17

Голод. В парандже и солнечных очках

В Либерии я настолько вымоталась, что несколько недель просто отсыпалась. Я начинала понимать, что длительные командировки сказываются на моем состоянии. Дело было не только в бруцеллезе, коклюше, лихорадке денге или последнем суровом кишечном расстройстве, а в самой работе. Вкалывать где-то у черта на рогах, обгонять график, чтобы успеть сделать побольше, – все это мне очень нравилось, но в то же время медленно убивало. Мой вес резко колебался, и очень часто после миссий я оказывалась в больнице. Я подшучивала над своими болезнями, но понимала, что они сказываются на моем здоровье. Я начинала сдавать. И головой, и сердцем я стремилась продолжать работу, но тело требовало притормозить.

Некоторое время я проработала вместе с Ричардом в штаб-квартире Concern, оказывая поддержку сотрудникам наших миссий. Когда в 2012-ом в результате засухи в Сомали начался голод, у Concern в регионе работали две команды: в Сомали и в Кении. Ричард предложил мне поехать в Кению и руководить нашей командой в Сомали дистанционно.

Ехать непосредственно в Сомали было нельзя. Команда Concern состояла там исключительно из местных сотрудников, потому что для экспатов в стране было небезопасно, а обеспечивать нас охраной – слишком дорого. Однако в Могадишо отлично работал интернет, и имелись выделенные телефонные линии, так что мы дистанционно руководили из Кении, а местные сотрудники выполняли работу.

Моей обязанностью было проверять отчеты и вносить свои предложения, обеспечивать обратную связь и давать рекомендации нашим командам в Сомали и Кении. Мой офис базировался в Найроби, быстро растущем мегаполисе, который превратился в главный узел гуманитарных операций в регионе, и где имелись представительства всех крупных организаций, включая ЮНИСЕФ и Всемирную Продовольственную Программу, а также, само собой, Красный Крест. Отношения между нами были дружественными, что меня очень радовало. Мне нравилось чувствовать себя частью команды. График тоже оказался отличным – с девяти до пяти. Фактически мы заканчивали в 4:30, потому что, если выехать позднее, до дома из-за пробок приходилось добираться не меньше двух часов. По сравнению с загруженным Найроби, Кампала казалась сельской ярмаркой.

Работа в большом городе означала жизнь в роскоши: я сняла очень симпатичную квартирку – пускай по моим стандартам, но все же. Там были окна, двери, водопровод и кровать, и даже красивый вид на город. У меня появилась собственная кухня, а это означало, что я начала нормально питаться. Впервые за много лет я жила без помощницы, повара или уборщицы. Я сама за собой убирала и сама покупала продукты – как все нормальные люди. Частенько мы выбирались поужинать в один из многочисленных ресторанов Найроби, а по выходным ездили на шоппинг в самый большой в городе торговый центр – «Вестгейт». Кстати, именно там пару лет спустя террористы убили шестьдесят семь заложников.

А. работала тогда в Женеве, и мы поддерживали отношения на расстоянии. Все романы, которые у меня случались за последние девять лет, были дистанционными, и я к этому привыкла, но теперь очень радовалась наличию в Найроби нормального интернета и телефонной связи, поскольку могла общаться с А. ежедневно. Мне больше не надо было по два часа ехать на машине до какой-нибудь горы в надежде, что там будет ловить телефон, или беспокоиться, что оборвется связь, или скорее сворачивать разговор, потому что я опять кому-то срочно нужна.

Из офиса в Кении я выезжала всего дважды. Специалист по продовольствию Concern пригласил меня посмотреть, как работает программа в Кибере, в самых страшных трущобах Африки, а потом я съездила на север, в городок Марсабит, чтобы своими глазами взглянуть на засуху. Марсабит был похож на лунный пейзаж: выжженная солнцем земля, усыпанная камнями размером с кулак. Ничего подобного я не видела больше нигде: казалось, из земли высосало всю влагу, до последней капли. Засухи, с которыми я сталкивалась раньше, всегда завершались гигантским потопом. Точно также я никогда раньше не видела столько истощенных детей в одном месте одновременно. Дело было не только в недостатке еды: дети умирали от жажды. В рамках программы Concern мы доставляли им и в воду в цистернах.

Несмотря на все это мэр Марсабита почему-то считал свой город настоящим туристическим центром и предложил нам перед отъездом посетить вместе с ним близлежащий национальный парк. Парк оказался таким же иссушенным, как все вокруг: казалось, он вспыхнет, как трут, если бросить в окно окурок. Там не было абсолютно ничего интересного, даже птиц.

Через пару часов бессмысленного катания по пескам, мы добрались до обзорной площадки на вершине холма и увидели внизу громадный метеоритный кратер. В самом его центре еще оставалась лужица воды – наверное, раньше кратер был озером, но за время засухи оно ссохлось до размеров небольшого бассейна. Вокруг него больше дюжины слонов отчаянно боролись за последние капли воды. Боже, нам срочно нужна продовольственная программа для слонов, – подумала я. Даже с нашей отдаленной позиции где-то в километре от них мы все равно видели, как у слонов выпирают ребра.

После голода 1986 года в Эфиопии в действие было введено несколько систем раннего оповещения. Система раннего оповещения о надвигающемся голоде называлась FEWS NET и отслеживала определенный набор индикаторов, связанных с продовольственной ситуацией, на основании которой делала прогнозы, где может возникнуть следующий кризис. Классификация FEWS NET включала в себя пять стадий: минимальную, стрессовую, кризисную, неотложную и ГОЛОД. Под голодом подразумевалось «полное отсутствие продовольствия, при котором истощение, смерть и распад совершенно очевидны». Чтобы объявить об угрозе голода, система проверяла множество конкретных критериев и показателей. С тех пор как FEWS NET была введена в действие, голод не объявлялся ни разу. Теперь нам сказали, что он надвигается на Сомали, – абсолютная, неоспоримая стадия 5.

Проблема заключалась в том, что эпицентром бедствия стала южная часть страны, регион под названием Шабелле, который контролировала военизированная группировка аш-Шабаб. Они захватили практически всю территорию к югу от Могадишо и выгнали оттуда большинство иностранных гуманитарных организаций, пытавшихся предотвратить кризис. Ни Всемирная продовольственная программа ООН, ни Красный Крест не имели доступа на земли аш-Шабаба, соответственно, не могли попасть в регион, наиболее пострадавший от засухи.

Concern продолжал работать в Сомали благодаря тому, что местные сотрудники приложили максимум усилий, чтобы наладить отношения с властями. Наш великолепный директор офиса – здесь я буду его звать Ибрагимом – возглавил команду переговорщиков, которые смогли добиться от аш-Шабаба разрешения на присутствие и проведение продовольственных программ на юге страны, но условия соглашения оказались очень тяжелыми. Террористы облагали громадной данью продуктовые и вообще любые поставки.

Вся страна оказалась охвачена кризисом, но дополнительное давление со стороны аш-Шабаба спровоцировало в Шабелле настоящий голод. Политическая ситуация лишила регион последних возможностей для выживания, и люди там умирали от истощения. Мы получали отчеты, в которых говорилось, что местные жители пытаются есть траву или солому с крыш своих домов. Беженцы начали стекаться к Могадишо, но террористы делали все возможное, чтобы удержать людей в ловушке, под своим контролем.

Всего за пять месяцев от голода в Сомали погибло 260000 человек.

Программа по борьбе с недоеданием в Сомали состояла из тех же элементов, что и остальные, которые я проводила раньше, – измерения окружности предплечья специальной лентой, раздачи ПлампиНат и дополнительного продовольствия, – но только в расширенных масштабах. Мы активно раздавали наличные средства, обеспечивали людей водой, строили временное жилье и лагеря беженцев в ответ на массовое перемещение людей из голодающего региона. Поток переселенцев из Шабелле в окрестности Могадишо рос с каждым днем: всего в ходе кризиса по стране переместилось около миллиона человек.

Я поддерживала программу по борьбе с недоеданием дистанционно, давая свои рекомендации и руководя работой команды, которая распределяла в Сомали ПлампиНат. Данные, получаемые мной ежедневно, были только частью картины, но и их хватало, чтобы представить себе масштабы катастрофы. Я ехала в Кению, предполагая, что ситуация будет ухудшаться, но не была готова к такому трагическому повороту.

Ко мне стали поступать сообщения о том, что в Сомали эпидемия кори, а корь и истощение – очень плохая комбинация. Корь опасна и сама по себе, но первое, что происходит с больным ребенком, это потеря веса, а смертность истощенных детей от кори крайне высока. Я взялась проверять цифры, сопоставляя данные по смертности от кори с международной шкалой уровня недоедания. В Сомали этот уровень составлял 50 % – в Нигере, для сравнения, 14 %, – то есть половина детей в стране страдала от тяжелого истощения. Получалось, что в результате этой вспышки кори около 50 % зараженных детей умрет.

Далее мы получили информацию, что в лагере для беженцев в Могадишо началась холера. Она вызывала такую жестокую диарею, что пациентов в госпиталях клали на кровати с дырой посередине, чтобы испражнения стекали в стоявшее снизу ведро. С лечением от холеры умирал 1 % заболевших. Без лечения смертность повышалась до 5 %. Но у истощенного ребенка при обезвоживании практически не оставалось шансов.

Ситуация была как в фильме ужасов: как только ты решил, что хуже уже некуда, случается что-нибудь еще. В главном общественном госпитале больше половины детей умирало в течение двадцати четырех часов после поступления. Статистика из другой клиники, которую организовала небольшая турецкая гуманитарная организация, была такой же печальной, а «Врачи без границ» сообщали, что их центр по борьбе с истощением многократно перегружен. Наша команда тоже считала, что раздача ПлампиНат не отвечает масштабам бедствия.

В Кении я начала писать обучающие инструкции, чтобы помочь сотрудникам в Сомали бороться с эпидемией. Что такое корь? Как ухаживать за пациентом с корью? Как проводить вакцинацию? Это были простые пошаговые руководства, но с их помощью я доносила весьма серьезную информацию, которую старалась излагать максимально доступным языком. Я ежедневно связывалась с местной командой по Скайпу, чтобы подкрепить инструкции живым общением, проходила их с сотрудниками на общих видеоконференциях. Конечно, это был не лучший вариант, но выбирать нам не приходилось.

Далее ЮНИСЕФ обратился к Concern за дополнительной поддержкой. Собственный персонал организации не мог лететь в Сомали, но ее представителям, работавшим там, требовалась помощь. Местные команды медиков делали все возможное, чтобы справиться с ситуацией, но кто-то должен был за ними понаблюдать. Кто-то должен был поехать и провести тренинги по экстренному реагированию на возникновение эпидемий. Мы немного поговорили и сошлись на том, что этим кем-то стану я.

Территория аш-Шабаба начиналась за шестым километром. ООН контролировала аэропорт и шестикилометровую зону вокруг него, до Могадишо, но дальше орудовали террористы. Зона безопасности не охватывала даже полный радиус, поскольку аэропорт стоял на самом побережье.

После того как Concern принял решение послать меня туда, все происходило очень быстро – мы не хотели, чтобы слишком много людей знало о моем приезде. Мы отправили сообщение ключевым гуманитарным организациям, оперировавшим в стране, уведомив их, что через два дня я прибуду в Сомали для недельной программы оценки и обучения, поэтому все, кто хотел бы присоединиться, могут это сделать. Мы стремились добиться от программы максимального эффекта, а я была одним из немногих доступных ресурсов.

Прежде чем покинуть Найроби, мне пришлось купить паранджу. Сомали – страна строгого ислама, поэтому мне предстояло ходить там закрытой с головы до пят. Волосы следовало полностью убирать, руки покрывать до запястий, подол паранджи должен был доходить до пола. Я попыталась купить что-нибудь на рынке в Кении, но готовые паранджи не подходили мне по размеру – они доставали только до щиколоток. В конце концов, одна молоденькая девушка-мусульманка из нашей команды повела меня в лавку в индийском квартале, где мне сшили паранджу на заказ. Она настоятельно рекомендовала ярко-розовые и голубые ткани, но я решила, что черная вполне сгодится. Садясь в самолет, я выглядела довольно необычно: укутанная с головы до пят в паранджу и в очках Ray-Ban.

В Сомали летала только одна авиакомпания, и особого доверия она не внушала. Подлокотники моего кресла были перемотаны скотчем и грозили отвалиться, собственно, весь аэропорт Могадишо выглядел примерно так же. Здание мало чем отличалось от прочих африканских аэропортов, но там не было зон прилета и вылета, никаких объявлений и никакого контроля за пассажирами. Люди выходили на взлетную полосу, как будто повинуясь инстинкту, просто решив, что их самолет скоро взлетит.

Я прошла довольно простую таможенную процедуру и заполнила необходимые бумаги. Третьим вопросом в декларации стояло: «Какое у вас с собой оружие и сколько к нему боеприпасов?». То есть вас не спрашивали, везете ли вы оружие, а спрашивали только какое именно.

Ибрагим, директор местного офиса Concern, дожидался меня в зале прилета. Мы вышли с ним из здания и миновали первый периметр безопасности, за которым нас ждали машины Concern. В центре стоял внедорожник Toyota Hilux, с полностью тонированными стеклами, а по сторонам – пикапы с нашими так называемыми «техническими командами». В кузове каждого пикапа был установлен 50-миллиметровый пулемет. И в пикапах, и в тонированном внедорожнике сидели и стояли мужчины с тяжелым вооружением.

Меня вместе с Ибрагимом затолкали во внедорожник, на первом сиденье расположился парень с громадным автоматом. Под эскортом «технической команды» мы проехали четыре километра до офиса Concern в Могадишо. Понятия не имею, где именно он располагался: мы постоянно петляли, на огромной скорости проезжали по каким-то переулкам, так что четырехкилометровая поездка растянулась где-то на четверть часа. Это был стандартный протокол для отрыва от возможного преследования.

Улицы Могадишо мелькали за окном: город показался мне на удивление красивым. Султанат Аджуран оставил восхитительное археологическое наследие с руинами замков и крепостей, рассыпанных по всему побережью. В результате итальянской оккупации в начале ХХ в. там появилось множество роскошных зданий, включая главный собор Могадишо, возвышающийся возле мечети Арба-Рукун.

Я любовалась ими из окна, хотя с трудом могла что-то разглядеть за сплошным людским морем. Могадишо наводнили толпы иностранных переселенцев. На любом клочке свободного места ставились палатки, импровизированные жилища из обрывков брезента или пустых джутовых мешков, в которых ООН упаковывала свои продовольственные пайки. Лагеря беженцев были повсюду.

Наша охрана проявляла крайнюю бдительность. Они постоянно вели переговоры по рации и, когда мы добрались до офиса, сработали очень четко: передняя машина перегородила дорогу, и массивные ворота, ведущие во двор, плавно откатились. Мы, не останавливаясь, въехали во двор, остальные машины – вплотную за нами. Охранники тут же выскочили и проверили стены и небо над периметром – они действовали как хорошо отлаженный механизм.

Concern редко нанимал вооруженную охрану, но у этой команды был громадный опыт: парни работали в Сомали на всем протяжении гражданской войны, включая период, о котором говорится в фильме «Черный ястреб». Ибрагим обладал хорошими связями и большим опытом, он поставил очень высокую планку в отношении стандартов безопасности. Он сказал, что задерживаться в офисе Concern надолго мне нельзя. Я коротко переговорю с командой, а потом меня отвезут обратно в безопасную зону, где на четвертом километре имелся отель.

Добравшись до отеля, мы с Ибрагимом провели полноценное совещание. Сидя в пластиковом кресле на террасе, я слышала шум Индийского океана, но меня отделяла от него трехметровая ограда, которую патрулировали вооруженные охранники. Ибрагим познакомил меня с руководителем нашей службы безопасности, который велел думать о себе как о ходячем банкомате. Он говорил напрямую, без всяких экивоков. Я была миллионом долларов с ногами, а это означало, что мне ничего не грозит. Когда меня похитят, я не должна волноваться, потому что слишком дорого стою, чтобы меня убивать, так что надо просто дождаться, пока Concern договорится об освобождении. Он не говорил «если», он говорил «когда».

Такая ситуация в мире встречалась нечасто. Если работник гуманитарной организации попадал в плен в Афганистане или Пакистане, ему могли отрубить голову, снять казнь на видео и использовать для террористической пропаганды, но в Сомали людей похищали ради денег. Меня могли продержать целый год или даже полтора, но затем все равно отпустить. Чтобы выжить, важно было сохранять целеустремленность и мотивацию. Я подумала, что могла бы организовать небольшую начальную школу или клинику – так, чтобы убить время. Начала бы тренироваться, сбросила бы немного вес и, выйдя на свободу, выглядела бы как Линда Гамильтон в Терминаторе-2. В общем, у меня в голове созрел целый план.

Начальник охраны сказал, что похитители предъявят Concern счет за мое содержание, пятьдесят долларов в день, так что у меня будет достаточно воды и пищи. Он познакомил меня с человеком, который станет моим «опекуном», когда меня похитят, и попросил придумать кодовое слово, которым мы должны будем обмениваться, чтобы общаться безопасно. Я предложила слово «вомбат», запомнившееся мне еще с Ачеха. Команда экспатов в Индонезии посоветовала мне вставлять в интервью в случайном порядке какие-нибудь странные слова, но вот «вомбата» мне использовать так и не удалось. К сожалению, мой связной понятия не имел, что это такое, и сказал, что «вомбата» не запомнит. Мы решили, что моим кодовым словом в Сомали будет «клубника».

Начальник охраны подчеркнул, что насчет похищения беспокоиться особенно не надо, но следует осознавать опасность. В Могадишо одновременно находилось не больше пятнадцати экспатов, поэтому мои шансы быть похищенной равнялись одному из пятнадцати. Чем больше в городе иностранцев, тем меньше риск. Если охране сообщат, что другие иностранцы улетели, мне тоже придется улететь. Когда экспатов мало, риск сразу возрастает.

Мне рекомендовали каждый день надевать удобные и прочные вещи, потому что в том, в чем меня похитят, мне придется проходить год, если не полтора. Но в Сомали стояла такая невероятная жара, что я предпочитала одеваться по погоде. Под паранджой у меня были резиновые ботинки, шорты до колен и майка без рукавов, но я всегда следила за тем, чтобы надеть удобный лифчик. Хорошо, что они не догадываются, что на мне под этим балахоном!

За все время работы в Сомали я не ощущала никаких неудобств. Наша охрана была такой профессиональной и бдительной, что я всегда чувствовала себя под защитой. Приятно было сознавать, что кто-то отвечает за мою безопасность. Она находилась в руках людей, работа которых заключалась в том, чтобы меня защищать. Да, приходилось соблюдать кое-какие правила, но это мне не мешало. И каков бы ни был риск – с учетом кризиса, в котором пребывала страна, – я знала, что он того стоит.

На мой первый тренинг в Сомали, помимо собственной команды Concern, собрались медсестры из столичного госпиталя, турецкой больницы и небольшой обучающей клиники в Могадишо, организованной гуманитарной организацией SOS. Он продолжался неделю. Я целый день ходила в парандже, но никак не могла научиться толком ее носить. Шарф на голову следовало повязывать определенным образом, но он у меня постоянно спадал. В конце концов местные сотрудники сжалились надо мной и подарили мне тренировочный хиджаб с резинкой вокруг лица, предназначавшийся для девочек-подростков. Это здорово упростило мне жизнь.

Очень скоро стало очевидно, что никто не знал правильных протоколов по уходу за истощенными детьми. Турецкие сестры кормили их молоком и инжиром и ставили капельницы, чтобы быстро устранить обезвоживание. Много детей умирало, но команда понятия не имела, почему: биохимия их организмов была настолько подорвана, что такая диета вполне могла привести к перегрузке сердечной мышцы. Конечно, они не убивали детей, но их пациенты плохо оправлялись от истощения – им даже становилось хуже. В государственном госпитале персонал ставил детям капельницы, но регулярных приемов пищи не обеспечивал. Мало того, истощенные дети и дети с корью лежали у них в одном отделении.

Все это были конкретные проблемы с четкими решениями. Мы сфокусировались на базовых медицинских протоколах: вот как ставится диагноз – вот как надо их кормить – вот как предупредить перекрестное заражение. Турецкая команда никогда не слышала о ПлампиНат, поэтому мы значительно трансформировали их программу, предоставив нужные продукты и медикаменты. В следующие несколько недель смертность в их больнице резко пошла на спад, и они стали сами проводить обучающие тренинги.

Смертность среди истощенных детей в государственном госпитале на момент моего приезда составляла 25 % – гораздо выше допустимых норм. Мы пересмотрели правила гигиены, питания и регидрации, и в результате смертность также стремительно упала – до 11 %. Это произошло всего через неделю после моего отъезда из Могадишо. Люди применили полученные навыки на практике, и эффект появился незамедлительно.

Когда я вернулась в Кению, Ибрагим позвонил мне сказать, что мои тренинги произвели на людей огромное впечатление. Глава государственного госпиталя взялся за грандиозные преобразования, и персонал активно ему помогал, однако местным сотрудникам по-прежнему не хватало знаний. Пробелы касались не только вопросов питания и здравоохранения: массовый приток беженцев в Могадишо создал проблемы с водоснабжением и санитарной ситуацией, особенно в лагерях. Мы с Ибрагимом обсуждали эти вопросы перед моим отъездом, и я внесла несколько полезных предложений. Он интересовался, не смогу ли я помочь чем-нибудь еще.

– Может быть, вы согласитесь вернуться и провести еще тренинги по водоснабжению и санитарным условиям? – спросил он. А что еще вы умеете? Чему можете нас научить? Местные сотрудники горели желанием учиться и совершенствовать свои навыки. Они не собирались опускать руки перед лицом кризиса.

В следующие несколько недель я летала в Могадишо еще шесть раз, чтобы провести дополнительные тренинги. Я вела программы по холере, кори, истощению, регидрации, пропаганде гигиены и хлорированию воды. Иногда я проводила в Могадишо целую неделю, иногда не успевала прилететь, как Ибрагим звонил и говорил, что меня срочно эвакуируют. Они держали нос по ветру, мгновенно реагировали на малейшие слухи и быстро перемещали меня туда и обратно.

Я была рада помочь всем, чем могу, но работать в таком ритме оказалось нелегко. При каждом перелете из Могадишо я проходила сложную таможенную процедуру с полным личным досмотром, затем, на полпути до Найроби, самолет сажали в пустыне, в городке Ваджир. Всех заставляли выйти из салона, выгружали из самолета багаж и устраивали еще один полный досмотр, а чемоданы просвечивали в рентгеновском устройстве. Потом мы садились обратно и летели до Найроби, где сидели в охраняемом помещении, пока наш багаж проходил еще одну проверку. Дальше нас вызывали оттуда по одному и отправляли на паспортный контроль. Полет из Сомали занимал три часа, но еще восемь-девять уходило на то, чтобы выбраться из аэропорта. Однажды, когда мы только сели в Кении, я получила сообщение, гласившее, что следующим вечером я опять должна лететь в Сомали. Над своим прошлым «переутомлением» я теперь просто смеялась.

Несмотря на усталость, мне нравилось общаться с людьми и выходить куда-то в Найроби, пользуясь тем, что там имелись нормальные продукты и хорошие рестораны. Кто мог предсказать, как долго мне предстоит ими наслаждаться? Что если в следующей командировке мне придется опять терпеть лишения? Так я оправдывала себя за некоторые излишества, которые привели к образованию «стратегического запаса» в виде восьми лишних килограммов на талии. К сожалению, меня так и не похитили, поэтому «стратегический запас» я таскала за собой еще долго после окончания миссии.

В Могадишо я жила или в отеле, или в офисе Concern, и туда же приходили ко мне медсестры и доктора на тренинги и консультации. Я выезжала оттуда только дважды: один раз в лагерь для беженцев и еще один – в центр борьбы с недоеданием, расположенный непосредственно в городе. В обоих случаях выезды длились не более двадцати минут. Мы приезжали с вооруженным конвоем, и за двадцать минут я должна была оценить ситуацию, после чего охранники сажали меня назад в машину и увозили в офис. Они знали, что новость о моем приезде быстро распространится, но у террористов уйдет как минимум двадцать минут на то, чтобы мобилизоваться и добраться до места. К этому моменту мы должны были уже уехать.

Центр по борьбе с недоеданием оказался маленьким покосившимся сараем на обочине дороги, со всех сторон окруженным палатками, – там располагался очередной стихийный лагерь беженцев. Люди селились везде, где только могли, занимали своими навесами и палатками каждый свободный сантиметр земли. Внутри центр выглядел примерно так же, как те, где я бывала раньше: матери сидели по периметру помещения, держа на коленях малышей, а те ели ПлампиНат, проходя тест на аппетит. Единственной серьезной проблемой было то, что центр не справлялся с потоком людей, обращавшихся в него ежедневно.

Мы быстро оценили рабочий процесс, установили, где случаются задержки, и поняли, что много народу скапливается перед весами. Матери тратили слишком много времени на раздевание малышей, поэтому я предложила указывать им, чтобы детей раздевали заранее. Команда Concern надевала на детей маленькие штанишки, которые затем подвешивались на весы, но это увеличивало риск заражения корью и холерой, поэтому я предложила перейти на систему взвешивания в ведре, которое можно было быстро ополоснуть. Я обратила внимание, что никто не проверяет, здоровы дети или больны, поэтому мы учредили медицинский контроль на входе. Раздача ПлампиНата тоже шла очень медленно, но ее можно было ускорить, заранее рассортировав продукт по наборам, соответствующим степени истощения ребенка. Все это были просто небольшие хитрости, но, взятые вместе, они давали большой результат.

Я очень хотела посетить государственный госпиталь. Смертность там снизилась, но доктора продолжали мне звонить с самыми разными вопросами, и поэтому я должна была увидеть то, что видели они. Проблема заключалась в том, что возле госпиталя постоянно взрывали самодельные бомбы, поскольку именно там скапливались журналисты, освещавшие голод в стране. Нашей охране тяжело было обеспечить мне безопасность даже при менее рискованных выездах, так что о посещении госпиталя не шло и речи. Требовалось срочно что-то придумать.

Я попросила местных сотрудников сходить и купить мне видеокамеру: мы наняли оператора, который должен был каждый день ездить в госпиталь и снимать все, что там происходит. По утрам я садилась с ним вместе и составляла список точек, которые хочу увидеть, а вечером с медицинскими работниками просматривала материал. В основном условия оказались точно такими, как я себе представляла: толпы людей, водопровод не работает, уборщиков нет. Я заметила явные проблемы с санитарией – например, в больнице не было мусорных баков. Мамаши выкидывали грязные подгузники прямо в окно, и они потом подолгу висели на ветках ближайших деревьев. Точно так же там не было рукомойников, и вообще никаких, даже минимальных, удобств. Правда с этим мы легко могли справиться. Concern закупил для госпиталя мусорные баки и рукомойники, а также нанял уборщиков, чтобы улучшить его санитарное состояние. Благодаря этому мы уже снизили детскую смертность в больнице на несколько пунктов.

Быть детской медсестрой, бороться с эпидемиями холеры и кори посреди голода, учить людей, делиться опытом и видеть, насколько реален и весом твой вклад – все это очень меня вдохновляло. В Сомали мне пришлось применить на практике все приобретенные ранее знания. Та миссия была чем-то вроде Олимпийских игр в области здравоохранения, и я участвовала в десятиборье. Из всех крупных серьезных проектов, которые мне приходилось осуществлять в своей профессиональной деятельности, этим я гордилась больше всего. Вот почему, несмотря на то, что тот голод был страшным, с огромным количеством жертв, я воспринимала миссию в Сомали позитивно.

Наиболее удивительным ее элементом было общение с местными сотрудниками. Я никогда не видела такой преданности делу и выдержки, в сочетании с радостным энтузиазмом и тягой к работе. Эти люди трудились в невероятно опасных и трудных условиях, но никогда не жаловались. Они использовали любой шанс, позволявший хоть немного улучшить ситуацию. Они хотели учиться, хотели помогать другим и были благодарны за то, что им предоставили такую возможность. Они оказались просто потрясающими.

Правда значительная часть моего окружения вовсе не разделяла этих восторгов. Мои регулярные путешествия в Могадишо приносили массу хлопот местной службе охраны, родные и друзья дома страшно беспокоились за меня. Для А. моя работа в Сомали тоже служила причиной волнений – пожалуй, она тревожилась больше всего.

В Могадишо я частенько слышала выстрелы, но, как правило, они либо доносились издалека, либо это были пробные очереди, которые давала наша охрана. Настораживающими они показались мне только однажды, поскольку звучали как-то непривычно. Я разговаривала с А. по скайпу, и тут у меня за окном раздалось несколько залпов, так что пришлось быстро прятаться под стол, как нас учили.

– Что ты делаешь? – спросила А. – Там что, стреляют?

– Ничего, наверное, это охрана, – соврала я, сидя на полу.

Перестрелка за стеной продолжалась еще некоторое время, но я так и не узнала, что там все-таки произошло.

Позднее одного из экспатов убили прямо в офисе «Врачей без границ», расположенном напротив нашего. Он уволил кого-то из местного персонала, а тот вернулся и убил своего обидчика вместе с главой представительства. Все случилось в каких-то сорока метрах, но в этот раз я не услышала ничего.

Я не боялась. Я не думала, что со мной что-то может произойти, но не теряла бдительность и постоянно помнила, где нахожусь, что провоцировало медленную угнетающую форму стресса. К грузу рабочих обязанностей стало добавляться подспудное нарастающее напряжение, и я была вынуждена признать, что оно сказывается на моем здоровье. Меня отправили в Кению, чтобы я вроде как отдохнула, но я умудрилась проникнуть оттуда в Сомали, и это, неожиданно, стало последней каплей.

За годы работы я повидала немало гуманитарных работников, чьи истории были предупреждением остальным, – выгоревших за годы бесконечных странствий, без корней и без дома, лишившихся здоровья и личной жизни. Когда-то в Ачехе я заключила с коллегами соглашение, чтобы никогда не дойти до такого. Получив работу в Concern, я обратилась к ним и попросила, чтобы в случае, если я чересчур увлекусь, они напомнили мне – пора остановиться. Похоже, это время пришло.

Я вернулась домой из Сомали с конъюнктивитом, резистентным к антибиотикам, импетиго и язвами во рту.

– Все. Тебе пора завязывать, – отрезала А.