитель вдруг расслабился, я тут же приказала ему остановиться. Надо было вернуть на место лангету и убедиться, что пациенты выпили раствор с солями для регидрации. Перед нами остановилась и немецкая медсестра: она выпрыгнула из кабины и бросилась помогать с ранеными. Мы спешно поправили лангету парню с переломом, бегом проверили остальных, но все равно не успели. Когда мы собрались пересадить нескольких пациентов в другую машину, нас окружили.

Какие-то люди появились из ниоткуда, некоторые с автоматами. Я успела только забраться в кабину и захлопнуть дверь; немецкая медсестра тоже бросилась к своей машине. На ее Ленд Крузер местные жители не обратили внимания, там не было пациентов, поэтому я по рации сказала ей отъехать и подождать на безопасном расстоянии.

Люди, окружившие нас, начали пробовать открыть двери или окна. Даже те, кто не был вооружен, выглядели очень грозно и что-то громко выкрикивали; наши пациенты из кузова начали им отвечать.

Я вышла из машины. Обогнула кабину, подошла к водительской дверце, к одному из вооруженных громил, а он сделал шаг мне навстречу. Я начала кричать на него – по английский, а он кричал на меня в ответ, на языке динка. Пылая праведным гневом, я напомнила ему принципы своей организации. Нападать на раненых – против всяких правил. Он что, не знает, что такое Красный Крест? Как можно с неуважением относиться к этому, всемирно известному, символу – и тому подобное. Он не понимал ни слова из моих возмущенных тирад, и я не понимала, что он кричит, тоже.

Внезапно кто-то сзади похлопал меня по плечу. Я обернулась и увидела огромного мужчину, настоящего гиганта, сантиметров на пятнадцать выше меня. У него тоже был автомат. На чистейшем английском великан произнес:

– Вам нечего тут делать. Садитесь в машину и уезжайте. Я сам с ними разберусь.

Я посмотрела на него, потом на автомат. Упрашивать меня не пришлось.

– Большое спасибо, – вежливо поблагодарила я, быстренько забираясь на пассажирское сиденье.

Мой водитель, в полном шоке, забыл, как трогаться с места, поэтому я рукой вдавила его подошву в педаль газа, бешено сигналя, чтобы нам дали проехать. Вскоре мы нагнали вторую машину Красного Креста.

Южный Судан шел к независимости у меня на глазах, быстро меняясь. Незадолго до моего отъезда в Йироле появилось телевидение, спутниковые каналы из разных стран, а с ними и понимание своего места в мире.

Перед тем как уехать, я получила приглашение заглянуть в гости от старого знакомого, генерала, который недавно увидел в новостях что-то про Австралию.

– Мы слышали, ты в Австралии работала с аборигенами, – начал он.

– Работала, это правда.

– А можешь побольше про них рассказать?

– Конечно, – ответила я. – А что вы хотите узнать?

– Вчера вечером по телевизору фильм показывали, про аборигенов. Похоже, живется им несладко. Вот мы и хотели узнать про их жизнь.

Генерал объяснил, что Южный Судан – страна молодая, и ей важно понять, какое место в мироустройстве она занимает.

– Похоже, мы в мире не самые бедные. Как думаешь, аборигены беднее нас?

Да ну, не смешите, – хотела я было сказать, но передумала. В конце концов, каждый имеет право на собственное мнение.