20

Если не мы, то кто?

Моя первая миссия в Сьерра-Леоне закончилась через шесть недель, непосредственно перед тем, как в августе 2014-го лечебный центр в Кенеме открыл свои двери. Меня отозвали обратно в Женеву для отслеживания исполнения программы, но в следующие восемь месяцев я неоднократно приезжала в Западную Африку, управляя отдельными проектами в рамках деятельности Красного Креста по борьбе с эпидемией.

В целом ответ на Эболу был грандиозным. Мы сотрудничали с многочисленными организациями, правительственными и частными агентствами, работая в разных регионах всех трех пострадавших стран, причем везде были свои ответственные лица, свои задачи и свои решения. Я смотрела на ситуацию сквозь призму МФКК, но даже при этом видела вокруг один только хаос. Мы работали с такой скоростью, что все вокруг превращалось в мираж.

Наша деятельность основывалась на пяти столпах – основных принципах, которые необходимо реализовывать одновременно, чтобы сдержать распространение эпидемии. Это мобилизация общественности, лечение больных, отслеживание контактов, избавление от трупов и психологическая поддержка. Под мобилизацией общественности подразумевались программы по просвещению и вовлечению местного населения, под лечением – распределение больных в госпитали и медицинские центры. Лекарства от Эболы не существует, но мы делали все возможное, чтобы облегчить страдания пациентов и не допустить у них обезвоживания. Тем не менее основной целью лечебных заведений на тот момент было предотвращение распространения эпидемии. По мере расширения медицинских мероприятий мы опробовали более совершенные методы лечения, но то, выживет пациент или умрет, зависело в основном от «вирусной нагрузки», и в отсутствие полноценного реанимационного оборудования мы никак не могли на это повлиять – лучшее, на что мы могли надеяться, это снижение смертности на 10–15 % при условии надлежащего ухода.

Отслеживание контактов больного включало в себя перепись всех, с кем он вступал во взаимодействие, а затем наблюдение за ними в течение двадцати одного дня с целью проверить, не появились ли у кого-то те же симптомы. Тут требовались настоящие детективные навыки: напуганные люди часто наводили нас на ложный след – но это была важнейшая часть нашей работы.

Команды психологической поддержки помогали местным общинам справляться с болью от пережитой трагедии. Помимо испуга и скорби, люди там сильно страдали от «вины выживших». В некоторых деревнях умерло до 60 % жителей, от некоторых семей остался всего один человек, поэтому выжившие часто задавались вопросом, как получилось, что шанс выпал именно им. Люди, выздоровевшие после лихорадки, с трудом оправлялись от травматического опыта, пережитого в медицинских центрах, когда другие пациенты вокруг них умирали мучительной смертью. Им приходилось возвращаться в свои деревни, которые зачастую от страха подвергали их остракизму, не понимая, что те уже не заразны. Команды психологов старались поддерживать таких пациентов и помогать им заново интегрироваться в общину, одновременно работая над другими программами, ставившими чувства общины на первый план, особенно в том, что касалось избавления от трупов.

По мере продвижения работ Федерация сменила название программы избавления от трупов на «безопасные и достойные похороны» и стала активнее вовлекать местных жителей в этот процесс. Мы быстро отреагировали на первую вспышку Эболы и сделали все, что было в наших силах, чтобы сдержать распространение вируса, но те меры казались жестокими семьям и друзьям умерших пациентов, и отчасти поэтому они препятствовали нашему вмешательству. В дальнейшем программу модифицировали, чтобы члены семьи могли надеть защитный костюм и поучаствовать в процессе похорон. В отсутствие такой возможности мы, как минимум, выносили тела на видное место, чтобы члены общины могли их видеть и молиться за них; мы приглашали на похороны больше женщин, соблюдая местные традиции; мы приводили имамов и священников и устраивали небольшие поминальные церемонии для членов семьи.

МФКК набрал 1500 волонтеров для устройства безопасных и достойных похорон на пике эпидемии. Наши команды обеспечили все похороны в Гвинее, половину – в Сьерра-Леоне, и все – в Монровии, столице Либерии. Когда вспышка вышла из-под контроля, невозможно было разобраться, кто умер от Эболы, а кто нет. Правительства трех пострадавших стран приняли беспрецедентное решение – хоронить всех с соблюдением предосторожностей против Эболы, вне зависимости от того, подтверждалось ли у них наличие вируса. Команды МФКК за все время вспышки похоронили или кремировали 46000 тел.

Поначалу генеральный секретарь Красного Креста Сьерра-Леоне сопротивлялся вовлечению волонтеров в похоронную программу, как бы я его не убеждала, что это необходимая работа и ее можно выполнять без риска. Небезопасные похороны способствовали распространению эпидемии, увеличивая число зараженных. Кроме того, местные команды Красного Креста пользовались доверием населения. Было полностью оправданно привлечь их к работе, но генеральный секретарь хотел защитить своих людей. Его пугала не только Эбола, но и стигмы, с которыми командам предстояло столкнуться.

Только побеседовав с волонтерами, которые уже выполняли эту работу в Кайлахуне, он изменил свою позицию. Он спросил одного из молодых парней, лет восемнадцати, не старше, почему тот записался в команду по вывозу мертвых тел. Парень ответил очень просто: «Если не мы, то кто?»

Генеральный секретарь подошел ко мне и сказал: «Говорите, что мы должны делать». С этого момента все пошло совсем по-другому.

Нам требовались сотни волонтеров – как минимум двести человек для лечебного центра и больше полутора тысяч для похоронных команд. Я не была уверена, что мы сможем столько набрать, но к нам обращалась масса людей. На пике вспышки у нас работало более шести тысяч волонтеров по всем трем странам, и сотни вели профилактические мероприятия на прилегающих территориях.

Поначалу они были сильно напуганы. В первые дни тренингов в лечебном центре Кенемы их страх так и бросался в глаза. Я прекрасно их понимала – у волонтеров не было медицинского образования. У нас набралась горстка медсестер непосредственно для лечения больных, но большинству предстояло работать на предупреждении распространения инфекции, на уборке и общем уходе за пациентами, а также на похоронах. День за днем они должны были наблюдать печальные реалии смерти от Эболы, которая забирала жизнь примерно половины людей, входивших в наши двери. Пугала она не только тем, что так стремительно распространялась или убивала в таких количествах, но еще и тем, как именно люди умирали: с неукротимой рвотой, диареей, кровотечениями, судорогами, неприкасаемые для всех остальных вокруг.

Единственным способом обеспечить безопасность 6000 человек персонала без медицинского образования была тренировка. Многие волонтеры успели поучаствовать в длинной гражданской войне в Сьерра-Леоне и Либерии, а те, кто был помладше и родился после ее начала, вообще ничего больше не видели в жизни. Они рассматривали эту работу как войну. Эбола стала нашим врагом, и мы не могли допустить, чтобы она отнимала жизни людей. Наши волонтеры по нескольку дней отрабатывали процедуру надевания и снимания защитного костюма, а мы постоянно наблюдали за ними, стараясь свести риски к минимуму. Мы использовали военную риторику, чтобы внушить им боевой дух. Эбола была нашим беспощадным противником. Но все вместе, сражаясь, мы должны были ее победить.

Помимо наших волонтеров, настоящими героями операции против Эболы были водители. На пике эпидемии у нас насчитывалось 500 Ленд Крузеров. У Федерации имелся большой автопарк в Дубае, который использовался при проведении масштабных мероприятий, но на всех его не хватило, и пришлось арендовать машины на месте. Нам требовались защитные костюмы для 1500 сотрудников похоронных команд, плюс сотни – для персонала больниц; если не хватало хотя бы одного костюма, целое мероприятие следовало отменить. Нам приходилось смешивать тонны хлорина – летучего вещества, которое считается химическим оружием. И все это мы делали без соответствующей инфраструктуры и транспортной системы, которые обычно мобилизуются в случае опасности. К нам даже самолеты не летали – попасть в регион было практически невозможно.

Координация – центры управления и контроля, взаимодействие гуманитарных агентств с правительством – являлась при Эболе ключевым фактором успеха, поскольку все наши пять принципов должны были претворяться в жизнь одновременно, чтобы оказывать нужный эффект. Врачи и медсестры заслуживали высочайших похвал, но то же самое можно было сказать и об остальных людях, работавших над ликвидацией эпидемии.

Положение резко изменилось в сентябре 2014-го, когда кризис достиг пика и начал мобилизоваться уже весь мир. В конце сентября было диагностировано 6500 зараженных, 3000 человек скончались от Эболы, и первый случай зафиксировали на территории США. Тогдашний президент Барак Обама направил 3000 солдат для поддержки эпидемиологических мероприятий в Западной Африке, за ним последовала Британия, направившая через несколько недель еще 1000. Военные осуществляли авиационную поддержку, поставки, обеспечивали безопасность и развивали инфраструктуру, что помогло заметно расширить деятельность ВОЗ и Центров по контролю и профилактике заболеваний в пострадавших регионах.

Правда, это была одновременно и помощь, и помеха. Я сама постоянно ездила из страны в страну, принимала участие в разных программах по борьбе с Эболой, решала проблемы самого разного рода, поскольку мы постоянно совершенствовали свои стратегии и расширяли охват операций. Поэтому мне, в некотором смысле, было проще, когда вокруг не суетились еще какие-то люди, активно пытающиеся помочь.

В Монровии я постоянно подвергалась нападкам местных властей. Команды Красного Креста работали в гущах городских трущоб. На пике вспышки переполненные лечебные центры уже не вмещали всех пациентов, нуждавшихся в изоляции, и люди умирали прямо на улицах; похоронные команды собирали тела и грузили их в пикапы, чтобы увезти на кремацию, – хоронить людей было негде. Я превратилась в «плохого полицейского», стоявшего между командами МФКК и местным руководством, которое вечно требовало от нас делать еще больше.

В Сьерра-Леоне наш лечебный центр в Кенеме функционировал в штатном режиме, и мы даже обеспечили пациентам кое-какой комфорт. В центральной части изолятора лежали больные и выздоравливающие; от зеленой зоны их отделял коридор с двойным ограждением, где оставляли вещи для пациентов. Они получали три приема пищи в день, если могли есть, а также перекусы и питье в перерывах. Мы обнаружили, что пациентам с обезвоживанием лучше давать кокосы, потому что их проще держать: воду в регионе продавали в пластиковых пакетах, и больным с ними трудно было управляться. Ежедневно мы закупали около 300 кокосов, и я наняла специального работника, чтобы он их вскрывал, прежде чем раздавать больным.

В отделении лежал мальчик по имени Адам, лет десяти, который помогал нам раздавать кокосы другим пациентам. Он быстро шел на поправку после Эболы и уже решил, что станет врачом. Однажды он сидел в центре отделения вместе с группой матерей, одна из которых держала на руках малышку семи или восьми месяцев от роду. У ребенка обнаружили Эболу, и протекала она тяжело. Все, что мы могли сделать – следить, чтобы мать не допускала обезвоживания. В тот момент она как раз по ложечке вливала малышке в рот кокосовое молоко. Тут у ребенка начались судороги, и изо рта пошла пена. Мать запаниковала, положила дочь на пол и убежала вся в слезах.

Я находилась в каком-то метре от них, за двойным ограждением, но ничем не могла помочь. В красной зоне не было ни одного медработника – последняя смена уже зашла в зону обеззараживания и сняла защитные костюмы. Я вызвала их и сообщила, что кому-то придется надеть костюм снова и вернуться, а потом обернулась к малышке и увидела, что Адам сидит с ней рядом, замерев от ужаса. Он так и сидел там, с широко распахнутыми глазами, когда девочка умерла.

Малышка болела Эболой и смерть была неминуема, но я все равно боялась, что мальчик будет винить за это себя. По протоколам безопасности у нас были связаны руки – мы не могли заходить на территорию пациентов, и порой им приходилось самим заботиться друг о друге. А это очень тяжелый груз.

Однако даже в этой ситуации мы старались обеспечить людям подобие нормальной жизни. Мы делали, что могли. Покупали настольные игры и карты, чтобы немного занять пациентов – что-то простое, чтобы потом продезинфицировать или просто выбросить. Члены команды часами сидели у ограждения, разговаривая с пациентами, а местные сотрудники пели религиозные гимны, чтобы поддержать в них боевой дух, вдохнуть волю жизни в тех, кто уже готовился умереть.

Мы установили в отделении колонки, а в безопасной зоне – проекционный экран, чтобы по вечерам показывать фильмы. На рынке мы закупали попкорн, и пациенты, чувствовавшие себя не слишком плохо, сидели, жуя попкорн и потягивая колу, и смотрели Историю игрушек или Шрека. Иногда, ценой огромных усилий, несмотря на все, что творилось вокруг, наш центр все-таки походил на обыкновенную больницу.

Стигма от работы с Эболой была явлением абсолютно реальным. Волонтеров Красного Креста выгоняли из съемных квартир и отказывались обслуживать в ресторанах. Семьи наших сотрудников отправляли детей к родственникам и сами уезжали тоже, родители говорили своим сыновьям и дочерям не возвращаться домой.

Однажды я узнала, что двух братьев, работавших в лечебном центре в Кенеме, забрали в полицию за покушение на убийство. Когда я приехала к ним, чтобы разобраться, то выяснила, что их мать нарочно выдвинула обвинение, считая, что в тюрьме они будут в большей безопасности, чем у нас на работе.

Похоронным командам приходилось сложнее всего. Когда они приезжали за телами, их осыпали угрозами и даже пытались напасть. В их машины бросали камни и палки. В одной гвинейской деревушке машину Красного Креста подожгли, а дорогу забаррикадировали, чтобы никто не смог туда проехать. Группа высокопоставленных чиновников пошла на переговоры с жителями деревни, чтобы добиться въезда для медработников, но восьмерых из них убили, а тела бросили в колодец. Волонтера Красного креста, который пошел с ними, едва не постигла та же участь.

Несмотря на все это, наши команды не отступали. Наоборот, они сплачивались между собой, некоторые даже съезжались, снимая общее жилье, а мы старались всячески их поддерживать. Некоторым мы оплачивали аренду, предоставляли питание на работе, нанимали парикмахеров, чтобы их стричь. Мы старались налаживать связи с деревнями, пострадавшими от Эболы, чтобы снизить риски, и выделяли больше времени на доступ к новым участкам. И все равно, мне казалось, мы слишком много требовали от них. Я и не представляла, каковы будут долгосрочные последствия такой работы.

Надо заметить, что стигма от работы с Эболой распространялась не только на местный персонал. Когда я после первой поездки в Сьерра-Леоне возвратилась в Женеву, мне мягко предложили поработать из дома – так, мол, будет удобнее. Мне нельзя было обедать вместе с остальными сотрудниками в кафетерии МФКК. Экспатов, возвращающихся домой в Австралию, задерживали в Марокко, и мы не могли сесть на свой рейс. Еще одна австралийская медсестра, которая участвовала в операции и дала интервью прессе, призывая поддержать борьбу с Эболой, была замечена в Австралии на пляже. Люди вызвали полицейских, которые мягко, но настойчиво выпроводили ее, – ради безопасности остальных.

Но, хотя стигма была реальной, не менее реальным был и риск. Все, кто работал с Эболой, становились крайне бдительными в отношении собственного здоровья. Першение в горле и головная боль считались первыми симптомами Эболы, но могли указывать практически на любое другое вирусное заболевание. Просыпаясь по утрам, даже не открыв глаз, я проверяла, как себя чувствую. Почему голова болит? А, я же вчера работала восемнадцать часов, наверное, просто усталость. Или я где-то допустила ошибку?

Любое повышение температуры или общее недомогание у одного из сотрудников вело к карантину – его изолировали и делали анализ. На территориях пострадавших стран повсюду, особенно в аэропортах, разворачивали пункты профилактики, где у вас измеряли температуру, прежде чем разрешали куда-то выйти или войти. По дороге в аэропорт у меня как-то измерили температуру тринадцать раз. Также везде устанавливали рукомойники: нельзя было войти в магазин, официальное учреждение или жилой дом, не вымыв предварительно рук и не обрызгав ноги хлорином. Запах хлорина преследовал меня повсюду. Еще много месяцев спустя я продолжала пахнуть как общественный бассейн.

Несмотря на все предосторожности, заражения сотрудников продолжались, особенно в Кенеме в государственном госпитале, где заболевшие медсестры продолжали выходить на работу, инфицируя собственных коллег. В целом за эпидемию около 900 медицинских работников заразились Эболой, включая значительное количество экспатов.

В декабре 2014-го в Гвинее умер сотрудник Красного Креста. Он был водителем и вылез из машины, чтобы что-то в ней поправить, когда в кузове находились зараженные пациенты, подхватил каким-то образом вирус и вскоре скончался. Он стал первой жертвой в наших рядах, и этот случай сильно меня обеспокоил. Мы начинали понимать, что наши волонтеры устали и могли проявлять халатность, поскольку работали на эпидемии уже слишком долго. Нам пришлось заново их тренировать – халатность в подобной ситуации была недопустима.

Положение в Кенеме выправилось, пик вспышки остался позади, но в лечебный центр начали поступать пациенты из госпиталя, расположенного к северу, в Коно. Их привозили на скорой помощи, обычно ближе к вечеру, что представляло определенные неудобства для наших сотрудников. Работа по ночам повышала риск заражения.

Я тогда находилась в стране, поэтому решила разобраться, и сама поехала в Коно с несколькими сотрудниками из центра в Кенеме. Госпиталь выглядел заброшенным и безлюдным; его домики стояли вокруг подъездной дорожки в форме подковы с заросшей клумбой посередине. Подъехав ко входу, мы увидели два мертвых тела, лежавших прямо на ступенях.

– Оставайтесь в машине, – сказала я сопровождающим.

Вокруг колонн была обмотана красно-белая полицейская лента, огораживавшая трупы, но никого вокруг. Картина напомнила мне госпиталь Кенемы в начале вспышки. Позади мертвых тел, сквозь двери госпиталя, я увидела еще четыре-пять пациентов, явно с Эболой.

Я обошла домики и обнаружила еще одно отделение, с детьми, но Эболой те не болели. Персонала по-прежнему не было видно. Я двинулась дальше и, наконец, дошла до кабинета, в котором сидели двое американских врачей.

– Привет! – поздоровалась я.

– Добрый вечер.

– Я Аманда Макклелланд, из лечебного центра Красного Креста в Кенеме. Вы отправляете к нам пациентов с Эболой. Я ищу доктора Сэма. Есть тут такой? Это все, что мне сообщили ваши пациенты – что их отправил доктор Сэм.

– Да, я Сэм, – сказал один из врачей, протягивая мне руку для рукопожатия.

Что за черт! Я уже несколько месяцев не пожимала никому рук.

– Давайте обойдемся так, – я отступила, не вынимая руки из карманов. – И что у вас тут происходит?

– Вот, собираемся пойти проверить людей с Эболой.

– Пардон?

В кабинете не было никого, чтобы обработать их хлорином, не было зеленой зоны: судя по всему, они собирались просто натянуть защитные костюмы и идти через весь госпиталь в отделение Эболы, а потом, выйдя оттуда… даже не знаю… переодеться у себя в кабинете? У Сэма в руках я увидела кусачки: он объяснил, что собирается срезать в отделении гнезда москитов.

– Так, а помощь вам не требуется? – спросила я.

– О, было бы здорово!

Врачи оказались участниками программы по развитию местной системы здравоохранения, которую проводил один из американских университетов, регулярно направлявший персонал в госпиталь Коно. Они помогали министерству здравоохранения справиться со вспышкой Эболы в регионе, но их ресурсов явно не хватало. Девять медсестер из местного персонала умерли от Эболы за неделю до нашего приезда, остальные просто разбежались. Честно говоря, я удивилась, что сами врачи до сих пор не заразились.

– Мы делаем, что можем. Ждем, пока будет помощь, – сказали они мне.

По их словам, с одним из гуманитарных агентств уже велись переговоры по строительству в Коно лечебного центра, но никаких деталей врачи не знали. Графика строительства не было. Средств тоже. Я сказала, что на следующий день могу выслать к ним команду, чтобы устроить небольшое приемное отделение для сортировки больных, но не в их власти было соглашаться или отказываться.

– А что насчет трупов на крыльце, с ними вы что-то собираетесь делать?

Врачи не могли убрать трупы, поэтому я велела своим сопровождающим надеть защитные костюмы и заняться телами на ступенях. В конце концов, я решила самостоятельно организовать приемное отделение в Коно, просто чтобы обеспечить безопасность своему персоналу в Кенеме. Если мы сможем контролировать поток пациентов и доставлять их к нам в лучшем состоянии, проблем будет возникать гораздо меньше. Через три дня отделение заработало. Мы также вымыли и обезопасили отделение Эболы в Кенеме и убедили часть местного персонала вернуться на работу, так что госпиталь начал нормально функционировать.

К сожалению, не все шло гладко. Постоянно возникали какие-то затруднения, политические осложнения, расхождения во мнениях о сортировке пациентов, повышавшие риск для нашего персонала в Кенеме. Нам требовалось усилить контроль. Я располагала достаточными средствами, чтобы построить полноценный лечебный центр в Коно, но госпиталь требовал, чтобы Красный Крест его строил в сотрудничестве с другой гуманитарной организацией, а мы на это пойти не могли. Нам надо было следовать собственным протоколам и процедурам, чтобы гарантировать безопасность персонала. Я стояла на своем. В красной зоне – никакого сотрудничества. В конце концов, мне сказали строить самой.

Испанская команда, построившая центр в Кенеме, вернулась, чтобы строить такой же в Коно, и справилась в рекордные сроки. Этим потрясающим людям любое дело было по плечу; даже в Рождество они продолжали работать – без единой жалобы.

В канун Нового Года поток пациентов из Коно достиг своего пика. У нас в отделении лежало восемьдесят три человека, еще пятнадцать везли к нам скорые, и я приехала в центр, чтобы проверить, как работают команды и справляются ли они с таким наплывом. Большую часть времени я проводила на телефоне, поэтому была рада ненадолго вырваться в центр.

В результате, когда часы били полночь, я тащила на себе обезумевшую пациентку с Эболой. Совершенно голая, она прорвалась к людям, дожидавшимся результатов анализа на вирус, размахивая грязным подгузником для взрослых. Она угрожала швырнуть им в людей, сидевших в очереди, – симптомы у них уже проявились, но анализы еще не пришли. Пришлось ее схватить, закинуть на плечо и придержать, пока медсестра делала бедняге успокаивающий укол. Не могу сказать, что та новогодняя ночь была волшебной, но уж точно – незабываемой.

К середине 2015-го лечебный центр в Кенеме практически опустел, как и центр в Коно. Время от времени туда обращались пациенты с лихорадкой, но Эбола встречалась редко. Похоронные команды продолжали работать, но уже, скорее, на всякий случай, поскольку очень немногие трупы действительно были заражены. Конечно, полностью вспышка еще не затухла, но пик явно остался позади.

Мне надо было лететь назад в Женеву – я смертельно устала, – но по дороге я решила остановиться и поработать в Монровии, помочь при переходе в фазу восстановления. Школы во время эпидемии не работали, остановилось большинство сельскохозяйственных работ, беременные женщины не получали медицинского ухода. Эбола так серьезно сказалась на жизни населения страны, что просто для оценки ущерба потребовалось бы немало времени, но мы действовали по-другому, стараясь решать те проблемы, которые были очевидны. А таких набралось немало.

Находясь в Либерии, я получила сообщение о том, что умер медбрат из лечебного центра в Кенеме. Я только что уехала оттуда, и даже не знала, что он заболел. У нас функционировала специальная служба, отслеживавшая состояние каждого сотрудника, и медбрата доставили туда, но буквально через двадцать минут он скончался. Его проверили на Эболу, хотя и считали, что смерть наступила в результате сердечной недостаточности. Однако анализ пришел положительный.

Двое врачей-экспатов лечили медбрата, прежде чем он скончался. Местный персонал брал у него кровь и ставил катетер, при этом на пол разлилась моча. Они были без защитных костюмов. Всего опасность заражения грозила где-то двадцати сотрудникам. Возможно, через несколько месяцев спокойной работы люди немного расслабились, не знаю. А может, они просто чересчур доверяли друг другу.

Я прыгнула в машину и десять часов добиралась из Монровии в Кенему. Когда я приехала, старший команды объявил, что уезжает, – он не спал уже несколько дней. Он сказал, что ему очень жаль, но он все-таки поедет. Он отправлялся во Фритаун на выходной; выходной в результате растянулся на три дня. Тем временем мне пришлось разбираться, что там произошло и кто еще мог заразиться. Местный представитель министерства здравоохранения был вне себя, потому что мы запустили новый виток инфекции в Кенеме, где уже несколько недель не отмечалось новых случаев. И с медицинской, и с психологической точки зрения это был сущий кошмар. Казалось, мы уже вышли на финишную прямую, и тут такой провал! Прессинг со стороны ВОЗ, Центра по контролю и профилактике заболеваний и министерства здравоохранения Сьерра-Леоне был просто жесточайшим.

История оказалась довольно запутанная, но у персонала имелись основания полагать, что медбрат не представляет опасности, в том числе, медицинский сертификат госпиталя Кенемы, где говорилось, что его анализ на Эболу отрицательный. Мужчина болел целых семь дней, но изо всех сил это скрывал. Скорее всего, он обманывал сам себя. И я не могла за это винить ни его, ни команду.

Двух докторов-экспатов пришлось эвакуировать. К счастью, ни один из них не заболел. Восемнадцать других сотрудников сидели в карантине; мы ждали, не заболеет ли кто-то еще. Мать медбрата заболела и умерла, его сестра заболела, но выжила. Медсестра из местного персонала и водитель, доставивший пациента, заболели, но тоже выжили. Произошло маленькое чудо – больше никто не заразился. Однако инцидент тщательно расследовали. Я целыми днями вела переговоры с разными агентствами, проверяла и перепроверяла протоколы, стараясь понять, что пошло не так, но никаких явных нарушений, указывавших на то, где могла произойти утечка, все равно не выявила.

Все это время я находилась в лечебном центре, обходила его по многу раз, выверяла действующие процедуры и старалась сделать так, чтобы больше подобной опасности не возникло. Для меня это был самый стрессовый момент за всю эпидемию. Однажды, сразу после похорон медбрата, я стояла в зеленой зоне и наблюдала за командой уборщиков, вошедших в красную зону. Центр был пуст, ни одного пациента, поэтому появилась возможность как следует все убрать. И тут, прямо у меня на глазах, один из сотрудников сунул руку в перчатке в контейнер, куда выбрасывали использованные шприцы.

– Черт, ты что творишь?! – закричала я.

Парень застыл на месте, глядя на меня сквозь защитные очки, совершенно растерявшись.

– Стой. Не шевелись, – скомандовала я. – Очень медленно, очень осторожно начинай вытаскивать руку из контейнера. Теперь иди в зону обеззараживания и жди меня. Я сейчас приду.

Я стиснула голову руками, даже не зная, смеяться мне или плакать. После смерти медбрата, после бесконечных разбирательств и обвинений, у меня на глазах произошло нечто столь невообразимое, недопустимое, что все мое ощущение контроля над ситуацией пошло прахом.

В зоне обеззараживания я приказала сотруднику снять перчатки, наполнить водой и сжать, чтобы проверить, нет ли проколов. Вода не протекала – перчатки оказались целыми. Иглы их не повредили. Но никакого облегчения я не испытала.

– Господи боже мой, какого черта ты сунул руку в контейнер со шприцами? – спросила я. Морально я уже готовилась к тому, что весь центр придется закрывать.

– Ну, обычно мы эти контейнеры запечатываем и сжигаем, – ответил парень. – Но сегодня доктор сказал их вычистить.

Доктор, о котором он говорил, плохо владел английским. Сам сотрудник тоже плохо владел английским. Что именно хотел сказать врач? Вытряхнуть, выкинуть, уничтожить? Обычное мелкое недопонимание – и все могло начаться заново.

В конечном итоге Эбола отняла у меня два года жизни. Я уехала из Сьерра-Леоне в начале 2015-го, но продолжала работать из Женевы, поддерживая операции по подавлению вспышки, на что ушел еще год. В мае 2015-го ВОЗ опубликовала статистику – всего было зафиксировано 27000 заболевших и 11000 умерших от Эболы, – но еще несколько месяцев отмечались единичные случаи заболевания, а меры по преодолению кризиса перешли в меры по восстановлению пострадавших регионов, растянувшись на длительный период.

В те переломные два года происходило еще немало событий, но для А. и для меня они слились в сплошную спешку, кризис, борьбу и попытки предугадать, где мы потребуемся в следующий момент. Если бы моя спутница не была так заинтересована гуманитарной работой, то и я, возможно, не стала бы вовлекаться настолько глубоко. Мы вдохновляли и поддерживали друг друга, и это обеих нас изменило, как с профессиональной, так и с личностной точки зрения. Когда мы теперь говорим о нашей жизни, то в ней прослеживается четкая граница – до Эболы и после.

За этот срок я узнала массу важных вещей, особенно о самой себе. Временами я была слишком непримиримой, бескомпромиссной, что с политической точки зрения мне вредило. Но, по здравому размышлению, я сомневаюсь, что добилась бы чего-нибудь другим путем. Нам приходилось действовать очень быстро, преодолевая жесткое сопротивление, непонимание и равнодушие, поэтому я боролась, и как медсестра, и как гуманитарный работник, чтобы любой ценой остановить распространение болезни.

Я горжусь всем, чего мы достигли, и в какие короткие сроки, но, перебирая в памяти свои самые успешные миссии, не могу сказать, что Эбола входит в их число. Для некоторых из экспатов, работавших с нами, та миссия стала первой и последней: слишком уж тяжелой она оказалась. Некоторые местные сотрудники с трудом вернулись к нормальной жизни. Долгое время у них была постоянная работа, и тут вдруг она закончилась. После года собирания трупов их не спешили встречать с распростертыми объятиями ни в семьях, ни в местных общинах. Жесткий подход к болезни на первых этапах вспышки, хотя и вызванный благими намерениями, оставил в регионе болезненный след, глубину которого мы не могли даже представить. Мы ушли, не сделав ни людей, ни медицинскую систему более крепкими, чем в начале эпидемии, и мне было обидно это сознавать.

И тем не менее я все повторила бы снова. Повторила – и сделала лучше. И сделаю, потому что меня снова позовут – это лишь вопрос времени.