14

Попробуйте погуглить

Когда на Иннисфейл, у побережья Квинсленда, обрушился циклон Ларри, я увидела и лучшие, и худшие стороны Австралии. Вся страна мобилизовалась, чтобы ликвидировать последствия катастрофы. Администрация Квинсленда отлично справилась с предупредительной и подготовительной работой накануне шторма, а сразу после него благотворительные средства так и хлынули на счета. Плотники и строители целыми самолетами прилетали в Квинсленд, чтобы помочь с восстановлением, местные общины постарались снабдить пострадавших всем необходимым. Австралийское правительство практически на следующий день перевело им на счета крупные компенсации из фондов социального страхования. Но в то же время люди в новостях продолжали жаловаться, что у них нет электричества или не работает водопровод.

Циклону Ларри, сильному тропическому шторму, присвоили пятую категорию. Конечно, люди в развитом мире считают себя защищенными от природных бедствий, но при урагане такой силы удивительно, что что-то вообще осталось стоять. Бедствием называется ситуация, при которой ресурсов общества не хватает на ликвидацию последствий – по определению людям приходится некоторое время обходиться без привычных удобств. По всему побережью Квинсленда мачты ветряных электростанций оказались практически согнуты напополам, превратившись в груды искореженного металла. Но люди переживали, что у них не работает холодильник.

Если бы тот же циклон ударил по Филиппинам, там погибли бы тысячи человек. Потребовалось бы не меньше двух недель, чтобы начали поступать компенсации, а восстановительные работы растянулись бы на годы. Австралийцы не представляли, в каком привилегированном положении находятся, и это меня здорово злило.

В 2009 я отправилась в короткую миссию в Индонезию, после землетрясения на Суматре. Оно достигло 7,6 балла по шкале Рихтера и погубило более 1000 человек – вот вам пример того, чем оборачиваются природные катастрофы в бедных странах.

Concern сотрудничал с несколькими партнерскими организациями в регионе, большинство из которых занимались долгосрочными строительными программами в рамках ликвидации последствий цунами. Когда произошло землетрясение, они перебросили своих сотрудников на Суматру, но запросили дополнительную поддержку, так как им не хватало людей с соответствующим опытом.

На Суматру я полетела с Эриком, инженером из команды оперативного реагирования Concern, через два дня после землетрясения – впервые я прибывала на место катастрофы практически сразу же. Я согласилась поехать просто потому, что это был первый раз. С моей точки зрения, мне представилась возможность не только помочь людям, но и получить ценный профессиональный опыт. Эрик на этом собаку съел, так что я рассчитывала многому у него научиться.

Нам выделили команду очень молоденьких индонезийских гуманитарных работников. Они встретили нас в аэропорту и отвезли в отель в Паданге, но Эрику хватило одного взгляда на здание, чтобы категорически отказаться в нем селиться.

– Тут опасно, – объявил он.

В результате землетрясения отель раскололся напополам: трещина шла с первого этажа до крыши. Тогда один из членов местной команды предложил нам остановиться в доме его матери. Мы несколько суток ночевали у нее в гостевой комнате и ели за одним столом со всей семьей.

Помимо многочисленных гуманитарных организаций, прибывших в Паданг, там находились и представители австралийских вооруженных сил. Они проводили тактические учения вблизи Суматры и быстро перебросили своих солдат, чтобы помочь справиться с последствиями катастрофы. Хотя нас было много, восстановительные работы проходили гладко в основном потому, что индонезийское правительство многому научилось после цунами. Кластерная система сформировалась и заработала, так что все наши действия координировались из единого центра.

В Паданге мы наблюдали в основном структурный ущерб. Весь город был завален обломками зданий, которые представали вашим глазам за каждым углом. Большие многоэтажные постройки, сооружавшиеся из дешевых материалов без соблюдения стандартов безопасности, трескались и проседали, превращаясь в груду строительного мусора. Но жизнь в столице Суматры быстро налаживалась. Многие магазины еще были закрыты, но на тротуарах появлялись временные ларьки, и люди повсюду занимались расчисткой завалов. Они не сидели и не ждали, пока гуманитарные организации явятся их спасать, а старались помочь себе сами.

Самым сложным при таком сценарии было оценить, что в действительности происходит, понять, кто за что отвечает, и выяснить, какие действия уже ведутся, чтобы потом решать, за что браться самим. Так происходит после любых катастроф: ты видишь проблему и пытаешься ее решить, но не знаешь, что творится в соседнем квартале или в соседней деревне. Для меня и Эрика работа на Суматре состояла преимущественно в том, чтобы понять, кто тут главный, и решить, чем мы можем быть полезны.

Обычно в таких случаях созывают собрание. Мы знали, что команды поиска и спасения прибыли на место немедленно, госпитали организовали срочный прием пострадавших. Теперь нам с Эриком требовалось собрать как можно больше информации и разобраться, каких сведений не хватает, чтобы сформулировать план и с максимальной пользой распорядиться своими ресурсами. К тому моменту я уже имела доступ к глобальной системе, которая делала ликвидацию последствий катастроф гораздо более эффективной. Я получала текстовые сообщения от GDAC (Глобальной Системы Предупреждения о Бедствиях), если где-то происходило землетрясение значительной силы; сообщения сопровождались информацией о предполагаемых зонах бедствия. От военных мы получали снимки из космоса, от СМИ – фото- и видеоматериалы и сопоставляли их данные со сведениями, полученными от пострадавших, которые звонили по горячим линиям, чтобы получить полную картину. Если с какого-то участка звонков не поступало, это означало, что там проблемы.

Одним из таких «белых пятен» на Суматре были горы. Съемки с воздуха, проведенные в окрестностях Паданга, показывали масштабные разрушения, но информации с мест имелось крайне мало. Было ясно, что часть деревень в горах стерта с лица земли или осталась под завалами, но до сих пор никто не ездил туда, чтобы увидеть все воочию.

Мы с Эриком и с нашей местной командой выдвинулись в горы, но дороги там все еще не были расчищены, а кое-где и просто исчезли. Нас окружали странные картины: на одном склоне горы стояли совершенно нетронутые деревни, в то время как с другой стороны они были погребены под оползнями.

Иногда мы оказывались в тупиках и не могли ехать дальше, но нам обязательно попадались люди, спускавшиеся с гор, которые рассказывали, что там увидели. Мы старались собрать как можно больше сведений, чтобы приблизительно оценить масштаб разрушений, и обязательно держали в курсе кластер оперативного руководства, работавший в Паданге.

В нашем с Эриком распоряжении имелось 100000$, выделенных на операцию на Суматре, и мы решили направить их на программу «работай-за-деньги», которую запустили в горах. Мы платили местным жителям за общественные работы: очистку источников воды и санитарных объектов, разбор завалов на сельскохозяйственных угодьях. Мы убивали двух зайцев одновременно: налаживали местную инфраструктуру и обеспечивали людей средствами к существованию, помогавшими им продержаться. Мы с Эриком все продумали и провели встречу с членами общины, чтобы вовлечь их в проект, но когда он стал набирать обороты, мы решили двигаться дальше.

Мы планировали пробыть на Суматре два или три месяца, но восстановительные работы шли так хорошо и так грамотно координировались, там оперировало столько гуманитарных организаций, что не имело смысла разворачивать там дополнительный офис Concern. Вместо этого мы решили передать свои фонды партнерскому агентству, вместе с нашей программой «работай-за-деньги». Мы провели на Суматре всего десять дней, но этого оказалось вполне достаточно.

По пути домой из Индонезии я получила сообщение от моей подруги Эммы, находившейся с миссией по борьбе с ВИЧ на Бали. Она получила короткий отпуск и собиралась понырять с аквалангом, так что предлагала мне присоединиться. Естественно, я согласилась. Четыре дня мы плавали в кристально чистых водах на севере Бали, ели потрясающие блюда и наслаждались дивными видами. Потом в Денпасаре Эмма предложила устроить нам СПА-день. У меня уже имелся неприятный опыт с одной массажисткой в Сингапуре – без подробностей, слишком личное, – так что я была не в восторге от ее идеи, но Эмма настояла, и мы поехали на принудительное расслабление.

Вечером мне надо было лететь дальше, но когда мы вернулись в отель, я едва смогла собрать чемоданы. Любое движение давалось мне с трудом, и поначалу Эмму это очень забавляло.

– Аманда, это и есть релакс. Конечно, тебе непривычно!

– Ну наверное, – согласилась я. – Только у меня как будто голову отключили от тела.

– Так в этом же вся суть! – расхохоталась Эмма.

Приехав в аэропорт Денпасара, я с трудом добралась до стойки паспортного контроля, – пришлось просить охранника мне помочь. К моменту когда я оказалась в зале ожидания, туман в голове превратился в пульсирующую боль. Суставы разболелись тоже, и я решила позвонить Эмме. Она посоветовала подобрать сопли и взять уже себя в руки. Это дословно.

Я долетела до континентальной Индонезии, потом пересела на рейс в Австралию; тем временем к головной боли добавилась сильная лихорадка, потливость и тошнота. Я волновалась, как бы меня не отправили на личный досмотр в аэропорту Брисбена, поскольку вид у меня был в точности как у наркокурьера, но меня любезно пропустили через зеленый коридор. Добравшись до дома, я поняла, что чувствую себя уже лучше.

На следующий день мы договорились встретиться с подругой, с которой познакомились на ликвидации последствий цунами в Банда-Ачех. Она получила отпуск после продолжительной миссии в Папуа-Новой Гвинее и собиралась приятно провести время в Брисбене. Я согласилась на один коктейль. В результате мы ушли в загул на целых тринадцать часов. Без шуток – мы вернулись домой только в четыре утра. На следующий день я отвозила ее в аэропорт и тут почувствовала, что лихорадка и головная боль возвращаются снова: у меня ломило суставы, и я теряла ориентацию.

– Наверное, у тебя аллергия на аэропорты, – смеялась она. – Организм говорит тебе малость задержаться дома.

Вернувшись назад, я измерила температуру – 39,8 °C. Я высунулась из комнаты и объявила сестре, что у меня малярия и я собираюсь ехать в больницу.

– Ты уверена, что доедешь сама? Может, лучше я тебя отвезу? – спросила она.

У меня из глаз хлынули слезы.

– Ты плачешь! – удивилась сестра. Она решила, что мне совсем плохо.

– Не плачу! Я доеду сама, надо просто сделать анализ на малярию, прежде чем начать принимать лекарство.

В десять утра в воскресенье я добралась до Королевского госпиталя в Брисбене. Мне страшно не хотелось проходить первичный осмотр – как обычно, я не чувствовала себя достаточно больной и была уверена, что медсестра посоветует мне обратиться к врачу общей практики. Я объяснила сестре в приемном отделении, что, похоже, подцепила малярию.

– Понимаете, за последний месяц я была в пяти разных странах, – оправдывалась я. – В Кении, Уганде, Конго, Судане и Индонезии. Так что… вообще-то… это может быть что угодно.

Сестра измерила мне температуру – 40,3 °C, – и бегом бросилась в отделение. Она вернулась с целой командой врачей, причем исключительно в масках. Они спешно поместили меня в инфекционный бокс, следуя протоколу по борьбе с птичьим гриппом, хотя я отлично понимала, что это не он.

Анализ на малярию показал, что и ее у меня тоже не было.

– А, тогда это, наверное, чикунгунья, – сказала я врачу. Судя по его взгляду, он впервые слышал такое название. В Индонезии я пару раз сталкивалась с этим заболеванием – его тоже разносили москиты.

– Можете сказать по буквам? – попросил врач.

– Попробуйте погуглить.

Пару часов спустя температура у меня поднялась до 40,6 °C, а по всему телу появилась ярко-красная сыпь. Я снова призвала к себе всю команду.

– Похоже, это не чикунгунья. Думаю, у меня денге.

– Слушайте, перестаньте сами себе ставить диагнозы, – возмутилась медсестра. – Пусть врачи этим займутся.

– Ну ОК, – пожала я плечами. И скажите, пусть не торопятся. Я была уверена, что у меня денге, а подцепила я ее, когда ночевала в гостевой комнате у матери моего коллеги в Паданге.

Я провела в инфекционном отделении шесть дней, вся в сыпи, сражаясь с лихорадкой денге. Доктора заводили разговоры о переливании крови и настоятельно советовали мне сменить работу.

– Если подхватите денге еще раз, у вас может развиться геморрагический шок. Ваша работа вас убьет.

Ну, пока-то не убила.

Они рекомендовали мне несколько месяцев отдохнуть, но через пару дней после выписки я почувствовала себя гораздо лучше. Мое руководство в Concern велело мне даже не думать о новых миссиях – не раньше, чем через три месяца. Я не представляла, что буду делать – не могу же я три месяца просидеть на диване! И я решила заняться тем, чем занялся бы любой нормальный человек, оказавшись на моем месте, – поставить пару галочек в своем списке желаний.

Я полетела в Южную Австралию плавать с большими белыми акулами. Я была в полном восторге от своей затеи – ровно до тех пор, пока не оказалась на суденышке, подпрыгивающем на волнах посреди океана, после трех стыковочных рейсов и очень раннего вылета. Тут я почувствовала, что мне как-то не по себе и я, похоже, приняла не лучшее в жизни решение. Пока команда опускала в воду клетку и бросала за борт рыбьи потроха, чтобы привлечь акул, а остальные дайверы готовились к погружению, я стояла, перевесившись через борт, и отчаянно боролась с подступавшей рвотой. Главное – смотреть на горизонт! Внезапно, без единого звука, строго вертикально из моря высунулась гигантская морда большой белой акулы – в каком-то метре от моей головы. Она схватила кусок тунца, посмотрела мне прямо в глаза и снова скрылась под водой. Наверное, мне и правда нужна передышка, – подумала я.