Часть третья

(23.00—1.30)

1

Как всегда в начале полета, старшая стюардесса Гвен Мейген испытала чувство облегчения, когда передняя дверь самолета захлопнулась; еще несколько секунд – и самолет тронется с места.

Лайнер в аэропорту подобен приехавшему погостить родственнику, находящемуся в рабской зависимости от настроений и капризов хозяев дома. Свободная, независимая жизнь не для него. Он уже не принадлежит самому себе; он уже, как лошадь, стреножен шлангами, подающими топливо; какие-то люди, которые никогда не поднимаются с ним в воздух, снуют вокруг.

Но как только двери герметически закрыты и воздушный лайнер тронулся с места, он снова в своей стихии. И перемену эту особенно остро ощущают члены экипажа: они возвращаются в привычную, хорошо знакомую обстановку, в которой могут действовать самостоятельно и умело выполнять то, чему их учили. Здесь никто не вертится у них под ногами, ничто не мешает их работе. Они точно знают свои возможности и пределы этих возможностей, ибо в их распоряжении приборы самого высокого класса, и действуют они безотказно. И к ним возвращается уверенность в себе. Они опять обретают чувство локтя, столь существенное для каждого из них.

Даже пассажиры – во всяком случае, наиболее чуткие – настраиваются на новый лад, а когда самолет поднимается в воздух, эта перемена становится еще более ощутимой. При взгляде сверху вниз, с большой высоты, повседневные дела и заботы представляются менее значительными. Некоторым, наиболее склонным к самоанализу, кажется даже, что они освобождаются от бренности земных уз.

Но у Гвен Мейген, занятой обычными предвзлетными приготовлениями, не было времени предаваться размышлениям подобного рода. Пока остальные четыре стюардессы занимались хозяйственными делами, Гвен по трансляции приветствовала пассажиров на борту самолета. Она старалась, как могла, чтобы приторно-фальшивый текст, записанный в руководстве для стюардесс (компания настаивала, чтобы он читался в начале каждого полета), звучал по возможности естественно:

– Командир Димирест и экипаж самолета искренне желают, чтобы в полете вы отдыхали и не чувствовали неудобств… сейчас мы будем иметь удовольствие предложить вам… если в наших силах сделать ваш полет еще более приятным…

Поймут ли когда-нибудь руководители авиакомпаний, что большинству пассажиров эти объявления в начале и в конце каждого полета кажутся скучными и назойливыми!

Гораздо важнее были объявления относительно кислородных масок, запасных выходов и поведения при вынужденной посадке. С помощью двух других стюардесс, проводивших демонстрацию, Гвен быстро справилась с этой задачей.

Самолет все еще бежал по земле. Гвен заметила, что сегодня он бежит медленнее, чем обычно. Понятно: снегопад и заторы. Она слышала, как вьюга бьет в окно и фюзеляж.

Оставалось сделать еще одно объявление – наиболее неприятное для экипажа. Такие сообщения делались перед каждым вылетом из нью-йоркского, бостонского, кливлендского, сан-францисского аэропортов, а также международного аэропорта имени Линкольна и всех остальных аэропортов, расположенных вблизи населенных пунктов:

– Вскоре после взлета вы заметите уменьшение шума двигателей вследствие уменьшения числа их оборотов. Это вполне нормальное явление, и проистекает оно из нашей заботы о тех, кто живет вблизи аэропорта и его взлетных полос.

Последнее утверждение было ложью: снижение мощности двигателей являлось не только ненормальным, но и нежелательным. В действительности это была уступка – по мнению некоторых, своего рода расшаркивание перед общественным мнением, – но чреватая опасностью для самолета и для пассажиров, и пилоты ожесточенно боролись против этой меры. Многие из них, рискуя своим служебным положением, отказывались подчиняться этому распоряжению.

Гвен слышала, как Вернон Димирест в узком кругу пародировал такого рода объявления:

«Леди и джентльмены! В наиболее трудный и ответственный момент взлета, когда нам необходима вся мощность двигателей и когда дел у нас в кабине по горло, нас заставляют резко сократить число оборотов и производить крутой взлет тяжело нагруженного самолета с минимальной скоростью. Это совершенно идиотская затея, за которую любой курсант с позором вылетел бы из авиаучилища. И тем не менее мы проделываем это по приказу наших хозяев и Федерального управления авиации, проделываем потому, что кучка людей, построивших свои дома вблизи аэропорта, когда он уже существовал, настаивает на том, чтобы мы поднимались в воздух, задержав дыхание. Им наплевать на требования безопасности, наплевать на то, что мы рискуем своей жизнью и вашей. Так что мужайтесь, ребята! Пожелаем же друг другу удачи и помолимся Богу!»

Гвен улыбнулась, вспомнив об этом. Многое в Верноне вызывало у нее восхищение. Его энергия, эмоциональность. Когда что-нибудь по-настоящему затрагивало Вернона, он становился неукротимым в своем стремлении к цели. Даже в своих недостатках он был прежде всего мужчиной. И ни его задиристость, ни самомнение ничего не меняли в отношении к нему Гвен. К тому же он умел быть нежным и на пылкую страсть отзывался не менее пылко – уж Гвен ли этого не знать. Она еще не встречала мужчины, от которого ей бы так хотелось иметь ребенка. И при мысли об этом у нее сладко защемило сердце.

Ставя микрофон на место в переднем салоне, она заметила, что движение самолета замедлилось – значит, они уже подрулили к взлетной полосе. Истекали последние минуты, когда еще можно подумать о чем-то своем – потом долгие часы она не будет принадлежать себе. Когда они поднимутся в воздух, не останется времени ни для чего, кроме работы. Помимо выполнения своих непосредственных обязанностей по обслуживанию пассажиров первого класса Гвен должна еще руководить остальными четырьмя стюардессами. На многих международных линиях ответственными за работу стюардесс назначают мужчин, но «Транс-Америка» поручала эти обязанности опытным стюардессам, таким как Гвен.

Самолет остановился. Гвен видны были в окно огни другого самолета впереди; еще несколько машин выстроились цепочкой сзади. Передний самолет выруливал на взлетную полосу. Рейс два следовал за ним. Гвен опустила откидное сиденье и пристегнулась ремнем. Остальные стюардессы тоже сели на свои места.

Снова промелькнула в голове все та же щемящая мысль: ребенок Вернона. И снова все тот же неотвязный вопрос: аборт или… Да или нет? Быть или не быть ребенку?.. Самолет вырулил на взлетную полосу. Оставить ребенка или сделать аборт?.. Шум двигателей нарастал, переходя в рев. Машина устремилась вперед. Через несколько секунд они поднимутся в воздух… Да или нет? Даровать жизнь или обречь на смерть? Как сделать выбор между любовью и повседневной реальностью, между чувством и здравым смыслом?

Обстоятельства сложились так, что Гвен Мейген могла бы не делать последнего объявления относительно уменьшения шума двигателей.

Пока они катили по рулежной дорожке, Энсон Хэррис сказал Вернону Димиресту:

– Я сегодня не намерен выполнять требования насчет шума.

Вернон Димирест, только что вписавший в журнал полученный по радио маршрут полета – обязанность, обычно выполняемая первым пилотом, – кивнул:

– Правильно, черт побери. Я бы тоже плюнул на них.

Большинство пилотов этим бы и ограничилось. Однако Димирест в соответствии со своим педантичным нравом пододвинул к себе бортовой журнал и в графе «Примечания» записал: «ПШМ (противошумовые меры) не соблюдены. Основание: погода, безопасность».

В дальнейшем эта запись могла привести к осложнениям, но Димирест только приветствовал такого рода осложнения и готов был встретить их с открытым забралом.

Огни в салоне были притушены. Предполетная проверка закончена.

Временный затор в движении оказался им на руку: они вырулили на взлетную полосу два-пять быстро, без задержек, с которыми пришлось столкнуться в этот вечер многим самолетам. Но позади них уже снова создавался затор, цепочка ожидавших своей очереди самолетов росла, на рулежные дорожки один за другим выкатывали все новые машины.

По радио с командно-диспетчерского пункта непрерывным потоком поступали указания наземного диспетчера рейсовым самолетам различных авиакомпаний: «Юнайтед эйрлайнз», «Истерн», «Америкэн», «Эр Франс», «Флаинг тайгер», «Люфтганза», «Браниф», «Континентл», «Лейк-Сентрал», «Дельта», «ТВА», «Озарк», «Эйр Канада», «Алиталия» и «Пан-Америкэн». Перечень пунктов назначения звучал так, словно диспетчер листал страницы индекса географического атласа мира.

Дополнительное топливо, затребованное Энсоном Хэррисом на случай, если в предвзлетный период они истратят больше обычного, в конце концов оказалось неизрасходованным. Но даже при таком количестве топлива их общая загрузка, по подсчетам, которые второй пилот Джордан только что произвел – и еще не раз произведет и сегодня, и завтра перед посадкой, – не превышала взлетной нормы.

Оба пилота – и Димирест, и Хэррис – настроились на волну наземного диспетчера.

На взлетной полосе два-пять прямо перед ними самолет «Бритиш оверсиз эйруэйз» получил разрешение подняться в воздух. Он двинулся вперед, сначала медленно набирая скорость, затем все быстрее и быстрее. Мелькнули голубая, золотая, белая полосы – цвета британской авиакомпании – и скрылись в вихре снежной пыли и черного выхлопного дыма. И тотчас вслед за этим раздался размеренный голос диспетчера:

– «Транс-Америка», рейс два, выруливайте на взлетную полосу два-пять и ждите. На полосу один-семь, левую, садится самолет.

Полоса один-семь, левая, пересекала полосу два-пять. Одновременное пользование обеими полосами, несомненно, таило в себе опасность, но опытные диспетчеры умели так разводить взлетающие и идущие на посадку самолеты, что в точке пересечения никогда не могло оказаться двух самолетов сразу и вместе с тем не терялось зря ни секунды драгоценного времени. Пилоты, слыша по радио, что обе полосы находятся в работе, и учитывая опасность столкновения, со скрупулезной точностью выполняли все указания диспетчеров.

Вглядевшись в снежную вьюгу, Димирест различил огни снижающегося самолета.

Энсон Хэррис быстро и умело вывел машину на полосу два-пять и нажал кнопку своего микрофона.

– Говорит «Транс-Америка», рейс два. Вас понял. Вырулился и жду. Вижу идущий на посадку самолет.

Садившийся самолет еще не успел пронестись над их взлетной полосой, как снова раздался голос диспетчера:

– «Транс-Америка», рейс два, взлет разрешаю. Давай, давай, друг. Последние слова не входили в диспетчерскую формулу, но для пилотов и диспетчеров они означали одно и то же: «Ну же, взлетайте, черт побери! Еще один самолет идет на посадку». Уже мелькнули в опасной близости от земли чьи-то чужие огни, стремительно приближавшиеся к полосе один-семь.

Энсон Хэррис не стал медлить. Он нажал на педали тормозов, затем сдал все четыре сектора газа вперед почти до упора, давая двигателям полную тягу.

– Уравняйте тягу, – распорядился он; Димирест между тем подобрал положение секторов, при котором все четыре двигателя получали топливо поровну; ровное гудение их постепенно переходило в грозный рев. Хэррис отпустил тормоза, и 731-ТА рванулся с места.

Вернон Димирест передал на КДП:

– «Транс-Америка», рейс два, пошел на взлет. – И тут же отдал от себя штурвал, в то время как Хэррис, левой рукой управляя весовым колесом, правой взялся за секторы газа.

Самолет набирал скорость. Димирест крикнул:

– Восемьдесят узлов!

Хэррис кивнул. Бросив носовое колесо, взялся за штурвал. В снежном вихре промелькнули огни взлетной полосы. На скорости сто тридцать узлов Димирест – в соответствии с произведенным заранее расчетом – сообщил Энсону Хэррису, что критическая скорость, при которой еще можно отменить взлет и остановить лайнер в пределах взлетной полосы, достигнута. Превысив эту скорость, самолет мог идти только на взлет… Но вот он уже перешел за эту грань и продолжал набирать скорость. Пересечение взлетных полос осталось позади, справа сверкнули огни идущего на посадку самолета – еще мгновение, и он пересечет полосу в том месте, где только что был их лайнер. Риск плюс точный расчет снова оправдали себя; только пессимисты могут думать, что когда-нибудь такой риск… На скорости сто пятьдесят четыре узла Хэррис взял на себя штурвал. Носовое колесо приподнялось, самолет находился в положении отрыва от земли. Еще мгновение, и, набирая скорость, он поднялся в воздух.

– Убрать шасси, – приказал Хэррис.

Димирест протянул руку и толкнул вверх рычаг на центральной панели управления. Звук убираемого шасси прокатился дрожью по фюзеляж у, и створки люков, куда ушли колеса, со стуком захлопнулись.

Самолет быстро набирал высоту – он уже поднялся на четыреста футов над землей. Еще несколько секунд, и он уйдет в ночь, в облака.

– Закрылки на двадцать градусов.

Выполняя команду пилотирующего, Димирест перевел селектор с отметки тридцать на двадцать. Когда закрылки, облегчая набор скорости, слегка приподнялись, самолет на какой-то миг «просел», и возникло ощущение падения как бы в воздушную яму.

– Закрылки убрать.

Теперь закрылки были полностью убраны.

Димирест мысленно отметил для своего последующего рапорта, что ни разу за время взлета он ни в чем не мог упрекнуть Энсона Хэрриса, безупречно поднявшего лайнер в воздух. Да ничего другого он от него и не ждал. Несмотря на все свои недавние придирки, Вернон Димирест знал, что Хэррис – пилот экстра-класса, столь же пунктуальный в работе, как он сам. Именно поэтому Димирест предвкушал, что сегодняшний ночной перелет в Рим будет легким и приятным.

Прошло всего несколько секунд с тех пор, как они оторвались от земли. Продолжая забираться все выше, самолет пролетел над краем взлетного поля; огни аэродрома уже едва приметно мерцали сквозь снежную пелену. Энсон Хэррис перестал глядеть в окно и сосредоточил все свое внимание на приборах.

Второй пилот Сай Джордан, наклонившись вперед со своего кресла бортмеханика, взялся за секторы газа, чтобы уравнять тягу всех четырех двигателей.

В облаках сильно болтало – начало полета не могло доставить пассажирам особого удовольствия. Димирест выключил световое табло «Не курить», оставив табло «Пристегните ремни» гореть до тех пор, пока лайнер не достигнет высоты, на которой прекратится болтанка. Тогда либо сам Димирест, либо Хэррис сделают обращение к пассажирам. Пока им было не до этого, сейчас пилотирование самолета приковывало к себе все внимание.

Димирест доложил по радио на КДП:

– Делаем левобортовой вираж, курс один-восемь-ноль; высота – тысяча пятьсот футов.

Он заметил усмешку, пробежавшую по губам Энсона Хэрриса при словах «левобортовой вираж» вместо обычного «левый вираж». Димирест выразился правильно, но не по уставу. Это была его собственная, димирестовская, манера выражаться. Такого рода словечки были в ходу у многих пилотов-ветеранов – в них проявлялось их бунтарство против бюрократического языка командно-диспетчерских пунктов, который в современной авиации стал считаться как бы обязательным для всего летного состава. Диспетчеры нередко узнавали того или иного пилота по таким вот словечкам.

Несколько секунд спустя рейс два получил по радио разрешение подняться на двадцать пять тысяч футов. Димирест подтвердил прием: Энсон Хэррис продолжал набирать высоту. Еще несколько минут, и они вырвутся на простор, высоко над снежным бураном, туда, где тишина и звезды.

Слова «левобортовой вираж» не прошли незамеченными на земле – их услышал Кейз Бейкерсфелд.

Кейз возвратился в радарную часа полтора назад. До этого он некоторое время провел в гардеробной, совершенно один, перебирая в уме прошлое и укрепляясь в принятом решении, а рука его то и дело машинально нащупывала в кармане ключ от номера в гостинице «О’Хейген». Помимо этого, все его внимание было сосредоточено на экране радара. Сейчас он осуществлял контроль за передвижением самолетов, прибывших с востока, и работа его требовала максимального внимания.

Рейс два не попадал непосредственно в сферу его наблюдений. Однако другой диспетчер находился от него всего в нескольких футах, и в промежутке между двумя своими приемами Кейз уловил знакомое выражение «левобортовой вираж» и узнал голос Вернона. До этой минуты Кейз понятия не имел о том, что Вернон Димирест летит сегодня куда-то, да и не мог этого знать. Кейз никогда не был особенно близок с Верноном, хотя таких трений, как у них с Мелом, между Кейзом и Димирестом не было.

Вскоре после того, как самолет, вылетавший рейсом «Золотой Аргос», поднялся в воздух, Уэйн Тевис, главный диспетчер радарной, подъехал на своем кресле к Кейзу.

– Пять минут передышки, старик, – сказал он. – Я тебя подменю. К тебе твой брат пожаловал.

Сняв наушники, Кейз обернулся и различил в углу в полумраке фигуру Мела. А он так надеялся, что Мел сегодня не придет. Кейз боялся, что ему трудно будет выдержать напряжение этой встречи. Но внезапно он почувствовал, что рад приходу Мела. Они с братом всегда были друзьями, и, конечно, они должны проститься, хотя Мел и не будет знать, что это прощание… Вернее, поймет это только завтра.

– Привет! – сказал Мел. – Шел мимо, решил – загляну. Как дела?

Кейз пожал плечами:

– Да вроде все в порядке.

– Выпьешь кофе? – Мел по дороге прихватил с собой из ресторана две порции кофе в бумажных стаканчиках. Он протянул один стаканчик Кейзу, другой поднес к губам.

– Спасибо. – Кейз был благодарен брату и за кофе, и за передышку. Теперь, оторвавшись хотя бы ненадолго от экрана, он ощутил мгновенное облегчение – напряжение, нараставшее в нем за последний час, стало спадать. Он заметил – словно смотрел со стороны, – что его рука, державшая стаканчик с кофе, дрожит.

Мел окинул взглядом радарную. На Кейза он старался не смотреть: слишком взволновали его напряженное выражение осунувшегося лица и эти круги под глазами. Кейз сильно изменился за последние месяцы, а сегодня, подумалось Мелу, выглядел особенно плохо.

Все еще продолжая думать о брате, Мел мотнул головой, указывая на сложное оборудование радарной.

– Интересно, что сказал бы старик, если бы попал сюда.

«Старик» – это был их отец, Уолл Бейкерсфелд по прозвищу Бешеный, авиатор старой школы, летавший на открытых бипланах, неутомимый опрыскиватель посевов, ночной почтальон и даже парашютист. Последнее – когда приходилось особенно туго с деньгами. Бешеный был современником Линдберга, дружком Орвилла Райта и летал до конца своей жизни, оборвавшейся внезапно во время съемок трюкового полета в голливудском боевике: трюк закончился катастрофой, которая должна была произойти лишь на экране, а произошла в жизни. Случилось это, когда Мел и Кейз были еще подростками, но «бешеный» папаша успел внушить им, что для них не может быть жизни вне авиации, и, став взрослыми, они продолжали придерживаться этого взгляда. Отец не очень-то удружил своему младшему сыну, не раз думал потом Мел.

Кейз, не отвечая Мелу, только покачал головой, что, впрочем, не имело особого значения, так как вопрос был чисто риторический. Мел просто тянул время, обдумывая, как бы половчее подойти к тому, что больше всего занимало сейчас его мысли. В конце концов он решил действовать напрямик.

Понизив голос, он сказал:

– Кейз, ты нездоров, выглядишь скверно. Да ты и сам это знаешь, так к чему притворяться? Если позволишь, я с радостью тебе помогу. Что у тебя стряслось? Может, обсудим вместе? Мы ведь всегда были откровенны друг с другом.

– Да, – сказал Кейз, – так было всегда.

Он пил кофе, стараясь не глядеть на Мела.

Упоминание об отце, хотя и оброненное вскользь, странно взволновало Кейза. Он хорошо помнил Бешеного: добывать деньги отец никогда не умел, и семья Бейкерсфелдов постоянно сидела на мели, но детей своих он любил и охотно с ними болтал, особенно об авиации, что очень нравилось обоим его сыновьям. После смерти Бешеного Мел заменил Кейзу отца. На Мела во всем можно было положиться. Он обладал превосходным здравым смыслом, чего не хватало их отцу. Он всю жизнь заботился о Кейзе, но никогда не делал этого нарочито, никогда не перегибал палку, как это часто случается со старшими братьями, которые тем самым подавляют чувство собственного достоинства у подростков.

Мел всем делился с Кейзом и даже в пустяках был к нему внимателен и чуток. Так оно оставалось и по сей день. Вот и сейчас – принес кофе, подумал Кейз, но тут же остановил себя: нечего распускать слюни из-за стаканчика кофе только потому, что это последнее свидание. Мелу не спасти его от одиночества и мучительного чувства вины. Даже Мел не в состоянии вернуть к жизни маленькую Валери Редферн и ее родителей.

Мел кивком показал на дверь, и они вышли в коридор.

– Послушай, старина, – сказал Мел, – тебе необходимо отключиться от всего этого… И пожалуй, даже надолго. Может быть, не только отключиться, может быть, уйти отсюда совсем.

Кейз улыбнулся – первый раз за все время их разговора.

– Это тебе Натали напела.

– Натали способна мыслить очень здраво.

Какие бы затруднения ни испытывал сейчас Кейз, подумал Мел, ему явно повезло, что у него такая жена. Мысль о золовке привела Мелу на память его собственную жену, которая в это время находилась, по-видимому, где-то на пути в аэропорт. Нет, это нечестно – сравнивать свою супружескую жизнь с чужой, чтобы представить ее себе в невыгодном свете, подумал Мел. Однако порой от этого трудно удержаться. Отдает ли Кейз себе отчет в том, как удачно сложилась в этом отношении его жизнь, подумал Мел.

– И вот еще что, – сказал он. – Я никогда раньше не спрашивал тебя об этом, но, пожалуй, сейчас пришло время. Мне кажется, ты не рассказал мне всего, что произошло тогда в Лисберге… во время катастрофы. И должно быть, ты не рассказывал этого никому, а я прочел все протоколы. Было там что-нибудь еще, о чем ты не упомянул?

– Было, – сказал Кейз после секундного колебания.

– Да, я это почувствовал. – Мел говорил осторожно, боясь произнести лишнее слово. Этот разговор мог иметь решающее значение для них обоих, и Мел это сознавал. – Но я рассуждал так: если бы ты хотел, чтобы я узнал больше, то сам бы мне рассказал, а раз ты молчишь, значит, не мое это дело. И тем не менее бывает так, что, когда тебе кто-то очень дорог… как, например, брат… нельзя успокаиваться на том, что тебя это не касается: нельзя – даже если твоего вмешательства не хотят. И я пришел к выводу, что не стану больше оставаться в стороне. – Помолчав, он спросил мягко: – Ты меня слушаешь?

– Да, – сказал Кейз, – я тебя слушаю.

А сам думал: можно ведь положить конец этому разговору – он же бесцелен. И вероятно, надо сделать это сразу, сейчас. Извиниться, сказать, что ему необходимо вернуться в радарную. Мел решит, что можно будет продолжить разговор позже, он ведь не знает, что никакого «позже» не будет.

– В тот день в Лисберге, – настойчиво повторил Мел. – То, о чем ты никогда не говорил, – это имеет отношение к тому, как ты себя теперь чувствуешь, к тому, что с тобой происходит? Имеет, да?

Кейз покачал головой:

– Оставим это, Мел. Прошу тебя!

– Значит, я прав. Значит, одно к другому имеет отношение, так ведь?

Какой смысл возражать против очевидности, подумал Кейз.

– Да.

– Ты не хочешь рассказать мне? Но тебе же придется рано или поздно поделиться с кем-то. – Голос Мела звучал просительно и вместе с тем настойчиво. – Ты не можешь вечно жить с этим – что бы оно ни было, – вечно носить это в себе. С кем же тебе лучше поделиться, как не со мной? Я пойму.

Ты не можешь носить это в себе… С кем же тебе лучше поделиться, как не со мной?

Кейзу казалось, что голос брата доносится к нему из какой-то дальней дали, словно с другой стороны глубокого, гулкого ущелья, и даже лицо брата словно бы отодвинулось куда-то далеко-далеко. И там, на той стороне ущелья, были еще другие люди – Натали, Брайан, Тео, Перри Юнт, старые друзья Кейза, с которыми он уже давно потерял связь. Но только Мел, единственный из всех, тянулся к нему оттуда, из этой дали, пытался перекинуть мост через разделявшую их пропасть. Однако пропасть была очень уж широкая. Кейз долго, слишком долго, был одинок.

И все же…

Кейз спросил, и собственный голос показался ему чужим.

– Ты хочешь, чтобы я рассказал тебе об этом здесь? Сейчас?

– А почему бы нет? – решительно сказал Мел.

И правда: почему бы нет? Что-то пробуждалось в душе Кейза – желание излить свою боль, даже если это ни к чему не приведет, ничего, ничего не изменит… Но так ли это? Ведь для чего-то придуманы же исповедь, катарсис, покаяние, отпущение грехов. Только в том-то и суть, что исповедь приносит избавление, искупление, а для Кейза искупления нет и не может быть – никогда. По крайней мере так он чувствует… Но теперь ему уже хотелось узнать, что же скажет Мел.

Что-то поднималось со дна души Кейза, что-то глубоко запрятанное там.

– Никакой особой причины скрывать это у меня нет, – с расстановкой произнес он. – Почему бы действительно не рассказать тебе? Это не займет много времени.

Мел промолчал. Инстинкт подсказывал ему, что одно неверное слово может изменить настроение Кейза, спугнуть признание, которого Мел так долго ждал, которое он так стремился услышать. Мел думал: если только ему удастся узнать, что мучит Кейза, может быть, они вдвоем сумеют сладить с этим. И, судя по виду брата, нужно, чтобы это произошло как можно скорее.

– Ты читал протоколы, – сказал Кейз. Голос его звучал тускло. – Ты только что сам это сказал. Тебе известно почти все, что случилось в тот день.

Мел молча кивнул.

– Только одного ты не знаешь, и никто не знает, кроме меня; об этом не говорилось на расследовании, а я думаю об этом день и ночь… – Кейз умолк.

Казалось, он больше ничего не скажет.

– Бога ради! Ради самого себя, ради Натали, ради меня – дальше!

– Да-да, сейчас, – сказал Кейз.

Он начал описывать то утро в Лисберге, полтора года назад, – обстановку в воздухе, когда он ушел в туалет. Старшим по их группе был тогда Перри Юнт, а непосредственно на месте Кейза остался стажер. «Сейчас, – подумал Кейз, – я признаюсь ему, как замешкался в туалете, как вернулся на место с опозданием и своей небрежностью и отсутствием чувства ответственности погубил людей, скажу, что вся трагедия Редфернов произошла исключительно по моей вине, а винили в ней других». Теперь, когда Кейз получил наконец возможность облегчить душу признанием, сделать то, к чему так давно стремился, он почувствовал вдруг, что ему становится легче.

Мел слушал.

Внезапно в конце коридора распахнулась дверь. Раздался голос руководителя полетов:

– Мистер Бейкерсфелд!

Руководитель полетов направлялся к ним, шаги его гулко звучали в коридоре.

– Мистер Бейкерсфелд, вас разыскивает лейтенант Ордвей. И пульт управления снежной командой. Просят вас связаться с ними. Привет, Кейз! – добавил он.

Мелу захотелось крикнуть, приказать ему замолчать, попросить, чтобы они все повременили, оставили его вдвоем с Кейзом еще хоть немного. Но он знал, что теперь это уже ничего не даст. При первых же звуках голоса руководителя полетов Кейз умолк на середине слова – мгновенно, словно кто-то нажал кнопку и выключил звук.

Кейз так и не успел повиниться перед братом в том, что считал своим преступлением. Машинально отвечая на приветствие руководителя полетов, он думал с удивлением: зачем вообще он пошел на этот разговор? Чего он надеялся достигнуть? Ведь ничего нельзя исправить и ничего нельзя забыть. Никакое признание – независимо от того, кому он его сделает, – не может убить память. Призрачная надежда искупить вину на миг забрезжила было перед ним, и он сделал попытку за нее ухватиться. Но все это пустой самообман. Быть может, даже лучше, что их разговору помешали.

И снова Кейз почувствовал свое одиночество – он был закован в него, как в невидимую броню. Снова он был один на один с неотвязными мыслями, а у них была своя тайная камера пыток, куда никто, даже его брат, не имел доступа. Оттуда, из этой камеры пыток – вечных, нескончаемых пыток, – путь к спасению был только один. И он уже избрал для себя этот путь и пойдет по нему до конца.

– По-моему, ваше присутствие не помешало бы им там, Кейз, – сказал руководитель полетов.

Это был упрек в самой мягкой форме. Кейз сегодня уже позволил себе одну передышку, а каждая его отлучка из радарной неизбежно повышала нагрузку, ложившуюся на остальных. Вместе с тем это служило напоминанием Мелу – быть может, даже бессознательным, – что ему как управляющему аэропортом надлежит находиться не здесь.

Кейз сдержанно поклонился и что-то пробормотал. Мел беспомощно смотрел вслед удалявшемуся брату. Он услышал от него достаточно, чтобы понять: необходимо во что бы то ни стало узнать больше. Когда и как можно будет теперь это сделать? – думал он. Минуту назад ему удалось прорвать замкнутость Кейза, его скрытность. Может ли повториться такое? Чувство безнадежности охватило Мела.

Сегодня уж, во всяком случае, он ничего больше от Кейза не добьется.

– Очень сожалею, мистер Бейкерсфелд. – Словно прочитав мысли Мела, руководитель полетов развел руками. – Стараешься для общего блага. Это не всегда просто.

– Я понимаю. – Мел с трудом подавил вздох. Что поделаешь, остается только надеяться, что такой случай еще представится, а пока что – за дело.

– Пожалуйста, повторите, кто меня искал? – попросил Мел.

Руководитель полетов повторил.

Мел не стал звонить по телефону, а спустился этажом ниже и зашел к Дэнни Фэрроу. Тот по-прежнему сидел за пультом управления снежной командой.

Мелу пришлось решить вопрос о том, чью стоянку самолетов – какой из конкурирующих авиакомпаний – следует расчистить в первую очередь; затем он осведомился, как обстоит дело с блокированной полосой три-ноль. Там пока все было без перемен, если не считать того, что прибыл Патрони и взял на себя руководство по освобождению взлетно-посадочной полосы три-ноль, все еще заблокированной «Боингом-707» компании «Аэрео Мехикан». Пат-рони только что доложил по радио, что предпринимает новую попытку убрать самолет и надеется осуществить это в течение часа. Патрони пользовался репутацией первоклассного аварийного механика, и Мел решил, что задавать ему лишние вопросы ни к чему.

Занимаясь этими делами, Мел вспомнил, что его просили связаться с лейтенантом Ордвеем. Видимо, лейтенант находился где-то в здании аэровокзала, и Мел велел разыскать его и соединить их по радио. Через несколько секунд он услышал голос Ордвея. Мел думал, что лейтенант хочет сообщить ему что-то по поводу медоувудской делегации, но его предположение не оправдалось.

– Народ из Медоувуда все продолжает прибывать, – сообщил Нед Ордвей в ответ на вопрос Мела. – Но они ведут себя смирно и пока что не спрашивали про вас. Я вам сообщу, если они потребуют свидания с вами.

Выяснилось, что лейтенант звонил по поводу какой-то женщины, которую задержал один из его полицейских. Женщина бесцельно бродила по центральному залу и плакала.

– Мы не могли добиться от нее толку, но она не совершила ничего недозволенного, и мне не хотелось препровождать ее в отделение. У нее и без того очень расстроенный вид.

– Что вы сделали?

– Здесь сейчас не так-то легко отыскать спокойный уголок… – Голос Ордвея звучал несколько смущенно. – Так что я усадил ее в вашей приемной. А потом стал разыскивать вас, чтобы предупредить.

– Хорошо. Вы оставили ее одну?

– С ней был один из наших людей, но, возможно, уже ушел. Она же совершенно безобидна, за это я ручаюсь. Мы скоро к ней наведаемся.

– Я сейчас вернусь к себе, – сказал Мел. – Посмотрим, будет ли от меня какой-нибудь толк.

«Смогу ли я больше преуспеть в разговоре с посторонней женщиной, чем с родным братом? – подумал он. – Как бы не получилось еще хуже». Мысль о том, что Кейз был так близок к признанию, все еще не давала Мелу покоя.

– А вы узнали, как зовут эту женщину? – спросил он, помолчав.

– Да, это мы узнали. Что-то испанское, минуточку, я записал. – Наступила пауза, потом снова раздался голос лейтенанта Ордвея: – Герреро. Ее зовут миссис Инес Герреро.

– Вы хотите сказать, что миссис Квонсетт находится на борту рейса два? – удивленно и недоверчиво спросила Таня Ливингстон.

– Боюсь, что именно так, миссис Ливингстон. Старушка небольшого роста, по внешности точь-в-точь как вы ее описываете, – сказал контролер, производивший посадку на рейс два. Он, Таня Ливингстон и Питер Кокли, все еще не оправившийся от поражения, нанесенного ему его подопечной – миссис Адой Квонсетт, находились в кабинете управляющего пассажирскими перевозками.

Контролер явился сюда минуту назад, после того как Кокли передал по телефону на все выходы к самолетам «Транс-Америки» сообщение по поводу неуловимой миссис Квонсетт, так его одурачившей.

– Мне просто и в голову не пришло, что тут какой-то обман, – сказал контролер. – Мы и других провожающих пускали сегодня к самолетам, и все вернулись. Ведь нагрузка-то была ужас какая, – добавил он в свое оправдание. – Мне пришлось работать за двоих, вот только вы и помогли немного. Людей не хватает. Да вы и сами знаете.

– Знаю, – сказала Таня. Она вовсе не собиралась перекладывать на кого-то свою вину. Если уж кто и был виноват в том, что произошло, так только она.

– Не успели вы уйти, миссис Ливингстон, как появилась эта старушка и залепетала что-то насчет своего сына… Он, видите ли, бумажник забыл. Даже показала мне этот бумажник. Но так как, по ее словам, в нем были деньги, я сказал, чтобы она передала его сама.

– Она на это и рассчитывала. Она систематически проделывает такие штуки.

– Я ведь этого не знал, потому и пропустил ее к самолету. Больше я о ней и не вспомнил, пока не позвонили по телефону.

– Она вас одурачила, – сказал Питер Кокли и покосился на Таню. – И меня тоже.

– Нипочем бы не поверил. Даже и сейчас как-то не верится. – Агент с сомнением покачал головой. – Но только она на борту, это уж как пить дать. – Он рассказал, что число пассажиров разошлось с количеством проданных билетов. Но инспектор, наблюдавший за погрузкой, решил не задерживать из-за этого вылет.

– Значит, они, видимо, уже взлетели, – быстро сказала Таня.

– Да, они уже в воздухе. Я проверил, когда шел сюда. А даже если еще и не взлетели, все равно вряд ли повернули бы обратно, особенно в такую ночь.

– Да, они бы не повернули. – И трудно представить себе, подумала Таня, чтобы самолет изменил курс и возвратился в аэропорт из-за миссис Ады Квонсетт. Куда дешевле и проще свозить миссис Квонсетт в Рим и обратно: ведь если бы они решили вернуться и высадить «зайца», это удовольствие обошлось бы им, кроме потери времени, еще в несколько тысяч долларов. – У них будет посадка для заправки?

Таня знала, что иногда самолеты трансатлантических рейсов совершают непредусмотренные заправочные посадки в Монреале или Ньюфаундленде. Тогда можно было бы снять миссис Квонсетт с самолета и лишить ее удовольствия прокатиться в Италию.

– Я запрашивал контору компании, – сказал контролер. – Нет, они летят прямо. Без посадки.

– Черт бы побрал эту старуху! – воскликнула Таня.

Итак, Ада Квонсетт слетает в Италию и обратно; там наверняка получит ночлег и питание – и все за счет компании. Да, она недооценила решимость старушки любой ценой помешать им отправить ее обратно на Западное побережье, сердито думала Таня. И кроме того, она ошиблась, предположив, что миссис Квонсетт будет стремиться попасть только в Нью-Йорк.

Таня вынуждена была признаться себе, что из этого состязания на сообразительность миссис Квонсетт вышла победительницей. С необычным для нее ожесточением Таня пожелала, чтобы авиакомпания в виде исключения привлекла миссис Квонсетт к ответственности. Но она знала, что этого не произойдет.

Питер Кокли начал было что-то говорить, но Таня оборвала его:

– А, замолчите!

Кокли и контролер ушли, и через несколько минут управляющий перевозками вернулся к себе в кабинет. УП Берт Уэзерби – напористый, неутомимый человек, которому уже давно перевалило за сорок, – прошел нелегкий путь, начав с приемщика багажа. Обычно довольно обходительный, с живым чувством юмора, сегодня он был раздражителен и придирчив – трехдневное напряжение давало себя знать. Он нетерпеливо выслушал сообщение Тани, которая постаралась всю ответственность взять на себя, лишь вскользь упомянув об оплошности Питера Кокли.

Взлохматив рукой редкие седеющие волосы, Уэзерби сказал:

– Приятно отметить, что вы не отправили с этим самолетом всех желающих прокатиться в Европу. Вот такие недосмотры и ставят нам палки в колеса. – Помолчав, он добавил резко: – Вы прошляпили, вы и расхлебывайте. Свяжитесь с КДП, попросите их поставить командира рейса два в известность о случившемся. Что он предпримет, меня не касается. Я бы лично вышвырнул эту старую каргу за борт на высоте тридцать тысяч футов. Впрочем, это его дело. Кстати, кто там командир?

– Капитан Димирест.

Управляющий перевозками застонал:

– Только этого не хватало. Вот уж кто будет доволен, что мы так опростоволосились. Тем не менее предложите ему препроводить старуху под охраной в полицейское отделение. Если итальянская полиция захочет посадить ее за решетку, тем лучше. После этого свяжитесь с представителем нашей компании в Риме. Ему придется заняться этой дамочкой, когда она туда прилетит, и будем надеяться, что его помощники окажутся более толковыми, чем мои.

– Будет исполнено, сэр, – сказала Таня.

И принялась было рассказывать о том, что таможенный инспектор Стэндиш заметил какого-то подозрительного субъекта с чемоданчиком, улетевшего тем же рейсом два. Но Уэзерби прервал ее на середине фразы:

– Бросьте вы! Чего хотят таможенники – чтобы мы выполняли за них работу? Плевать мне на то, что он там провозит: это не наша забота. Если таможенников интересует, что у него в чемоданчике, пускай попросят итальянскую таможню проверить, а нас это не касается. Не стану я, черт возьми, задавать неуместные и, быть может, оскорбительные вопросы пассажиру, честно заплатившему за свой билет.

Таня медлила. Мысль об этом пассажире с чемоданчиком почему-то не давала ей покоя, хотя сама она не видела его в глаза. Ей приходилось слышать о таких случаях, когда… Такое предположение нелепо, разумеется…

– Я все думаю, – проговорила она, – а что, если у него там вовсе не контрабанда…

Но управляющий перевозками резко оборвал ее:

– Я уже сказал: нас это не касается.

Таня вышла.

Вернувшись к себе, она села за стол и начала составлять радиограмму командиру рейса два капитану Димиресту о безбилетной пассажирке миссис Аде Квонсетт.

2

Синди Бейкерсфелд откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза. Она ехала на такси в аэропорт и даже не замечала – впрочем, ей это было безразлично, – что метель все еще метет и такси ползет еле-еле из-за постоянных заторов. Синди не спешила. Чувство физического довольства, даже блаженства («Кажется, это называется эйфория», – промелькнуло у нее в голове) разливалось по ее телу.

Синди вспоминала Дерика Идена.

Дерика Идена, с которым она встретилась на благотворительном коктейле; Дерика Идена, который принес ей тройную порцию американского виски (она к нему почти не притронулась) и тут же (а у него было с ней лишь шапочное знакомство) сделал вполне недвусмысленное предложение без малейшего намека на романтику; Дерика Идена – второразрядного репортера; Дерика Идена – с его небрежными манерами, потрепанной физиономией, чудовищным помятым костюмом (а его видавший виды, грязный и внутри, и снаружи «шевроле»!); Дерика Идена, подцепившего Синди на крючок в такую минуту, когда ей было на все наплевать, когда ей нужен был мужчина, любой мужчина, пусть даже самый никудышный; Дерика Идена, неожиданно оказавшегося самым восхитительным, самым утонченным любовником, с которым не шел в сравнение ни один из тех, с кем Синди прежде была близка.

О нет, так у нее еще не было ни с кем, никогда. О Боже, Боже, думала Синди. Если достижимо на земле совершенное чувственное блаженство, то она его испытала сегодня вечером. И теперь, узнав, что такое Дерик Иден – дорогой Дерик! – она уже мечтала о новой встрече с ним, о частых встречах… И какое это счастье – сознавать, что и он (Синди в этом ни минуты не сомневалась) мечтает сейчас о встрече с ней.

Откинувшись на спинку сиденья, Синди перебирала в памяти все, что произошло с ней за последние два часа.

В этом своем чудовищном старом «шевроле» Дерик привез ее из ресторана отеля «Лейк-Мичиган» в небольшую гостиницу неподалеку от Мерчендайз-Март. Швейцар окинул автомобиль презрительным взглядом, но Дерик Иден, кажется, даже и не заметил этого, а в вестибюле их встретил ночной администратор. Синди поняла, что один из телефонных звонков Дерика был сюда, к нему. Никаких формальностей, никакой регистрации: ночной администратор прямо провел их в комнату на одиннадцатом этаже. Оставил им ключ, коротко пожелал «доброй ночи» и ушел.

Комната была не слишком уютная, но чистая; мебель старомодная, довольно строгая, со следами от потушенных сигарет. Двуспальная кровать. На столике возле кровати – неоткупоренная бутылка шотландского виски, содовая вода, лед. На подносе карточка с надписью: «С лучшими пожеланиями от администрации». Дерик Иден поглядел на карточку и сунул ее в карман.

Когда потом Синди спросила его про эту карточку, он сказал:

– Случается, гостиница оказывает представителям прессы услуги. Причем мы не берем на себя никаких обязательств: газета на это не пойдет. Но иногда репортер или какой-нибудь сотрудник газеты может в своем репортаже упомянуть для рекламы данную гостиницу или наоборот: в случае какого-нибудь неприятного происшествия, скажем, со смертельным исходом – а они боятся этого как чумы, – обойти название гостиницы молчанием. Повторяю, никаких обязательств с нашей стороны. Просто мы делаем что можем.

Они выпили, немножко поболтали, снова выпили, и Дерик стал ее целовать. Очень скоро она вдруг почувствовала, какие у него необыкновенно ласковые руки: сначала он долго, нежно перебирал ее волосы, отчего у нее вдруг заколотилось сердце и мурашки побежали по всему телу; потом медленно, о, как медленно… руки скользнули ниже, и тут у Синди внезапно возникло предчувствие чего-то необычайного…

Он начал раздевать ее – с деликатностью, казалось, совсем ему несвойственной, – и она услышала его шепот: «Не надо спешить, Синди, нам будет хорошо…» Но когда они уже лежали в постели, Синди, охваченная блаженной, теплой истомой («Вам будет тепло», – пообещал он ей в автомобиле), вдруг утратила выдержку и воскликнула: «Ну же, ну, прошу тебя, прошу, я больше не могу!» Но он был упрям, настойчив, хотя и нежен. «Нет, можешь, можешь. Ты должна, Синди». И она подчинилась, самозабвенно отдав себя в его власть, и он повел ее – словно ребенка за руку – медленно, шаг за шагом к блаженному краю пропасти, порой замедляя шаг, порой отступая, и тогда ей казалось, что они, растворившись друг в друге, плавают высоко над землей. И снова на шаг ближе к краю, но нет, еще нет, и весь путь повторяется снова, сладкая мука почти непереносима, и наконец оба мгновенно достигают края, и симфония страсти в едином слитном аккорде идет крещендо, подобная гимну. И Синди кажется: если бы можно было по желанию избирать себе конец жизни, она сейчас приказала бы сердцу не биться. Ведь такое мгновение не повторится никогда.

Впоследствии Синди оценила в Дерике еще одно качество – полное отсутствие какого бы то ни было притворства. Минут через десять, когда сердце Синди перестало колотиться так бешено и дыхание сделалось ровнее, Дерик приподнялся на локте, закурил сигарету, дал закурить ей и сказал:

– А мы с тобой можем показать класс, Синди. – Он усмехнулся. – Нужно поскорее сыграть ответный матч и потом повторять их почаще.

Синди расценила это как двоякое признание: то, что произошло, лежит в области чистой физиологии, их соединило чувственное влечение, не больше, и не следует притворяться друг перед другом, будто это не так; и вместе с тем, достигнув редкого, абсолютного слияния в страсти, они открыли, что в сексуальном отношении созданы друг для друга. Отсюда вывод: они должны оберегать тайно обретенный ими райский сад и посещать его по первому зову.

Такое положение вещей вполне устраивало Синди. Она не была уверена, что у нее с Дериком найдется много общего за пределами спальни, и уж конечно, такой победой не похвастаешься в обществе. Особенно над этим не раздумывая, Синди инстинктивно чувствовала, что она больше потеряет, чем приобретет, если будет открыто появляться в сопровождении Дерика. К тому же он успел ей намекнуть, что его брак вполне прочен, хотя, как догадывалась Синди, в сексуальном отношении Дерик мог бы пожелать себе лучшую партнершу. А тут Синди готова была искренне ему посочувствовать, так как сама находилась в таком же точно положении.

Словом, Дерик Иден был драгоценной находкой – только, имея с ним дело, не следовало вторгаться в область чувств. Что ж, Синди будет им дорожить. Она решила не предъявлять слишком больших требований и не позволять себе слишком часто предаваться любовным утехам с Дериком. Встреча, подобная сегодняшней, оставляет такой след, что она долго будет жить одними воспоминаниями. Нужно делать вид, будто добиться свидания с ней не так-то просто, сказала она себе. Чтобы он томился без нее так же сильно, как она без него. Тогда эта связь может длиться годы.

И еще Синди с удивлением обнаружила, что встреча с Дериком как-то внутренне расковала ее.

Теперь, когда ее сексуальный аппетит мог быть сверх всякого ожидания удовлетворен на стороне, она могла легче, без предвзятости, сделать выбор между Мелом и Лайонелом Эркартом.

Ее брак с Мелом уже явно зашел в тупик. Они стали чужими друг другу и душой, и телом. Ссоры вспыхивали между ними по любому поводу. Мела, по-видимому, уже ничто не интересовало, кроме его чертова аэропорта. И от этого их взаимное отчуждение росло с каждым днем.

Лайонел, который был во всем, за исключением постели, именно тем, что нужно, хотел жениться на ней и требовал развода.

К светским успехам Синди Мел относился с презрительным раздражением. Тут он не только ничем не хотел ей помочь – он мешал. Лайонел же занимал высокое положение в светских кругах Иллинойса, не видел ничего смешного в стараниях Синди вскарабкаться повыше и вполне готов был (и мог) прийти ей на помощь.

Однако до этой минуты Синди еще колебалась: пятнадцать лет брака с Мелом, воспоминания о том, как им было хорошо друг с другом когда-то, были тому причиной. Она подсознательно продолжала надеяться, что прошлое – и прошлую страсть – еще можно вернуть. Теперь она поняла, что надежда эта призрачна.

Правда, в сексуальном отношении Лайонел отнюдь не был находкой. Но и на Меле надо было теперь поставить крест. Если же пренебречь этой стороной вопроса (появление Дерика Идена, хорошего племенного жеребца из неизвестной конюшни, надежно укрытого от посторонних глаз, давало ей такую возможность), Лайонел сразу укладывал Мела на обе лопатки.

Синди выпрямилась и открыла глаза. Она не будет принимать окончательного решения, пока не переговорит с Мелом. Синди вообще не любила принимать решения и неизменно оттягивала это до последней минуты. А тут еще неосознанно мешало многое: дети, воспоминания о прожитых с Мелом годах – далеко не все ведь было плохо и невозможно полностью вычеркнуть из сердца человека, которого ты когда-то пылко любила.

Такси уже давно выехало из предместья, но Синди только теперь придвинулась к окну, вглядываясь в темноту, стараясь определить, где они находятся. Ей это не удалось. В запотевшее окно виден был только снег и множество медленно двигавшихся автомобилей. Ей показалось, что они где-то на шоссе Кеннеди, но где?

Она заметила, что шофер такси наблюдает за ней в зеркальце. Такси она взяла в стороне от гостиницы, из которой они с Дериком вышли порознь, придя к заключению, что с этого момента и впредь им следует проявлять осторожность. Впрочем, о чем бы она ни подумала сейчас, мысли ее возвращались к Дерику и перед ней возникало его лицо.

– Это парк Портейдж, – сказал шофер. – Мы уже подъезжаем к аэропорту, теперь скоро.

– Очень хорошо.

– А машин туда катит тьма-тьмущая. Им там, в аэропорту, тоже небось не сладко приходится в такую метель.

«А, черт с ними! – подумала Синди. – Все точно помешались на этом аэропорте, ни о чем другом говорить не могут». Но она промолчала.

У центрального входа в аэровокзал Синди расплатилась с шофером и поспешила скрыться за дверью, спасаясь от порывистого ветра, хлеставшего в лицо мокрым снегом. Она пробиралась сквозь толпу, стараясь обойти довольно большую группу людей, которые, должно быть, готовились к какому-то публичному выступлению, судя по тому, что один из них устанавливал микрофон. Негр-полицейский – Синди не раз видела его с Мелом – разговаривал с несколькими людьми из этой группы, по-видимому, официальными ее представителями. Полицейский очень решительно тряс головой, с чем-то не соглашаясь. Синди не слишком все это интересовало – ничто здесь вообще не могло всерьез заинтересовать ее, – и она пошла дальше, к административным помещениям.

Там во всех комнатах горел свет, хотя многие из них были пусты: не слышно было ни треска пишущих машинок, ни обычного гомона, как днем в рабочие часы. «Хоть у кого-то хватило здравого смысла уйти на ночь домой», – подумала Синди.

В приемной перед кабинетом Мела сидела какая-то женщина средних лет в темной поношенной одежде. Она примостилась на узеньком диванчике и невидящим взглядом смотрела прямо перед собой: казалось, она даже не заметила появления Синди. Глаза у нее были красные и опухшие от слез. Должно быть, она блуждала где-то в самую метель и одежда и туфли у нее промокли насквозь.

Синди скользнула по женщине равнодушным взглядом и прошла в кабинет. В кабинете никого не было.

Синди села на стул и стала ждать. Прошло несколько минут; Синди закрыла глаза и снова предалась приятным воспоминаниям о Дерике Идене.

Минут десять спустя Мел стремительно вошел в кабинет – Синди заметила, что он прихрамывает сильнее, чем обычно.

– О! – Мел, казалось, был удивлен, увидев Синди, и, обернувшись, прикрыл за собой дверь. – Вот уж никак не думал, что ты в самом деле приедешь.

– Ты, конечно, предпочел бы, чтобы я не приезжала.

Мел покачал головой:

– Просто я по-прежнему считаю, что этим мы ничего не достигнем – во всяком случае, не достигнем того, что у тебя, по-видимому, засело в голове.

Он пытливо поглядел на жену, стараясь разгадать истинную цель ее приезда. Он уже давно привык к тому, что уразуметь побуждения Синди – дело довольно сложное, поскольку обычно они весьма далеки от того, чем могли показаться с первого взгляда. Вместе с тем он невольно отметил про себя, что сегодня она необыкновенно хороша, просто ослепительна, глаза так и сияют. Как жаль, что все это теперь уже не может его взволновать.

– В таком случае не скажешь ли ты, что засело у меня в голове? Он пожал плечами:

– Мне казалось, что тебе хочется затеять ссору. А на мой взгляд, у нас их достаточно бывает дома, чтобы устраивать еще и здесь.

– Вероятно, нам все-таки придется устроить и здесь, поскольку ты почти не бываешь дома.

– Я бывал бы дома чаще, если бы атмосфера там была более спокойной.

«Вот мы разговариваем всего несколько секунд, а уже начали цапаться, – подумала Синди. – По-видимому, мы просто не в состоянии разговаривать даже минуту, не переходя на личности».

Тем не менее она не удержалась и спросила:

– В самом деле? Обычно ты выставляешь другие причины. Ты вечно утверждаешь, что тебе абсолютно необходимо находиться в аэропорту – иной раз даже все двадцать четыре часа суток. Ведь тут же, судя по твоим словам, ежесекундно происходит что-то немыслимо важное.

– Сегодня это действительно так, – сухо сказал Мел.

– Но не всегда же?

– Ты хочешь знать, остаюсь ли я здесь иной раз потому, что предпочитаю не возвращаться домой? Да.

– Наконец-то ты хоть честно в этом признался.

– А когда я все-таки прихожу домой, ты непременно начинаешь тащить меня на какое-нибудь идиотское сборище, как, например, сегодня вечером.

Синди вспыхнула:

– Так, значит, ты с самого начала не собирался появляться там сегодня?

– Нет, собирался. Я же тебе сказал. Но…

– Вот именно «но». – Синди уже еле сдерживалась. – Но рассчитывал на то, что опять, как всегда, вовремя подвернется что-нибудь и ты сможешь увильнуть. И в то же время будешь иметь алиби, которое хотя бы для тебя будет выглядеть убедительным, поскольку меня ты уже ни в чем не убедишь. Я-то знаю, что ты притворщик и лгун.

– Потише, Синди!

– И не подумаю!

Они разъяренно глядели друг на друга.

«Что же такое случилось с нами, – думал Мел, – как мы до этого дошли? Вздорим, пререкаемся, как дурно воспитанные подростки». Мелочные укоры, злобные подковырки, и сам он ведет себя ничуть не лучше Синди. Ссоры ведь принижают их обоих! Неужели так всегда бывает в совместной жизни, когда чувства начинают остывать? Помнится, кто-то сказал, что распадающийся брак выявляет все самое дурное в обоих супругах. У них с Синди так и получилось.

Он постарался взять себя в руки.

– Я не считаю себя ни лжецом, ни притворщиком. Но возможно, ты отчасти права, что я рад любому поводу избавиться от светских развлечений, которых, как тебе известно, терпеть не могу. Однако я это делаю бессознательно.

Синди молчала, и он заговорил снова:

– Можешь верить или не верить, но я действительно намеревался встретиться с тобой сегодня вечером – во всяком случае, предполагал. Возможно, на самом деле я вовсе этого и не хотел, как ты говоришь. Не знаю. Знаю только, что не я устроил этот снегопад, а когда он начался, тут уж стало твориться такое, что я – и это истинная правда – обязан был оставаться здесь. – Он кивком указал на дверь приемной. – Взять хотя бы, к примеру, эту женщину, которая дожидается там. Я должен принять ее и уже сказал об этом лейтенанту Ордвею. С ней, по-видимому, случилась какая-то беда.

– Беда случилась у твоей жены, – сказала Синди. – Эта женщина может и подождать.

Мел кивнул:

– Хорошо.

– Слишком далеко все зашло, – сказала Синди. – У нас с тобой. Не так ли?

Он ответил не сразу, боясь слишком поспешных решений и вместе с тем понимая, что, раз уж вопрос поставлен ребром, было бы глупо отрицать истину.

– Да, – сказал он наконец. – Боюсь, что так.

Синди тотчас ухватилась за это.

– Если бы ты мог перемениться! Встать на мою точку зрения. Но нет: всегда, всю жизнь на первом плане ты – чего ты хочешь или не хочешь. Если бы ты мог считаться с тем, чего хочется мне…

– И шесть вечеров в неделю высиживать в черном галстуке, а седьмой вечер – в белом?

– Хотя бы и так, а почему бы и нет?

Щеки Синди пылали, она смотрела на Мела, властно вскинув голову. Мел любил ее такую – горячую, непокорную; даже если ее гнев бывал направлен против него, он невольно восхищался ею. Даже сейчас…

– Мне кажется, я могу сказать слово в слово то же самое, – ответил он. – Если бы ты могла перемениться, ну и все такое прочее. К несчастью, люди не меняются – во всяком случае, не меняются в главном. Они только приспосабливаются. В этом, по-видимому, и заключается сущность брака – два человека приспосабливаются друг к другу.

– Этот процесс не должен быть односторонним.

– А у нас так и не было, что бы ты ни говорила, – сказал Мел. – Я старался приспособиться, и, как мне кажется, ты тоже. Не знаю, кто делал в этом направлении больше усилий. На мой взгляд – я, а на твой взгляд – должно быть, ты. Важно другое: мы старались долго, но безуспешно.

Синди проговорила задумчиво:

– Вероятно, ты прав. То, что ты сейчас сказал… Я сама так же считаю. – Она помолчала и добавила: – Думаю, нам лучше разойтись.

– Ты в этом уверена? Это шаг серьезный. – Даже сейчас, подумал Мел, она виляет, не хочет взять решение целиком на себя, ждет, чтобы он облегчил ей это. Он едва не усмехнулся. Хотя, по правде говоря, ему было не до смеха.

– Уверена, – сказала Синди. И повторила твердо: – Да, уверена. Мел сказал спокойно:

– Что ж, тогда, вероятно, это правильное решение.

На секунду Синди заколебалась:

– Ты в этом уверен тоже?

– Да, – сказал он. – Уверен.

Казалось, Синди обескуражена тем, что все произошло так быстро, что не возникло спора. Она сказала:

– Значит, решено?

– Да.

Они все так же с вызовом смотрели друг на друга, но раздражение прошло.

– А, черт побери! – Мел качнулся, словно хотел сделать шаг к жене. – Мне жаль, что все так получилось, Синди.

– Мне тоже. – Однако Синди не двинулась с места. Теперь ее голос звучал более уверенно. – Но это наиболее разумный выход, не так ли?

Мел кивнул:

– Да, по-видимому, так.

Значит, все кончено. Оба понимали это. Оставалось обсудить условия развода.

Синди уже начала строить планы:

– Роберта и Либби останутся со мной, но ты, разумеется, всегда сможешь навещать их. Я не буду этому препятствовать.

– Я в этом не сомневался.

Да, конечно, думал Мел, это естественно: девочки должны остаться с матерью. Ему будет очень не хватать их, особенно Либби. Никакие свидания, пусть даже самые частые, не могут заменить жизни под одной крышей изо дня в день. Ему вспомнился сегодняшний разговор по телефону с младшей дочуркой. Что это Либби попросила у него? Карту февраля. Ну что ж, она у него уже есть: февральская погода готовит им несколько сюрпризов.

– Мне придется нанять адвоката, – сказала Синди. – Я тебе сообщу, когда решу, кого взять.

Мел кивнул. Все ли браки, думал он, заканчиваются таким буднично-деловым разговором, если супруги решают разойтись? Вероятно, так уж положено в цивилизованном мире. Во всяком случае, Синди, казалось, с поразительной быстротой снова обрела уверенность в себе. Опустившись на тот же стул, на котором она сидела вначале, она раскрыла пудреницу и, глядя в зеркальце, стала приводить в порядок лицо. В уголках ее рта заиграла улыбка. Мелу даже показалось, что ее мысли уже где-то далеко. Мел всегда думал, что в такого рода ситуациях женщины проявляют большую эмоциональность, чем мужчины, однако по Синди этого никак нельзя было сказать, тогда как сам Мел едва удерживался от слез.

Он услышал голоса и шаги в приемной. Раздался стук в дверь.

– Войдите! – крикнул Мел.

Вошел лейтенант Ордвей. Увидев Синди, он сказал:

– Ох, извините, миссис Бейкерсфелд!

Синди подняла на него глаза и отвернулась, не произнеся ни слова. Ордвей, почувствовав, что явился некстати, нерешительно переминался с ноги на ногу.

– Я, пожалуй, зайду попозже.

Мел спросил:

– А что вы хотели, Нед?

– Там вся эта компания из Медоувуда – протестуют против шума. В центральном зале их собралось человек двести и подходят еще. Все хотят разговаривать с вами, но я сделал, как вы просили: предложил им направить к вам делегацию. Они выбрали шесть человек, и с ними увязались три репортера. Я разрешил репортерам прийти тоже. – Полицейский кинул взгляд в сторону приемной. – Они все ждут вас там.

Мел понимал, что делегацию надо принять. Но как же ему не хотелось сейчас ни с кем разговаривать!

– Синди, – с мольбой произнес он, – это не займет много времени. Ты подождешь? – Она ничего не ответила, и он добавил: – Прошу тебя!

Она продолжала молчать, полностью игнорируя их обоих.

– Если это очень не вовремя, – сказал Ордвей, – я скажу им, чтобы они пришли в другой раз.

Мел покачал головой. Он уже связал себя обещанием принять делегацию.

– Нет уж, давайте их сюда. – Полицейский шагнул к двери, и Мел вдруг спохватился: – Ох, я же не поговорил с этой женщиной… Забыл, как ее зовут.

– Герреро, – сказал Ордвей. – И вам не придется с ней разговаривать. Когда я шел сюда, мне показалось, что она собирается уходить.

Делегаты от Медоувуда – четверо мужчин и две женщины – гуськом вошли в кабинет. За ними следом – трое репортеров. Один был из «Трибюн» – подвижный моложавый мужчина по фамилии Томлинсон, который обычно вел все репортажи из аэропорта для своей газеты на любые связанные с авиацией темы. Мел хорошо его знал и уважал за точность и непредвзятость сообщений. С остальными двумя репортерами Мела связывало лишь шапочное знакомство. Тут были пожилая дама из местного еженедельника и совсем еще молодой человек из городской газеты.

В отворенную дверь Мелу был виден лейтенант Ордвей: он разговаривал с женщиной, с этой миссис Герреро, – она стояла и застегивала пальто.

Синди продолжала сидеть все в той же позе.

– Добрый вечер. – Мел отрекомендовался и сказал, указывая на диваны и стулья: – Прошу садиться.

– А мы и присядем, – сказал один из вошедших, аккуратно причесанный мужчина в дорогом костюме – по-видимому, руководитель делегации. – Но должен вас предупредить: мы пришли сюда не для того, чтобы поболтать в уютной обстановке. Нам есть что вам сказать в лоб, напрямик, и мы ждем от вас такого же прямого ответа, без уверток.

– Постараюсь удовлетворить ваше желание. С кем имею честь говорить?

– Меня зовут Эллиот Фримантл. Я адвокат. Представитель этих людей и всех, кто собрался там, внизу.

– Ну что ж, мистер Фримантл, – сказал Мел, – почему бы вам не приступить прямо к делу?

Дверь в приемную все еще была раскрыта. Мел заметил, что дожидавшаяся его женщина ушла. Нед Ордвей вошел в кабинет и притворил за собой дверь.

3

Самолет, вылетевший рейсом два «Золотой Аргос» из международного аэропорта имени Линкольна, уже двадцать минут находился в воздухе и продолжал набирать высоту. Через одиннадцать минут, когда самолет будет над Детройтом, он достигнет тридцати трех тысяч футов и подъем закончится. Машина уже вышла на трассу, которая длинным кружным путем приведет ее в Рим. Последние несколько минут самолет летел в спокойных слоях атмосферы, снежная буря осталась далеко внизу. Впереди и еще выше в небе висел ущербный месяц, словно покачнувшийся фонарь, и все пространство было в звездах – ярких, мерцающих.

В пилотской кабине напряжение первых минут полета разрядилось. Капитан Хэррис уже сделал пассажирам сообщение по трансляции. Все трое пилотов были заняты обычными делами, связанными с большим перелетом.

За спиной у Хэрриса и Димиреста под столиком второго пилота громко зазвучали позывные. В тот же миг на радиопанели, расположенной над рычагами дросселей, замигала желтая лампочка. Это означало вызов по спецсвязи – особой радиосистеме, дававшей возможность связываться почти с каждым из лайнеров словно по личному телефону. Все лайнеры «Транс-Америки», так же как и других крупных авиакомпаний, имеют собственные позывные, передаваемые и принимаемые автоматически. Сигналы, только что полученные самолетом номер 731-ТА, не могли быть приняты или услышаны никаким другим бортом.

Энсон Хэррис переключился с волны воздушной диспетчерской на соответствующую волну и подтвердил:

– Рейс два «Транс-Америки» слушает.

– Рейс два, говорит диспетчер «Транс-Америки» из Кливленда. Передаю командиру вашего экипажа сообщение от УП международного аэропорта Линкольна. Сообщите готовность принять передачу.

Хэррис видел, что Вернон Димирест тоже переключился на нужную волну и придвинул к себе блокнот. Хэррис передал:

– Мы готовы, Кливленд. Продолжайте.

Сообщение было составлено Таней Ливингстон и касалось миссис Ады Квонсетт – пассажирки, пробравшейся без билета на рейс два. Оба пилота с улыбкой выслушали описание маленькой старушки из Сан-Диего. Сообщение заканчивалось просьбой подтвердить ее присутствие на борту самолета.

– Проверим и сообщим, – передал Хэррис и снова переключился на волну воздушного диспетчера.

Вернон Димирест и второй пилот Сай Джордан, слушавший сообщение через динамик, установленный над его сиденьем, рассмеялись.

– Чушь, не верю, – сказал Сай Джордан.

– А я верю! – Димирест усмехнулся. – Все они там – ослы, и эта старая курица обвела их вокруг пальца! – Он нажал кнопку вызова по внутреннему телефону салона первого класса. – Передайте Гвен, – сказал он стюардессе, которая взяла трубку, – чтобы она пришла сюда.

На его губах все еще играла усмешка, когда дверь кабины отворилась и вошла Гвен Мейген.

Димирест прочел ей вслух описание миссис Ады Квонсетт, переданное по радио.

– Видели вы среди пассажиров такую особу?

Гвен покачала головой:

– Я еще почти не заглядывала в туристский салон.

– Пойдите и проверьте, там ли эта старушка. Ее нетрудно будет узнать.

– А если она там, то что я должна сделать?

– Ничего. Придите и доложите.

Гвен отсутствовала всего несколько минут. Когда она вернулась, на лице ее тоже играла улыбка.

– Ну что?

Гвен кивнула:

– Она там. В кресле четырнадцать. В точности такая, как ее описали, только еще более карикатурная.

– Сколько ей лет с виду? – спросил Сай Джордан.

– Лет семьдесят пять, не меньше, а может, и все восемьдесят. Прямо какой-то диккенсовский персонаж.

Энсон Хэррис сказал, не оборачиваясь:

– Скорее уж персонаж из «Мышьяка и старых кружев».

– Она действительно летит «зайцем», капитан?

Хэррис пожал плечами:

– Так передали из аэропорта. Поэтому у вас и были расхождения в количестве пассажиров и проданных билетов.

– Это же очень легко проверить, – сказала Гвен. – Я могу пойти и попросить ее предъявить билет.

– Нет, – сказал Вернон Димирест. – Этого не нужно делать.

Все посмотрели на него с любопытством, однако в кабине было слишком темно, чтобы разглядеть выражение его лица. Хэррис повернулся к своим приборам, второй пилот возвратился к наблюдению за расходом топлива.

– Минутку, Гвен, – сказал Димирест. Гвен стояла, ожидая, пока он записывал полученное по радио сообщение. – От нас требовалось только одно: проверить, находится ли старуха на борту нашего самолета. Прекрасно, она здесь, и я сообщу об этом воздушному диспетчеру. Думаю, они приготовят ей соответствующую встречу в Риме, и тут уж мы ничего поделать не сможем, если б даже и захотели. А пока – раз старушенция залетела так далеко и мы не намерены возвращаться из-за нее обратно – зачем превращать для нее в пытку оставшиеся восемь часов полета? Пусть летит без нервотрепки. Может быть, перед посадкой в Риме мы откроем ей, что ее хитрость обнаружена. Тогда это не будет для нее таким потрясением. А пока что пусть получает удовольствие от полета. Пусть бабушка пообедает и спокойно посмотрит фильм.

– Знаете, – сказала Гвен, задумчиво глядя на Вернона, – бывают минуты, когда вы мне положительно нравитесь.

Гвен вышла. Димирест, все еще посмеиваясь, переключился на другую волну и передал сообщение диспетчеру Кливленда.

Энсон Хэррис раскурил трубку, включил автопилот и сказал сухо:

– Вот уж никогда не думал, что старые дамы по вашей части. – Он сделал ударение на слове «старые».

Димирест усмехнулся:

– Конечно, я предпочитаю молодых.

– Так мне приходилось слышать.

Сообщение о безбилетной пассажирке и разговор с Хэррисом привели Димиреста в отличное расположение духа. Он сказал беззаботно:

– Всему свой черед. Скоро и нас с вами запишут в разряд пожилых.

– Меня уже записали. – Хэррис исчез в клубах дыма. – С некоторых пор.

Оба пилота сдвинули в сторону один наушник, чтобы иметь возможность нормально разговаривать и вместе с тем не пропустить позывных. Шум двигателей, стойкий, но не оглушительный, как бы отгораживал их от остального мира.

– А вы, кажется, не ходок, верно? – заметил Димирест. – Я хочу сказать – не любитель бегать на сторону. Я видел, как вы на отдыхе сидите, уткнувшись в книгу.

Теперь уже усмехнулся Хэррис:

– Иногда я еще, кроме того, хожу в кино.

– И с чего вы такой праведник?

– Моя жена была стюардессой на ДС-4. Там мы познакомились. Она видела, что творится вокруг: беспорядочные связи, беременности, аборты – всю эту грязь. А потом ее назначили старшей, и ей не раз приходилось помогать эту мерзость расхлебывать. Словом, когда мы поженились, я дал ей слово… Понятно какое. И я его держу.

– Ну зато и нарожали ребятишек.

– Верно.

Хэррис снова включил автопилот. Разговаривая, оба пилота – в соответствии с инструкцией и по привычке – не сводили глаз с приборов, которые мгновенно зарегистрировали бы малейшую неполадку в самолете и дали бы о ней знать. Никаких отклонений от нормы не было.

Димирест спросил:

– Сколько же их у вас? Шестеро?

– Семеро. – Хэррис улыбнулся. – Четверо было запланировано, а трое сверх плана. Но и это неплохо.

– А вот те, что не были запланированы… Вы ни разу не думали о том, чтобы от них избавиться, пока они еще не появились на свет?

Вопрос вырвался у Вернона Димиреста непроизвольно. Он сам удивился, зачем он это спросил. Видимо, два предшествующих разговора с Гвен навели его на мысль о детях. Все же это было очень не похоже на него – много раздумывать над тем, что так очевидно и просто, как хотя бы этот аборт, который должна сделать Гвен.

– Вы имеете в виду аборт? – спросил Хэррис и сразу отвел глаза.

– Да, – сказал Димирест. – Я именно это имел в виду.

– Так я вам отвечу: нет! – резко сказал Хэррис. И добавил уже более спокойным тоном: – У меня на этот счет вполне определенная точка зрения.

– Потому что это запрещено религией?

Хэррис покачал головой:

– Я атеист.

– Какими же вы тогда руководствуетесь соображениями?

– А вам очень хочется знать?

– Почему бы и нет? У нас еще целая ночь впереди, – сказал Димирест.

Они прислушивались к происходившим по радио переговорам между КДП на земле и самолетом «ТВА», поднявшимся в воздух почти тотчас следом за ними и направлявшимся в Париж. Лайнер летел в десяти милях позади них и на несколько тысяч футов ниже. Они набирали высоту – то же делал и лайнер.

Большинство опытных пилотов, слушая переговоры по радио с другими самолетами, всегда мысленно держат перед глазами картину движения самолетов в зоне их полета. Димирест и Хэррис оба добавили последние зафиксированные ими сведения к имевшимся ранее. Когда радиоразговор воздуха с землей закончился, Димирест напомнил Хэррису:

– Я слушаю.

Хэррис проверил курс и высоту и принялся набивать трубку.

– Я довольно много занимался историей общественных отношений. Заинтересовался ею еще в колледже, и с тех пор так и пошло. Быть может, вы тоже?

– Нет, – сказал Димирест. – Ровно настолько, насколько это было необходимо.

– Так вот. Если вы проследите историю человечества, вам сразу бросится в глаза: весь прогресс на земле совершается ради одной-единственной цели – сделать каждого индивидуума более гуманным. Всякий раз, когда цивилизация поднимается на новую ступень, человечество становится немного лучше, немного просвещеннее, потому что люди начинают больше заботиться друг о друге, больше уважать личность другого. В те эпохи, когда этого не происходит, человечество откатывается назад. Каждый отрезок истории, если вы вглядитесь в него, доказывает эту истину.

– Приходится верить вам на слово.

– Вовсе нет. Есть множество тому примеров. Рабство было уничтожено, потому что люди научились уважать человеческую личность. По той же причине перестали казнить детей и был установлен Хабеас Корпус, и теперь люди хотят достичь справедливости для всех или по возможности приблизиться к этому. И в наше время большинство тех, кто выступает против смертной казни, хотят того же, не столько в интересах казнимого, сколько в интересах общества, которое, отнимая у человека – у любого человека – жизнь, тем самым наносит непоправимый вред себе, то есть каждому из нас.

Хэррис умолк. Наклонившись вперед так, что натянулись ремни, он всматривался из полумрака кабины в окружавшую их ночь. В ярком свете луны четко выступали громады облаков далеко внизу. При такой сплошной облачности – вплоть до середины Атлантического океана, согласно сводке, – земли не будет видно на всем пути их следования. Где-то на несколько тысяч футов ниже промелькнули огни самолета, летевшего в противоположном направлении, и скрылись.

Второй пилот Сай Джордан, подавшись к дросселям, увеличил подачу топлива двигателям, так как самолет набирал высоту.

Димирест подождал, пока Джордан закончит, и снова обратился к Хэррису:

– Но аборт – это не смертная казнь.

– Не скажите, – возразил Хэррис. – Если вдуматься, то можно прийти к иному выводу. И в том и в другом случае речь идет об уважении к человеческой жизни, жизни отдельного индивидуума, о том, каким путем развивалась и будет развиваться цивилизация. Не странно ли, что мы ратуем за отмену смертной казни и одновременно за разрешение абортов. И никто не замечает, насколько это нелепо: требовать уважения к человеческой жизни и в то же время распоряжаться ею как вещью, лишенной ценности.

Димиресту вспомнились слова, сказанные им этим вечером Гвен, и он повторил их снова:

– Нерожденное дитя еще не наделено жизнью. Это не индивидуум, это эмбрион.

– А позвольте узнать, видели вы когда-нибудь абортированного ребенка? – спросил Хэррис. – То, что вынуто из чрева?

– Нет, не видел.

– А мне довелось однажды. Он лежал в стеклянной банке с формальдегидом в шкафу у моего приятеля-доктора. Не знаю, откуда он у него взялся, только приятель сказал мне, что если бы жизнь этого эмбриона не оборвали, если бы его не абортировали, получился бы нормальный ребенок, мальчик. Да, это был эмбрион, как вы изволили выразиться, и вместе с тем это был уже маленький, вполне сформированный человечек: забавное личико, ручки, ножки, пальчики, даже крошечный пенис. Знаете, что я почувствовал, глядя на него? Мне стало стыдно. Я подумал: а где же, черт подери, был я, где были все порядочные, еще не утратившие человеческих чувств люди, когда совершалось убийство этого беззащитного существа? Потому что совершилось именно убийство, хотя мы обычно избегаем употреблять это слово.

– Я же не предлагаю, черт побери, вынимать из утробы матери ребенка, когда он уже сформировался!

– А вам известно, – спросил Хэррис, – что через восемь недель после зачатия у зародыша уже намечено все, чему положено быть у новорожденного ребенка? А на третьем месяце зародыш даже выглядит как ребенок. Так где тут можно провести границу?

– Вам бы следовало стать адвокатом, а не пилотом, – проворчал Димирест. Однако этот разговор невольно заставил его задуматься: на каком месяце может быть сейчас Гвен? Он прикинул: если это случилось в Сан-Франциско, как она утверждает, тогда, значит, восемь-девять недель назад, и, если верить Хэррису, у нее в чреве – почти полностью сформировавшийся ребенок.

Подошло время для очередного рапорта на КДП. Вернон Димирест выполнил это сам. Они поднялись уже на тридцать две тысячи футов над землей, подъем был почти закончен, еще несколько секунд – и они пересекут границу Канады и пролетят над югом провинции Онтарио. Детройт и Виндзор, два города-близнеца по обе стороны границы, обычно издалека встречали их яркими всполохами огней. Но сегодня кругом был непроглядный мрак, и только где-то внизу – затянутые облаками города. Димирест вспомнил, что детройтский аэропорт закрыли перед самым их взлетом. В обоих городах сейчас бушевала вьюга, передвигавшаяся на восток.

Димирест знал, что там, у него за спиной, в пассажирских салонах Гвен Мейген и другие стюардессы разносят напитки по второму разу, а в салоне первого класса – еще и горячие закуски на дорогих фарфоровых тарелочках.

– Этот вопрос глубоко меня волнует, – сказал Энсон Хэррис. – Не обязательно быть религиозным человеком, чтобы верить в нравственность.

– Или вынашивать идиотские идеи, – проворчал Димирест. – Ну что ни говорите, а те, кто разделяет вашу точку зрения, неминуемо потерпят фиаско. Все сейчас идет к тому, чтобы облегчить возможность делать аборты. Вероятно даже, их будут производить свободно, узаконенным порядком.

– Если это произойдет, – сказал Хэррис, – мы сделаем шаг назад, к печам Освенцима.

– Чушь! – Димирест оторвался от бортового журнала, куда он занес только что полученные данные о местонахождении самолета. Он уже не скрывал раздражения, которое вообще легко прорывалось у него наружу. – Существует много доводов в пользу абортов: случайное зачатие, например, которое обрекает ребенка на нищету, на прозябание без надежды выбиться в люди, ну и другие случаи – изнасилование, кровосмешение, слабое здоровье матери…

– Особые обстоятельства не могут приниматься в расчет. Это все равно что сказать: «Ладно, мы с некоторыми оговорками узаконим убийство, если вы приведете убедительные доводы в пользу его необходимости». – Хэррис возмущенно покачал головой: – И к чему говорить о нежеланных детях? Эта проблема может быть решена противозачаточными мерами. Теперь это доступно каждому независимо от его имущественного положения. Но если произошла оплошность и новая жизнь уже зародилась, значит, возникло еще одно человеческое существо, и вы не имеете права выносить ему смертный приговор. А что касается участи, которая его ждет, то никто из нас не знает своей судьбы; но когда нам дарована жизнь – счастливая или несчастная, – мы стремимся ее сохранить, и мало кто хочет от нее избавиться, сколь бы ни был он несчастен. С нищетой надо бороться, не убивая нерожденных младенцев, а улучшая условия жизни.

Хэррис помолчал, потом заговорил снова:

– А опираясь на экономический фактор, можно зайти очень далеко. Следуя такой логике, кто-то захочет убивать психически неполноценных или монголоидных младенцев, едва они появятся на свет, умерщвлять стариков, безнадежно больных и общественно бесполезных лиц, как это делают в Африке, оставляя их в джунглях на съедение гиенам… Мы же не делаем этого, потому что ценим жизнь человека и уважаем его достоинство. И должны ценить и уважать их все больше и больше, если верим в развитие и прогресс.

На альтиметрах перед каждым из пилотов стрелка дошла до тридцати трех тысяч футов. Самолет набрал заданную высоту. Энсон Хэррис перевел машину в горизонтальный полет, а Сай Джордан снова отрегулировал подачу топлива двигателям…

Димирест досадовал на себя – ни к чему было затевать этот ненужный спор.

– У вас мозги набекрень – вот в чем ваша беда, – сказал он Хэррису и, чтобы положить спору конец, нажал кнопку вызова стюардессы. – Пусть нам подадут закуски, пока пассажиры первого класса не сожрали все.

– Неплохая идея, – поддержал его Хэррис.

Несколько минут спустя Гвен Мейген, получив распоряжение по телефону, принесла три тарелочки с аппетитной горячей закуской и кофе. На всех лайнерах «Транс-Америки», как и на большинстве самолетов других американских авиакомпаний, пилотов обслуживают молниеносно.

– Спасибо, Гвен, – сказал Вернон Димирест, и, когда Гвен наклонилась, подавая кофе Энсону Хэррису, он скользнул взглядом по ее талии и еще раз убедился в том, что она не претерпела ни малейших изменений: что бы ни происходило там, внутри, талия была такая же тонкая, как прежде. К черту Хэрриса с его стариковскими рассуждениями! Разумеется, Гвен должна сделать аборт, как только они вернутся.

В шестидесяти футах от кабины экипажа, в салоне туристского класса, миссис Ада Квонсетт была погружена в оживленную беседу с пассажиром, сидевшим справа от нее, – симпатичным мужчиной средних лет, гобоистом из Чикагского симфонического оркестра, как ей удалось выяснить.

– До чего это замечательно – быть музыкантом! Такая творческая профессия! Мой покойный муж был без ума от классической музыки. Он сам немножко поигрывал на скрипке – по-любительски, конечно.

Миссис Квонсетт чувствовала, как приятная теплота разливается по ее телу после рюмочки хереса, за которую заплатил гобоист, а он уже осведомлялся, не хочет ли она повторить.

Миссис Квонсетт согласилась, сияя улыбкой:

– Вы необыкновенно любезны; мне бы, вероятно, следовало отказаться, но я не откажусь.

Пассажир, сидевший от нее слева – мужчина с тоненькими рыжеватыми усиками и тощей шеей, – был менее общителен. По правде говоря, он просто обескураживал миссис Квонсетт. В ответ на все ее попытки завязать разговор она слышала только какое-то односложное невнятное бормотание; он все так же апатично сидел, не меняя позы и держа чемоданчик на коленях.

Когда всем подали напитки, миссис Квонсетт подумала, что, возможно, теперь ее сосед слева разговорится. Не тут-то было. Он взял у стюардессы порцию шотландского виски, уплатил за него, вытащив из кармана кучу мелочи и отсчитав, сколько требовалось, и одним глотком проглотил содержимое стакана. Благодушно настроенная после рюмки хереса, миссис Квонсетт сказала себе: «Бедняжка, верно, у него неприятности, надо оставить его в покое».

Она заметила, однако, что человек с тощей шеей внезапно оживился, как только один из пилотов начал, вскоре после взлета, делать сообщение относительно маршрута, скорости и продолжительности полета и вдаваться еще в различные подробности, к которым миссис Квонсетт почти никогда не прислушивалась. Пассажир же слева тотчас сделал какие-то пометки на обороте конверта, а затем достал одну из карт «Установите ваше местонахождение», какими снабжает пассажиров авиакомпания, и расстелил ее на своем чемоданчике. Он углубился в изучение карты, делая на ней пометки карандашом и время от времени поглядывая на часы. Миссис Квонсетт все это казалось каким-то глупым ребячеством – на то и штурман где-то впереди, чтобы беспокоиться, туда ли летит самолет, куда ему положено лететь.

Миссис Квонсетт снова переключила свое внимание на гобоиста, который принялся рассказывать, что лишь совсем недавно, слушая симфонию Брукнера не из оркестра, а из концертного зала, он сделал для себя открытие: в тот момент, когда в партии духовых идет «пом-тидди-пом-пом», скрипки играют «аа-дидли-аа-даа». И он для наглядности промурлыкал обе мелодии.

– Как замечательно! Никогда бы не подумала! Просто невероятно! – воскликнула миссис Квонсетт. – Моему покойному мужу было бы очень интересно познакомиться с вами, хотя вы, разумеется, много его моложе.

Она уже приканчивала вторую рюмку хереса и чувствовала себя наверху блаженства. «Я выбрала чудесный рейс, – думала миссис Квонсетт. – Такой замечательный аэроплан и такое хорошее обслуживание. Стюардессы вежливые, заботливые, и пассажиры все такие милые, если не считать этого, что сидит слева, ну да Бог с ним». Скоро, по расчетам миссис Квонсетт, должны были подать обед, а потом показать фильм – кто-то сказал, что с Майклом Кейном, ее любимым актером, в главной роли. Ну чего еще желать от жизни?

Миссис Квонсетт заблуждалась, полагая, что где-то там впереди сидит штурман. Никакого штурмана не было. «Транс-Америка», как и большинство крупных авиакомпаний, больше не пользовалась услугами штурманов даже при трансатлантических перелетах – его заменяли многочисленные радары и система радиоуправления, установленная на всех современных лайнерах. Пилоты вели самолет, пользуясь указаниями, поступающими с земли, с контрольно-диспетчерских пунктов.

Впрочем, если бы на борту самолета находился, как в прежние времена, штурман, вычисленное им местонахождение самолета почти совпало бы с результатами Герреро, хотя последний достиг их путем весьма приблизительного расчета. Герреро ориентировочно высчитал, когда они будут пролетать над Детройтом, и его предположения оказались правильными; он убедился в этом, слушая очередное сообщение командира экипажа о том, что скоро они пролетят над Монреалем, затем над Фредериксоном в Нью-Брансуике, затем над Кейп-Реем и несколько позже над Ньюфаундлендом. Командир был настолько любезен, что сообщил даже скорость полета, что облегчало дальнейшие подсчеты Герреро.

Восточный берег Ньюфаундленда, по расчетам Герреро, должен остаться позади через два с половиной часа. Но до этого командир корабля, вероятно, сделает еще одно сообщение о местонахождении лайнера, так что правильность подсчета можно будет на всякий случай проверить, после чего Герреро, так было у него задумано, подождет еще час, давая самолету залететь подальше над Атлантическим океаном, и, дернув за шнурок, взорвет динамит. При этой мысли пальцы его, лежавшие на чемоданчике, невольно напряглись.

Теперь, когда кульминационный момент был уже близок, ему захотелось ускорить его наступление. Может быть, в конце концов, не обязательно, подумал он, выжидать так долго. Как только они пролетят Ньюфаундленд, можно действовать.

От хорошей порции виски он несколько успокоился. Правда, сев в самолет, он уже почувствовал себя увереннее, однако, как только они оторвались от земли, нервное напряжение в нем стало снова нарастать, и особенно когда эта въедливая старая кошка начала приставать к нему с разговорами. Герреро не желал вступать ни с кем в контакт – ни сейчас, ни потом: хватит, все связи с окружающим миром для него уже порваны. Ему хотелось одного: сидеть и мечтать о том, как Инес и двое его ребятишек получат в самом непродолжительном времени, надо полагать, такую крупную сумму, какой он никогда в жизни не держал в руках, – триста тысяч долларов.

А пока что он бы с удовольствием выпил еще виски, но у него не было денег. После того как ему пришлось заплатить за страховку больше, чем он предполагал, мелочи едва хватило на одну порцию виски. Значит, придется обойтись без выпивки.

Герреро снова закрыл глаза. Теперь он старался представить себе, какое впечатление произведет на Инес и ребятишек сообщение о деньгах. Они будут ему благодарны за то, что он застраховался в их пользу, хотя и не узнают всей правды – не узнают, что он пожертвовал ради этого жизнью. Впрочем, у них может зародиться подозрение. Ему хотелось верить, что в этом случае они правильно расценят его поступок; впрочем, всякое может быть; он знал, что люди иногда крайне неожиданно и странно реагируют на благодеяния.

Удивительное дело: когда он думал об Инес и о детях, ему никак не удавалось представить себе их лица. Словно он думал о ком-то, кого знал лишь понаслышке.

Он вознаградил себя, рисуя в воображении знак американского доллара, цифру три, повторенную несколько раз, и бесконечное множество нулей. Должно быть, тут он задремал, потому что, открыв глаза и быстро взглянув на часы, увидел, что прошло уже двадцать минут, и услышал голос стюардессы – красивой брюнетки, говорившей с английским акцентом. Наклонившись к нему, стюардесса спрашивала:

– Вам можно подавать обед, сэр? В таком случае разрешите убрать ваш чемоданчик.

4

При первом же взгляде на адвоката Эллиота Фримантла, явившегося во главе депутации от жителей Медоувуда, Мел Бейкерсфелд почувствовал к нему инстинктивную неприязнь. А еще через десять минут эта неосознанная антипатия переросла в чувство отвращения.

Казалось, адвокат сознательно старался держаться как можно более вызывающе и оскорбительно. Беседа еще не началась, а он уже, как бы вскользь, проронил, что не потерпит никаких уверток – разговор должен идти начистоту, на что Мел возразил очень мягко, хотя и был возмущен в душе. И в дальнейшем каждое слово Мела наталкивалось на недоверие, иронию или прямую грубость. Мел видел, что этот человек нарочно пытается его разозлить, вывести из себя и спровоцировать на какое-нибудь неосмотрительное высказывание в присутствии репортеров. Раскусив его стратегию, Мел вовсе не хотел попадаться на удочку. Он сделал над собой усилие и продолжал говорить рассудительно и вежливо, как всегда.

Фримантл выступил с протестом против того, что он охарактеризовал как «бессердечное равнодушие управления аэропорта к состоянию здоровья и благополучию моих клиентов – добрых семейных граждан, жителей Медоувуда».

Мел возразил, что ни служащие аэропорта, ни авиакомпании, эксплуатирующие этот аэропорт, не заслуживают обвинения в бессердечии и равнодушии.

– Напротив, – сказал он, – мы признаем, что проблема шума существует, и прилагаем все усилия, чтобы с ней справиться.

– В таком случае, сэр, ваши усилия крайне ничтожны! Что же вы практически сделали? – вопросил Фримантл. – Насколько я и мои клиенты можем видеть – и слышать, – все ваши усилия сводятся к пустым заверениям, которые не стоят ни гроша. Совершенно очевидно, что все вы здесь плевать хотели на наши жалобы, почему мы и намерены возбудить против вас дело.

– Это обвинение неосновательно, – заявил Мел. – Была разработана схема, дающая возможность исключать из пользования взлетно-посадочную полосу два-пять, непосредственно нацеленную на Медоувуд, во всех случаях, когда вместо нее может быть использована другая полоса. Поэтому полоса два-пять используется теперь преимущественно для посадки, что не создает большого шума для Медоувуда, но зато чрезвычайно затрудняет бесперебойную работу аэропорта. Помимо этого, пилотам всех авиалиний дана инструкция применять меры для снижения шума при взлете в направлении Медоувуда с любой, даже самой отдаленной, взлетной полосы немедленно после отрыва от земли. Командно-диспетчерский пункт следит за выполнением инструкции.

Затем Мел добавил:

– И вот что вам необходимо уяснить себе, мистер Фримантл: это ведь отнюдь не первая наша встреча с местными жителями. Мы уже не раз обсуждали наши взаимные проблемы.

– Надо полагать, что в предыдущих встречах откровенного разговора не состоялось, – огрызнулся Фримантл.

– Даже если и так, то вы теперь вполне восполнили этот пробел.

– Мы намерены восполнить не только этот пробел, но и потерю времени и сил и обманутое доверие – ведь все это произошло отнюдь не по вине моих клиентов.

Мел решил не спорить. Такого рода пререканием ни та ни другая сторона ничего не достигнет – разве что прибавит популярности Эллиоту Фримантлу. Мел заметил, что карандаши репортеров бойко строчат по бумаге. Что-что, а как делать себе рекламу и давать ходкий материал для прессы – это адвокат, по-видимому, неплохо знал.

Про себя Мел решил, что постарается как можно быстрее, не выходя, разумеется, из рамок учтивости, положить конец этим переговорам. Он все время остро ощущал присутствие Синди; она продолжала сидеть, как сидела в момент появления депутации, только теперь всем своим видом показывала, что ее одолевает скука: все, что имело хоть какое-то отношение к служебным делам Мела, неизменно нагоняло на нее тоску. Впрочем, на этот раз Мел готов был ей посочувствовать. Появление медоувудцев он и сам воспринимал сейчас как непрошеное вторжение в его личную жизнь, и притом в самый сложный для него момент.

В то же время Мела не оставляла тревога за Кейза. Как там у него на КДП идут сейчас дела? Может быть, ему следовало настоять, чтобы Кейз прервал работу, и продолжить свою беседу с ним, которая, кажется, могла дать результаты, если бы не помешал руководитель полетов. Пожалуй, и сейчас еще не поздно… Но разговор с Синди не был закончен, и ей, конечно, он должен отдать предпочтение перед Кейзом. А тут еще этот зловредный адвокат продолжает упражняться в красноречии…

– Поскольку вы изволили упомянуть эти, с позволения сказать, меры, которые вы применяете для приглушения звука, разрешите поинтересоваться, что с ними стряслось сегодня вечером? – язвительно осведомился Эллиот Фримантл.

Мел вздохнул:

– Третьи сутки свирепствует снежный буран. – Он окинул взглядом остальных членов депутации. – Мне кажется, каждому из вас это очевидно. Буран создает сложности. – Он рассказал, что взлетно-посадочная полоса три-ноль заблокирована, отчего возникла необходимость временно пользоваться для взлета полосой два-пять, а это неизбежно не могло не отразиться на Медоувуде.

– Все это распрекрасно. Мы знаем, что бушует пурга, мистер Бейкерсфелд, – сказал один из медоувудцев – лысеющий мужчина с квадратной челюстью, с которым Мел уже встречался раз на другом обсуждении проблемы аэропортовских шумов. – Но когда вы летаете у меня над головой, мне, ей-богу, не легче от того, что я знаю причину этого безобразия – будь то пурга или еще что. Кстати, меня зовут Флойд Занетта, и я был председателем на том собрании…

– Если вы позволите, мне бы хотелось обратить здесь внимание на одно обстоятельство, прежде чем мы пойдем дальше, – как бы невзначай вмешался Эллиот Фримантл. Адвокат явно не намерен был ни на секунду уступить кому-либо руководящую роль на этом обсуждении. Он обратился к Мелу, одновременно бросив взгляд в сторону репортеров: – Дело не только в шуме, который сотрясает дома и барабанные перепонки жителей Медоувуда, хотя и он достаточно губителен для здоровья – расшатывает нервы, лишает детей нормального сна… Ваш аэропорт физически вторгается…

На этот раз Мел позволил себе прервать адвоката:

– Вы в самом деле считаете, что единственный выход из возникшей сегодня ситуации – это закрыть аэропорт?

– Я не только так считаю и предлагаю вам этот выход, но мы можем даже заставить вас закрыть аэропорт. Я только что заявил, что аэропорт физически вторгается в жизнь граждан. Я докажу это в суде от имени моих клиентов, и мы выиграем процесс!

Остальные члены делегации, в том числе и Флойд Занетта, одобрительно закивали.

Эллиот Фримантл сделал паузу, чтобы дать своим словам поглубже проникнуть в сознание слушателей, а сам тем временем обдумывал, размышлял. Пожалуй, он зашел достаточно далеко. Досадно было лишь то, что, несмотря на все его усилия, управляющий аэропортом не потерял самообладания. Он уже не раз, и часто не без успеха, пользовался этим методом. Метод оправдывал себя, потому что, если его оппоненты теряли самообладание, они неизбежно падали в глазах репортеров, а именно этого он преимущественно и добивался. Но Бейкерсфелд, несмотря на то что адвокат явно сумел ему сильно досадить, был слишком опытен и умен, чтобы попасться на эту удочку. «Ну ничего, – думал Фримантл, – кое-чего я все же достиг». Он тоже заметил, что репортеры прилежно записывают его слова, которые (утратив свой язвительно-нравоучительный тон) будут выглядеть совсем неплохо в печати – лучше даже, казалось ему, чем его предыдущая речь на собрании в Медоувуде.

Фримантл сам, конечно, понимал, что все это – лишь пустое жонглирование словами, которое, по существу, ничего не дает. Даже если бы ему удалось склонить на свою сторону Бейкерсфелда – что было весьма маловероятно, – все равно Бейкерсфелд был бы бессилен что-либо сделать. Аэропорт существовал и будет существовать в том же виде и там, где он есть. Смысл же этого ночного визита заключался отчасти в том, чтобы привлечь к себе внимание публики, а главным образом (с точки зрения самого Фримантла) в том, чтобы показать жителям Медоувуда, какого стойкого поборника своих интересов они имеют в его лице, что должно было обеспечить непрерывный приток новых соглашений и чеков в контору Фримантла и Сая.

Обидно, конечно, что оставшиеся внизу жители Медоувуда не могут слушать, как он, отстаивая их интересы, дает жару этому Бейкерсфелду. Ну ничего, они прочтут это в завтрашних газетах. К тому же Эллиот Фримантл вовсе не считал, что здесь и завершится ночная схватка Медоувуда с аэропортом. По окончании этих переговоров он выступит по телевидению – он обещал это ребятам из телекомпании, которые не могли тащить сюда свое оборудование и тоже ждут внизу. По его расчетам (и по его же предложению), телевизионные камеры сейчас уже должны быть установлены в центральном зале, и хотя этот негр, лейтенант полиции, заявил, что не допустит никаких демонстраций, он, Фримантл, не сомневался, что, если ловко повести дело, его выступление может вызвать и демонстрацию.

Минуту назад он заявил, что намерен возбудить дело в суде, а несколько ранее в тот же вечер заверил жителей Медоувуда, что на это в первую очередь и направлена вся его деятельность. «Прежде всего я уповаю на суд и закон, – сказал он им. – Только на закон, и ни на что больше». Разумеется, это была неправда. Но вся политика Эллиота Фримантла строилась на том, чтобы уметь, когда нужно, сблефовать.

– Какие меры вы в рамках закона примете, это, разумеется, ваше дело, – сказал Мел Бейкерсфелд. – Тем не менее я должен напомнить вам, что закон оставил за аэропортами – поскольку они выполняют общественно полезную и необходимую функцию – право на существование вблизи населенных пунктов.

Фримантл поднял брови:

– А я и не знал, что вы тоже адвокат.

– Я не адвокат и к тому же совершенно уверен, что вы это знаете.

– Ну я было на минуту усомнился, – ехидно ухмыльнулся Эл-лиот Фримантл. – Потому что я-то, видите ли, адвокат и имею некоторый опыт в этих вопросах. Более того, могу заверить вас, что есть прецеденты, когда дело было решено в пользу моих клиентов. – И так же как на предыдущем собрании, он отчеканил весьма внушительно звучащий перечень судебных процессов: «США против Каузби», «Григгс против графства Аллегени», «Сорнберг против портлендского аэропорта», «Мартин против аэропорта Сиэтла».

Мела это позабавило, хотя он и не подал виду. Он прекрасно помнил все эти процессы. Помнил он и другие, где суд принял прямо противоположное решение, но об этих процессах Фримантл либо не был осведомлен, либо по каким-то причинам решил их не упоминать. Мел подозревал последнее, но вовсе не намерен был вступать в юридические дебаты. Для этого, если потребуется, место в суде.

Однако Мел отнюдь не намерен был оставлять последнее слово за адвокатом, к которому он с каждой минутой проникался все большей антипатией. Обращаясь ко всей делегации в целом, он объяснил, почему не желает касаться сейчас юридической стороны вопроса, но добавил:

– Однако, коль скоро мы здесь собрались, я хотел бы сказать несколько слов о работе любого аэропорта и о шуме вообще.

Тут Синди зевнула, и он это заметил.

Фримантл тотчас перебил его:

– Сомневаюсь, чтобы в этом была какая-то необходимость. Мы намерены теперь…

– Позвольте! – Это уже прозвучало весьма внушительно. Мел отбросил наконец свой учтиво-мягкий тон. – Следует ли понимать это так, что после того, как я терпеливо вас выслушал, вы и остальные члены вашей делегации не расположены оказать такую же любезность мне?

Медоувудцы переглянулись. Один из них – все тот же Флойд Занетта – сказал:

– Я так полагаю, что мы должны…

Мел произнес резко:

– Я жду ответа от мистера Фримантла.

– Право, я не вижу причин повышать голос и вести себя неучтиво, – уклончиво сказал адвокат.

– В таком случае почему же вы только этим и занимаетесь с той минуты, как переступили порог моего кабинета?

– Я этого не нахожу…

– А вот я нахожу.

– Вам не кажется, что вы слишком горячитесь, мистер Бейкерсфелд?

– Нет, не кажется. – Мел усмехнулся. – Мне жаль вас огорчать, но я вполне владею собой. – Он почувствовал, что преимущество сейчас на его стороне: его неожиданный отпор застал адвоката врасплох, и тот растерялся. Спеша воспользоваться достигнутым, Мел продолжал: – Вы очень много говорили здесь, господин Фримантл, и не всегда достаточно вежливо. Но и я, со своей стороны, тоже хочу кое-что сказать. И я уверен, что представителям прессы интересно выслушать обе стороны, даже если больше никого из присутствующих моя точка зрения не интересует.

– Почему же, очень даже интересует, только мы уже сыты по горло всякими пустыми отговорками. – Эллиот Фримантл и на этот раз, как всегда, быстро оправился. Однако он должен был себе признаться, что мягкая поначалу манера Мела Бейкерсфелда усыпила его бдительность, а последующая внезапная атака застала врасплох. Управляющий аэропортом оказался далеко не таким простаком, как могло показаться на первый взгляд.

– Я не позволял себе никаких отговорок, – заметил Мел. – Я только предложил рассмотреть вопрос о шуме с более широкой точки зрения.

Фримантл пожал плечами. Рассматривать вопрос с любой другой позиции – тем более если она может заинтересовать представителей печати – никак не входило в его планы, поскольку грозило отвлечь внимание от него самого. Но как этого избежать, он не смог придумать с ходу.

– Леди и джентльмены! – начал Мел. – В самом начале нашей сегодняшней встречи говорилось о том, что разговор с обеих сторон должен идти начистоту. Мистеру Фримантлу была предоставлена эта возможность, и он воспользовался ею. Теперь настала моя очередь, и я так же буду с вами вполне откровенен.

Мел заметил, что медоувудцы – две женщины и четверо мужчин – слушают его так же внимательно, как и репортеры. Даже Синди исподтишка наблюдала за ним. И очень спокойно он продолжал:

– Все вы знаете – во всяком случае, должны бы знать, – какие меры принимались в международном аэропорту Линкольна, чтобы по возможности уменьшить шум и облегчить жизнь тем, кто проживает в непосредственной близости от аэропорта. Некоторые из этих мер вам известны, но, помимо них, существуют и другие: испытание двигателей, например, производится в наиболее удаленных частях аэропорта и в строго установленные часы.

Эллиот Фримантл, который уже начал ерзать на стуле, прервал его:

– Но вы же сами признали, что все эти ваши так называемые меры на деле не применяются.

– Ничего подобного я не говорил, – резко возразил Мел. – В большинстве случаев они неизменно применяются. Я признал, что сегодня они действительно не применялись ввиду совершенно исключительных обстоятельств, и, откровенно говоря, приведись мне самому пилотировать сейчас самолет и поднимать его в воздух при такой погоде, я бы воздержался от дросселирования двигателей для снижения шума тотчас после отрыва от земли. И скажу больше – такие условия неизбежно будут время от времени повторяться.

– Не время от времени, а постоянно!

– Нет, сэр! И позвольте мне закончить! – Не давая Фримантлу возможности вставить еще хоть слово, Мел продолжал: – Не секрет, что аэропорты – как здесь, так и повсюду, – дошли до предела своих возможностей по части снижения шума. Вам не понравится то, что я сейчас скажу, и не все в нашем деле это признают, но тем не менее это так: в настоящее время в этом направлении мало что можно еще сделать. Вы не можете заставить двигаться бесшумно, как на цыпочках, тяжелую машину с мощными двигателями и весом в триста тысяч фунтов. И естественно, что, когда вы сажаете или поднимаете в воздух большой лайнер, он сотрясает все вокруг и вытряхивает душу из всех находящихся поблизости. – Кое у кого на лице промелькнула улыбка, но Эллиот Фримантл нахмурился. – Так что если мы хотим, чтобы аэропорты продолжали существовать – а по-видимому, мы все же этого хотим, – кому-то придется примириться с шумом или переменить место жительства.

Теперь Мел, в свою очередь, заметил, что карандаши репортеров едва поспевают за ним.

– Не подлежит сомнению, – продолжал Мел, – что авиаконструкторы работают над проблемой уменьшения шума, но, честно говоря, мало кто в авиационной промышленности относится к этому вопросу серьезно, и конечно, больших успехов в этой области – таких, как в развитии самолетостроения вообще, – мы не видим. В лучшем случае кое-какие паллиативы. Мои слова, быть может, прозвучат для вас убедительнее, если я позволю себе провести одну параллель: хоть грузовики вошли в нашу жизнь много раньше самолетов, по-настоящему эффективного глушителя для них еще не сконструировано.

Следует также иметь в виду, что к тому времени, когда удастся усовершенствовать какой-либо тип самолетного двигателя, уменьшив его шум – если, конечно, это вообще удастся, – будут уже сконструированы новые, более мощные двигатели, которые даже с применением вышеупомянутого усовершенствования не могут не создавать больший шум, нежели предшествующие им. Как видите, я говорю с вами предельно откровенно, как и обещал.

Одна из представительниц Медоувуда мрачно пробормотала:

– Да уж куда откровеннее.

– А это заставляет меня, – сказал Мел, – заглянуть в будущее. Так вот: в недалеком будущем появится новое, если можно так выразиться, племя самолетов из семейства лайнеров «Боинг-747», включая таких бегемотов, как «Локхид-500», которые скоро будут введены в эксплуатацию. А следом за ними не заставят себя долго ждать и сверхзвуковые пассажирские самолеты, такие, как, к примеру, «конкорд». Скорость самолетов типа «Локхид-500» будет все же меньше скорости звука, и шум от них не намного превысит тот, с каким мы имеем дело теперь. У сверхзвуковых же самолетов к обычному шуму, создаваемому мощными двигателями, прибавится еще возникающий при полете со сверхзвуковой скоростью удар, похожий на выстрел, и это поставит нас перед куда более сложной проблемой шума, чем та, с которой мы сталкивались до сих пор.

Возможно, вам, как и мне, приходилось слышать или читать весьма оптимистические высказывания по поводу того, что этот удар будет возникать лишь на очень большой высоте, далеко от населенных пунктов и аэропортов и на земле почти не будет ощущаться. Не верьте этому! Все мы на пороге крупных, трудноразрешимых проблем: и вы в своих домах, и мы, руководство аэропортов, и авиакомпании, вложившие миллиарды долларов в оборудование, которое должно бесперебойно эксплуатироваться, чтобы их деньги не вылетели в трубу. Поверьте мне, приближается время, когда всем нам захочется вернуться вспять к нынешним нашим проблемам шума – такими они покажутся нам тогда несущественными.

– Так что, собственно, советуете вы моим клиентам? – саркастически вопросил Эллиот Фримантл. – Чтобы они, не теряя времени даром, сами укрылись в психиатрических клиниках, пока ваши бегемоты не загнали их туда?

– Нет, – твердо отвечал Мел. – Этого я не говорю. Я просто откровенно – как вы меня и просили – признаюсь, что не могу разрешить их проблемы и не собираюсь давать обещания, которые аэропорт не в состоянии выполнить. А также выражаю свое личное мнение, что шум в дальнейшем будет не уменьшаться, а возрастать. И тут мне хотелось бы напомнить вам, что это отнюдь не новая, внезапно возникшая проблема. Она существует с тех пор, как появился паровоз, а за ним – и легковые автомобили, автобусы, грузовики. Эта же проблема возникала, когда через заселенные местности прокладывались автострады или когда строились аэропорты, постепенно расширяющие свои владения. Все это призвано служить людям – во всяком случае, мы так считаем, – однако все это создает шум и, несмотря на все наши усилия, продолжает его создавать. Ничего тут не поделаешь: поезда, автомобили, автострады, самолеты и все прочее существует. Это одна из сторон нашего образа жизни, и, если мы не намерены его менять, нам придется как-то приспосабливаться к шуму.

– Иными словами, мои клиенты должны до конца своей жизни отбросить всякую надежду на покой, тишину, безмятежный сон и возможность уединения?

– Нет, – сказал Мел. – Я думаю, что в конце концов им придется переселиться. Я, разумеется, не делаю сейчас никаких официальных заявлений, но убежден, что рано или поздно и наш аэропорт, и все прочие будут вынуждены пойти на многомиллионные расходы и откупить прилегающие к ним населенные районы. Многие из этих районов могут быть превращены в индустриальные центры, для которых шум не имеет значения. Ну и, само собой разумеется, тем, кто окажется вынужденным покинуть свои владения, будет выплачена соответствующая компенсация.

Эллиот Фримантл встал и знаком предложил остальным последовать его примеру.

– Вот единственная здравая мысль, которую я услышал за все то время, что мы провели здесь, – заявил Фримантл, обращаясь к Мелу. – Однако выплата компенсации может произойти раньше, чем вы предполагаете, и сумма может оказаться значительно более крупной. Мы с вами еще встретимся. В суде.

Фримантл сухо кивнул и вышел. Остальные последовали за ним. Мел услышал, как в дверях одна из женщин воскликнула:

– Вы были бесподобны, мистер Фримантл! Я так всем и скажу.

– Ну что ж, спасибо, спасибо…

Голоса замерли.

Мел пошел притворить за ними дверь.

– Мне очень жаль, что так получилось, – сказал он, оборачиваясь к Синди. Теперь, оставшись с ней вдвоем, он уже не знал, что могут они сказать друг другу.

Синди холодно заявила:

– Этого и следовало ожидать. Тебе надо было жениться на аэропорте.

Подойдя к двери, Мел заметил, что один из репортеров – Томлинсон из «Трибюн» – вернулся в приемную.

– Мистер Бейкерсфелд, могу я задержать вас на секунду?

– Да, в чем дело? – устало спросил Мел.

– У меня создалось впечатление, что мистер Фримантл не слишком вас очаровал.

– Это не для печати?

– Нет, сэр.

– В таком случае вы не ошиблись.

– И я подумал, что вот это может вас заинтересовать. – Он протянул Мелу одно из отпечатанных на машинке соглашений, которые Фримантл распространял на собрании медоувудских жителей, вербуя себе клиентов.

Прочитав соглашение, Мел спросил:

– Где вы это раздобыли?

Репортер объяснил.

– И много там было народу?

– По моим подсчетам – человек шестьсот.

– А сколько таких соглашений было подписано?

– Ну, этого я не могу с уверенностью сказать, мистер Бейкерсфелд. Думается, штук полтораста. А некоторые обещали подписать и прислать по почте.

«Вот почему он так актерствовал», – угрюмо подумал Мел. Теперь стало понятно, на кого и с какой целью старался Фримантл произвести впечатление.

– Мне кажется, вы сейчас прикидываете в уме то же, что пытался прикинуть я, – сказал Томлинсон.

Мел кивнул:

– Да, все это вместе складывается в довольно кругленькую сумму.

– Вот именно. Я бы не прочь заработать половину.

– Может быть, мы с вами оба ошиблись в выборе профессии? А вы давали отчет об этом собрании в Медоувуде?

– Да.

– И неужели никто из присутствовавших там не пробовал указать на то, что общая сумма гонорара этого адвоката достигает пятнадцати тысяч долларов, по самым скромным подсчетам?

Томлинсон покачал головой:

– Либо никто об этом не подумал, либо им наплевать. Кроме того, Фримантл – это личность. Он, я бы сказал, гипнотически действует на аудиторию. Они смотрят ему в рот как зачарованные.

Мел вернул репортеру соглашение.

– Вы будете об этом писать?

– Я-то напишу, но не слишком удивляйтесь, если заведующий городской хроникой вычеркнет это. Они всегда боятся задевать этих крючкотворов. К тому же с чисто юридической точки зрения здесь, вероятно, нет ничего противозаконного.

– Конечно, – сказал Мел. – Другое дело, что это неэтично и коллегии адвокатов может не очень-то понравиться. Но ничего противозаконного тут нет. А жителям Медоувуда следовало бы, конечно, сговориться и просто сообща нанять юриста. Но если люди легковерны и хотят помочь адвокату разбогатеть – это их личное дело.

Томлинсон усмехнулся:

– Могу я это процитировать?

– Вы только что сказали мне, что ваша газета такого материала не напечатает. К тому же мы ведь договорились, что наша беседа не для печати, вы не забыли?

– Пусть так.

Если бы от этого мог быть какой-нибудь толк, думал Мел, он бы разрешил репортеру сослаться на его слова: а вдруг, чем черт не шутит, напечатают. Но он знал, что толку не будет. И он знал также, что множество крючкотворов вроде Фримантла рыщут по стране, вынюхивают, где что неладно, подстрекают людей, осаждают аэропорты, дирекции авиакомпаний, а иногда и пилотов.

Мела, однако, возмущала не сама по себе их активность – частная инициатива в сочетании с легальными средствами является привилегией любого, – его возмущал метод, к которому они во многих случаях прибегали, возбуждая в своих клиентах несбыточные надежды, вводя их в заблуждение, ссылаясь на убедительные с виду, но предвзято подобранные примеры из судебной практики – подобно тому, как делал это сегодня Эллиот Фримантл, и наводняя суды бесчисленными, заранее обреченными на неудачу исками, в результате чего в барыше оставались только сами адвокаты, а клиенты лишь зря теряли время и деньги.

Мел пожалел, что Томлинсон не сделал ему своего сообщения раньше. Это дало бы ему возможность предостеречь медоувудцев против Эллиота Фримантла, показать им, в какую ловушку их заманили, и придало бы его словам вес. Теперь было уже поздно.

– Мистер Бейкерсфелд, – сказал представитель «Трибюн», – мне бы хотелось задать вам еще несколько вопросов о работе аэропорта вообще. Если вы можете уделить мне минут пять – десять…

– В любое другое время я был бы только рад. – Мел беспомощно развел руками. – Но как раз сейчас у нас здесь происходит слишком много событий одновременно.

Репортер кивнул:

– Я понимаю. Но так или иначе, я некоторое время побуду тут. Я слышал, что Фримантл и его шайка что-то еще затевают там, внизу, в центральном зале. Словом, если у вас появится возможность позже…

– Я постараюсь, – сказал Мел, не предполагая, впрочем, что этой ночью у него может еще найтись время для репортеров. Стремление Томлинсона поглубже вникнуть в события, о которых он собирался давать материал, вызывало у Мела уважение к нему, но тем не менее сегодня он был уже сыт по горло всеми этими делегациями… ну и репортерами тоже.

Если даже там что-то и затевается, решил он, то лейтенант Ордвей со своими полицейскими справится с этим и без него.

5

Попрощавшись с репортером «Трибюн» и притворив за ним дверь, Мел обернулся. Синди стояла и натягивала перчатки.

– Ну конечно, как ты и говорил, наваливается сотня всяких непредвиденных дел, – язвительно заметила она. – Не знаю, что представляют собой остальные девяносто девять, но не сомневаюсь, что все они важнее для тебя, чем я.

– Ты прекрасно понимаешь, – сказал Мел, – что я выражался фигурально. И я ведь уже принес тебе извинения. Откуда я мог знать, что это произойдет, во всяком случае, что все будет так – одно к одному?

– Но ты же это любишь, разве нет? Тебе все это нравится. Для тебя все это куда дороже, чем я, дети, наш дом, общество приличных, благовоспитанных людей.

– Вот-вот, – сказал Мел. – Я все ждал, когда ты сядешь на своего конька… А, черт, мы, кажется, опять начинаем ссориться. Мы все решили, так ведь? К чему же снова пререкаться?

– Да, конечно, – сказала Синди. Неожиданно она вдруг присмирела. – Да, вероятно, ты прав.

Наступило тягостное молчание. Мел нарушил его первым:

– Подумай, развод – это очень серьезное дело и для тебя, и для меня, и для девочек. Если ты не вполне уверена… если у тебя есть какие-нибудь сомнения…

– Мы ведь как будто уже все обсудили…

– Конечно, но если ты найдешь нужным, мы обсудим это заново еще пятьдесят раз.

– Я не нахожу это нужным. – Синди решительно тряхнула головой. – У меня нет никаких сомнений. Да ведь и у тебя, в сущности, тоже, разве не так?

– Да, – сказал Мел. – Боюсь, что так.

Синди хотела что-то сказать, но передумала. Она чуть было не сообщила Мелу о Лайонеле Эркарте, однако в последнюю минуту удержалась. Успеется – Мел сам узнает. Что же касается Дерика Идена, который занимал ее мысли почти все время, пока тут в кабинете находилась делегация от Медоувуда, то о его существовании она не собиралась ставить в известность ни Мела, ни… Лайонела.

В дверь постучали – негромко, но решительно.

– О Боже! – пробормотала Синди. – Неужели все время кто-нибудь будет сюда врываться?

– Кто там? – раздраженно крикнул Мел.

Дверь отворилась.

– Это я, – сказала Таня Ливингстон. – Мел, мне нужен ваш совет… – Заметив Синди, она приросла к месту. – Простите. Я думала, что вы один.

– Вы почти не ошиблись, – сказала Синди. – Через несколько секунд меня здесь не будет.

– Нет, прошу вас!.. – Таня вспыхнула. – Я могу прийти позднее, миссис Бейкерсфелд. Я не хотела вам мешать.

Синди внимательным взглядом окинула Таню, ее форменный костюм.

– Вероятно, вы помешали нам как раз вовремя, – сказала Синди. – Во всяком случае, прошло уже добрых три минуты с тех пор, как отсюда ушли последние посетители, а мы редко бываем вместе продолжительный срок. – Она повернулась к Мелу. – Не так ли?

Мел молчал.

– Между прочим, – Синди снова обратилась к Тане, – мне бы хотелось знать, как это вы сразу сообразили, кто я такая?

На секунду Таня растерялась, что было ей совсем несвойственно. Оправившись, она слабо улыбнулась:

– Я почему-то догадалась.

Синди подняла брови.

– Может быть, и я должна проявить такую же догадливость? – Она взглянула на Мела.

– Вовсе нет, – сказал Мел и представил их друг другу.

Мел видел, что Синди мысленно оценивает Таню Ливингстон. У него не было ни малейших сомнений в том, что его жена уже строит умозаключения относительно его отношений с Таней. Синди, как он давно заметил, была наделена каким-то безошибочным чутьем по части всего, что касалось отношений между мужчинами и женщинами. К тому же Мел чувствовал, что, представляя Таню жене, он чем-то выдал себя. Этого не могло не случиться: супруги слишком хорошо знают малейшие оттенки голоса друг друга. Мел даже не очень удивился бы, если бы Синди догадалась о том, что у них с Таней назначено свидание, хотя по зрелом размышлении должен был признать, что воображение заводит его слишком далеко.

Во всяком случае, о чем бы Синди ни догадывалась, это теперь не имеет значения, сказал он себе. Ведь она же первая заговорила о разводе, так что ей, собственно, за дело до его отношений с другими женщинами? Какую бы роль ни играла в его жизни Таня (а для него самого эта роль была еще совсем не ясна), Синди, рассуждая логически, это не должно касаться. Но женщины, напомнил себе Мел – в том числе и Синди, а возможно, и Таня, – редко умеют рассуждать логически. И тут он был прав.

– Как тебе повезло, милый, – притворно-нежно проворковала Синди, – что на этот раз сюда не пожаловала еще одна делегация нудных стариков со своими проблемами! – Она впилась взглядом в Таню. – Вы, кажется, сказали, что у вас какие-то затруднения?

Таня невозмутимо выдержала ее испытующий взгляд:

– Я сказала, что мне нужно посоветоваться.

– Ах вот как! О чем же вам нужно посоветоваться? По служебным делам или по личным? Или вы уже запамятовали?

– Синди, перестань, – резко сказал Мел. – Какое ты имеешь право…

– Как это – какое я имею право? И почему я должна перестать? – В голосе Синди звучала нескрываемая насмешка. Мелу показалось даже, что она получает от этого разговора какое-то извращенное удовольствие. – Не ты ли сам вечно упрекал меня, что я проявляю слишком мало интереса к твоим проблемам? Так вот, проблема твоей приятельницы пробудила во мне живейший интерес… если, конечно, такая проблема существует.

Таня сказала сухо:

– Я по поводу рейса два. – И пояснила: – Это беспосадочный перелет до Рима, миссис Бейкерсфелд. Самолет поднялся в воздух полчаса назад.

– А что там у них? – спросил Мел.

– Да, сказать по правде, – Таня замялась, – я сама не очень понимаю.

– Давайте, давайте, – сказала Синди. – Придумайте что-нибудь.

– Да замолчи же! – взорвался Мел. – В чем все-таки дело? – спросил он Таню.

Таня поглядела на Синди и начала пересказывать свой разговор с таможенным инспектором Стэндишем. Описала мужчину, который как-то подозрительно оберегал свой чемоданчик, сказала, что у Стэндиша возникли подозрения, не везет ли этот пассажир контрабанду.

– Он на борту рейса два? – переспросил Мел. – В таком случае, если даже и везет контрабанду, то в Италию, и это не должно беспокоить американских таможенников. Европейские страны сами сумеют постоять за себя.

– Я понимаю. УП сказал мне то же, слово в слово. – Таня передала свой разговор с ним и его последние слова, произнесенные с раздражением, но твердо: «Нас это не касается!»

Мел озадаченно посмотрел на нее:

– В таком случае я не понимаю, почему…

– Я же сказала вам, что, может быть, все это пустяки, я сама не знаю, но отделаться от этих мыслей никак не могу. И вот я стала проверять…

– Что проверять?

Они оба уже забыли про Синди.

– Инспектор Стэндиш сказал мне, что этот человек с чемоданчиком вошел в самолет одним из последних. Вероятно, это было так, потому что я сама стояла у выхода и все-таки проглядела старушку… – Таня не договорила. – Впрочем, это не имеет отношения к делу. Короче говоря, я вместе с дежурным контролером, пропускавшим на рейс два, проверила список пассажиров и ведомость их регистрации. Контролер не мог припомнить человека с чемоданчиком, но указал примерно пять фамилий пассажиров, которые проходили последними.

– И что дальше?

– Тогда я просто по наитию опросила все регистрационные стойки относительно этих пяти пассажиров – не бросилось ли им что-нибудь в глаза. В аэропорту никто ничего сообщить не мог. А вот один из агентов в городском представительстве действительно запомнил этого пассажира – того, что с чемоданчиком. Таким образом, я узнала его имя… и по описанию все сходится.

– Я все же не понимаю, что вы тут усмотрели. Он ведь должен был зарегистрировать где-то свой билет и предпочел сделать это на городской станции.

– Видите ли, агент запомнил его потому, что у него не было с собой багажа – ничего, кроме чемоданчика. И еще агенту бросилось в глаза, что этот пассажир очень нервничал.

– Тысячи людей нервничают… – Внезапно Мел умолк и нахмурился. – Никакого багажа? И он летел в Рим?

– Вот именно. Ничего, кроме чемоданчика, который привлек внимание инспектора Стэндиша. Агент даже назвал этот чемоданчик портфелем.

– Но кто же отправляется в такое путешествие совсем без вещей? Это как-то нелепо.

– Так подумалось и мне. Нелепо, если только… – Таня запнулась, не решаясь продолжить свою мысль.

– Если только?..

– Если только не знать наперед, что самолет не достигнет места назначения. А вот если вам это заранее известно, то и багаж никакой не нужен.

– Таня, – медленно и тихо произнес Мел, – что вы имеете в виду?

Она ответила упавшим голосом:

– Я совсем в этом не уверена, потому и пришла к вам. Когда я начинаю раздумывать, мне самой такая мысль кажется смешной, фантастической, и все же…

– Договаривайте.

– Хорошо. А что, если этот человек не везет с собой никакой контрабанды… во всяком случае, в обычном смысле слова… Что, если у него потому и не было с собой багажа и потому он так нервничал и так странно держал чемоданчик – даже привлек к себе внимание инспектора… Что, если все это потому, что у него там не контрабанда… а бомба?

Таня и Мел уставились друг на друга. Мел быстро перебирал в уме все обстоятельства, прикидывал… Мысль Тани в первую минуту и ему показалась фантастической, нелепой. А все же… Ведь такие случаи хоть редко, но бывали. И тотчас возник вопрос: как можно быть уверенным, что это именно такой случай? Чем больше он размышлял, тем очевиднее ему становилось, что поведение этого пассажира с чемоданчиком может иметь совершенно невинное объяснение, и скорее всего так оно и есть. А в этом случае, подняв шум, только останешься в дураках, и вполне понятно, что никому попасть в такое положение не хочется. Но если на карту поставлена судьба пассажиров и самолета, можно ли при этом беспокоиться о том, чтобы не остаться в дураках? Ясно, нет. Но с другой стороны, чтобы забить тревогу, нужны более веские основания, чем чьи-то домыслы и предчувствия. Есть ли какая-то возможность предостеречь, принять меры, не сея паники? – думал Мел.

Пока что он такой возможности не видел.

Но проверить кое-что он все-таки мог. Это было тоже лишь предположение… впрочем, для такой проверки достаточно телефонного звонка. Вероятно, его навела на эту мысль сегодняшняя встреча с Верноном Димирестом, напомнившая ему их стычку на заседании Совета уполномоченных.

Во второй раз за нынешний вечер Мел заглянул в свой карманный телефонный справочник. Затем подошел к столу и набрал номер страховой компании, продававшей страховки в центральном зале. Ему ответил хорошо знакомый голос одной из девушек, давно работающей страховым агентом в аэропорту.

– Мардж, – сказал он, – говорит Бейкерсфелд. Много ли вы сегодня продали страховых полисов пассажирам рейса два?

– Немного больше, чем обычно, мистер Бейкерсфелд. Да и на другие два рейса я продала, кажется, двенадцать, и Банни – она работает рядом со мной – тоже выписывала.

– Вот что я попрошу вас сделать, – сказал Мел. – Прочтите мне фамилии всех взявших полисы и суммы, на которые они застраховались. – Почувствовав, что девушка колеблется, Мел добавил: – Если нужно, я могу позвонить вашему управляющему и получить разрешение. Но вы знаете, что он не станет возражать, а для меня – можете поверить мне на слово – это очень важно, и я не хочу терять время.

– Хорошо, мистер Бейкерсфелд, как прикажете. Но мне нужно собрать все полисы.

– Я подожду.

Мел услышал, как Мардж положила трубку на стол и извинилась перед клиентом. Потом зашелестели бумаги, и раздался голос другой девушки: «Что-нибудь не в порядке?»

Прикрыв микрофон трубки рукой, Мел обернулся к Тане:

– Как его фамилия – этого пассажира с чемоданчиком?

Таня заглянула в свой список.

– Герреро или Берреро – один раз было записано так, а другой раз – иначе. – Она заметила, что Мел вздрогнул. – Инициалы – Д. О.

Мозг Мела напряженно работал. Фамилия женщины, которую час назад приводили к нему в приемную, была Герреро. Так сказал лейтенант Ордвей. Мел отчетливо это помнил. Полиция обратила на нее внимание, потому что она растерянно бродила по аэровокзалу. По словам Неда Ордвея, женщина была чем-то очень расстроена и плакала, но никто из полицейских не мог добиться от нее толку. Мел собирался сам поговорить с ней, но не успел. Когда явилась делегация из Медоувуда, женщина уже уходила. Конечно, может быть, одно к другому и не имеет отношения…

В телефоне слышны были голоса страховых агентов и пассажиров на фоне шума центрального зала.

– Таня! – Мел старался говорить спокойно. – Примерно двадцать минут назад у меня в приемной была женщина – средних лет, в поношенной и, как мне показалось, порядком промокшей одежде. По-моему, эта женщина ушла, когда сюда набился народ, но, возможно, она еще где-нибудь здесь, в пределах аэропорта. Приведите ее сюда и, во всяком случае, как только она попадется вам на глаза, не выпускайте ее из виду. – Заметив Танин озадаченный взгляд, Мел добавил: – Ее зовут миссис Герреро.

Таня поспешно вышла, и в эту минуту в телефоне раздался голос Мардж:

– Я собрала все полисы, мистер Бейкерсфелд. Можно вам прочесть.

– Да, Мардж, читайте.

Мел внимательно слушал. Список подходил к концу, когда он услышал уже ставшую знакомой фамилию и невольно весь напрягся. Голос его зазвучал настороженно:

– Скажите, кто оформлял этот полис – вы?

– Нет, Банни. Сейчас я передам ей трубку.

Мел выслушал рассказ Банни и задал несколько вопросов. Разговор их был краток. Мел положил трубку и тут же стал набирать другой номер. Вошла Таня.

В глазах ее стоял вопрос, но Мел предпочел пока что сделать вид, будто он этого не замечает, и она тотчас начала докладывать:

– На административном этаже никого посторонних нет. А внизу по-прежнему миллион народу; нечего и думать найти кого-нибудь в этой толпе. Может быть, объявим по трансляции?

– Что ж, попытаемся, хотя особенной надежды на успех у меня нет.

Судя по тому, что он слышал об этой Герреро, толку от нее добиться будет нелегко и едва ли объявление по трансляции что-либо даст. К тому же ее, вероятно, давно нет здесь – она уже наверняка где-нибудь на полпути к городу. Мел упрекал себя за то, что не поговорил с ней, он ведь собирался это сделать, но его отвлекли другие дела. Делегация медоувудцев, тревога за Кейза… Тут он вспомнил, что хотел вернуться на КДП. Теперь и это придется отложить… Да, еще Синди… Он только сейчас заметил, что Синди ушла, и почувствовал себя неловко.

Он взял со стола микрофон и протянул его Тане. В эту минуту ответил набранный им номер полицейского отделения аэропорта.

– Мне нужен лейтенант Ордвей, – сказал Мел. – Он еще в аэропорту?

– Да, сэр. – Дежурный узнал голос Мела.

– Разыщите его как можно скорее. Я подожду. И кстати, как имя женщины по фамилии Герреро, на которую кто-то из ваших людей обратил сегодня внимание? Мне говорили, но я хочу проверить.

– Одну минуту, сэр. – Небольшая пауза. – Ее зовут Инес, сэр, Инес Герреро. Мы уже вызвали лейтенанта Ордвея по его рации.

Нед Ордвей, как и многие другие служащие аэропорта, имел при себе карманный радиоприемник, дававший спецсигнал, как только поступал срочный вызов для лейтенанта. Значит, в эту минуту Ордвей где-то уже спешит к телефону.

Мел быстро дал Тане необходимые указания и нажал кнопку своего личного микрофона, которая одновременно отключила все другие микрофоны трансляционной сети аэропорта. Дверь в приемную была открыта, и он услышал, как оборвалось на полуслове очередное сообщение о посадке на самолет. За все восемь лет, в течение которых Мел находился на посту управляющего аэропортом, только дважды прибегал он к такой мере. В первом случае – как он врезался Мелу в память! – он сделал это, чтобы объявить о смерти президента Кеннеди. Во втором – это было год назад – к нему в кабинет забрел, рыдая, отставший от родителей малыш. Мел не стал канителиться: отвергнув обычную в таких случаях процедуру, он использовал свой микрофон, чтобы поскорее оповестить родителей, которые, конечно, уже сходили с ума от тревоги.

И сейчас он кивнул Тане, чтобы она начинала свое объявление, а мозг его тем временем сверлила мысль, что, в сущности, он до сих пор не знает, зачем нужна ему эта женщина, Инес Герреро, ведь у него нет даже уверенности в том, что все это не пустые фантазии. Но подсознательно он чувствовал, что это не так, что произошло – а быть может, еще и продолжает происходить – что-то серьезное. В таких случаях нужно, не теряя времени, проверить каждую мелочь в надежде, что каким-то образом с помощью других людей удастся все разъяснить.

– Прошу внимания! – начала Таня; голос ее звучал, как всегда, ясно и спокойно, и сейчас он был слышен во всех самых отдаленных уголках аэровокзала. – Миссис Инес Герреро, или Берреро, просят немедленно явиться в кабинет управляющего аэропортом на административном этаже центрального здания аэровокзала. Любой служащий аэропорта или какой угодно авиакомпании покажет вам дорогу. Повторяю…

В телефонной трубке затрещало: лейтенант Ордвей был на проводе.

– Нам нужна эта женщина, – сказал ему Мел. – Та, что была здесь у меня в приемной. Герреро. Мы сейчас передаем…

– Да-да, – сказал Ордвей. – Я слышу.

– Она нужна нам срочно. Объясню все потом. А сейчас можете мне поверить…

– Понятно. Когда вы видели ее в последний раз?

– Когда она была вместе с вами в моей приемной.

– Понятно. Что-нибудь еще?

– Да, это может оказаться очень серьезным. Я просил бы вас все бросить, поставить на ноги всех ваших людей. И в любом случае – найдете вы ее или нет – поскорее загляните ко мне сюда…

– Есть. – В телефоне звякнуло: Ордвей повесил трубку.

Таня закончила свое объявление, и не успела она нажать кнопку и выключить микрофон, как в отворенную дверь донеслось новое сообщение по трансляционной сети: «Внимание! Мистер Лестер Мейнуэринг! Просим мистера Мейнуэринга и сопровождающих его лиц немедленно подойти к центральному входу аэровокзала».

«Лестер Мейнуэринг» на условном языке аэропорта означало «полицейский». Сообщение расшифровывалось так: полицейский, находящийся ближе всего к указанному месту, должен немедленно явиться туда. Под «сопровождающими лицами» подразумевались все полицейские вокзала. Большинство аэропортов пользовалось таким же кодом, чтобы вызывать полицию, не привлекая внимания пассажиров.

Ордвей времени не терял. Как только полицейские соберутся у центрального входа, он проинструктирует их относительно Инес Герреро.

– Позвоните Уэзерби, – сказал Мел Тане. – Попросите его как можно быстрее прийти сюда. Скажите, что это важно. – И добавил как бы про себя: – Для начала соберем всех здесь.

Позвонив, Таня сообщила:

– Он сейчас будет. – В голосе ее слышалась тревога.

Мел подошел к двери в приемную и притворил ее.

– Вы ведь так ничего и не объяснили мне, – сказала Таня. – Что такое вы обнаружили?

Мел сказал с расстановкой, осторожно выбирая слова:

– Этот человек, Герреро, тот, что улетел в Рим без багажа с одним ручным чемоданчиком – вы еще заподозрили, что у него там бомба, – перед вылетом застраховал свою жизнь на триста тысяч долларов в пользу некой Инес Герреро. И, оплачивая страховку, выгребал у себя из карманов последнюю мелочь.

– О Господи! – Таня побелела и прошептала еле слышно: – Нет, нет… не может быть!

6

Бывали дни – и сегодня выдался один из таких дней, – когда Патрони радовался, что он работает в техническом секторе авиации, а не в коммерческом.

Эта мысль снова посетила его, когда он наблюдал, как хлопочут рабочие, подкапываясь под занесенный снегом лайнер «Аэрео Мехикан», который все еще блокировал полосу три-ноль.

Коммерческий сектор, к которому Патрони причислял без разбору весь административный состав, был, на его взгляд, скопищем чванливых бездельников, вздорящих друг с другом, как капризные подростки. И только в инженерном и ремонтно-техническом секторах сидели взрослые люди и занимались своим делом. Механики (неуклонно отстаивал свою точку зрения Патрони), даже состоя на службе в конкурирующих авиакомпаниях, работают дружно, слаженно, делятся опытом, информацией, а иной раз и профессиональными секретами во имя общего блага.

В подтверждение своих слов Патрони не раз признавался своим друзьям в том, что существует тайный обмен информацией, регулярно получаемой механиками на закрытых конференциях той или иной авиакомпании.

Руководство авиакомпании, в которой работал Патрони, как и большинство крупных рейсовых авиакомпаний, проводило ежедневные телефонные конференции, именуемые «инструктажем», в которых обязаны были принимать участие все авиабазы, аппараты управления и ремонтно-технические службы, имеющие между собой прямую закрытую междугородную связь. Проводившиеся под председательством вице-президента авиакомпании инструктажи представляли собой, в сущности, информацию о всей деятельности авиакомпании за истекшие сутки и обсуждение этой деятельности. Происходил откровенный обмен мнениями между ведущими работниками всех секторов. Коммерческий сектор и сектор обслуживания ежедневно проводили свой инструктаж, так же как и ремонтно-технический, только значение последнего, по мнению Патрони, было несравненно выше.

Во время технических инструктажей, в которых Патрони принимал участие пять раз в неделю, все ремонтно-технические службы отчитывались одна за другой. Если за истекшие сутки где-либо происходили задержки или другие неполадки по вине технического сектора, руководство сектора должно было нести за них ответственность. Никакие отговорки во внимание не принимались. Патрони говорил: «Прошляпил – отвечай!» Сообщалось о любых, даже самых ничтожных неполадках в материальной части с целью информации и предотвращения возможности их повторения. На следующем инструктаже в понедельник Патрони предстояло доложить о случае с «Боингом-707» авиакомпании «Аэрео Мехикан» и о своем успехе или неудаче, в зависимости от того, как дальше пойдет у него дело. Ежедневные доклады на инструктажах являлись делом отнюдь не шуточным – особенно потому, что механики были народ тертый и не пытались обвести друг друга вокруг пальца.

А после этих официальных конференций начинались – как правило, без ведома высшего руководства авиакомпаний – приватные совещания. Патрони и другие механики обменивались телефонными звонками со своими дружками из конкурирующих авиакомпаний, делились впечатлениями и информацией, если находили ее существенной. И нужные сведения очень редко не получали распространения.

А в особо серьезных случаях – во всем, что касалось вопроса безопасности, – информация передавалась от одной авиакомпании к другой не на следующие сутки, а тут же. Если, к примеру, воздушный корабль ДС-9 авиакомпании «Дельта» терпел аварию из-за поломки лопасти винта, ремонтно-технические службы «ТВА», «Истерн», «Континентл» и других авиакомпаний, имеющих в эксплуатации самолеты ДС-9, ставились об этом в известность в течение часа. Полученная информация могла предупредить повторение такой же аварии с другим самолетом. Потом за этим сообщением последуют снимок поврежденной машины и технический рапорт. И при желании техники и механики других авиакомпаний будут иметь возможность расширить свои познания, ознакомившись на месте с поломкой и прочими повреждениями.

Все, кто подобно Патрони работал в тесном контакте друг с другом, любили отмечать, что представители административного и коммерческого секторов конкурирующих авиакомпаний в тех случаях, когда им требовалось встретиться для консультации, редко делали это в служебной обстановке, предпочитая кафе или ресторан. Представители же ремонтно-технического сектора, в противоположность им, постоянно наведывались к своим конкурентам, зная, что им открыт туда свободный доступ как членам единого сообщества. И если ремонтно-технический сектор одной авиакомпании попадал в беду, другие помогали ему чем могли. Такого рода помощь была оказана сегодня Патрони. На протяжении полутора часов, пока велись подготовительные работы для новой попытки вывести увязший самолет, количество людей, принимавших участие в этих работах, почти удвоилось. Поначалу в распоряжении Патрони была только небольшая бригада авиакомпании «Аэрео Мехикан» да кое-кто из его собственных ребят из «ТВА». Теперь бок о бок с ними усердно трудились рабочие-землекопы из авиакомпаний «Браниф», «Пан-Америкэн», «Америкэн» и «Истерн».

По мере того как люди все прибывали и прибывали на самых разнокалиберных машинах авиационной службы, становилось ясно, что весть о трудной задаче, стоявшей перед Патрони, уже успела – способом условной тайной сигнализации – распространиться по всему аэропорту, и аварийно-ремонтные бригады различных авиакомпаний, не дожидаясь, когда их попросят, энергично взялись за дело. Это пробудило доброе чувство признательности в душе Патрони.

Все же, несмотря на прибывшую подмогу, Патрони не удалось закончить подготовительные работы за час, как он рассчитывал. Две прорытые в снегу перед колесами самолета траншеи удлинялись неуклонно, но медленно из-за того, что все работавшие время от времени бегали греться в два служебных автобуса, где было сравнительно тепло. Забравшись туда, люди тотчас принимались хлопать в ладоши и растирать щеки, онемевшие от колючего ледяного ветра, который все еще бушевал над заметенным снегом аэропортом. На ближайшей рулежной дорожке по-прежнему теснились автобусы, грузовики, снегоочистители и прочие служебные машины, в том числе заправочная цистерна и ревущий передвижной генератор – большинство с «мигалками» на крыше. Лучи прожекторов вырывали этот кусок поля из окружающего мрака, превращая его в ослепительно белый оазис мерцающего снега.

Две траншеи, каждая в шесть футов шириной, шли под небольшим уклоном вверх от огромных колес лайнера к более твердому грунту, куда, по расчетам Патрони, лайнер должен был выбраться своими силами. В глубине траншеи под снегом была мокрая глина, в которой первоначально и застрял съехавший с полосы лайнер. Мокрый снег смешался с мокрой глиной, но по мере подъема траншей вверх количество слякоти становилось все менее угрожающим. Третья траншея – не такая глубокая и более узкая – прокладывалась для носового колеса. Как только удастся вывести самолет на твердый грунт, освободится полоса три-ноль, перекрытая сейчас крылом лайнера. Сам же лайнер нетрудно будет перегнать на соседнюю рулежную дорожку.

Теперь, когда подготовительные работы подходили к концу, дальнейший успех мероприятия зависел от искусства пилотов «Боинга-707», которые дожидались своего часа в кабине экипажа и взирали сверху на копошившихся внизу людей. Пилотам предстояло решить основную задачу: какую мощность должны развить двигатели, чтобы самолет сдвинулся с места и не зарылся носом в снег.

Сам Патрони, с тех пор как прибыл на этот участок, почти не выпускал лопаты из рук и вместе с другими рыл траншею. Бездействие всегда угнетало его. К тому же порой он рад был случаю проверить свою выносливость. Прошло уже двадцать лет с тех пор, как Патрони покинул любительский бокс, однако и сейчас он был физически крепче своих сверстников и даже многих более молодых. Рабочие наземной службы «Транс-Америки» с удовольствием поглядывали на сильную, коренастую фигуру Патрони, работавшего бок о бок с ними. Он увлекал их за собой и подхлестывал: «А ну пошевеливайся, сынок, мы же не могильщики, а ты не покойник… Что вас все носит в этот автобус, ребята, может, у вас там любовные свидания?.. Если ты еще постоишь в обнимку со своей лопатой, Джек, мороз превратит тебя в жену Лота… Ребята, нам же нужно сдвинуть это корыто с места, пока его конструкция не устарела».

Патрони еще не разговаривал с командиром экипажа и первым пилотом, предоставив это Ингрему, старшему технику «Аэрео Мехикан», который возился здесь до него. Ингрем сносился с командой по внутреннему радиотелефону и держал пилотов в курсе того, что происходило внизу.

Теперь Патрони распрямил спину и, воткнув лопату в снег, сказал Ингрему:

– Через пять минут мы закончим. Когда у вас все будет готово, велите людям убраться и убрать технику. Лишь только эта махина сдвинется с места, – он мотнул головой в сторону лайнера, – она поведет себя, как пробка от шампанского.

Ингрем, закутанный до ушей в свою парку и весь съежившийся от холода, молча кивнул.

– Вы пока тут кончайте, – сказал Патрони, – а я перекинусь словечком с пилотами.

Старомодный трап, который несколько часов назад подогнали к самолету, чтобы спустить на землю пассажиров, все еще стоял у передней двери. Патрони взобрался по заснеженным ступенькам, прошел через пассажирский салон и направился в кабину экипажа, с удовольствием раскуривая по дороге свою неизменную сигару.

После мороза и снежной вьюги кабина казалась особенно уютной. Один из радиоприемников был настроен на городскую волну, играла музыка. Когда вошел Патрони, первый пилот, сидевший без пиджака, в одной рубашке, выключил радио, и музыка смолкла.

– Зачем вы? Это не мешает. – Главный механик отряхнулся, словно бультерьер, обрушив на пол лавину снега. – Я за то, чтобы никогда не вешать носа. Мы же не просим вас сойти вниз и поработать лопатой.

В кабине не было никого, кроме командира экипажа и первого пилота. Патрони вспомнил, что и бортмеханик, и стюардессы отправились вместе с пассажирами в аэровокзал.

Командир, смуглый, кряжистый, чем-то напоминавший Антони Куина, повернулся к Патрони на своем вращающемся кресле и сказал сухо:

– Каждый занимается, чем ему положено, – вы своим делом, мы своим. – Он говорил по-английски безукоризненно.

– Это правильно, – согласился Патрони. – Беда только в том, что наше дело нам часто портят и подваливают работы. Со стороны.

– Если вы имеете в виду то, что здесь произошло, – сказал командир, – madre de Dios, не думаете же вы, что я нарочно зарыл свой самолет в снег?

– Нет, этого я не думаю. – Патрони выбросил сигару, которая уже никуда не годилась, так он ее изжевал, сунул в рот другую и закурил. – Но раз уж он тут увяз, я хочу быть уверен, что мы его вытащим сразу, с первой же попытки. А если нет, то он увязнет еще глубже, по самые уши. Как и все мы, включая вас. – Он поглядел на командирское кресло. – Что вы скажете, если я сяду сюда и попытаюсь его выволочь?

Командир вспыхнул. У него было четыре нашивки, и он не привык к такому тону – впрочем, никто и не разговаривал так с людьми его ранга, кроме Патрони.

– Нет, благодарю вас! – холодно сказал командир. Он ответил бы еще резче, если бы не чувствовал себя крайне неловко из-за положения, в которое попал. Он знал, что завтра в Мехико-Сити его ждет весьма неприятный разговор со старшим пилотом компании. И все же внутренне он весь кипел: «Jesucristo у рог la amor de Dios!»

– Там, внизу, целая орава полузамерзших ребят, которые работали не за страх, а за совесть, – не сдавался Патрони. – Вытащить отсюда самолет – штука тяжелая. Мне уже приходилось, есть опыт. Так что, может, все-таки дадите мне попробовать еще раз?

Командир с трудом сдержал себя.

– Я знаю, кто вы такой, мистер Патрони, и мне сказали, что вы лучше любого сумеете помочь нам выбраться из этого болота. Следовательно, я нисколько не сомневаюсь, что вам разрешено маневрировать на самолете по земле. Но позвольте вам напомнить, что мне и первому пилоту разрешено еще и летать на нем. И нам за это платят. Так что управлять самолетом мы будем сами.

– Как вам угодно. – Патрони пожал плечами и сказал, ткнув своей сигарой в сторону рычагов подачи топлива: – Только запомните одно: когда я дам знак, двиньте секторы газа вперед до упора. На полную катушку, понятно? Струсите – все пропало.

И он вышел из кабины, не обращая внимания на сердитые взгляды разъяренных пилотов.

Внизу работы были закончены. Кое-кто побежал в автобус греться. Все машины отогнали подальше от самолета.

Патрони закрыл за собой дверь кабины и спустился по трапу. Старший техник, закутавшийся уже чуть ли не с головой в свою парку, доложил:

– Все готово.

Патрони сделал еще две-три затяжки и швырнул сигару в снег, где она, зашипев, потухла. Затем он указал на безмолвствовавшие двигатели лайнера:

– О’кей, запускайте все четыре.

Несколько человек уже шли обратно от автобусов. Четверо рабочих подставили плечи под трап и откатили его от самолета. Двое других, стараясь перекрыть шум ветра, крикнули:

– Есть запускать двигатели!

После чего один из них стал перед самолетом, возле передвижного генератора. На голове у него были наушники, подключенные к радиотелефону в самолете. Другой, со светящимися сигнальными жезлами в руках, прошел дальше и стал так, чтобы его было видно пилотам из кабины.

Патрони, одолжив у кого-то защитный шлем, стал рядом с человеком в наушниках. Все остальные высыпали из автобусов – поглядеть.

В кабине пилоты закончили проверку перед стартом. На земле человек с наушниками начал обычный ритуал подготовки к старту.

– Запускайте двигатели.

Пауза. Голос командира:

– Готовы запускать и форсировать.

Стартер третьего двигателя заработал от аэродромного пускового устройства, со свистом закрутился компрессор, замелькали его лопатки. Когда скорость достигла пятнадцати процентов нормальной, первый пилот включил подачу топлива. Когда топливо воспламенилось, двигатель отрыгнул облако дыма и, глухо взревев, заработал.

– Запускайте четвертый двигатель.

Следом за третьим заработал четвертый двигатель, и генераторы обоих начали подавать ток.

Раздался голос командира:

– Перехожу на свои генераторы. Отключайте ваш.

– Отключено. Запускайте второй двигатель.

Заработал второй двигатель. Оглушающий рев трех двигателей. Вихрь снега.

Загудел и заработал первый двигатель.

Лучи прожекторов, освещавшие пространство перед самолетом, сместились в одну сторону.

Патрони поменялся наушниками со служащим, стоявшим перед самолетом. Теперь у него была прямая связь с пилотами.

– Говорит Патрони. Когда у вас там все будет готово, начинайте действовать.

Стоявший впереди служащий поднял вверх светящиеся сигнальные жезлы, готовясь указывать путь самолету по эллиптической дорожке за траншеями, тоже расчищенной от снега по распоряжению Патрони. Если «боинг» выедет на дорожку быстрее, чем предусмотрено, служащему придется удирать бегом.

Патрони присел на корточки перед носовым колесом. Положение тоже небезопасное в случае, если самолет рванет с места. Недаром Патрони сжимал телефонный провод в месте соединения, чтобы сразу же выдернуть вилку из штепселя. Он внимательно следил за стойкой шасси – вот сейчас она начнет перемещаться.

Голос командира:

– Даю газ.

Гул двигателей стал громче. Самолет содрогался от этого гула, напоминавшего укрощенную грозу, земля под ним дрожала, но колеса оставались неподвижны.

Спасаясь от ветра, Патрони прикрыл микрофон ладонями и крикнул:

– Больше газу! Секторы вперед до упора!

Рев двигателей усилился, но лишь слегка. Колеса дрогнули, но не сдвинулись с места.

– До упора, черт подери! До упора!

Несколько секунд двигатели продолжали работать на прежней мощности, потом внезапно мощность упала. В наушниках у Патрони задребезжал голос командира:

– Патрони, рог favor, если я дам двигателям полную тягу, самолет станет на нос, и мы с вами вместо завязшего «боинга» будем иметь обломки «боинга».

Патрони внимательно приглядывался к колесам самолета, откатившимся на прежнее место, и к грунту вокруг них.

– Говорю вам, он вылезет! Наберитесь духу и дайте газ на всю катушку.

– Сами набирайтесь духу! – взбесился командир. – Я выключаю двигатели.

Патрони не своим голосом заорал в микрофон:

– Не выключайте, пусть работают вхолостую! Я сейчас поднимусь! – Выскочив из-под носа самолета, он махнул рукой, чтобы подкатили трап. Но не успели его установить, как все четыре двигателя заглохли.

Когда Патрони поднялся в кабину, оба пилота уже отстегивали ремни.

Патрони сказал с осуждением:

– Струсили!

Ответ командира прозвучал неожиданно кротко:

– Es posible. И возможно также, что это единственный разумный поступок, который я совершил за весь сегодняшний вечер. Ваша бригада готова принять самолет на себя? – официальным тоном осведомился он.

– О’кей, – сказал Патрони. – Примем.

Первый пилот взглянул на часы и сделал пометку в бортовом журнале.

– Когда вы так или иначе вытащите самолет из снега, – сказал капитан, – ваша компания свяжется с нашей. А пока что – buenas noches.

Лишь только оба пилота, застегнув на все пуговицы свои куртки, покинули кабину, Патрони быстрым привычным взглядом скользнул по приборам и рычагам управления. Через две-три минуты он следом за пилотом спустился по трапу.

Внизу его ждал Ингрем. Он кивком указал на пилотов, спешивших к одному из служебных автобусов.

– Так же сдрейфили они и раньше: не решились дать двигателям полную нагрузку. – Он угрюмо покосился на стойки шасси. – Потому он с самого начала и зарылся так глубоко. А теперь увяз еще глубже.

Именно этого и боялся Патрони.

Он снова нырнул под фюзеляж – поглядеть на положение шасси; Ингрем посветил ему электрическим фонариком. Колеса ушли в мокрый снег и жидкую глину почти на фут глубже прежнего. Патрони взял фонарик, посветил под крыльями: оси всех четырех колес были в опасной близости к грунту.

– Крюком с неба разве что его теперь вытащишь, – сказал Ингрем.

Главный механик «ТВА» задумался и покачал головой:

– Надо попытаться еще раз. Снова подкопать – поглубже, подвести траншеи под самые колеса и запустить двигатели. Только на этот раз вытаскивать его я буду сам.

Вокруг все еще продолжала завывать вьюга.

Ингрем поежился, сказал с сомнением:

– Как знаете, доктор. Но конечно, лучше вы, чем я.

Патрони усмехнулся:

– Если мне не удастся его вытащить, тогда, наверное, удастся разнести на куски.

Ингрем направился к одиноко стоявшему автобусу – снова собирать людей. Второй автобус уже уехал – повез пилотов «Аэрео Мехикан» в аэровокзал.

Патрони прикинул: теперь меньше чем за час никак не управиться. Значит, все это время посадочная полоса три-ноль функционировать не будет.

Он направился к своему пикапу, оборудованному рацией, чтобы доложить об этом на КДП.

7

Инес Герреро не была знакома с теорией, суть которой сводится к тому, что перенапряженный, истощенный мозг может в целях самосохранения отключаться, и тогда человек впадает в состояние пассивного полузабытья. Однако ее поведение служило наглядным подтверждением этой теории. Инес Герреро действовала бессознательно, как сомнамбула.

Вот уже несколько недель ее томили беспокойство, тревога, близкая к отчаянию, а события этой ночи нанесли ей последний, сокрушительный удар. И мозг ее отключился – так срабатывает предохранитель при коротком замыкании. Пока Инес Герреро пребывала в этом состоянии – временном, конечно, – она не отдавала себе отчета, ни где она находится, ни почему.

Грубоватый, разбитной шофер такси оказал ей не слишком хорошую услугу. Они сторговались, что он отвезет ее в аэропорт за семь долларов. Выйдя из такси, Инес дала шоферу десятидолларовую бумажку – кроме этой бумажки, у нее почти ничего не было, – ожидая получить сдачу. Шофер пробормотал, что сдачи у него нет, но он сейчас разменяет, и укатил. Инес напрасно прождала десять минут, стоя как на иголках и не сводя глаз с часов аэровокзала, стрелки которых неумолимо приближались к одиннадцати, когда должен был подняться в воздух самолет, отлетавший в Рим, и наконец поняла, что шофер такси и не подумает возвращаться. Инес не запомнила ни номера машины, ни фамилии шофера – на что последний и рассчитывал. А если бы даже и запомнила, то писать жалобы не в ее привычках, и, как видно, шофер раскусил и эту черту ее характера.

Несмотря на все препятствия, возникшие по дороге, Инес еще успела бы попасть к посадке в самолет, не задержись она в ожидании сдачи. А теперь, когда она отыскала выход на поле, самолет уже бежал по рулежной дорожке.

Все же у Инес хватило ума воспользоваться советом, полученным по телефону от мисс Юнг, девушки из справочного бюро «Транс-Америки», и она прибегла к маленькой хитрости, чтобы выяснить, действительно ли ее муж находится на борту самолета, отлетающего в Рим. Контролер как раз собирался покинуть свой пост у выхода сорок семь, когда к нему обратилась Инес.

По совету мисс Юнг она не стала задавать вопросов, а просто заявила:

– Мой муж находится на борту самолета, на который только что закончилась посадка. – И она объяснила, что опоздала проводить мужа, но хочет убедиться, что он успел благополучно сесть в самолет. Она достала желтенькую квитанцию, обнаруженную среди вещей мужа, и показала ее контролеру. Мельком взглянув на квитанцию, контролер стал просматривать список пассажиров.

На какую-то секунду в душе Инес затеплилась надежда: а вдруг она ошиблась, вдруг муж ее и не думал никуда улетать – мысль о том, что он мог отправиться в Рим, все еще казалась ей слишком невероятной. Но тут контролер сказал – да, Д. О. Герреро находится на борту самолета, вылетающего рейсом два, и обидно, конечно, что миссис Герреро не успела проводить мужа, но сегодня из-за этого снегопада все пошло кувырком, а теперь он просит его извинить, но ему необходимо…

Контролер ушел, и тут Инес расплакалась: она вдруг почувствовала себя такой одинокой среди всей этой толпы.