4

Любите коров – не «любите» коров

В 1859 году швейцарский предприниматель Анри Дюнан стал свидетелем ожесточенного сражения между Францией и Австрией, после которого на поле битвы осталось лежать 40.000 убитых и раненых. Потрясенный зрелищем этой бойни и полным отсутствием медицинской помощи солдатам, Дюнан уговорил местное население взять заботу о них на себя. Солдаты получали лечение вне зависимости от того, на чьей стороне сражались, а медсестры, жительницы близлежащих деревень, сохраняли нейтралитет. Позднее Дюнан написал книгу, где призывал к созданию национальных волонтерских организаций для оказания помощи раненым в боях. Так появился Красный Крест, одна из старейших и наиболее уважаемых гуманитарных организаций в мире.

В наше время Красный Крест представляет собой широкую сеть национальных агентств, финансируемых собственным правительством, с единым управляющим органом, Международной федерацией Красного Креста. Вместе с Международным комитетом Красного Креста, отвечающим за гуманитарные операции в зонах конфликтов, национальные агентства обеспечивают медицинскую помощь жертвам войн и природных катастроф. Они также занимаются восстановительными работами в зонах конфликтов, кризисов и нищеты. И всегда, в любых условиях, сохраняют нейтралитет и независимость.

Я мало что знала об этой организации, когда в 2003 году подала в нее заявление. Для всех, кто хочет заняться гуманитарной работой, поступление в Красный Крест является заветной мечтой, шансом поработать в зонах конфликтов и природных катастроф в разных странах мира. Я не то чтобы стремилась к гуманитарной работе, но очень хотела снова оказаться в какой-нибудь удаленной глухомани. Девять месяцев я пробыла медсестрой в одном из колледжей Брисбена, и мне там страшно надоело. Я хотела поездить по миру, погрузиться в работу, не боясь испачкать рук.

Меня вызвала на собеседование менеджер по персоналу Австралийского Красного Креста, которую звали Шарлотта: она набирала местных медсестер для международных миссий. Шарлотту особенно заинтересовала моя работа в Кейп-Йорке. Она участвовала в миссиях по всему миру, в зонах разных конфликтов и катастроф, но, попав медсестрой в Орукун, продержалась не больше пары недель.

– Как вы смогли протянуть там три года? – воскликнула она.

– Не знаю… – Я пожала плечами. – Мне было интересно.

Работа постоянно ставила передо мной новые задачи, да и жить в той части мира мне нравилось. Переживания к тому моменту улеглись. Ответ был честным. И, как оказалось, единственно верным.

Моя квалификация оставляла желать лучшего, резюме я составила кое-как, но все было решаемо, по мнению Шарлотты. Она записала меня на курсы и помогла переписать резюме, прежде чем переслать его дальше по цепочке. Шарлотта решила, что я – подходящий кандидат для Красного Креста. Опыт, приобретенный в Орукуне, за деньги не купишь.

Моя новая работа началась с недельного вводного инструктажа в тренировочном лагере Красного Креста, где я посвятила немало времени изучению наследия Анри Дюнана и фундаментальных принципов организации. Деятельность Красного Креста основывается на принципах Женевской Конвенции, которых следует строго придерживаться: это беспристрастность, нейтральность, независимость и гуманность. Их нам вбивали в голову, как мантры. Сотрудники Красного Креста выполняют достойную и трудную работу. Еще неизвестно, справимся мы с ней или нет.

В лагере новички не только тренировались, но и подвергались всесторонней оценке: руководство должно было решить, насколько мы подходим для работы в организации. Пока мы осваивали навыки пользования полевыми рациями и способы выхода из конфликтов, инструкторы делали все, чтобы нам помешать, тем самым проверяя нашу реакцию на стресс. Например, выйдя на пару минут из класса, мы могли вернуться и увидеть, что все наши учебники и тетради перепутаны – без всякого объяснения причин. Однажды, явившись на ужин, мы не нашли столовых приборов. Все это были мелочи, но весьма красноречивые: многих они выводили из себя.

В конце тренинга к нам в аудиторию ворвались вооруженные солдаты. В полном камуфляжном обмундировании, с автоматами, они потребовали вызвать старшего: солдаты хотели, чтобы врачи поехали в их лагерь и осмотрели раненых. Они вывели из аудитории двух докторов и медсестру, мы услышали два выстрела, пиф-паф, и все закончилось.

Конечно, мы понимали, что это инсценировка. Людям, которых солдаты увели с собой, не грозила никакая опасность, но упражнение много что показало. Привычный режим нарушился, мы испытали определенный стресс, и он продемонстрировал, что часть кандидатов для работы не готова. Один, например, раньше уже работал в зоне конфликта, и пережил пост-травматический стрессовый синдром. Второй служил в армии – этакий альфа-самец: он попытался взять ситуацию под контроль и провалил тест.

На разборе инструкторы сказали, что нам надо назубок заучить последовательность действий при подобных сценариях, потому что в реальной жизни мы должны реагировать эффективно и не терять головы. Подобные инциденты случаются нечасто, но их вероятность существует. Не надо нервно хихикать, потому что ситуация вам кажется нереальной. Засмеявшись повстанцу в лицо, вы рискуете получить пулю.

Я прошла базовую подготовку, и меня включили в лист ожидания Красного Креста. Вызов мог поступить в любую минуту. Однако прошло девять месяцев, прежде чем для меня нашлась подходящая миссия.

Красный Крест искал человека для работы на два-три года в международной команде в Южном Судане. Туда уже отправляли по очереди двух медсестер, но обе уехали, досрочно разорвав контракт, из-за тяжелых условий проживания. Шарлотта поручилась за меня, убедив руководство, что я досрочно не уеду и быстро войду в курс дела, несмотря на некоторые пробелы в образовании. «Войти в курс дела» в Красном Кресте означало приобрести навыки, необходимые на конкретном участке: в данном случае речь шла о вождении внедорожника и использовании полевой радиостанции, а также неукоснительном следовании протоколам безопасности. Для меня все это давно стало второй натурой. Шарлотта верила в меня и поэтому убедила Красный Крест дать мне шанс.

Через десять дней я села в самолет до Хартума, северной столицы Судана. В стране велась активная гуманитарная деятельность из-за волнений на западе Дарфура, где в сельской местности орудовали исламские повстанцы, «Джанджавид». В Хартуме мы коротко переговорили с руководителем штаба по водным ресурсам и ассенизации, который дал мне очень ценный совет. Он сказал сидеть тихо и не высовываться – хотя бы месяца три. После этого я погрузилась на следующий самолет. Моим конечным пунктом был Йироль в центре Южного Судана, где мне предстояло заниматься программой по пропаганде гигиены, которая велась там уже два года. По словам руководителя штаба, программа шла очень хорошо, и мне в ней ничего не следовало менять.

– Ты экспат, не эксперт, – сказал он. – Держи рот на замке, а глаза – широко открытыми.

Из Хартума я сначала полетела в Кению, в городок Локичоджио, где в ходе второй гражданской войны в Судане, начавшейся в 1983 году, сформировался крупный гуманитарный узел. Двадцать лет оппозиционные силы Южного Судана боролись с северянами за независимость. Единственным безопасным местом, откуда могли действовать гуманитарные организации, стали приграничные области Кении, где Красный Крест построил госпиталь и жилой квартал для персонала. Из Локи их самолеты летали в Южный Судан, вывозя раненых на операции и лечение.

В Южном Судане имелась только одна миссия Красного Креста, в которую я и направлялась. После вводного инструктажа меня посадили на грузовой самолет из Локичоджио до Йироля, крошечного городишки в сердце страны. Там работала немногочисленная группа экспатов, обслуживавших маленький госпиталь и живших при нем. Следующие двенадцать месяцев мне предстояло провести с ними.

Под крылом самолета колыхались зеленые волны просяных полей. Однако видимость оказалась обманчивой: хотя дожди шли обильно, и просо уже поднялось выше моей головы, собирать урожай было рано, а прошлогодние запасы заканчивались. Как я узнала в дальнейшем, это называлось «голодным сезоном».

За зелеными просторами, по берегам озера Йироль пестрели травяные крыши тукулов – суданских глинобитных хижин, – вокруг которых вились утоптанные земляные дорожки. Единственная проселочная дорога вела на юг, от рыночной площади Йироля до армейских бараков. По бокам ее росли манговые деревья – как в Орукуне. Вторая улица шла перпендикулярно первой, мимо госпиталя Красного Креста и общежития для персонала. Это были единственные бетонные здания в городке, не пострадавшие от обстрелов.

Акушерка из Колумбии по имени Изабелла приехала встречать меня на аэродром. Эта миниатюрная темноволосая девушка заметно рассердилась, когда узнала, что я впервые участвую в миссии. Две медсестры до меня досрочно разрывали контракты, и в госпитале возникала острая нехватка персонала – Изабелла опасалась, что ситуация повторится снова. Она спросила, есть ли у меня опыт использования полевой радиостанции. Я сказала, что в Брисбене работала спасателем на пляже и отвечала за связь. Она интересовалась, не против ли я мыться на улице, умею ли готовить, могу ли управлять внедорожником. У них было несколько Ленд Крузеров, но водителей не хватало. Готова ли я рулить по грязи глубиной пятнадцать сантиметров?

– Никаких проблем, – был мой ответ. Все это страшно мне нравилось.

Йироль оказался еще меньше Орукуна. Местные жители в обносках с чужого плеча высыпали на улицу: все очень высокие, очень худые и очень любопытные, они без стеснения глазели на мое непривычно белое лицо в окне внедорожника. Дети, в каких-то хламидах или просто голышом, бежали за нами и улыбались мне. По обочинам дороги росла высокая трава, потом зеленый кустарник и колючие акации.

Изабелла показала мне на здание госпиталя. Красный Крест избрал Йироль в качестве базы для своих операций в Южном Судане, потому что госпиталь там уже был: его построили британцы в колониальный период, в первой половине ХХ в. После небольшой реновации он превратился в полноценную клинику со стационаром, амбулаторией и родильным отделением. Последним управляла Изабелла, первыми двумя – французский доктор по имени Виктор. Медсестра из Швейцарии, Одри, отвечала за программу по борьбе с онхоцеркозом, так называемой «речной слепотой», очень распространенной в Южном Судане. Луис, глава офиса, тоже швейцарец, ранее участвовал во многих миссиях Красного Креста; он очень любил двух кошек, прибившихся к нашему общежитию.

Наконец, там был Лео – инженер по водоснабжению и ассенизации, с которым мне предстояло тесно сотрудничать. Лео отвечал за бурение скважин в деревнях прилегающих регионов, а я должна была обучать местное население правильно ими пользоваться. Да, Красный Крест занимается и такими вещами. Вода – очень ценный, жизненно важный природный ресурс, и, участвуя в долгосрочных программах по обеспечению водой местных жителей, сотрудники Красного Креста завоевывали доверие к себе. Оно помогало организации вести более щепетильную работу, в том числе следить за положением военнопленных, обеспечивать защиту гражданскому населению и напоминать о «правилах войны» противоборствующим сторонам. Гражданская война в Судане шла на спад, Южный Судан должны были вот-вот объявить независимым, и Красный Крест активно занимался вопросами водоснабжения. Организация составила длинный список поселков, где требовались скважины – за три года планировалось пробурить около восьмидесяти.

Я мало что знала о водоснабжении и ассенизации, когда приехала в Судан, и никто меня в курс дела не вводил. Все, что требовалось по программе, я узнавала из книг, дожидавшихся меня в Йироле. Я держала рот на замке, глаза – широко открытыми, и много читала.

Мне предстояло отвечать за пропаганду гигиены. Недостаточно иметь в деревне источник чистой воды – надо, чтобы местные жители правильно им пользовались и поддерживали в надлежащем виде вне зависимости от того, следит за ними Красный Крест или нет. Как правильно хранить воду? Как ее использовать для мытья и уборки? Как чистота воды влияет на состояние здоровья человека? Вещи, казавшиеся очевидными в Австралии, в Южном Судане таковыми отнюдь не являлись. Мне предстояло донести их до местного населения.

В моем распоряжении находилась команда местных сотрудников, работавших в программе еще до моего приезда, на которых в основном ложилась вся тяжесть задачи. Надо было их немного подтолкнуть, и они активно брались за работу, например, помогали жителям деревень решать, где лучше разместить насосы. Жители собирали подручный материал, необходимый для бурения и устройства колонок, они же принимали решения относительно распределения воды. Надо ли женщинам стоять в очереди самим, или достаточно просто ставить у колонки бидоны? Можно ли поить из колонки домашний скот? Кто будет чистить скважину, если она засорится? Все это следовало продумать заранее.

После того, как команда бурильщиков вырывала скважину и устанавливала колонку, мы приезжали и проводили беседы о гигиене: рассказывали про микробы, про то, почему люди болеют, и почему чистая вода так важна для здоровья. По сути, моя работа состояла в том, чтобы сидеть под деревом и учить людей мыть руки. Не так захватывающе, как я себе представляла, но мне все равно нравилось.

Суданцы отличались веселым нравом и практичностью: за двадцать лет войны они привыкли выживать и подходили к этому по-деловому. Если им предлагали помощь, они использовали ее по максимуму, так что работа приносила мне огромное удовлетворение.

К моменту моего приезда скважины в ближайших к Йиролю поселках уже пробурили. Добираться до каждого приходилось где-то часа два. Экспаты редко раскатывали по Судану на внедорожниках, но у моих суданских подчиненных не было прав, и получить их в Йироле они не могли, так что в роли водителя выступала я.

Сотрудники из местных на своем наречии, динка, объясняли жителям деревень, как правильно использовать воду, а я сидела поодаль и наблюдала за ходом беседы. При обсуждениях от нас требовалось подталкивать жителей к правильному решению, а не подсказывать его самим. Они должны были чувствовать себя хозяевами ситуации. Конечно, мы все равно знали, какие решения наилучшие, и чем именно мы можем помочь. Команде Красного Креста приходилось балансировать на тонкой грани между обучением и поучением; мы задавали наводящие вопросы и направляли дискуссию в нужное русло. Моя задача заключалась в том, чтобы не допускать явного командования, и это было очень нелегко. Сотрудники-суданцы с большим трудом делали вид, будто не знают ответов на вопросы, которые им задают.

Больше всего я любила моменты, когда мы приезжали в деревню и усаживались где-нибудь под деревом, дожидаясь, пока люди соберутся для беседы. Мы раскладывали на земле большое покрывало и заваривали гостям чай с сахаром. Сахар в Южном Судане ценился почти как золото, и угощение мотивировало деревенских присоединяться к нам, но на то, чтобы они все собрались, требовалось приличное время. В сезон посадок мы ждали порой часа по два с половиной.

Первыми приходили местные старухи, обвязанные куском ткани и с яркими бусами на шеях. Мы болтали с ними, дожидаясь, пока соберутся остальные. Они всегда набрасывались на меня с вопросами, и отнюдь не о воде. Я была крупная, высокая, и ходила исключительно в брюках. Я пользовалась авторитетом, поскольку водила машину, а мое имя, Аманда, многие принимали за «Commander» – командир, – самое близкое по звучанию слово на английском, которое они знали, – так что меня неоднократно спрашивали, какого я пола. То есть прямо вот так: «Ты мужчина или женщина?»

Меня это не смущало, а вот моих суданских сотрудников – весьма. Однажды я заметила, как девушка из команды, Джози, заметно напряглась, услышав вопрос, заданный каким-то мужчиной. Я заволновалась, не идет ли речь о безопасности, и заставила ее перевести, что он сказал. Недовольная, Джози фыркнула: «Он хочет знать, если ли у тебя влагалище».

Я расхохоталась, но мужчина даже не улыбнулся. Все собравшиеся напряженно смотрели на меня.

– Есть! – торжественно заверила я их. – Спасибо, что спросили!

Суданцы хотели знать, почему у меня на руках растут волосы. Их кожа была абсолютно гладкой, волосы на теле не росли вообще. Особенно интересовались дети: не проходило и пары минут, как кто-нибудь из них забирался ко мне на колени и начинал гладить по рукам, пощипывая за волоски. Еще им нравилось гладить меня по волосам на голове, светлым и тонким, которые резко контрастировали с их собственными черными кудряшками. Иногда я снимала резинку и распускала хвост, встряхивая своей гривой, отчего малыши с громкими криками разбегались в разные стороны. Им казалось, я похожа на льва.

Далее, признав во мне женщину, жители деревни начинали засыпать меня вопросами о семье и детях. Это происходило так часто, что я научилась отвечать им на языке динка. Я была белая – каваага – так что имела особый статус. Суданцы считали всех белых богачами, соответственно, я являлась выгодной невестой. Старухи принимались выспрашивать, замужем я или нет; частенько они пытались зайти со спины и руками померять мои бедра – то, что надо! Широкие бедра означали меньшую вероятность смерти в родах, делая меня выгодным приобретением.

Один из членов команды, парень по имени Камал, мастерски торговался, набивая мне цену за выкуп. Конечно, он шутил, но проделывал это с непроницаемым лицом, поэтому, по завершению переговоров, мне приходилось выкручиваться всеми доступными способами.

– Я не умею носить бидон на голове, – объясняла я женщинам.

– Не будь такой глупой! Ты же отвечаешь за воду! – тут же возражали они. – Сделаешь колонку прямо у себя во дворе.

– Но я не знаю, как толочь маис!

– Возьмешь вторую жену, она будет толочь.

Единственным весомым доводом оказывалось, в конце концов, то, что мой отец живет слишком далеко отсюда. Набрать для выкупа 400 коров еще можно, но как переправить их в Австралию? К концу моего пребывания в Судане в наше общежитие Красного Креста пришел мужчина из местных с новым предложением. Он сказал, что придумал, как решить проблему. Он продаст коров, а деньги переведет моему отцу через Вестерн Юнион.

Даже признав во мне женщину, местные не совсем понимали, что за жизнь я веду. Я не вписывалась в их представления, и у них не было ни телевидения, ни кино, чтобы познакомиться с культурой других стран. Они жили в глинобитных хижинах и выращивали скот; в первую очередь они беспокоились за безопасность своей семьи, потом за коров, а потом за то, где добыть еду на следующий день.

Однажды я познакомилась с двумя девушками, которым не было еще и двадцати, но уже с детьми: они хотели узнать, сколько я училась в школе. «Шестнадцать лет», – ответила я. Получить образование в Южном Судане означало в девять лет закончить четвертый класс – за годы войны образовательная система пришла в полный упадок. Те, кто проучился лет шесть или семь, считались чуть ли не профессорами, так что срок в шестнадцать лет показался этим девчушкам просто смешным. Да это же почти столько, сколько они прожили на свете! Чему такому нас учили, что для этого требовалось шестнадцать лет?

Как и все остальные, они спросили, замужем ли я.

– Нет.

– А ты хочешь детей?

– Думаю, да, хочу.

– А сколько?

– Наверное, двух.

– Только двух? – поразились они.

– Детей дорого содержать, – рассмеялась я в ответ.

– Но ты же белая, значит, богатая, – возразили мои собеседницы.

– У себя в стране не богатая, нет. Еда у нас дорого стоит, – попыталась я объяснить, но они все равно не понимали.

– Я не выращиваю еду, у меня нет огорода. Приходится покупать на рынке, а там дорого.

– А как же еда, которая падает с неба?

Эти девочки росли во время гражданской войны, когда периодически над деревнями пролетали самолеты гуманитарных организаций и сбрасывали вниз мешки с маисом. Они считали, что так происходит повсюду.

Поселившись в общежитии Красного Креста в Йироле, я очутилась словно в коммуне. Мои соседи были в восторге от того, что могут поговорить с кем-то новым, от вливания свежей крови в их коллектив, заброшенный в африканские дебри. В подобных ситуациях ты обращаешь внимание на сходство, а не на различия, и запросто сближаешься с теми, с кем дома не подружилась бы никогда. С первого дня мы готовили еду и садились за стол с одними и теми же пятью людьми. У нас не было ни кино, ни телевизора, и единственной возможностью как-то развлечься оставались разговоры. Я, к примеру, во всех подробностях ознакомилась с любовной жизнью Виктора. Он пользовался большой популярностью у девушек в Локи.

В общежитии имелся независимый генератор и солнечные батареи, поэтому электричество у нас было, в отличие от остального Йироля, хотя и отключалось по вечерам. Вентиляторы переставали работать как раз в тот момент, когда мы укладывались спать, обливаясь потом в своих бетонных каморках при 45° жаре. Чтобы хоть немного отдохнуть, мы окунали простыню в ведро с водой и заворачивались в нее. За пару часов она полностью высыхала.

Если электричество не отключалось, возникала другая проблема. По ночам общежитие оказывалось единственным источником света на сотни километров вокруг, привлекая к себе полчища всех мыслимых жуков и насекомых. Их собиралось столько, что треск крыльев не давал нам уснуть, поэтому однажды ночью я вступила с ними в беспощадную битву. В кладовке я нашла распылитель и кое-какие инсектициды, напялила защитный костюм и пластиковые очки, и, как Терминатор, вышла на бой. Два дня наши уборщики выметали отовсюду трупы моих жертв.

Но даже несмотря на жару и насекомых, по меркам Южного Судана мы жили как короли. Продукты доставляли нам из Локи, в общежитии стоял водяной насос, а это означало, что в туалетах работал смыв. У нас имелись душевые, отдельно для мужчин и для женщин, пускай даже и на улице. И каждые две недели, когда уже начинало казаться, что жить так дальше невыносимо, нас по очереди вывозили в Локи на выходные, где можно было выпить в местном баре и поплавать в бассейне отеля «Трэкмарк».

В самом же Йироле развлекаться нам приходилось своими силами. Бывало, по вечерам мои соседи разговаривали на каком-нибудь одном языке – сегодня итальянском, завтра французском, потом немецком. К сожалению, я на них не могла связать и пары слов. Слушать мне нравилось, но смысла я не понимала абсолютно. Если мне хотелось развеяться, я слушала музыку: что-нибудь из 350 песен, закачанных на первого поколения iPod.

В такой обстановке посылки из дома казались просто даром небес. Почта в Йироль доставлялась регулярно, но вес пакета был строго ограничен – не больше 1 килограмма, – и мои друзья скрупулезно соблюдали это правило. Стоя с серьезным лицом за конторкой в офисе австралийской почты, они по одной бросали в картонную коробочку конфеты или мятные драже, пока весы не показывали 999 граммов. На мой день рождения они прислали праздничный набор: сухую смесь для торта, гирлянды и даже свечки. На День Австралии я получила надувного кенгуру и переводные татуировки с австралийским флагом плюс тюбик любимой приправы. Никогда в жизни я не была так счастлива.

Помимо этого, мы мало контактировали с внешним миром. В Локичоджио на все общежитие Красного Креста имелось только три компьютера; выход в интернет оплачивался по минутам. В Йироле мы получали сообщения в формате rtf по радиомодему, и у меня порой уходила целая ночь, чтобы загрузить каких-то пару писем. Мы слушали радио ВВС, так что были в курсе мировых новостей, но без изображения они не производили на нас особого впечатления. Раз в неделю нам доставляли один на всех номер журнала Time, и тогда новости приобретали немного другую окраску. К примеру, когда в 2004 году на побережье Индийского океана обрушилось цунами, мы, услышав о нем по радио, реальных масштабов бедствия не оценили. И только когда пришел следующий выпуск Time, поняли, насколько разрушительным оно было.

Когда мои соседи уезжали на выходные в Локи, я помогала в госпитале. Меня привлекали и в случае разных кризисов, которые происходили регулярно. Был период, когда к нам начали обращаться пациенты с симптомами, которых никто из нас вживую не наблюдал, но хорошо догадывался, на что они указывают. У пациентов развивалась водобоязнь – страх воды. Они реагировали даже на капельницы: стоило им увидеть, как капает лекарство, как они приходили в крайнее возбуждение, чуть ли не буйство, и начинали издавать странные горловые звуки, напоминающие рычание или лай. Интернета у нас не было, поэтому мы посовещались между собой, а потом дополнительно связались с Локичоджио и проконсультировались там. Все сходились во мнении, что симптомы говорят сами за себя: в городке вспышка бешенства. Проблема заключалась в том, что когда проявления болезни становились очевидны, помочь уже было нельзя.

Первым пациентом оказался десятилетний мальчик, которого пару месяцев назад укусила собака. Он весь корчился от судорог и постоянно «лаял». Его родные были в отчаянии. Выживают при таком далеко зашедшем бешенстве только единичные пациенты, да и то если попадут в крупный госпиталь, в реанимацию, оснащенную по последнему слову техники. У нас не было ни оборудования, ни квалифицированного персонала, чтобы помочь мальчугану, и он ужасно страдал. Пребывая в буйстве, он мог кого-нибудь заразить – раньше он уже покусал своего дядю. Нам пришлось его изолировать. Содрогаясь от конвульсий, обезвоженный, он несколько дней провел на веранде подсобного строения позади госпиталя. Потом мальчик умер.

После еще двух таких же случаев мы забеспокоились. Сколько еще людей с бешенством ходит по городку? Мы позвали на совещание местных военных, чтобы разработать совместный план. Бешенством жители заражались от собак, но если сразу после укуса сделать прививку, болезнь не разовьется. Смертельный исход можно предупредить с помощью вакцины, если ввести ее вовремя. Но достать ее тяжело, она дорого стоит и график вакцинации необычный – надо сделать три укола с промежутками в две недели. В данном случае это представляло большую сложность.

Мало того, у ВОЗ (Всемирной Организации Здравоохранения) на месте имелось только три дозы вакцины против бешенства, которые нам доставили самолетом уже на следующий день. Одной мы привили дядю умершего мальчика, а две остальные держали под рукой: мы проинформировали жителей городка, что все, кого укусила собака, должны обратиться в госпиталь. Народ впал в панику, и к нам стали являться даже те, кого собаки покусали несколько лет назад. Вакцину пришлось придержать на тот случай, если заражение подтвердится. Тем временем армия взялась устранить источник проблемы. Они объявили населению, что собаки разносят смертельно опасное заболевание, а потом два дня ходили из хижины в хижину, отстреливая всех собак, попадавшихся на пути.

Не думаю, что такой подход сработал бы в любой другой стране мира. Это было логичное решение, но не то, с которым людям легко смириться. Собак в Йироле не баловали, как у нас в Австралии, но они жили вместе с людьми и у каждой имелись хозяева. Однако те не жаловались, когда их питомцев стреляли – наоборот, одобряли действия военных. Этим людям столько всего грозило – война, малярия, тяжелые роды и прочие факторы, не поддающиеся контролю – что они соглашались на любые меры, которые могли помочь, если выпадал такой шанс.

Зато посягни мы на скот, история была бы совсем другой. Коровы в Южном Судане представляли собой эквивалент валюты, поскольку местные деньги ничего не стоили. Южносуданские фунты, введенные британцами, не печатались с начала гражданской войны. Банкноты, оставшиеся в хождении, настолько затерлись, что стали почти черными и рассыпались в руках; определить их достоинство не представлялось возможным. Благосостояние измерялось количеством голов скота, и местные жители держали свои стада под неотрывным надзором – порой даже слишком.

В окрестностях Йироля кочевали семьи скотоводов, живших вместе со своими коровами, что, с точки зрения гигиены и профилактики, выглядело сущим кошмаром. Смертность среди детей младше пяти лет у кочевников была гораздо выше, чем у оседлого населения. В основном их убивали малярия, пневмония и диарея, но в этих семьях бытовали также практики, сильно увеличивавшие риск заражения и другими заболеваниями. Одним из них являлся бруцеллез, или стойкая лихорадка, бактериальное заболевание, вызывающее резкие подъемы температуры, потливость и боли в суставах, которое может приводить к артриту, упадку сил и даже смерти. Передается бруцеллез при контакте с телесными жидкостями от зараженных животных.

Меня послали изучить условия жизни кочевников, чтобы разобраться, почему у них такая высокая смертность, и список факторов риска оказался очень, очень длинным. Семьи жили вместе со скотом – не рядом с ним, а именно вместе, то есть в буквальном смысле в коровьем дерьме. Они жгли навоз и обмазывались золой, говоря, что она помогает отгонять москитов (уж не знаю, так или нет, но кочевники были в этом уверены). Коровьей мочой они осветляли волосы, подставляя головы прямо под горячую струю, исторгаемую животным. Они пили сырое молоко, не проходили вакцинаций, не использовали накомарников. И, конечно, в их стойбищах не было источника чистой воды, а о том, чтобы мыть руки, они и слыхом не слыхивали.

Что касалось ухода за скотом, разным возрастным группам отводились разные задачи – каждая со своим спектром рисков. Юноши отвечали за перегон стад на дальние расстояния и поэтому чаще заражались дракункулезом, но больше всего меня шокировала работа, которую выполняли молодые девушки. С виду это могло показаться извращенной разновидностью сексуального контакта, но на самом деле к сексу отношения не имело – просто одна из фермерских практик. Тем не менее, выглядела она отвратительно. Если корова переставала доиться, девушки-кочевницы засовывали лицо ей в вагину и выдували воздух через сжатые губы, чтобы вибрацией стимулировать выработку молока. Именно так они заражались бруцеллезом.

Чтобы избавиться от многовековых культурных практик наподобие этой, требуется немало времени, так что нам пришлось поднапрячься в поиске практических решений. Может, выдавать им стоматологическую резиновую пленку? Или запустить пропагандистскую кампанию: «Любите коров – не “любите” коров!»? В конце концов единственное, что мы смогли сделать – это настойчиво напомнить всем этим девочкам сразу после возникновения симптомов обращаться к нам за антибиотиками.

Конечно, скот провоцировал массу проблем, но в то же время стада могли выглядеть удивительно мирно, особенно на закате. Когда температура начинала опускаться, от их спин шел пар, напоминавший дымку тумана. Фотографии получались потрясающие. Сами суданцы тоже были невероятно фотогеничны – элегантные и тонкие, словно статуэтки, пусть и обмазанные коровьим дерьмом. Жизнь их была тяжелой, но при правильном освещении даже тяжелая жизнь может смотреться великолепно.

Проблемы, связанные с местными традициями и практиками, сказывались не только в уходе за скотом. Большинство женщин в Южном Судане рожало дома; с родами была связана масса заблуждений и предрассудков. Женщины считали, к примеру, что после начала схваток роженице нельзя пить, иначе ребенок утонет. Переубедить их нам так и не удалось.

Только когда местные повитухи понимали, что самим им не справиться, роженицу доставляли к нам в родильное отделение, поэтому Изабелла и ее акушерки постоянно сталкивались с исключительно тяжелыми случаями. Изабелла была великолепным гинекологом; у себя в Колумбии она тоже работала в условиях ограниченных ресурсов, поэтому обладала громадным опытом и никогда не теряла хладнокровия. Если она обращалась ко мне за помощью, как к лишней паре рук, это означало настоящий кризис.

Однажды она срочно меня вызвала помочь, когда я была на выезде, поэтому явилась я вся в грязи и пыли, обливаясь потом после долгих часов на жаре. К сожалению, роженица, которую доставили к Изабелле, находилась в еще худшем состоянии. Ребенок шел спиной, и у женщины начинался шок. Изабелла засунула руки в родовые пути, насколько было возможно, пытаясь вытащить плод. Он умер в утробе еще несколько дней назад, а теперь смерть нависла и над матерью тоже.

Родильный зал находился в помещении из цементных блоков, с крошечным окошком, прикрытым старыми деревянными жалюзи. Он больше походил на сарай, чем на палату в госпитале. Посередине стояло черное кресло с подпорками для ног, а рядом – лампа, работавшая от батареи. С другой стороны располагался стол из хирургической стали, на котором лежали стерильные инструменты.

Женщина, лежавшая в кресле, молчала, стиснув зубы. На коже блестели бисеринки пота, она изо всех сил старалась не потерять сознание, пока Изабелла сражалась с тельцем умершего ребенка.

Когда оно, наконец, показалось на свет, то нисколько не походило на младенца. Кожа была синей из-за полного отсутствия кислорода, с серыми пятнами там, где она начала отслаиваться еще в матке. Первыми вышли ножки, потом торс. Изабелла поднажала, но головка оставалась внутри. Она застряла в шейке матки.

Изабелла отвела меня в сторону и тихонько объяснила, что у ребенка гидроцефалия: череп аномально увеличен из-за скопления жидкости в мозгу. Единственный способ спасти женщину – отделить тело ребенка от головы. Она сделает это сама, от меня же требуется, чтобы я просунула руку в матку и раздавила череп. Тогда он пройдет через шейку.

Мне не хотелось подводить Изабеллу, но я пришла в ужас.

– Я не смогу, – только и сказала я. – Ни за что.

– Придется, – спокойно ответила она.

Ее руки были слишком маленькими, чтобы захватить череп. Я перевела взгляд на свои собственные огромные ладони. Что ж, придется набраться духу.

Я смотрела, как она хирургическими инструментами отделила тело ребенка от головы. Оно не было похоже на человеческое, но меня все равно трясло. От моих мечтательных замыслов переучиться на акушерку не осталось и следа. Это могло быть полезным для работы педиатрической медсестрой, но теперь я учиться точно не собиралась.

Изабелла уступила мне место. Я ввела руку в матку роженицы. Она уже теряла сознание; я нащупала череп у нее внутри, но не могла его ухватить. Я пыталась, но он выскальзывал из пальцев. Черт! Изабелла работала рядом со мной, делала все, чтобы остановить кровотечение, но времени оставалось мало. Череп оказался слишком большим; вытащить его мы не могли.

Изабелла решила делать операцию, но у нас не было ни специального инструментария, ни наркоза, ни хирургического стола. Нам предстояло перевезти пациентку в маленькую католическую миссию в часе езды от нас: у монашек имелся стол.

Мы сумели перенести женщину в Ленд Крузер, но до места не добрались. К сожалению – а может, к счастью, – по пути она скончалась.

Люди часто рассуждают о цене человеческой жизни в Африке, говоря, что там она будто бы ничего не стоит. Но жизнь есть жизнь, и она ценна вне зависимости от места. Тем не менее, люди, с которыми я сталкивалась в Южном Судане, подходили к ней с более прагматичных позиций, чем мы, австралийцы. Они не могли позволить себе роскошь воспринимать ее по-другому.

После того как Изабелла уехала из Южного Судана, а замену ей еще не прислали, меня как-то вызвали в родительное отделение помочь на трудных родах. Ребенок родился – крошечная девочка, – но с тяжелыми уродствами. У нее оказалась волчья пасть, она была слепая и с недоразвитыми половыми органами. Ребенку с такой инвалидностью тяжело пришлось бы даже в западном обществе, не говоря уже о Южном Судане.

Мы собрались на совет. Можно отправить новорожденную в Локи, чтобы там попытались начать хирургическое лечение волчьей пасти. За одну операцию расщелину не закрыть, потребуется целая серия. У ребенка не сформировалось отверстие уретры, моча не выводилась, но это, наверное, тоже можно исправить. Надо несколько дней подержать ее у себя и последить за состоянием, но у младенца гипотермия, а в больнице нет кювеза. Пришлось соорудить малышке специальное одеяло из фольги и ваты. Нам предстояло дождаться, не появятся ли испражнения и моча.

Возвратившись с выездной беседы о санитарии и водоснабжении, я обнаружила больничных акушерок в расстроенных чувствах. Мать решила забрать девочку домой, и переубедить ее им не удалось. На мои уговоры она не отреагировала тоже – у матери уже имелся план.

– Заберу ее домой и пущу по реке, – сказала мне она.

Я попросила старшую акушерку перевести, поскольку хотела разобраться, что женщина имела в виду. Акушерка объяснила, что мать пустит младенца по реке, как Моисея в Библии. Если Бог решит сохранить ей жизнь, так тому и быть. Если нет, Бог призовет ее к себе.

В Южном Судане девочка считалась хорошей инвестицией. Дочерей растили, чтобы перед свадьбой получить за них выкуп. Мальчики стоили денег, но им предстояло заботиться о родителях в старости. Каждый член семьи имел свою ценность – с точки зрения не денег, а выживания. Мать бесстрастно посмотрела на меня и начала говорить. Акушерка переводила.

– Эта девочка слепая. Она не сможет есть. Не сможет заниматься сексом. У нее не будет детей. Зачем она нужна? Мы не можем ее себе позволить.

Я не знала, что ей ответить. Она рассуждала спокойно и непринужденно. Мать думала о двух других детях, оставшихся дома; ей надо было помнить об интересах семьи. Ребенок-инвалид, которому требуется постоянный уход, поставит их выживание под угрозу. Кто я была такая, чтобы диктовать ей, как поступать? Не было никаких гарантий, что девочка не умрет от голода или обезвоживания через пару-тройку дней.

Местные акушерки сильно разволновались. Вот придет белая женщина, думали они, и все расставит по местам: скажет матери, что та должна любой ценой бороться за ребенка. Но я не могла этого сделать. Я и понятия не имела, через что день за днем проходит эта мать, просто чтобы выжить. Я сказала ей позаботиться о ребенке, насколько будет возможно, хотя прекрасно понимала, что она собирается позволить малышке умереть, а потом отпустила домой.

На тот момент мое решение казалось мне наиболее разумным. До сих пор не знаю, как все-таки правильно было бы поступить.