2

Гориллы в тумане

Покинув Элис-Спрингс, я поехала в Африку, в этакий своеобразный тур на Кон-тики. Я заплатила полторы тысячи долларов, чтобы за три месяца проехать через весь континент в кузове грузовика с ночевками в национальных парках или дешевых хостелах. Каждый день мы всей группой ходили на местные рынки за продуктами, а вечерами по очереди готовили ужин. Это было мое первое путешествие за границу и первое «А» в моем списке: Африка, Антарктика, Амазония. Я хотела посмотреть все эти места, пока еще молода и полна сил. Мне казалось, по Европе можно кататься и в старости. А вот чтобы пересечь Африку на грузовике, нужна недюжинная выносливость.

Мы стартовали из Кении, по Рифт-Валли добрались до Уганды и дальше до Танзании. Останавливались в хижинах из листовой жести с земляным полом в африканских трущобах, посещали деревушки, притулившиеся на краю гигантских равнин, прыгали по ухабам на старых автобусных скамьях, прикрученных к полу в кузове грузовика. Кузов был обтянут парусиной, которую в погожие дни мы поднимали, чтобы разглядывать окрестности. У нас не было никаких айфонов, нас ничто не отвлекало. Пейзажи сменялись, разительно не похожие друг на друга.

За два месяца до нашего приезда в Уганде застрелили нескольких туристов, отправившихся в горы посмотреть на горилл. Национальный парк закрыли, поэтому многие отменили запланированный тур туда. В грузовике нас осталось шестеро, и мы были первой группой, которая собралась в парк после инцидента. Мы приехали на следующий день после того, как парк снова открылся для посещений, с вооруженным сопровождением, по новому протоколу безопасности.

Я тогда увлекалась фотографией – даже закончила курсы в Элис-Спрингс – и потащила с собой в джунгли целый арсенал аналогового фотографического оборудования, надеясь сделать уникальные снимки больших приматов в дикой природе. И не прогадала. На вершине горы мы встретили группу горилл, в том числе двух серебристых самцов, напряженно уставившихся друг на друга. Большая редкость повстречать двух доминантных особей в одной стае – судя по всему, сын недавно потеснил отца с роли вожака, и старик с этим еще не смирился.

Я разглядывала их в объектив фотоаппарата, непрерывно щелкая затвором; я снимала на черно-белую пленку с красным фильтром, и в видоискателе обезьяны и джунгли вокруг отражались в красном монохроме. А потом в фокус попал мужчина с автоматом наперевес, выходящий из зарослей, и еще трое за ним.

На секунду я подумала, что мы пропали – тут убивают туристов, – но люди с автоматами спокойно шли в нашу сторону, и охрана нисколько не волновалась. Оказалось, это патруль, выслеживающий браконьеров – такие же охранники, обеспечивающие нашу безопасность. Они не проявляли признаков агрессии, и наши сопровождающие тоже; по языку из тел я поняла, что все в порядке.

Вернувшись в Африку какое-то время спустя, я вспоминала тот момент как любопытный урок по оценке рисков. Сам факт, что человек разгуливает по джунглям с автоматом Калашникова, еще не делает его убийцей; с другой стороны, как позднее оказалось, наличие охраны – не повод расслабляться.

Дальше в ходе тура мы посетили деревню Масаи-Мара в Танзании. Завидев наш грузовик, члены племени бросились по своим хижинам, на ходу сбрасывая с ног кроссовки, чтобы переодеться из обычной одежды в национальные костюмы. Они столпились вокруг нас и повели по деревне; на пути я заметила девочку с гнойным воспалением в ухе. У меня были с собой ушные капли с антибиотиком – обязательный атрибут походной аптечки, – так что я вызвалась ее полечить: промыла ухо и отдала матери пузырек, объяснив, как пользоваться лекарством. Семья так обрадовалась, что подарила мне церемониальное копье.

Как ни странно, здоровье тех африканцев, да и большинства других, с которыми я сталкивалась в поездке, было куда лучше, чем у аборигенов из Элис-Спрингс. Они жили в глинобитных домиках с земляными полами, но кожными и кишечными инфекциями страдали гораздо реже, равно как хроническим насморком или чесоткой. У детей были чистые глазки и блестящие волосы, они отнюдь не выглядели недоедающими, как малыши из Элис.

Я стала присматриваться: вдоль дорог часто попадались мамаши, отмывающие ребятишек в импровизированных ванных из пластиковых ведерок и вычесывающие им волосы, пусть даже сильно спутанные. Эти процедуры определенно сказывались на состоянии здоровья малышей. Забота об их благополучии начиналась с семьи, а не с госпиталя или клиники, и я постепенно начала понимать, чего нам не хватало дома.

3

Бейрут в Австралии

В детстве нам с сестрой на Рождество обязательно покупали новые платья. На следующий день мы их надевали и садились в самолет. Добравшись на Боинге из Сиднея в Кернс, мы ночевали у тетки, которая наутро отправляла нас на «кукурузнике» внутренних авиалиний дальше на север. Через три часа полета мы оказывались у отца.

После того, как они с мамой разошлись, он переселился в самую северную точку Австралии, в город Бамага на полуострове Кейп-Йорк. Это дикие, глухие австралийские дебри. Шесть месяцев в году туда нельзя добраться на машине, потому что дороги в сезон дождей полностью затоплены.

Прежде чем впервые отправить нас к отцу на каникулы, мама попыталась провести подготовительную работу. Население Бамаги составляло каких-то пару сотен человек, и это были, в основном, аборигены. Мы выросли в Сиднее, исключительно среди белых, и мама не хотела, чтобы мы совершили какую-нибудь оплошность, просто по незнанию. Она рассказала, что в Бамаге много коренного населения, потому что волновалась, как бы мы не опозорились, но подготовка возымела обратный эффект. Моя сестра только об этом и думала. «Ты смотри, они же все черные!» – завопила она, стоило нам сойти с самолета. Папа в облаке пыли бросился к нам, чтобы спасти от самих себя.

Когда я вернулась из Африки, то нашла себе работу полевого фельдшера, о которой так мечтала, именно в тех краях, куда ездила на каникулы к отцу: в аборигенной общине на западном побережье Кейп-Йорка, в местечке Орукун. Несмотря на небольшие размеры, Орукун пользовался громкой славой – правда, исключительно печальной.

История у него была непростая. Когда-то в тех местах состоялся первый контакт европейцев с аборигенами, но сам городок возник только в начале ХХ века. Его основали в 1904 году как пресвитерианскую миссию, правительственный аванпост, возглавляемый религиозными фанатиками, куда собрали членов пяти разных местных племен. Эти племена, известные как народы Вик, вытеснили с их исконных земель и переселили в Орукун, где они прожили сорок лет под предводительством главы миссии Уильяма Маккензи. Этот легендарный персонаж был настоящим чудовищем. Маккензи обращался с аборигенами как с животными, держал их в постоянном страхе, отбирал детей у родителей, что привело к появлению у народов Вик своего «потерянного поколения». Все это делалось во имя Господа, но последствия его правления отзывались в истории коренных племен еще многие годы. Десятилетия спустя после смерти Маккензи, люди продолжали о нем говорить – притом весьма нелестно.

В какой-то момент в эту печальную историю добавился еще и алкоголь, а вместе с ним неизбежное насилие. Орукун приобрел плачевную репутацию, чему немало способствовало ангажированное освещение тамошних событий в новостях, и к концу девяностых он считался одним из самых проблемных регионов в стране.

Я, соглашаясь на работу, ничего этого не знала, зато знал мой отец. К тому времени он перебрался в Кернс и сильно удивился, услышав о моем новом назначении. Он, правда, сказал только, что Орукун называют австралийским Бейрутом – ничего более. Он не вскричал не смей туда ехать, что многое говорит о моем отце. Он всегда был невозмутимым. В детстве он возил нас с сестрой купаться в реке Джардин, славившейся обилием крокодилов. Когда, уже став взрослой, я напомнила ему об этом, он буркнул в ответ:

– Тогда их было меньше.

Иными словами, представления отца об опасности немного отличались от общепринятых, но я ничего не имела против. Его жизнь казалась мне ужасно интересной. Мне нравилось проводить лето в Бамаге, раскатывая повсюду в кузове отцовского пикапа, жечь костры, рыбачить и плавать с крокодилами.

Орукун я представляла похожим на Бамагу. То, что до ближайшего города оттуда полсуток езды, меня не смущало. И вообще, я не планировала задерживаться надолго. Но когда в местной клинике узнали, что моя партнерша тоже медсестра и мы ищем постоянную работу, нам предложили длительные контракты.

В результате мы пробыли в Орукуне долго – гораздо дольше, чем следовало.

В 2000 году в Орукуне имелась одна школа, один полицейский участок, один супермаркет и одна поликлиника. Город стоял у слияния трех рек – Уорд, Уотсон и Арчер, которые стекались из разных регионов Кейп-Йорка и впадали в залив Карпентария. С воздуха Орукун выглядел крошечным сухим пятнышком на одеяле зеленых болот: пять улиц на пять рядом с бокситовым летным полем. Вместо аэропорта на поле стоял расшатанный навес, рядом – бак с керосином. Пекло там страшно, но не сильней, чем в Элис, и повсюду была зелень.

На главной улице росли манговые деревья, посаженные еще при первой миссии. Местные старухи рассказывали, что Маккензи заставлял их полировать листья тряпками, а детей, воровавших манго, сек высушенным хвостом морского ската. На другой улице на сваях стояли характерные особнячки в квинслендском стиле, выкрашенные в ярко-желтый, оранжевый и синий цвета. Остальные постройки в городе были из пеноблоков – серые, они уныло возвышались над красноватой глиной дорог.

В конце Маккензи-драйв, у причала, находилось единственное в городе питейное заведение, таверна «Три реки». Она торчала там, словно бородавка – больше зданий ценой в миллион долларов в городке не было. Бизнес шел на ура. Поговаривали, что местный совет расплатился с кредитом на строительство всего за год. Администрация решила, что лучше завести собственный паб, чем продолжать борьбу за сухой закон, из-за которого подпольная торговля спиртным достигла небывалого размаха. Чтобы провезти алкоголь в город, где он полностью запрещен, нарушители пойдут на любые ухищрения; но если пару дней в неделю спиртное там будет доступно, их энтузиазм наверняка поубавится.

Таверна «Три реки» работала с четверга по субботу, и всего три часа в день. Там подавали только пиво, и только в зале – не навынос; если вдруг начиналась заварушка, городская администрация командовала закрыть бар. Но хотя изначально считалось, что с его помощью спрос на спиртное упадет, теперь было очевидно, что прогнозы себя не оправдали. Когда я приехала в Орукун, спрос значительно превышал предложение. Какие там заварушки – сплошное пьяное буйство.

В первые же выходные после приезда я ощутила это на себе. В пятницу вечером к поликлинике подкатила машина, из которой вывалилась целая толпа: крича и стеная, они занесли в двери мужчину без сознания. Язык у него распух и перекрыл дыхательные пути – из-за укуса тайпана, ядовитой змеи, – он мог вот-вот отдать богу душу. Я взялась его интубировать, но тут в поликлинику ввалился следующий, молодой парень с глубоким порезом в форме полумесяца на щеке. Передав укушенного другим сестрам, я осмотрела рану. Парень сказал, что его полоснули шипом морского ската – излюбленным оружием местных жителей. (Коллеги меня предупреждали, чтобы я не оставляла медицинский инвентарь без присмотра – хулиганы воровали из поликлиники эластичные бинты и с их помощью закрепляли шип на ладони, а потом дрались как настоящие гладиаторы). Щека у моего пациента оказалась прорезана навылет – в ней зияла сквозная дыра.

Главного фельдшера поликлиники Орукуни звали Питером; он прожил там больше шести лет и даже в кризисных обстоятельствах никогда не терял хладнокровия. Питер велел мне зашить рану, но я воспротивилась: шить я толком не умела, тем более – кожу на лице.

– Не волнуйся, справишься, – спокойно ответил Питер, вытаскивая из кармана фломастер.

Он нарисовал на щеке крестики, чтобы я знала, где накладывать швы.

С преувеличенным старанием я вымыла и простерилизовала руки, потом надела хирургические перчатки. Одолеваемая сомнениями, я, по сути, просто тянула время. Когда первый стежок был, наконец, сделан, Питер заглянул в кабинет и сообщил, что весь остальной персонал едет на аэродром отправлять укушенного в больницу: они вызвали медицинскую авиацию, и пациента эвакуируют.

– Держись, – напутствовал он, – мы скоро вернемся.

В поликлинике находились и другие пациенты, но не в критическом состоянии – по крайней мере, насколько я знала, – поэтому мне оставалось только закончить со швами. Пациент сидел абсолютно спокойно. У него оказался высокий болевой порог, что облегчило мне задачу, поскольку процедура в моем исполнении сильно затянулась.

Я уже заканчивала, как вдруг услышала снаружи странный шум: какие-то шорохи, сдавленный хрип и глухой удар. Я выскочила из кабинета и увидела, что женщина повесилась на карнизе для штор, обмотав простыню вокруг шеи. Раньше при мне никто не вешался, так что я от удивления обомлела: уставившись на нее, я держала в воздухе руки в перчатках, и моей единственной мыслью было «черт, мне нельзя ее трогать, перчатки стерильны». Но в следующий миг я уже бросилась вперед, подставила плечо и приподняла ее, а потом развязала простыню, и пациентка упала на кушетку. Падение было таким звучным, что я вздрогнула; от волнения я забыла придержать ей шею. Слава богу, у меня хватило сил снять ее самой, – все еще оторопевшая, думала я. Понятия не имею, с какой стати та женщина вдруг решила покончить с собой.

Со временем я узнала, что попытки самоубийства происходили в Орукуне регулярно – иногда как реакция на печальные события, иногда как крик о помощи. Моя пациентка, конечно, страдала, но все-таки ей повезло. Как выяснилось в дальнейшем, многие попытки оказывались успешными.

Я просидела с ней до возвращения остальных медсестер, напрочь забыв о незаконченных швах и парне с дырой в щеке. Когда я вернулась в кабинет, его там не оказалось. Боже мой, – подумала я, – это очень плохо.

Питер сказал мне не беспокоиться, парень сам вернется, но прошло несколько дней, а он так и не показался, так что я решила, что должна сама его разыскать. Я позвала с собой еще одну сестру, работавшую в Орукуне дольше меня. Городок был небольшой, все друг друга знали, так что она представляла, куда надо ехать.

Когда мы добрались до дома того парня, он сидел на крыльце, а на щеке у него чернело громадное пятно. О черт, это некроз, – испугалась я. – Я его изуродовала! Коллега подозвала парня, и когда он подошел к машине, я заметила мою иглу, которая на шелковой нитке свисала у него из щеки, и что-то вроде черной грязи, размазанной по лицу. Похоже, некроза не было.

– Ты что сделал с лицом, а? – спросила я.

– Мухи так и липли, – пожал он плечами. – Суслом дрожжевым намазал.

Вернувшись в клинику, я смыла липкую смесь у него с лица и сняла швы. Словно по волшебству, рана полностью затянулась. Не осталось даже шрама! Я пережила первую неделю в Орукуне, и никто не пострадал – по крайней мере, по моей вине.

Мы с моей партнершей жили возле аэродрома, напротив полицейского участка и примерно в пятидесяти метрах от морга. У нас была собака – ротвейлер – по кличке Кейта, идеально выдрессированная, в отличие от местных дворняг, вечно пытавшихся куснуть тебя за голень.

Никаких развлечений в Орукуне не было: ни кино, ни торговой улицы. Единственный магазинчик с крайне скудным ассортиментом, но ничего даже отдаленно напоминающего ресторан. Через несколько месяцев после нашего приезда открылась забегаловка с жареной курицей, и это стало чуть ли не национальным праздником. Курица с картошкой-фри показалась нам пищей богов.

Раз в месяц мы по факсу отправляли заказ в «Вулворт» в Кернсе; продукты доставляли оттуда на корабле, шедшем вокруг мыса. Овощи к моменту прибытия успевали завянуть, а о свежем молоке не приходилось и мечтать, однако мы сумели договориться с видеопрокатом и вместе с заказом получали несколько свежих фильмов.

В свободные дни или по вечерам, когда не было вызовов, мы совершали пробежки по взлетной полосе, смотрели кино или играли в видеоигры. В хорошую погоду ездили за город, жгли костры и спали в палатке, но в основном работали. Поликлиника обычно была перегружена, а работало в ней всего пять человек. Порой мы дежурили по восемьдесят часов в неделю.

Врачей в Орукуне не было, и медицинские услуги оказывали только мы, сестры. Мы делали прививки и следили за состоянием пациентов с хроническими заболеваниями типа диабета и гипертонии, мы же оказывали первую помощь при несчастных случаях и травмах. Каждый четверг к нам приезжал доктор, который принимал три дня в неделю, но в остальное время нам приходилось справляться самим. Если случай был серьезный, мы вызывали медицинскую авиацию, и пациента забирали в Кернс.

В результате нам приходилось делать такие вещи, которые обычно не поручают медсестрам. Швы на лице оказались лишь началом – в городе их точно накладывал бы врач. Дважды мне приходилось интубировать пациентов, один раз я даже вставляла в грудь мужчины односторонний клапан, чтобы снизить давление воздуха, возникшее в результате ножевого ранения – к счастью, когда это произошло, я вспомнила, как выполняли процедуру врачи медицинской авиации. Поножовщина в городе случалась регулярно.

Однажды ночью меня вместе с другими сестрами вызвали к молодой девушке с проникающим ранением в брюшную полость, длина которого оказалась не меньше пятнадцати сантиметров. Она закашлялась, и желудок с кишечником вывалились наружу; они торчали из тела, удерживаемые на месте лишь тонкой пленкой, проходящей под мышцами. Когда я приехала, девушка лежала на столе с внутренностями, свисающими из живота, а на ее спине зияла еще одна ножевая рана. Нам пришлось увлажнять внутренние органы с помощью холодных компрессов и пищевой пленки; рану на спине мы прикрыли альгинатной повязкой, которая содержит морские водоросли и разбухает, останавливая кровотечение. В городе, даже таком небольшом, как Элис-Спрингс, ее немедленно доставили бы в хирургию, но тут нам пришлось несколько часов поддерживать пациентку в стабильном состоянии, дожидаясь вызванного самолета.

Пускай я не получила высшего медицинского образования, у меня появилась возможность приобрести продвинутые врачебные навыки. Мне приходилось на ходу осваивать приемы первичного обследования и лечения пациентов, думать наперед и быстро приспосабливаться к неожиданным ситуациям. Отчасти поэтому мне и понравилось в Орукуне – там было интересно работать медсестрой.

Кроме того, я любила взаимодействовать с местным населением. Первая помощь в Орукуне воспринималась в гораздо более широком смысле, чем в Элис-Спрингс, профилактика также составляла значительную часть нашей работы. Люди не всегда обращались за помощью, так что мы приходили к ним. Мы ухаживали за стариками, делали прививки детям из окружающих поселков, время от времени даже подрабатывали ветеринарами (я стала гораздо лучше накладывать швы, потренировавшись на охотничьих псах; а вот корова моего вмешательства, увы, не перенесла).

В городе жил один мужчина по имени Джордж, которого мне нравилось навещать: обаятельный старикан, худой как палка, и обязательно в шляпе, как Данди-Крокодил. Когда-то он был ковбоем и пас местные стада, но теперь страдал от почечного туберкулеза. Мы оказывали ему паллиативное лечение на дому. Однажды Джордж пожаловался, что ему холодно, и родственники соорудили ему очаг прямо в спальне. Дом был деревянный, и они просто прожгли в полу дыру.

Джордж как раз сидел возле этой дыры в своем кресле, когда я как-то раз заглянула его проведать; его внуки торчали на крыльце, слушали музыку и маялись без дела. Старик просил что-нибудь поесть, но им не хотелось готовить: они сказали ему дождаться, когда откроется забегаловка с жареной курицей, и можно будет заказать еду на дом. Чертовы ленивые ублюдки, – подумала я. Джорджу и так приходилось несладко; он заслуживал лучшего отношения. Я вышла на улицу и как следует отчитала этих бездельников, а потом приказала отправляться ловить рыбу или ехать в продуктовый магазин.

– Вечером специально вернусь и проверю, поел он, в конце концов, или нет!

Когда я вернулась, внуков дома не было, но по дому плыл запах курятины. Гаденыши дождались-таки, пока заработает доставка. Джордж по-прежнему сидел в кресле, но на этот раз в руке он держал что-то вроде куриной ножки – только размером с лапу бронтозавра.

– Ого, что это вы едите? – спросила я.

– Ребятки подстрелили для меня журавля, – расплылся в улыбке старик.

Оказалось, его внуки подстрелили даже двух журавлей. Один из них еще жарился в духовке; он был такой огромный, что его когтистые лапы торчали из дверцы.

Пару недель спустя, снова заехав к Джорджу, я поняла, что дела его плохи. Похоже, жить старику оставалось каких-то пару дней. Доктор выписал ему морфин, чтобы снять боль, и весьма щедрую дозу. Мы не рассчитывали, что Джордж еще встанет на ноги. Вводя лекарство, я наблюдала, как его дыхание замедляется и приобретает характерный ритм Чейна-Стокса – длинные перерывы между тяжелыми вдохами, – что указывало на скорый конец. Каких-то пару часов, – подумала я. Наступала ночь, пора было ехать домой спать. Я сказала его родным позвонить мне, если появятся новости.

Ночью никто не звонил, поэтому на следующее утро я снова поехала к Джорджу, ожидая обнаружить уже остывший труп. Вместо этого я увидела его сидящим в любимом кресле и уплетающим курицу.

– Хорошее лекарство, систер, – приветствовал меня он. – Надо бы повторить!

Старикан протянул еще целый месяц.

У народов Вик была масса предрассудков относительно смерти. Если в хижине кто-то умирал, ее запирали на несколько месяцев, чтобы улетели духи, а прежде чем снова туда заселяться, окуривали дымом. Когда пациент умирал в клинике, местные старались держаться от нее подальше, даже если серьезно заболевали. Призраки наводили на них ужас.

Как-то я дежурила вечером в субботу; ожидалось, что смена будет спокойной, потому что накануне в клинике умер человек. Однако внезапно на пороге возникла целая толпа, сопровождавшая больного младенца. Родители так боялись идти одни, что притащили с собой человек тридцать-сорок родственников.

Младенцу надо было дать кислород, но в целом его состояние оказалось стабильным – очень кстати, потому что я с трудом могла работать, пока у меня под ногами вертелись остальные дети. Они играли в догонялки, бегая из приемной в процедурный кабинет и громко хлопая двойными дверями. Я уже готовилась пойти и устроить им взбучку, как вдруг они разом затихли. Потом какая-то малышка разразилась слезами.

– Так, что тут происходит? – рявкнула я, выглянув из палаты.

– Там мертвец! Мертвец пошел вон туда! – дети замахали руками в сторону туалета.

Они утверждали, что призрак вошел в приемную, а оттуда двинулся в туалет. Я рассмеялась и велела им не выдумывать.

В понедельник утром, придя на работу, я расспросила о недавнем покойнике. Оказалось, он явился в поликлинику поздно вечером в пятницу и выглядел в целом неплохо, только на шее, куда его ранили ножом, запеклась кровь. Дежурная медсестра, увидев, что он спокойно ходит и говорит, сочла ранение несерьезным, поэтому отправила его в туалет умыться и почиститься. Но когда он стал мыть шею, сгусток крови, запечатавший рану, растворился; кровотечение возобновилось с новой силой, и пациент умер.

Я не знала, как относиться к подобным вещам. Если все, кто умирал в Орукуне, превращались в привидений, их там болталось выше крыши. Только при мне, за три года, убили восьмерых человек – астрономическая цифра для городка с населением не больше тысячи. Большинство убитых стали жертвами домашнего насилия. Дрались в основном мужчины, а погибали почему-то женщины.

Думаю, большую роль здесь играла скука. Городок находился на краю земли, телевизоры принимали всего один канал. Людям нечем было заняться, кроме охоты и рыбалки, алкоголь постоянно маячил на горизонте, а вместе с ним поножовщина и драки. Вендетты передавались из поколения в поколение, от отца к сыну; корни их уходили в те далекие времена, когда пять разных кланов принудительно поселили в тесном соседстве. Порочный круг возобновлялся еще и потому, что люди не знали, куда себя деть.

Пьяницы пили так, будто умирают от жажды, будто их стаканы вот-вот исчезнут. Может, то были последствия кочевой жизни, не приучившей их делать запасы, но казалось, что они торопятся покончить с выпивкой, прежде чем кто-то ее у них отберет. За последнюю банку пива всегда шла битва не на жизнь, а на смерть.

По выходным в городке воцарялся хаос, причем весьма шумный. Некоторые дома традиционно оказывались в центре событий. Из колонок гремела музыка, люди что-то кричали на местном наречии, и все это сливалось в гул, напоминающий театры военных действий. В поликлинике, по крайней мере, пока я находилась в Орукуне, медсестры были в безопасности. Нас очень уважали, и нам ничего не грозило. Но за ее пределами под угрозой оказывались все, особенно женщины и дети. Я своими глазами видела старуху с черепно-мозговой травмой, которую внук избил за то, что она не давала ему ключи от машины.

Беспорядки происходили с прискорбной регулярностью. С четверга по воскресенье завсегдатаи бара напивались, а все остальные прятались по домам. Пока заведение работало, никому не было пощады – даже в Рождество.

Помню, как-то раз я заказала нам для рождественского ужина отбивные, но мою партнершу вызвали в поликлинику, стоило нам усесться за стол. Меня вскоре вызвали тоже, поэтому я оставила стейки на столе, прикрыв тарелкой. Полицейские обнаружили молодую женщину, пропавшую несколько дней назад. Все это время она сидела взаперти в доме матери своего ухажера, избитая до полусмерти, мучаясь от голода и жажды. Мать держала девушку под замком, потому что ее сын находился на поруках, и она не хотела, чтобы он сел в тюрьму.

Приехав в поликлинику, я увидела, что и полицейские, и медсестры ходят побледневшие; стоило мне заглянуть к девушке, и я поняла, почему. Она была вся изуродована, покрыта черными кровоподтеками, с переломанными ребрами и вывихнутой челюстью, едва в сознании. У любого подкосятся ноги при виде человека в подобном состоянии.

Мы принялись за работу, пытаясь стабилизировать пациентку, а в городе тем временем вспыхнула настоящая война между ее семьей и кланом ухажера. Эскалация конфликта тоже была одним из местных обычаев. Порой он длился все выходные. В ту ночь пациенты текли к нам непрерывным потоком, и мы освободились только ближе к утру. Рождество прошло, праздновать не имело смысла. Да и в любом случае наш ротвейлер съел все стейки.

Хотя медицинским работникам в Орукуне порой приходилось несладко, полиции было еще тяжелей. В городке имелось пятеро полицейских, и им постоянно грозила опасность. Они первыми оказывались там, где могли вспыхнуть беспорядки; в их обязанности входило мирить воюющие стороны и не допускать вооруженных стычек. Стоило местным разозлиться, и они попадали под удар. Неоднократно им приходилось запираться у себя в участке, пока хулиганы бушевали снаружи. По крайней мере, у одного из офицеров, с которыми я работала в Орукуне, прослеживались симптомы серьезного пост-травматического стрессового расстройства. Они никогда не знали, какой оборот могут принять события, и жили в вечном напряжении. Медицинский персонал подобного давления не испытывал, но лично я полицейским очень сочувствовала.

Однажды вечером, когда город в очередной раз разделился на две противоборствующих стороны, и казалось, что вот-вот разверзнется ад, кто-то из офицеров мне позвонил и попросил подъехать к ним на нашей старенькой карете скорой помощи, чтобы помочь утихомирить буянов. Мы использовали ее, чтобы перевозить трупы, поэтому местные жители питали к машине священный ужас.

Я подъехала с включенной мигалкой, под вой сирены, и поставила «скорую» между двумя враждебными лагерями. Противники были вооружены камнями и палками; через улицу они выкрикивали ругательства в адрес друг друга. Офицер, вызвавший меня, пытался договориться с предводителями сторон, делая все, чтобы их успокоить, но конфликт явно зашел слишком далеко, и драки было не избежать.

– Мы их все равно не остановим, – обратилась я к нему. – Может, попросим хотя бы бросить оружие?

Мы сказали заводилам, что драться можно, но только кулаками. Вместе с полицейскими я пошла вдоль толпы, отнимая кирпичи и железные прутья, которые мы складывали возле «скорой». Закончив, мы сели на капот машины и стали ждать. Прямо перед нами примерно восемьдесят человек отчаянно бились друг с другом: сплошная мешанина из рук и ног, сопровождавшаяся громкими криками. Никогда в жизни я не видела ничего подобного. Один за другим пострадавшие покидали поле боя и валились на землю у колес «скорой», где я оказывала им первую помощь. В порядке очереди я подлатывала их и отправляла по домам.

Однажды я решила, что женщинам в городке требуется отдых от еженедельных потасовок, и начала устраивать для них пикники. По пятницам я заезжала за ними и отвозила на причал, где они мирно угощались лимонадом и чипсами. Посиживая на складных стульчиках и одеялах, они вязали или ловили рыбу. Вечером я возвращалась и забирала их домой.

В один из вечеров мы так сильно задержались в поликлинике, что я не успела съездить за ними до заката. Когда я, наконец, добралась до причала, то в свете фар увидела, что он пуст. Меня чуть удар не хватил. Мои дамы залезли в воду, чтобы наловить наживку для следующей рыбалки, но были там не одни. Совсем рядом я заметила большую черную тень; красные глаза рептилии смотрели на меня из воды. Мы в Орукуне не купались – по очевидным причинам.

– Скорей! Вылезайте на берег! – закричала я, бегом бросаясь к ним. – Как вам такое в голову взбрело?!

У одной из моих подопечных была ампутирована нога, поэтому выбиралась она особенно долго.

– Да не волнуйся так, систер, – хохотнула она, барахтаясь на мелководье. – Понимаешь, если не обращать внимания на крокодилов, они на тебя не посмотрят тоже.

Подростки в Орукуне увлекались нюханьем бензина. Они, как и взрослые, слонялись без дела, а бензин гарантировал дешевое развлечение. Однако эффект он давал хуже любых ядов: в поликлинику все чаще стали обращаться дети с болезнями дыхательных путей, а в долгосрочной перспективе бензин мог привести к мозговым нарушениям и отказу жизненно важных органов. Некоторые считали такое увлечение проблемой социальной, я же подходила к ней с точки зрения медицины. Требовалось срочно что-то придумать.

Я собрала ребят, делавших успехи в школе, и устроила мозговой штурм: один из них упомянул о заброшенной городской радиостанции. Как и пара-тройка других нововведений, она была учреждена после крупного правительственного вливания; когда же фонды иссякли, работа станции заглохла. Она занимала две комнатки в домике из пеноблоков, но все оборудование там сохранилось, и мы могли начинать вещание.

Я решила взять за образец программу Рока Эйстеддфода – подобие шоу талантов, в котором сама участвовала в школьные времена, – пропагандирующую полный отказ от наркотиков и алкоголя. Мы решили собрать небольшой клуб и запустить молодежное радио, но все, кто хотел принять участие в его работе, должны были аккуратно посещать школу и отказаться от нюханья бензина.

Я только присматривала за детьми – программу они вели сами. Радио назвали «3-Рей», а логотипом сделали круглое солнышко; в Кернсе мы заказали напечатать его на футболках. Футболки пошли в продажу, а на заработанные деньги были куплены CD. Раз в неделю в эфир выходила двухчасовая программа: дети болтали, ставили музыку, придумывали всякие розыгрыши и передавали приветы друзьям. Мое участие выражалось в кратких вставках на медицинскую тематику. В них говорилось о правильном питании и гигиене; дети сами придумывали к ним песенки и считалки, которые потом исполняли в эфире. Всю неделю они репетировали, что помогало поддерживать в них увлеченность, пока меня не было рядом.

Наша передача стала настоящим хитом. Школьники гордо носили футболки с логотипом «3-Рей», а их родители слушали все эфиры, так что участие в работе станции почиталось за награду. Конечно, всех проблем радио не решило, но у детей хотя бы появилось интересное занятие. Я решила расширить проект и начала устраивать дискотеки для ребят младше двенадцати лет, без наркотиков и алкоголя. Раз в месяц я подключала музыкальную систему к колонкам в старом помещении общественной столовой, и дети под присмотром родни приходили потанцевать и повеселиться. За день перед дискотекой я объезжала городок и еще раз напоминала: никакого бензина. Если унюхаю хоть отдаленно, на дискотеку не пущу. Дискотеки устраивались всего раз в месяц, так что сильно повлиять на ситуацию не могли, но это было уже что-то. А что-то всегда лучше, чем ничего, рассуждала я. В общем, я делала все возможное.

Самое главное – родители и бабушки с дедушками тоже участвовали в дискотеках, танцуя и веселясь наравне с детьми. Когда проект набрал обороты, на них собиралось не меньше 150 человек. И я занималась ими одна, тратя свое редкое свободное время. Но дело того стоило. Дискотеки проходили по средам, когда бар не работал, и жители городка пребывали в благодушном настроении. Мирный вечер в Орукуне был неплохой сменой обстановки.

Когда бар в Орукуне был закрыт, дети играли на улицах в крикет, семьи вместе выезжали на рыбалку. Иногда в школе проходили концерты: ребятишки пели традиционные песни и исполняли танцы аборигенов, все еще составлявшие неотъемлемую часть их культуры. В Орукуне жило много хороших людей, которых я уважала, но мое время занимали не они. Работая медсестрой, я видела местную жизнь без прикрас, и сталкивалась с ее минусами, а не плюсами. В памяти у меня запечатлелись не мирные деревенские радости, а алкогольное буйство, вспыхивавшее по выходным, и постоянное насилие. Я очень от них устала.

Последний мой день рождения в Орукуне оказался худшим в моей жизни. Я устроила вечеринку, куда пригласила персонал поликлиники, учителей из школы и полицейских. Все, кроме дежурной медсестры, выпили по паре банок пива. Потом зазвонил телефон, и дежурная сестра помчалась в поликлинику. Зазвонил опять – вторая последовала за ней. Третий звонок – это был уже плохой знак, – заставил уйти третью медсестру.

После того как вызвали двух полицейских, у которых был выходной, телефон прозвонил в последний раз – настала очередь ехать мне с моей партнершей. По соседству, прямо в доме напротив, случилось что-то серьезное, полиции требовалась помощь. Мы обе выпили, но что оставалось делать? Кроме нас, других медработников не было.

Нас провели за полицейское ограждение, в дом. Он казался абсолютно пустым; разве что в углу валялся трехколесный велосипед, и какая-то женщина спала в коридоре прямо на полу. Мебели там не было, стены покрывала сажа. Кто-то окликнул нас из глубины дома, мы пошли на голос и оказались на месте преступления. В задней комнате лежала девушка с головой, почти отрезанной от тела. Все вокруг было забрызгано кровью. Непонятно как, но она все еще жила. И дышала через дыру в шее.

Мы хорошо ее знали. Она и раньше становилась жертвой домашнего насилия; ее мужа посадили за это в тюрьму. Мужчины, которых туда отправляли, получали сытную еду, не потребляли алкоголь и тренировались в спортзале. В тюрьме они становились здоровей, сильней и злее.

Я подумала об интубации, но эта затея не имела смысла. Мы ничего не могли поделать с перерезанной сонной артерией, крови для переливания в поликлинике не было. Моя партнерша сказал мне ехать туда и подготовить палату – просто чтобы чем-то занять. Мы обе знали, что она не выживет.

Добравшись до поликлиники, я получила по телефону другое распоряжение – готовить морг. Девушка умерла, тело везли к нам. Морг работал не постоянно; мы включали охлаждение, только когда кто-то умирал.

Повернув выключатель, я поняла, что больше мне заняться нечем. Вернулась домой, вся забрызганная кровью. Вечеринка тем временем продолжалась. Оставшиеся гости были учителями – не полицейскими и не медработниками, – так что рассказать им о случившемся я не могла. Не могла и не хотела. Не хотела ничего говорить. Хотела просто продолжить праздновать. Поэтому я пошла в ванную, переоделась и присоединилась к своим друзьям – не обмолвившись ни словом. Мне и в голову не пришло, что я веду себя странно. Подумаешь, очередная разгульная ночь в Орукуне.

Партнерша, вернувшись домой, застала меня пьяной и хохочущей во все горло; вечеринка была в самом разгаре. Она сделала то, что, в принципе, следовало сделать мне: выпроводила всех из дома. Мы поссорились, но мои аргументы выглядели бледно. Сегодня не моя смена. Я сделала все, что могла. У меня день рождения. Но как я могла, увидев то, что увидела, вернуться домой и открыть следующее пиво? Ты преувеличиваешь. Если бы я каждый раз по таким поводам впадала в тоску, то давно бы сдохла.

Прошло немало времени, прежде чем я поняла, что моя девушка была права. За несколько лет, проведенных в Орукуне, насилие и жестокость я стала воспринимать как норму. Я была к ним глуха – и не только я, что усугубляло ситуацию. Помню, мы пошли на праздник к одной из наших медсестер и увидели, как к моргу подъехала машина – это означало, что кто-то из местных умер. Всех возможных жертв мы знали наперечет. И делали ставки на того, чья очередь пришла.

Черный юмор был в Орукуне в ходу. Мы делали все возможное, чтобы облегчить положение аборигенов, но наша работа заключалась в зашивании ран. Предупредить преступление мы не могли. Со временем мы привыкали смеяться – просто чтобы снять напряжение. Но я дошла до той точки, когда больше не могла шутить – и не могла выносить все это.

Последней каплей стали дети. Около двадцати детей в городе заразились сифилисом. Старшему было семнадцать, младшему – три. Мы думали, что между детьми семи-восьми лет болезнь передавалась при имитации секса. Они спали вместе с родителями и наблюдали их сексуальную жизнь с малых лет. А потом имитировали увиденное. У подростков сифилис распространился через обычный секс, но начался он не с них. Их заразил кто-то из взрослых.

Я немало потрудилась, чтобы выявить всю цепочку. Я использовала все доверие и влияние, приобретенное благодаря радиостанции и детским дискотекам, чтобы разобраться, как все произошло. А потом доложила, по всем правилам, в социальную службу Квинсленда.

Обвинение выдвинули против одного-единственного человека: семнадцатилетнего мальчишки. Он находился в сексуальных отношениях с четырнадцатилетним, открытым гомосексуалистом, и обвинялся в растлении малолетних. Я подозревала, что четырнадцатилетний был жертвой инцеста, и указывала на этом в своем отчете, но расследования толком не проводилось, потому что местные не шли на контакт. Пострадали двое подростков-геев, остальным детям ничем не помогли, я же умудрилась за пару дней полностью лишиться всяческого доверия. Это меня и сломало. Я решила, что с меня хватит.

Как все жители городка, медсестры в Орукуне злоупотребляли спиртным. Стресс подтачивал наши силы. За три года, проведенных там, я сильно прибавила в весе и к концу пребывала в постоянном раздражении. Мне оставалось доработать каких-то полтора месяца, чтобы получить бонус в шесть тысяч долларов, но я все равно решила уйти. Другие сестры говорили, что я сумасшедшая, если не хочу дождаться денег, но на бонус мне было наплевать. Я чувствовала, что если не уеду сейчас же, то могу не уехать вообще. Что-то внутри говорило мне, что время пришло.

Мы с моей партнершей расстались, и я вернулась в Брисбен, где купила дом. Следующие три месяца я не делала ничего – просто отдыхала. Орукун оказался моим самым тяжелым местом работы, но никакой реабилитации после него медикам не полагалось. Мне пришлось самой позаботиться о себе. Три месяца я каждое утро ходила плавать. По вечерам красила дом. Я не хотела слушать чужих мнений относительно проблем Орукуна и избегала разговоров о нем. Собственно, все три месяца я старалась вообще не разговаривать. Я не понимала, что со мной не все в порядке – по крайней мере, пока. Просто хотела побыть одна.