Часть вторая

(20.30–23.00)

1

Вернувшись в теплую машину, Джо Патрони, главный механик «ТВА», вызвал по радиотелефону аэропорт. Он сообщил, что все еще находится в пути – на дороге из-за аварии пробка, – но все же надеется скоро прибыть. А как там с самолетом «Аэрео Мехикан», спросил он, все еще не вытащили? Нет, сообщили ему, не вытащили, и он нужен позарез: каждые две-три минуты звонят в «ТВА» и спрашивают, где Патрони и долго ли его еще ждать.

Немного обогревшись, Джо выскочил из машины и, преодолевая буран, увязая в снегу, заспешил по шоссе к месту аварии.

Обстановка вокруг завалившегося грузовика с прицепом выглядела так, точно все это было инсценировано для съемок широкоэкранной картины. Гигантский прицеп по-прежнему лежал на боку, перегораживая четыре полосы шоссе. К этому времени машину уже накрыло толстым слоем снега и она походила на перевернутого мертвого динозавра. Белый снег, яркий свет прожекторов, «мигалки» – все это создавало впечатление, что дело происходит днем. Прожекторы были установлены на трех грузовиках, которые посоветовал вызвать Патрони. Ярко-красные «мигалки» сверкали на крышах полицейских машин, которых за последнее время еще прибавилось, – казалось, полицейские только и были заняты тем, чтобы следить за работой «мигалок». Словом, настоящий фейерверк – как на празднике 4 июля.

Сходство со спектаклем стало еще более разительным, когда прибыла телевизионная группа. Самоуверенные телевизионщики подъезжали по обочине, отчаянно гудя, сверкая вопреки правилам «мигалкой» на крыше своего коричневого фургона. С характерной для людей этой профессии беспардонностью четверо молодчиков принялись командовать, точно эта авария была устроена специально для них и все дальнейшее должно быть подчинено их желаниям. Полицейские не только не обратили внимания на «мигалку», незаконно установленную на крыше телевизионного фургона, но, повинуясь указаниям съемочной группы, уже размахивали руками, передвигая грузовики.

А Патрони, прежде чем отправиться к себе в машину звонить по телефону, тщательно разъяснил, где должны встать грузовики, чтобы объединенными усилиями сдвинуть с места опрокинутый грузовик с прицепом. Уходя, он видел, как шоферы грузовиков и выделенные им в помощь рабочие стали подсоединять к кабине и прицепу тяжелые цепи, которые затем надо будет закрепить, на что потребуется еще несколько минут. Полиция охотно приняла помощь Патрони, и полицейский лейтенант, прибывший к тому времени на место действия, гаркнул, приказывая шоферам грузовиков во всем слушаться Джо. Теперь же цепи были сняты, за исключением одной, с которой, осклабившись нацеленным на него телевизионным камерам, возился в свете прожекторов шофер грузовика.

За камерами и прожекторами толпились пассажиры застрявших машин. Большинство с интересом следили за съемкой, забыв и о своем желании поскорее сдвинуться с места, и о ночном холоде.

Внезапный порыв ветра швырнул мокрым снегом в лицо Патрони. Он схватился за ворот своей парки, но было уже поздно: снег проник внутрь, и рубашка сразу намокла. Неприятно, но ничего не поделаешь. Патрони добрался до лейтенанта полиции и спросил:

– Кто, черт побери, переставил грузовики? Этак они не сдвинут с места и кучу дерьма. Они могут разве что толкать друг друга.

– Да знаю я, мистер. – Лейтенант, высокий, широкоплечий, возвышавшийся как башня над коротконогим, приземистым Патрони, был явно смущен. – Но телевизионщикам хотелось получше все заснять. Они с местной станции, и им это нужно для сегодняшних новостей – про буран. Вы уж меня извините.

Один из телевизионщиков в теплом пальто, застегнутом на все пуговицы, поманил лейтенанта, жестом показывая, что хочет снять его на пленку. Лейтенант вздернул голову, несмотря на валивший снег, и с хозяйским видом направился к грузовику, возле которого шла съемка. Двое полицейских последовали за ним. Став лицом к камере, лейтенант принялся размахивать руками, давая указания шоферу грузовика – указания совершенно бесполезные, но могущие произвести внушительное впечатление с экрана.

Патрони же, подумав о том, с каким нетерпением его ждут в аэропорту, почувствовал, что в нем закипает гнев. Он чуть не ринулся на всю эту аппаратуру – так и схватил бы телевизионный аппарат, прожекторы и расколошматил. Мускулы его невольно напряглись, дыхание участилось. Но усилием воли он взял себя в руки.

Патрони отличался буйным, неуемным нравом; по счастью, его нелегко было вывести из равновесия, но если это случалось, то выдержка и благоразумие покидали его. Всю свою сознательную жизнь он старался научиться владеть собой, но это не всегда ему удавалось, хотя сейчас достаточно было вспомнить об одном случае, чтобы он сумел взять себя в руки.

А тогда он этого сделать не сумел. И воспоминание о том, что произошло, всю жизнь преследовало его.

Во время Второй мировой войны Джо служил в авиации и занимался любительским боксом, причем считался опасным противником. Он был боксером среднего веса и в какой-то момент чуть не стал участником чемпионата ВВС на европейском театре военных действий от своей дивизии.

На матче, устроенном в Англии незадолго до вторжения в Нормандию, ему пришлось выступать против командира самолета по имени Терри О’Хейл, разнузданного хулигана из Бостона, известного своей подлостью как на ринге, так и вне его. Джо был тогда рядовым авиационным механиком; он знал О’Хейла и не любил его. Это не имело бы значения, если бы О’Хейл не прибег на ринге к одному тщательно рассчитанному приему – не шептал все время сквозь зубы: «Ах ты, грязный даго, итальяшка… Ты почему не воюешь на другой стороне, сосунок?.. Ты же ревешь от восторга, когда они сбивают наши машины, а, даго?» И так далее все в том же роде. Патрони прекрасно понимал, что это гамбит, попытка вывести его из себя, и пропускал оскорбления мимо ушей, пока О’Хейл вопреки правилам не ударил его дважды в низ живота, судья же, плясавший сзади них, не заметил этих ударов.

Оскорбления, эти два удара в низ живота и невыносимая боль сыграли свое дело, и Патрони вскипел, на что его противник и рассчитывал. Но он не рассчитывал, что Патрони так стремительно, так яростно и так безжалостно обрушится на него – О’Хейл рухнул и, когда судья отсчитал десять, был уже мертв.

Патрони не поставили это в вину. Хотя судья не заметил запрещенных ударов, их заметили зрители, стоявшие у ринга. Но даже если бы они и не заметили, все равно Патрони ведь делал лишь то, что положено – сражался в меру своего умения и сил. Только сам он знал, что на какие-то секунды рассудок ему изменил и он был безумен. Позже, наедине с собой, Джо вынужден был признать: даже понимая, что О’Хейл умирает, он не смог бы совладать с собой.

После этого прискорбного случая он не перестал боксировать и не «повесил свои перчатки на гвоздь», как обычно пишут в романах. Он продолжал драться на ринге во всю силу своих физических возможностей, не стараясь особенно сдерживаться, но тщательно следя за тем, чтобы не пересечь черту между разумом и безумием. Ему это удавалось – он это понимал, ибо стоило ему распалиться, как разум вступал в единоборство со звериным началом и побеждал. Тогда – и только тогда – Патрони ушел из бокса и уже не ступал на ринг до конца своих дней.

Но одно дело – уметь держать себя в руках, а другое – избавиться от подобных вспышек ярости вообще. И когда лейтенант полиции вернулся, вдоволь накрасовавшись перед телевизионным аппаратом, Патрони накинулся на него:

– Вы на целых двадцать минут задержали пробку на дороге. Десять минут ушло у нас на то, чтобы расставить как надо грузовики, и теперь еще десять минут уйдет, чтобы вернуть их на прежнее место.

В этот момент над ними раздался шум пролетавшего самолета – напоминание о том, что Патрони следовало поторапливаться.

– Послушайте, мистер. – Лицо лейтенанта побагровело, хотя оно и так уже было красным от ветра и холода. – Вбейте себе в башку, что командую здесь я. Мы рады любой помощи, включая вашу. Но решения принимаю я.

– Тогда примите же наконец!

– Я буду делать то, что я…

– Ну нет, вы будете слушать меня. – Патрони горящими глазами смотрел на полицейского, возвышавшегося над ним. Лейтенант, видимо, почувствовав скрытый гнев старшего механика, его привычку командовать, умолк. – В аэропорту очень сложная ситуация. Я говорил вам об этом и говорил, почему я там нужен. – Как бы подчеркивая свои слова, Патрони ткнул в воздух горящей сигарой. – Может, и у других есть причины спешить, но ограничимся пока тем, что я вам сказал. У меня в машине телефон, и я сейчас же позвоню своему начальству. А оно позвонит вашему. И не успеете вы глазом моргнуть, как вас вызовут по вашему радио и спросят, почему вы изображаете из себя телевизионного героя, вместо того чтобы заниматься делом. Так что решение, как вы изволили выразиться, за вами! Звонить мне по телефону или будем пошевеливаться?

Лейтенант смотрел на Джо и, казалось, готов был испепелить его взглядом. Ему очень хотелось дать волю гневу, но он сдержался. И повернулся всем своим большим телом к телевизионщикам:

– Живо убирайте отсюда всю эту бодягу! Слишком долго вы тут, ребята, копаетесь.

Один из телевизионщиков крикнул через плечо:

– Еще несколько минут, шеф!

Лейтенант в два прыжка очутился рядом с ним.

– Вы меня слышали? Убирайтесь сейчас же! – Все еще разгоряченный стычкой с Патрони, лейтенант пригнулся к нему, и телевизионщик съежился.

– О’кей, о’кей! – Он поспешно замахал своей группе, и переносные прожекторы потухли.

– Поставить эти два грузовика, как были! – Слова команды пулеметной очередью слетали с губ лейтенанта. Полицейские кинулись выполнять его приказания. А сам он подошел к Патрони и жестом показал на перевернутый прицеп: он явно решил, что полезнее иметь Патрони в качестве союзника, чем противника. – Мистер, вы по-прежнему считаете, что нам надо оттаскивать его на обочину? Вы уверены, что мы не сумеем поставить его на колеса?

– Сумеете, конечно, если хотите забаррикадировать дорогу до рассвета. Вам ведь надо сначала разгрузить прицеп и только потом…

– Знаю, знаю! Забудем об этом. Оттащим его на обочину, а об ущербе будем думать потом. – И, указав на длинную череду застывших в неподвижности машин, лейтенант добавил: – Если хотите рвануть отсюда, как только освободится дорога, выведите машину из своего ряда и подгоните сюда. Дать вам сопровождающего до аэропорта?

Патрони кивнул:

– Спасибо.

Через десять минут последний крюк тяги был укреплен. Тяжелые цепи протянулись от одного из аварийных грузовиков и обмотались вокруг осей перевернутого грузовика; прочные тросы соединяли цепи с лебедкой на аварийном грузовике. Цепи со второго грузовика подсоединили к прицепу, а третий грузовик поставили за прицепом, чтобы толкать его.

Шофер грузовика, пострадавший лишь незначительно, хоть он и перевернулся вместе с машиной, тяжело вздохнул, глядя на происходящее.

– Моим хозяевам это не понравится! Машины-то ведь совсем новенькие. А вы превратите их в лом.

– Только доделаем то, что ты начал, – заметил молодой полицейский.

– Ну еще бы! Вам-то все равно, а я потерял хорошую работу, – угрюмо буркнул шофер. – Может, теперь попробую чего полегче – скурвлюсь и пойду в полицию.

– А почему бы и нет? – осклабился полицейский. – Ты ведь уже и так скурвился.

– Как считаете, можно приступать? – обратился лейтенант к Патрони.

Джо кивнул. И пригнулся, проверяя, хорошо ли натянуты цепи и тросы.

– Только потихоньку, не спеша, – предупредил он.

На первом грузовике заработала лебедка; колеса грузовика заскользили по снегу, шофер прибавил скорости, чтобы натянуть цепь. Передняя часть перевернутого транспорта застонала, сдвинулась фута на два, отчаянно скрежеща металлом, и снова застыла.

Патрони замахал рукой:

– Не останавливайтесь! Сдвигайте с места прицеп!

Цепи и тросы натянулись. Колеса всех трех грузовиков скользили по мокрому, уже плотно утрамбованному снегу. Грузовик и прицеп сдвинулись еще фута на два под нестройное «ура» стоявшей вокруг толпы. Телевизионщики снова заработали; свет их прожекторов создавал дополнительное освещение.

На дороге осталась широкая, глубокая вмятина. Грузовик и прицеп вместе с грузом были уже серьезно повреждены, крыша на прицепе с того боку, который протащили по шоссе, смялась. Цена, которую придется заплатить – страховым компаниям, конечно, – за то, чтобы побыстрее восстановить движение на шоссе, будет немалая.

Два снегоочистителя работали по обе стороны поваленного грузовика с прицепом, расчищая накопившиеся со времени аварии сугробы. К этому времени и машины, и люди уже были в снегу – и Патрони, и лейтенант, и полицейские, – словом, все, кто находился под открытым небом.

Моторы грузовиков снова взревели. Из-под колес, скользивших на мокром утрамбованном снегу, шел дым. Медленно, величаво перевернутая махина сдвинулась на два-три дюйма, потом на два-три фута и съехала к дальнему краю дороги. Прошло всего несколько секунд, и прицеп перегораживал уже не четыре, а лишь одну полосу на шоссе. Теперь три грузовика без труда сдвинут его на обочину.

Полицейские засигналили фонариками, готовясь рассасывать грандиозную пробку, на что у них уйдет, наверно, не один час. Гул самолета, пронесшегося над головой, снова напомнил Патрони, что главная его забота – впереди.

Лейтенант полиции, к которому он подошел, снял фуражку и стряхнул с нее снег. Потом кивнул Патрони:

– Теперь ваша очередь, мистер, поезжайте.

С обочины на шоссе вырулила патрульная машина. Лейтенант ткнул в нее пальцем:

– Держитесь за машиной. Я сказал им, что вы поедете следом, и велел побыстрее проложить вам дорогу в аэропорт.

Патрони кивнул. Когда он уже садился в свой «бьюик», лейтенант крикнул ему вслед:

– Эй, мистер… Спасибо.

2

Капитан Вернон Димирест отворил дверцу шкафа, отступил на шаг и протяжно свистнул.

Он стоял на кухне у Гвен Мейген, в «Квартале стюардесс». Гвен все еще не вышла из душа; дожидаясь ее, Димирест решил приготовить чай и в поисках чашек и блюдец открыл шкаф.

Все четыре полки перед ним были плотно уставлены бутылочками. Это были маленькие бутылочки вместимостью в полторы унции, какие авиакомпании выдают пассажирам в полете. Над большинством этикеток была наклеена марка авиакомпании, и все бутылочки были не откупорены. Быстро произведя в уме подсчет, Димирест решил, что их здесь штук триста.

Он и раньше видел казенное вино в квартирах стюардесс. Но никогда не видел в таком количестве.

– У нас есть припасы еще и в спальне, – услышал он за спиной веселый голос Гвен. – Мы собираем для вечеринки. По-моему, достаточно набрали, правда?

Он не слышал, как она вошла, и обернулся. До чего же она хороша и свежа; с тех пор как начался их роман, всякий раз при виде ее он испытывал восхищение. В такие минуты, как ни странно, он, обычно уверенный в своем успехе у женщин, удивлялся, что Гвен принадлежит ему. Она была в узкой форменной юбке и блузке, которые делали ее совсем юной. Ее живое лицо с высокими скулами было слегка запрокинуто, густые черные волосы блестели в электрическом свете. Темные глубокие глаза с улыбкой и нескрываемым одобрением смотрели на него.

– Можешь поцеловать меня, – сказала она. – Я еще не намазалась.

Он улыбнулся: чистый мелодичный голос с английским акцентом придавал ей еще больше очарования. Подобно многим девушкам, окончившим дорогую английскую частную школу, Гвен усвоила все благозвучие английских интонаций. Порой Вернон Димирест нарочно втягивал Гвен в беседу – с единственной целью насладиться звучанием ее речи.

Но сейчас они стояли, крепко прижавшись друг к другу, и губы ее жадно отвечали на его поцелуи.

– Нет! – решительно заявила Гвен, внезапно отстраняясь от него. – Нет, Вернон, не надо. Не сейчас.

– Почему? У нас достаточно времени. – Голос Димиреста звучал глухо, в нем слышалось нетерпение.

– Я же сказала, что мне надо с тобой поговорить, а на то и на другое у нас нет времени. – Гвен заправила блузку, выбившуюся из юбки.

– А, черт! – буркнул он. – Доводишь меня черт-те до чего, а потом… Ну ладно, подожду до Неаполя. – Он легонько поцеловал ее. – Пока будем лететь в Европу, думай о том, что я сижу в кабине и тихо плавлюсь.

– Ничего, я снова доведу тебя до кондиции. Можешь на меня положиться. – Она рассмеялась и, прильнув к нему, провела длинными тонкими пальцами по его лицу, взъерошила волосы.

– О Господи, – вздохнул он, – вот сейчас ты ведешь себя как надо.

– Хорошенького понемножку. – И Гвен сняла его руки со своей талии. Потом повернулась и подошла к шкафу, который он открыл.

– Постой, постой. Ты так и не объяснила мне, что это значит. – И Димирест указал на миниатюрные бутылочки с наклейками авиакомпании.

– Это? – Гвен, подняв брови, окинула взглядом четыре уставленные бутылочками полки и придала своему лицу выражение оскорбленной невинности. – Скромные отходы, то, что не потребовалось пассажирам. Неужели, капитан, вы намерены донести на меня и сообщить об отходах?

– Отходы в таком количестве? – иронически проронил он.

– А почему бы и нет? – Гвен взяла бутылочку джина «Бифитер», снова поставила ее и взяла другую – виски «Канадиан клаб». – А все-таки одно можно сказать в пользу авиакомпании: алкоголь они покупают самого высокого качества. Хочешь выпить?

Он отрицательно покачал головой:

– Ты могла бы предложить мне кое-что получше.

– Могла бы, если бы ты не изображал из себя строгого судью.

– Я просто не хочу, чтобы ты попалась.

– Никто не попадается, хотя все это делают. Посуди сам: каждому пассажиру первого класса положено две бутылочки; но есть такие, которые выпивают только одну, и всегда есть такие, которые вообще не пьют.

– В правилах сказано, что вы обязаны возвратить неоткупоренные бутылки.

– О Господи! Так мы и делаем: возвращаем две-три для вида, а остальные девочки делят между собой. Так же поступаем мы и с вином. – Гвен хихикнула. – Мы очень любим пассажиров, которые просят вина перед самой посадкой. Тогда можно на законных основаниях откупорить бутылку, налить пассажиру бокал, а остальное…

– Ясно. А остальное унести домой?

– Хочешь взглянуть? – Гвен открыла другую дверцу шкафа. На полках стояло около дюжины бутылок вина.

Димирест усмехнулся:

– Ну и ну!

– Это не только мои. Моя напарница и одна из девчонок, что живет рядом, дали мне свою долю на сохранение – для вечеринки. – Она взяла его под руку. – Ты ведь тоже придешь, конечно?

– Если пригласят, наверно, приду.

Гвен закрыла дверцы шкафа.

– Можешь не сомневаться: пригласят.

Они прошли на кухню, и она налила в чашки приготовленный им чай. Он любовался каждым ее движением. У Гвен был какой-то удивительный дар даже вот такое чаепитие на ходу обставлять со всей торжественностью.

Теперь, когда она достала из другого шкафа чашки и Димирест увидел, что они тоже с маркой «Транс-Америки», он только усмехнулся. Не следовало ему проявлять такую щепетильность при виде бутылочек с ярлыками авиакомпании, подумал он: в конце концов, уловки стюардесс ни для кого не секрет. Просто его изумило количество бутылочек.

Он знал, что все стюардессы довольно быстро обнаруживают, что экономное расходование припасов в самолетных подсобках может существенно облегчить им жизнь дома. Они приходят в самолет с полупустыми чемоданчиками, которые затем набивают оставшейся едой, причем первоклассной, поскольку авиакомпании покупают только самое лучшее. Пустой термос отбывает из самолета полным – со сливками, а порой и с шампанским. Кто-то даже уверял Димиреста, что предприимчивая стюардесса может наполовину сократить свой счет у бакалейщика. Все это, разумеется, строго запрещено всеми авиакомпаниями, и тем не менее все идет своим чередом.

Только на международных рейсах девушки ведут себя осторожнее, так как по правилам все оставшиеся продукты сразу после посадки должны быть уничтожены.

Стюардессы знают, что по окончании полета никакой инвентаризации не производится. Во-первых, на это просто нет времени, и, во-вторых, авиакомпаниям дешевле возместить убытки, чем поднимать вокруг этого шум. В результате многие стюардессы сумели за счет авиакомпании обзавестись одеялами, подушками, полотенцами, льняными салфетками, рюмками и столовыми приборами в поистине ошеломляющем количестве: Вернону Димиресту доводилось посещать «гнездышки», где почти все предметы повседневного обихода явно прибыли из кладовых авиакомпаний.

В размышления его вторгся голос Гвен:

– Я вот что хотела сказать тебе, Вернон: я беременна.

Она произнесла это столь небрежно, что смысл ее слов не сразу дошел до его сознания. И потому он ошарашенно переспросил:

– Ты что?

– Беременна: бе-ре-ме…

– Можешь не произносить по слогам, – раздраженно оборвал он ее. Но мозг его все еще не желал воспринимать услышанное. – Ты в этом уверена?

Гвен рассмеялась своим приятным серебристым смехом и глотнула чаю. Димирест видел, что она забавляется его растерянностью. Но до чего же она была сейчас желанна и хороша.

– Дорогой мой, – заметила она, – какой банальный вопрос! Во всех книгах, какие я читала, мужчина в таких случаях задает вопрос: «А ты уверена?»

– Черт побери, Гвен! – взорвался Димирест. – Ты все-таки уверена или нет?

– Конечно. Иначе я бы тебе этого не сказала. – Она протянула руку к стоявшей перед ним чашке. – Еще чаю?

– Нет!

– Все очень просто, – спокойно сказала Гвен. – Это произошло во время «пересыпа» в Сан-Франциско… Помнишь, мы еще ночевали в этом роскошном отеле на Ноб-Хилле, где открывается такой вид из окон… Как он назывался, этот отель?

– «Фейрмонт». Да, помню. Продолжай.

– Ну вот: боюсь, я там была неосторожна. Я перестала принимать пилюли, потому что начала от них полнеть, и, кроме того, я считала, что в тот день могу не беспокоиться, но, видно, ошиблась. Словом, из-за моей небрежности теперь во мне сидит крошечный Вернон Димирест, который с каждым днем будет все расти.

Наступило молчание. Потом он, запинаясь, сказал:

– Вероятно, я не должен об этом спрашивать…

Она прервала его:

– Нет, должен. Ты имеешь право спросить. – Темные глаза Гвен открыто и прямо смотрели на него. – Ты хочешь знать, был ли кто-то еще и уверена ли я, что это твой ребенок. Так?

– Послушай, Гвен…

Она дотронулась до его руки.

– Не надо деликатничать. Всякий на твоем месте задал бы такой вопрос.

Он с несчастным видом махнул рукой.

– Забудь об этом и извини меня.

– Но я готова тебе ответить. – Она заговорила быстрее и более сбивчиво: – Никого другого не было. И быть не могло. Видишь ли… дело в том, что я люблю тебя. – Впервые она не смотрела на него. И, помедлив, продолжала: – По-моему, я любила тебя… я даже уверена, что любила… еще до той нашей поездки в Сан-Франциско. Сейчас, когда я думаю об этом, я рада, что это так, потому что надо любить человека, от которого у тебя ребенок, правда?

– Послушай меня, Гвен. – Он накрыл ее руки своими. Пальцы у Вернона Димиреста были сильные, тонкие, привыкшие управлять и подчинять себе, но умевшие и ласкать. И сейчас они ласково гладили ее руки. Обычно грубый и резкий с мужчинами, Вернон Димирест был неизменно нежен с женщинами, которые ему нравились. – Нам надо серьезно поговорить и все обдумать. – Теперь, придя в себя от неожиданности, он привел свои мысли в порядок. Ему стало ясно, что делать дальше.

– А тебе ничего не нужно предпринимать. – Гвен вскинула голову, голос ее был спокоен. – И пожалуйста, не волнуйся: я не стану устраивать сцен и осложнять тебе жизнь. Я этого не сделаю. Я ведь знала, на что шла, знала, что это может произойти. Я, правда, этого не ожидала, но так получилось. И я решила сказать тебе об этом сегодня только потому, что ребенок твой: это часть тебя, и ты должен знать. А теперь, когда ты знаешь, я говорю тебе: можешь не волноваться. Я сама со всем справлюсь.

– Не горячись, я тебе, конечно, помогу. Не воображаешь же ты, что я отвернусь от тебя и сделаю вид, будто это меня не касается. – А про себя он думал: «Главное – не тянуть: чем быстрее избавимся от маленького негодника, тем лучше. Надо бы еще выяснить, насколько она религиозна; есть ли у нее предубеждения против аборта?» В разговорах с ним Гвен никогда не касалась вопросов веры, но бывает, что люди, от которых меньше всего можно этого ожидать, оказываются вдруг верующими. И он спросил:

– Ты католичка?

– Нет.

Ну, это уже лучше, подумал он. В таком случае ей, пожалуй, надо побыстрее слетать в Швецию – на это понадобится всего несколько дней. «Транс-Америка» тут, конечно, поможет – авиакомпании всегда помогают в таких случаях, при условии, что официально им ничего не известно: нужно лишь намекнуть на аборт, но не произносить этого слова. Тогда Гвен сможет полететь на самолете «Транс-Америки» в Париж, а оттуда «Эр Франс» доставит ее в Стокгольм – по служебному билету, на основе взаимных услуг. Конечно, хоть она и бесплатно полетит в Швецию, все равно за операцию придется выложить немалую сумму: среди авиационных служащих даже ходила шутка, что шведы чистят не только внутренности, но и карманы своих пациенток. Все это, конечно, обошлось бы много дешевле в Японии. Многие стюардессы летят в Токио и делают там аборт за пятьдесят долларов. И даже как будто в клиниках. Но Димиресту почему-то Швеция или Швейцария представлялась более надежным местом. Если он когда-нибудь сделает стюардессе ребенка, заявил однажды Димирест, то избавляться от него она будет по первому классу.

Но то, что с Гвен это произошло именно сейчас, было чертовски некстати и нарушало все его планы: он задумал расширять свой дом и уже вышел за рамки бюджета. Ничего не поделаешь, мрачно решил он, придется продать кое-что из акций – пожалуй, «Дженерал дайнэмикс»: он уже неплохо на них заработал, и пора воспользоваться барышом. Надо будет позвонить маклеру, как только они вернутся из Рима… и из Неаполя.

И он спросил:

– Но ты все же поедешь со мной в Неаполь?

– Конечно. Я так давно мечтала об этом. К тому же я купила новую ночную рубашку. Ты ее увидишь завтра вечером.

Он встал из-за стола и ухмыльнулся:

– Бесстыжая девка.

– Бесстыжая беременная девка, которая бесстыдно любит тебя. А ты меня любишь?

Она подошла к нему, и он начал ее целовать – в губы, в щеки, в ухо, чувствуя, как напрягаются ее руки, обвившие его шею. И он шепнул:

– Я люблю тебя. – В эту минуту Димирест не сомневался, что говорит правду.

– Вернон, дорогой…

– Да?

Щека, прильнувшая к его щеке, была такая мягкая. Голос звучал глухо – она говорила, уткнувшись ему в плечо:

– Как я тебе сказала, так и будет. Тебе не придется мне помогать. Только если ты в самом деле захочешь.

– А я и хочу. – Он решил, что прозондирует почву насчет аборта по пути в аэропорт.

Гвен высвободилась из его объятий и посмотрела на свои часики: восемь двадцать.

– Пора, капитан. Поехали.

– Я думаю, ты понимаешь, что тревожиться тебе не о чем, – говорил Вернон Димирест, ведя машину. – Авиакомпании привыкли к тому, что их незамужние стюардессы беременеют. Это случается на каждом шагу. Согласно последнему отчету, десять процентов стюардесс ежегодно оказываются беременными.

Вот теперь, не без удовольствия отметил он про себя, они уже подходят к сути дела. Прекрасно! Важно отвлечь Гвен от всяких сентиментальных глупостей, связанных с этим будущим ребенком. Димирест знал: если она расчувствуется, тут вопреки здравому смыслу могут произойти самые нелепые вещи.

Он осторожно вел машину, твердо, но бережно держа руль, – он всегда бережно обращался с любым механизмом, будь то автомобиль или самолет. На окраине города улицы были покрыты толстым слоем снега, хотя их только что расчищали, когда он ехал из аэропорта к Гвен. Снег продолжал валить, и в местах, открытых ветру, особенно там, где не было зданий, громоздились высокие сугробы. Капитан Димирест осторожно огибал их. Ему вовсе не улыбалось застрять где-нибудь по дороге или вылезти хотя бы на минуту из машины, пока они не доберутся до гаража «Транс-Америки».

Гвен, уютно пристроившаяся рядом с ним на кожаных подушках сиденья, недоверчиво спросила:

– Неужели… неужели правда, что ежегодно десять стюардесс из ста оказываются беременными?

– Год на год, конечно, не приходится, но обычно это более или менее так, – подтвердил он. – Таблетки, несомненно, изменили это соотношение, но, насколько мне известно, ненамного. Как один из руководителей нашей ассоциации, я имею доступ к такого рода данным. – Он сделал паузу, дожидаясь реакции Гвен. Но она молчала, и он продолжал: – Нельзя забывать, что стюардессами работают главным образом девушки из фермерского сословия, а если и городские, то из скромных семей. Они росли в глуши, жили более чем заурядно. И вдруг перед ними открывается совсем другая жизнь: новые города, номера в дорогих отелях, встречи с интересными людьми. Словом, они начинают приобщаться к la dolce vita. – Он усмехнулся: – Ну и в итоге на донышке бокала иной раз остается осадок.

– Какое свинство! – Гвен вспылила впервые за все время их знакомства. – Какое высокомерие! – возмущенно продолжала она. – Одно слово: мужчина. Так вот, если в моем бокале или во мне кое-что и осталось, то позволь тебе напомнить, что это твое, и хотя мы вовсе не собирались ничего оставлять, я бы подыскала для этого иное выражение. И еще: меня, черт возьми, отнюдь не устраивает то, что ты сваливаешь меня в одну кучу со всеми этими девочками «из фермерского сословия» и «из скромных семей».

Щеки Гвен горели, глаза сверкали от возмущения.

– Эй! – сказал он. – А мне нравится твое настроение.

– Что ж, если будешь продолжать в том же духе, тебе не придется жаловаться на то, что оно у меня изменилось.

– Неужели я говорил такие уж гадости?

– Ты просто невыносим.

– Не сердись, пожалуйста. – Димирест сбавил скорость и остановился у светофора, искрившегося мириадами красных точек сквозь падающий снег. Они молча подождали, пока свет не стал зеленым, ярким, как на рождественской открытке. Когда они двинулись дальше, он мягко сказал: – Ни в какую кучу сваливать тебя я не собирался, потому что ты – исключение. Ты же умница и только по неосторожности попала в беду. Ты сама так сказала. Просто мы, наверно, оба были неосторожны.

– Ладно, хватит об этом. – Вспышка гнева у Гвен уже прошла. – Но никогда не суди обо мне по другим. Я – это я, и никто другой.

Некоторое время они молчали. Затем Гвен задумчиво произнесла:

– Пожалуй, так мы его и назовем.

– Кого и как?

– Я вспомнила о том, что сказала тебе – насчет того, что во мне сидит маленький Вернон Димирест. Если родится мальчик, мы назовем его Вернон Димирест-младший, как принято у американцев.

Его имя ему не слишком нравилось, и он только хотел было сказать: «Я вовсе не хочу, чтобы мой сын…», но сдержался. Это было бы уже опасно.

– Видишь ли, Гвен, я ведь хотел только сказать, что авиакомпании привыкли к подобным вещам. Ты знаешь о существовании такого документа «Один-три», или «Три пункта о беременности»?

Она коротко сказала:

– Да.

Естественно, что Гвен знала об этом документе. Почти все стюардессы были в курсе того, что авиакомпании могут сделать для них в случае беременности – если, конечно, стюардесса согласится на определенные условия. В компании «Транс-Америка» этот документ обычно называли «3 ПБ». В другой компании он назывался иначе и условия были немного иные, но принцип был везде одинаков.

– Я знала девушек, которые прибегали к его помощи, – сказала Гвен. – Но никогда не думала, что и мне придется этим воспользоваться.

– Большинство из них, наверно, тоже этого не предполагали. – Димирест помолчал и добавил: – Но ты не должна волноваться. Авиакомпании не склонны это рекламировать, и все делается шито-крыто. Как у нас со временем?

Гвен приблизила руку с часами к освещенному щитку с приборами.

– Будем вовремя.

Он осторожно вывел свой «мерседес» на среднюю полосу, угадывая ее границы под мокрым снегом, и обогнал неуклюжий грузовик. Несколько человек, по всей вероятности, аварийная команда, стояли на ступеньке, уцепившись за борт грузовика. Одежда на них была мокрая, они выглядели усталыми и несчастными. И Димирест подумал: «Интересно, как бы они реагировали, если б узнали, что мы с Гвен через несколько часов будем под теплым неаполитанским солнцем?»

– Не знаю, право, – промолвила вдруг Гвен, – не знаю, найду ли я в себе силы воспользоваться этим документом.

Как и Димирест, Гвен понимала, чем руководствовалось аэропортовское начальство, составляя специальный документ на случай беременности стюардесс. Ни одной компании не хотелось расставаться со своими стюардессами. Их обучение стоило дорого, и квалифицированная стюардесса являлась крупным капиталовложением. Да и кроме того, не так-то просто найти подходящих девушек с хорошей внешностью, манерами и обаянием.

Программа помощи была составлена с таким расчетом, чтобы ее было легко и просто осуществлять. Если беременная стюардесса не собиралась выходить замуж, она, естественно, стремилась по окончании беременности вернуться на прежнее место, причем авиакомпания обычно была только рада ее возвращению. Поэтому, согласно программе, ей предоставлялся официальный отпуск с сохранением занимаемой должности. В отделе же персонала существовали специальные секции, которые заботились об этих молодых женщинах, помогая им, в частности, выбрать больницу, а потом поместить ребенка на воспитание либо по месту жительства матери, либо в более отдаленном месте – по ее желанию. Был тут и психологический момент: девушка знала, что кто-то подумает о ней и позаботится о ее интересах. Случалось даже, что ей давали ссуду. Если после родов стюардессе не хотелось возвращаться на прежнюю базу, ее переводили в другое место по ее выбору.

За это авиакомпания брала со стюардесс три обязательства – отсюда и название документа: «Один-три».

Во-первых, девушка обязана была оповещать отдел персонала о своем местонахождении в течение всего периода беременности.

Во-вторых, она обязана была сразу после рождения ребенка отдать его в приют для последующего усыновления. Ей не сообщали, кто его усыновил, и, таким образом, ребенок навсегда уходил из ее жизни. Авиакомпания, правда, гарантировала соблюдение всех необходимых процедур при усыновлении или удочерении и заботилась о том, чтобы ребенок попал в хорошую семью.

В-третьих, стюардесса могла воспользоваться программой «Один-три» лишь в том случае, если она сообщала авиакомпании фамилию отца ребенка. После этого представитель отдела персонала – человек, искушенный в такого рода делах, – немедленно вызывал отца, чтобы добиться от него денежной помощи. Представитель отдела персонала должен был получить у него письменное согласие оплатить расходы по пребыванию стюардессы в больнице и по уходу за ребенком, а если удастся, то и возместить с его помощью, хотя бы частично, ее потери в заработке. Авиакомпании предпочитали, чтобы такие соглашения заключались по доброй воле и без шума. Однако в случае необходимости они могли осуществить нажим на неподатливых отцов, используя свой немалый вес в обществе.

Компании, конечно, почти не приходилось прибегать к таким методам, когда отцом ребенка был кто-нибудь из членов экипажа – сам командир, или первый, или же второй пилот. В таких случаях, особенно при желании отца сохранить все в тайне, достаточно было легкого увещевания. И тогда уж компания действительно сохраняла все в тайне. Устанавливалась разумная сумма, которая выплачивалась в течение определенного срока по частям, или же компания вычитала соответствующий процент из жалованья своего служащего. А для того чтобы избежать излишних расспросов дома, эти вычеты проводились по графе «Персональные издержки».

Все деньги, полученные таким путем, выплачивались беременной стюардессе. Компания ничего себе не брала.

– Видишь ли, программа тем хороша, – сказал Димирест, – что женщина не чувствует себя одинокой и брошенной.

До сих пор он старательно избегал одного – всякого упоминания слова «аборт». Ни одна авиакомпания не могла, да и не желала, открыто связываться с абортом. Советы такого рода обычно давались в неофициальном порядке инспекторами из отдела персонала, которые уже по опыту знали, как это можно устроить. Если девушка решалась на аборт, их задача была помочь ей сделать его в хороших клинических условиях, чтобы она не попала в лапы шарлатанов или плохих врачей, к которым иной раз обращаются доведенные до отчаяния женщины.

Гвен с любопытством посмотрела на своего спутника:

– Скажи мне вот что. Откуда ты так хорошо об этом осведомлен?

– Я же говорил тебе: как один из руководителей нашей ассоциации…

– Все это так, но это ассоциация летчиков. И стюардессы не имеют к тебе никакого отношения – во всяком случае, в таком плане.

– Непосредственно мне, конечно, не приходилось этим заниматься.

– Значит, Вернон, ты уже сам попадал в такого рода истории… какая-то стюардесса уже была беременна от тебя… Ведь так, Вернон?

Он нехотя кивнул:

– Да.

– Тебе, конечно, несложно укладывать к себе в постель стюардесс, этих, по твоим словам, доверчивых сельских девчонок. Или, может, они были из «скромных городских семей»? – В голосе Гвен звучала горечь. – Ну и сколько же их было? Десяток, два? Я не прошу точной цифры – приблизительно.

Он вздохнул:

– Одна, всего одна.

Ему, конечно, невероятно везло. Их могло бы быть гораздо больше, но он сказал правду… почти правду: ведь был же еще тот случай с выкидышем. Впрочем, это можно не считать.

Движение на шоссе становилось все интенсивнее по мере того, как они приближались к аэропорту, до которого теперь оставалось всего каких-нибудь четверть мили. Яркие огни огромного аэровокзала даже сквозь снегопад освещали небо.

Гвен сказала:

– Та девушка, которая забеременела от тебя… мне не важно знать ее имя…

– Да я и не сказал бы.

– Она воспользовалась этой штукой – документом «Один-три»?

– Да.

– И ты помогал ей?

– Я уже спрашивал тебя: за кого ты меня принимаешь? – нетерпеливо отрезал он. – Конечно, я ей помогал. Если уж тебе непременно надо все знать, изволь: компания вычитала из моего жалованья определенный процент. Потому я и знаю, как это делается.

Гвен улыбнулась:

– «Персональные издержки»?

– Да.

– И твоя жена знала об этом?

Он помедлил, прежде чем ответить.

– Нет.

– А что произошло с ребенком?

– Он был отдан на воспитание.

– Кто это был?

– Ребенок.

– Ты прекрасно понимаешь, о чем я спрашиваю. Это был мальчик или девочка?

– По-моему, девочка.

– По-твоему?

– Я знаю, девочка.

Вопросы Гвен вызвали у него чувство неловкости. Они оживили воспоминания, которые он предпочитал похоронить.

Оба молчали, когда «мерседес» свернул к широкому, внушительному главному подъезду аэропорта. Высоко над входом, залитым ярким светом прожекторов, устремлялись в небо футуристические параболы – творение общепризнанного победителя международного конкурса скульпторов, символизирующее, как тогда было сказано, благородное будущее авиации. Взору Димиреста открылся сложный серпантин шоссейных дорог, «восьмерок», мостов и туннелей, спроектированных с таким расчетом, чтобы машины могли идти, не снижая скорости, хотя сегодня из-за трехдневного снегопада они ехали медленнее, чем всегда. Высокие сугробы громоздились даже на проезжей части. Общую сумятицу еще усиливали снегоочистители и грузовики, старавшиеся удержать снег хотя бы за пределами уже расчищенного пространства.

После нескольких коротких остановок Димирест наконец свернул на служебную дорогу, которая вела к главному ангару «Транс-Америки», где они оставят машину и сядут на автобус для летного состава.

Гвен вдруг сбросила с себя оцепенение.

– Вернон!

– Да?

– Спасибо за то, что ты был честен со мной. – Она протянула руку и дотронулась до его руки, лежавшей на руле. – У меня все будет в порядке. Просто слишком много сразу на меня свалилось. И я хочу ехать с тобой в Неаполь.

Он улыбнулся, кивнул, потом на минуту выпустил руль и крепко сжал пальцы Гвен.

– Мы отлично проведем там время. Обещаю тебе, что мы оба запомним эту поездку.

И он постарается, сказал себе Димирест, выполнить обещание. Собственно, это будет не так уж и трудно. Его тянуло к Гвен; ни к кому он еще не испытывал такой нежности, никто не был ему душевно так близок. Если бы не то, что у него есть жена… И снова, уже не в первый раз, у него мелькнула мысль порвать с Сарой и жениться на Гвен. Но он тут же прогнал эту мысль. Он знал немало своих коллег, переживших подобное, – пилотов, которые после многих лет совместной жизни бросали жен ради более молодых женщин. И в итоге чаще всего оказывались у разбитого корыта с солидным грузом алиментов на плечах.

Так или иначе, во время этого полета, а может быть, в Риме или в Неаполе, ему придется провести еще один серьезный разговор с Гвен. До сих пор они говорили не совсем в том ключе, как ему бы хотелось, и вопрос об аборте не был затронут.

А пока – мысль о Риме напомнила об этом Димиресту – ему предстояло более неотложное дело: возглавить рейс номер два «Транс-Америки».

3

Ключ был от комнаты 224 в гостинице «О’Хейген».

В полутемной гардеробной, примыкавшей к радарной, Кейз Бейкерсфелд вдруг осознал, что он уже несколько минут сидит, уставившись на этот ключ с пластмассовым ярлычком. А может быть, лишь несколько секунд? Возможно. Просто он перестал ощущать течение времени, как и многое другое; утратил способность ориентироваться. Иной раз дома Натали вдруг замечала, что он стоит застыв и смотрит в пространство. И лишь когда она озабоченно спрашивала: «Что ты тут делаешь?» – к нему возвращалось сознание, способность действовать и думать.

И тогда – да и сейчас – усталое, измотанное напряжением сознание, должно быть, отключалось. Где-то у него в мозгу был этакий крошечный предохранитель, защитный механизм, вроде того, который отключает мотор при перегреве. Правда, между мотором и человеческим мозгом есть существенная разница: мотор можно выключить и, если нет надобности, больше не включать. Мозг же – нельзя.

Сквозь единственное окно в гардеробную проникало достаточно света от прожекторов, установленных на башне. Но Кейзу свет не был нужен. Он сидел на деревянной скамье, так и не притронувшись к сандвичам, которые приготовила ему Натали, и, глядя на ключ от номера в гостинице «О’Хейген», раздумывал над тем, какой загадкой является человеческий мозг.

Человеческий мозг может рождать смелые образы, создавать поэзию и радары, вынашивать идею Сикстинской капеллы и сверхзвукового самолета «конкорд». И в то же время мозг – из-за своей способности хранить воспоминания и осознавать происшедшее – может терзать человека, мучить его, не давая ни минуты покоя; только смерть кладет этому конец.

Смерть… стирающая воспоминания, несущая забвение и покой. Это и побудило Кейза Бейкерсфелда принять решение сегодня ночью покончить с собой.

Пора уже было возвращаться в радарную. До конца смены оставалось еще несколько часов, а Кейз заключил с собой договор: довести до конца сегодняшнюю вахту в радарной. Он не мог бы сказать, почему он так решил, – просто считал это правильным и привык быть добросовестным во всем. Добросовестность была у них в крови – это, пожалуй, единственное, что роднило его с Мелом.

Так или иначе, когда смена окончится – и его последнее обязательство будет выполнено, – ничто уже не помешает ему пойти в гостиницу «О’Хейген», где он зарегистрировался сегодня днем, и, не теряя времени, принять сорок таблеток нембутала, которые лежали у него в кармане. Он собирал их по две-три штуки на протяжении нескольких месяцев. Врач прописал ему это снотворное, и каждый раз, когда Натали покупала его в аптеке, Кейз незаметно откладывал и прятал половину. А на днях пошел в библиотеку и по учебнику клинической токсикологии выяснил, что количество нембутала, которым он располагал, значительно превышало роковую дозу.

Смена его закончится в полночь. Вскоре после этого он примет таблетки и быстро заснет последним сном.

Он посмотрел на свои наручные часы, повернув циферблат к свету, падавшему из окна. Было почти девять. Пора возвращаться в радарную? Нет, надо еще немного подождать. Ему хотелось прийти туда совершенно спокойным, чтобы нервы были готовы к любым случайностям, которые могут произойти в течение этих последних оставшихся ему часов.

Кейз Бейкерсфелд снова повертел в руках ключ от номера в гостинице. Комната 224.

Странное совпадение: номер комнаты, которую он снял, оканчивался на «двадцать четыре». Некоторые люди верят в нумерологию, в оккультное значение цифр. Кейз не верил, и тем не менее цифра «двадцать четыре» вторично врывалась в его жизнь.

Первый раз это была дата – 24-е число, и было это полтора года назад. Глаза Кейза увлажнились. День этот врезался в его память, вызывая угрызения совести и душевную тоску всякий раз, когда он вспоминал о нем. Отсюда и возник мрак, окутавший постепенно его сознание, отсюда возникло его отчаяние. Это же привело его к решению покончить сегодня с жизнью.

Летнее утро. Четверг. Двадцать четвертое июня.

Это был день, точно специально созданный для поэтов, влюбленных и фотографов, снимающих на цветную пленку, – один из тех дней, которые человек сохраняет в памяти и потом извлекает из нее, как листок старого календаря, когда много лет спустя хочет вспомнить что-то радостное и прекрасное. В Лисберге, штат Виргиния, при восходе солнца небо было таким ясным, что в сводке погоды стояло: «ПИВБ» – на языке авиаторов это значит: «Потолок и видимость безграничны», лишь после полудня то тут то там стали появляться облачка, похожие на рваные клочки ваты. Солнце грело, но не пекло, легкий ветерок с гор Блу-Ридж приносил аромат клевера.

По пути на работу в то утро – а он ехал в Вашингтонский центр наблюдения за воздухом в Лисберге – Кейз видел дикие розы в цвету. Ему даже вспомнилась строка из Китса, которого он учил в школе: «И пышное цветенье лета…» Она как-то очень перекликалась с этим днем.

Он пересек границу Виргинии: ехал он из Адамстауна, штат Мэриленд, где они с Натали снимали для себя и двух своих сыновей славный небольшой домик. Крыша его «фольксвагена» была опущена; он вел машину не спеша, наслаждаясь мягким воздухом и нежарким солнцем; вот впереди показались знакомые низкие современные строения воздушной диспетчерской, но он по-прежнему чувствовал себя в необычно размягченном состоянии духа. Впоследствии он не раз спрашивал себя, не явилось ли это причиной того, что произошло потом.

Даже в главном здании – доме с глухими толстыми стенами, куда не было доступа дневному свету, – Кейзу казалось тогда, что вокруг все еще сияет летний день. Среди семидесяти с лишним диспетчеров, сидевших в одних рубашках без пиджаков, царила какая-то атмосфера легкости и не чувствовалось напряжения, обычного при их работе. Одной из причин, очевидно, было то, что при такой удивительно ясной погоде им меньше приходилось следить за полетами. Многие некоммерческие самолеты – частные, военные и даже некоторые лайнеры – летели сегодня, пользуясь визуальным наблюдением, иными словами, по методу: «Ты меня видишь – я тебя вижу», когда пилот сам следит за своим местонахождением в воздухе и ему нет нужды связываться по радио с КДП и сообщать, где он находится.

Лисбергский центр играл в авиации важную роль. Отсюда велось наблюдение за движением по всем авиалиниям над шестью восточными прибрежными штатами и давались указания самолетам. Зона наблюдения превышала сто тысяч квадратных миль. Как только самолет, летящий по приборам, покидал аэропорт в этой зоне, он тут же попадал под наблюдение и контроль Лисберга. И находился под контролем до тех пор, пока не заканчивал полета или не покидал зоны. Если же какой-то самолет подлетал к зоне, сведения о нем тотчас поступали от одного из двадцати аналогичных центров, разбросанных по всем Соединенным Штатам. Лисбергский центр считался одним из самых загруженных в стране. В нем осуществлялось наблюдение за южным концом «Северо-Восточного коридора», занимающего первое место в мире по числу самолетов, пролетающих в течение дня.

Как ни странно, близ Лисбергского центра не было ни одного аэропорта; ближайший, по которому он и назывался, находился в Вашингтоне, то есть на расстоянии сорока миль. Центр – группа низких современных строений с площадкой для машин – был расположен среди виргинских полей; с трех сторон его окружала возделанная земля. А с четвертой протекала маленькая речушка под названием Бычий ручей, навеки прославившаяся благодаря двум сражениям Гражданской войны. Кейз Бейкерсфелд как-то раз после работы ходил к этому ручью, размышляя о превратностях судьбы – о прошлом Лисберга и таком непохожем на прошлое настоящем.

В это утро, несмотря на ясный, солнечный день за окном, в просторной и высокой, точно неф собора, главной диспетчерской люди работали как всегда. Диспетчерская – огромное помещение, больше футбольного поля – была, по обыкновению, слабо освещена, чтобы яснее видны были экраны двух-трех десятков радаров, установленных в несколько рядов и ярусов под нависающими сверху козырьками. Вошедшего прежде всего оглушал шум. Из помещения, где сосредоточиваются данные о полете и где установлены огромные счетно-вычислительные машины, соответствующая электронная аппаратура и автоматические телетайпы, доносился непрерывный гул и стрекот машин. А над десятками диспетчеров, дающих указания самолетам, стоял непрекращающийся гул переговоров по радио на разных частотах. Шум механизмов и человеческие голоса сливались в монотонный гул, который не затихал ни на секунду, хотя его и приглушали звукопоглощающие стены и потолок.

Над аппаратурой во всю длину диспетчерской был проложен мостик для наблюдения, куда иногда приводили посетителей посмотреть, как внизу идет работа. Отсюда, с этой высоты, диспетчерская была очень похожа на биржу. Диспетчеры редко смотрели вверх, на мостик: они привыкли ни на что не обращать внимания, чтобы не отвлекаться от работы, а поскольку лишь немногим посторонним разрешали сюда входить, диспетчеры почти никого, кроме друг друга, и не видели. Таким образом, работа в диспетчерской была не только отчаянно напряженной, но и по-монастырски аскетической – ведь женщин сюда не брали.

В комнате, примыкавшей к диспетчерской, Кейз стащил с себя куртку и вошел в помещение в свежей белой рубашке, которая была своего рода формой для диспетчеров. Никто не знает, почему диспетчеры работают в белых рубашках – такого правила нет, просто так заведено. Пока Кейз шел к своему месту, несколько коллег дружелюбно пожелали ему доброго утра, и это тоже было необычно. В диспетчерской царило всегда такое напряжение, что люди лишь поспешно кивали друг другу или бросали коротко «привет», а иногда обходились и без этого.

Кейз работал в секторе Питсбург – Балтимор. Наблюдение за сектором осуществляли трое. Кейз был диспетчером на радаре; в его обязанности входило поддерживать связь с самолетами и давать им по радио указания. Два младших диспетчера занимались сбором данных о полетах и связью с аэропортами. Старший по группе координировал деятельность всех троих. В тот день с ними работал стажер, которого Кейз натаскивал на протяжении нескольких недель.

Вместе с Кейзом Бейкерсфелдом в помещение вошли еще несколько человек; все они встали за теми, кого пришли сменить: нужно две-три минуты, чтобы «запомнить картинку». Так было у всех экранов по всей диспетчерской.

Став у своего сектора, позади диспетчера, которого он сменял, Кейз сразу почувствовал, как обострилось его восприятие, усилилась работа мысли. Так будет функционировать его мозг в течение ближайших восьми часов, не считая двух коротких перерывов.

Самолетов в небе, как обнаружил Кейз, было, несмотря на дневное время, довольно много, – правда, почти всюду стояла хорошая погода. На темной поверхности экрана ярко горело пятнадцать зеленых звездочек, обозначавших самолеты в воздухе, или «целей», как называли их те, кто работал на радарах. Самолет «Конвейр-440» компании «Аллегени» летел на высоте восьми тысяч футов, приближаясь к Питсбургу. За этим самолетом на разной высоте летели: ДС-8 компании «Нейшнл», «Боинг-727» компании «Америкэн эйрлайнз», два частных самолета – реактивный самолет «лир» и «Фейрчайлд Ф-27» – и еще один самолет компании «Нейшнл» – на сей раз турбореактивный «электра». Кейз отметил про себя, что на экране вот-вот появится еще несколько самолетов – из других секторов, а также те, что должны вылететь из балтиморского аэропорта. В Балтимор же летел ДС-9 – вскоре он перейдет в зону наблюдения балтиморского аэропорта; за ним летел самолет компании «ТВА», потом самолет компании «Пьемонт эйрлайнз», потом какой-то частный самолет, два самолета компании «Юнайтед» и самолет компании «Мохаук». Все они летели на положенной высоте и на достаточном удалении друг от друга, за исключением двух самолетов «Юнайтед», летевших в Балтимор: по мнению Кейза, они, пожалуй, слишком сблизились. Словно прочитав мысли Кейза, диспетчер, все еще сидевший у экрана, дал одному из самолетов другой, обходной, курс.

– «Картинку запомнил», – спокойно сказал Кейз.

Диспетчер, которого он сменял, кивнул и встал с места.

Старший группы – Перри Юнт – надел наушники и, нагнувшись над Кейзом, стал вглядываться в экран, оценивая ситуацию. Перри, высокий стройный негр, был на несколько лет младше Кейза. Голова у него работала быстро, и он обладал хорошей памятью, способной хранить уйму всевозможной информации и затем выдавать ее по частям или всю сразу с точностью вычислительной машины. В трудные минуты легче дышалось, когда Перри был рядом.

Кейз уже принял три самолета и передал несколько самолетов другим центрам, когда старший дотронулся до его плеча.

– Кейз, я сегодня контролирую две группы – вашу и соседнюю. Не вышел один человек. У тебя пока все в порядке?

Кейз кивнул.

– Вас понял. – Он передал по радио коррекцию к курсу самолету компании «Истерн», затем указал на стажера Джорджа Уоллеса, опустившегося в кресло рядом с ним. – При мне Джордж – он подстрахует меня.

– О’кей.

Перри Юнт снял наушники и перешел к соседней группе. Такого рода ситуации возникали и прежде, и все протекало гладко. Перри Юнт и Кейз уже несколько лет работали вместе, каждый знал, что может вполне положиться на другого.

Кейз повернулся к стажеру, сказал:

– Джордж, «запоминай картинку».

Джордж Уоллес кивнул и ближе пригнулся к экрану. Ему было лет двадцать пять, и он уже два года работал стажером: до этого он проходил военную службу в авиации. Уоллес успел показать, что у него живой, быстрый ум и что он обладает способностью не терять голову в минуты напряжения. Через неделю он должен был стать полноправным диспетчером, хотя практически уже сейчас мог занять этот пост.

Кейз намеренно дал сблизиться самолетам «Америкэн эйрлайнз» и «Нейшнл»: он был уверен, что мигом сумеет развести их, если возникнет опасность. Однако Джордж Уоллес сразу заметил непорядок и предостерег Кейза; тот выправил положение.

Это был единственный надежный способ проверить способности нового диспетчера. Стажера иногда специально оставляли одного у экрана и, если возникали сложности, давали ему возможность проявить изобретательность и справиться самому. В такие минуты диспетчеру-инструктору полагалось сидеть спокойно и, сжав кулаки, обливаться потом. Кто-то однажды сказал: «Это все равно что висеть в воздухе, зацепившись ногтями за карниз». Решение о том, чтобы вмешаться или вообще подменить стажера, следовало принимать вовремя – не слишком рано, но и не слишком поздно. Приняв решение вместо стажера, можно навсегда подорвать у него уверенность в себе, и тогда из него никогда уже не выйдет хорошего диспетчера. С другой стороны, если инструктор не вмешается в нужную минуту, в воздухе может произойти ужасающая катастрофа.

Риск и нервное напряжение при этом так возрастают, что многие диспетчеры отказываются брать стажеров. Они ссылаются на то, что не получают за это ни благодарности, ни дополнительной оплаты. Более того: в случае катастрофы инструктор целиком в ответе. Так зачем же взваливать на себя и ответственность, и дополнительную нагрузку?

Однако Кейз охотно выступал в роли инструктора и терпеливо готовил стажеров. И хотя порой он тоже терзался и потел, но все же брался за эту работу, потому что считал ее необходимой. И сейчас гордился тем, что из Джорджа Уоллеса получается отличный диспетчер.

– Я бы развернул «Юнайтед», рейс двести восемьдесят четыре, вправо, – спокойно сказал сейчас Уоллес, – чтобы он не летел на одной высоте с «Мохауком».

Кейз кивнул и нажал на кнопку микрофона:

– Вашингтонский центр – самолету «Юнайтед», рейс двести восемьдесят четыре. Сверните вправо, курс ноль-шесть-ноль.

В ответ почти тотчас прохрипело:

– Вашингтонский центр, говорит «Юнайтед», рейс двести восемьдесят четыре. Вас понял: ноль-шесть-ноль.

Там, в ясном небе, где сверкает солнце, на расстоянии многих миль от центра, мощный элегантный реактивный самолет незаметно свернет, согласно указаниям, со своего курса, в то время как пассажиры будут по-прежнему спать или читать. И на экране радара ярко-зеленая звездочка в полдюйма величиной, обозначающая самолет компании «Юнайтед», начнет перемещаться в новом направлении.

Под диспетчерской находится комната, уставленная сплошь полками, на которых размещены магнитофоны: диски их величественно вращаются, записывая переговоры между землей и воздухом, чтобы потом можно было при необходимости поставить пленку и прослушать. Все указания, которые дает каждый из диспетчеров, записываются и хранятся. Время от времени старшие по группе весьма придирчиво прослушивают записи. И если что-то было сделано не так, диспетчера тотчас ставят об этом в известность; диспетчеры, конечно, не знают, когда тот или иной из них попадает под проверку. На двери комнаты с магнитофонами висит табличка, с мрачным юмором оповещающая: «Старший брат слушает тебя».

Время шло.

Перри Юнт то и дело возникал за спиной Кейза. Он по-прежнему наблюдал за двумя группами и возле каждой задерживался – ровно на столько, сколько требовалось, чтобы осмыслить обстановку в воздухе. Положение дел у Кейза, видимо, удовлетворяло его, гораздо больше времени он проводил возле другой группы, где возникли сложности. Утро шло, и число самолетов в воздухе уменьшалось – их снова станет больше перед полуднем. Вскоре после 10.30 Кейз Бейкерсфелд и Джордж Уоллес поменялись местами. Теперь стажер сидел у экрана, а Кейз наблюдал за ним сбоку. Довольно быстро Кейз обнаружил, что не нужен Уоллесу – тот явно уже поднабрался опыта и ничего не упускал из виду. И Кейз, насколько позволяли обстоятельства, расслабился.

Без десяти одиннадцать Кейз почувствовал потребность сходить в туалет. За последние месяцы он перенес несколько вспышек желудочного гриппа и опасался, что начинается новая. Он поманил Перри Юнта и доложился ему. Старший кивнул.

– Джордж справляется?

– Не хуже ветерана. – Кейз сказал это достаточно громко, чтобы Джордж мог услышать.

– Я присмотрю, – сказал Перри. – Можешь быть свободным, Кейз.

– Спасибо.

Кейз отметил в журнале своего сектора время ухода, Перри нацарапал свои инициалы на следующей строке, тем самым принимая на себя руководство Уоллесом. Через несколько минут, когда Кейз вернется, эта процедура будет повторена.

Кейз Бейкерсфелд, выходя из диспетчерской, видел, как старший по группе всматривался в экран, слегка опершись на плечо Джорджа Уоллеса.

Уборная, куда направился Кейз, находилась этажом выше. Несмотря на матовое стекло, в нее все же проникал яркий свет дня. Облегчившись и вымыв руки, Кейз подошел к окну и распахнул его. Ему захотелось взглянуть, не изменилась ли погода. День сиял по-прежнему. Задняя стена здания, в которой было прорезано окно, выходила на служебный двор, за ним расстилались цветущие зеленые луга, виднелись деревья. Воздух уже успел нагреться. В знойном мареве стоял навевавший дремоту гул насекомых.

Кейз застыл у окна – уж очень не хотелось ему расставаться с этим радостным, солнечным пейзажем и возвращаться в полумрак диспетчерской. За последнее время нежелание идти в диспетчерскую часто возникало у него – пожалуй, даже слишком часто, – и он подумал, что если признаться по чести, то оно объяснялось не столько полумраком, который там царит, сколько напряжением. Было время, когда Кейз без труда справлялся со своими обязанностями и легко переносил напряжение, которого требовала от него работа. Сейчас же ему приходилось порой заставлять себя работать.

Пока Кейз Бейкерсфелд стоял у окна и раздумывал, «Боинг-727» компании «Ориент», следовавший из Миннеаполиса-Сент-Пола, приближался к Вашингтону. В салоне самолета стюардесса склонилась над пожилым мужчиной. Лицо его было мертвенно-бледное, он молчал, видимо, не в силах произнести ни слова. Стюардесса решила, что у него, должно быть, сердечный приступ. Она поспешила к летчикам, чтобы оповестить о случившемся командира экипажа. Через несколько минут, по приказу командира, первый пилот запросил Вашингтонский центр наблюдения за воздухом о специальном разрешении совершить срочную посадку в вашингтонском аэропорту.

Кейз не раз уже задумывался – как задумался сейчас, – сколько еще сможет выдержать его усталый мозг. Ему недавно исполнилось тридцать восемь. Он работал диспетчером добрых полтора десятка лет.

Самым удручающим было то, что хотя на этой работе человек к сорока пяти – пятидесяти годам полностью изнашивается и чувствует себя стариком, до выхода на пенсию остается еще десять – пятнадцать лет. Многим воздушным диспетчерам это оказывается не под силу, и они не дотягивают до конца.

Кейз знал, как знали и другие диспетчеры, что о влиянии их работы на организм уже давно официально известно. У врачей, которые наблюдают за состоянием здоровья авиационного персонала, накопились горы материалов на этот счет. В числе болезней, являвшихся прямым следствием профессии диспетчера, фигурировали: нервное истощение, стенокардия, язва желудка, тахикардия, психические расстройства и множество других, менее тяжелых заболеваний. Это подтверждали известные медики, занявшиеся по собственной инициативе соответствующими исследованиями. Один из них писал: «Диспетчер проводит долгие ночи без сна, раздумывая, каким чудом ему удалось удержать столько самолетов от столкновения. За истекший день он сумел избежать катастрофы, но будет ли удача и завтра сопутствовать ему? И вот через какое-то время что-то в нем отказывает – происходят изменения в его физическом или психическом состоянии, а иногда – и в том и в другом».

Вооруженное этими данными – да и не только этими, – Федеральное управление авиации обращалось в конгресс с предложением установить для воздушных диспетчеров срок выхода на пенсию в пятьдесят лет или после двадцати лет службы. Двадцать лет работы воздушным диспетчером, утверждали врачи, равняется сорока годам работы в любой другой профессии. Федеральное управление авиации предупреждало законодателей, что от их решения зависит безопасность граждан: на диспетчеров, прослуживших свыше двадцати лет, уже нельзя полагаться. Кейз вспомнил, что конгресс игнорировал это предупреждение и отказался утвердить законопроект.

А затем и специальная комиссия, созданная президентом, проголосовала против предложения о сокращении срока службы для диспетчеров, и Федеральному управлению авиации, которое тогда находилось при президенте, посоветовали прекратить свои попытки и успокоиться. Официально оно так и поступило. Однако, насколько было известно Кейзу, да и другим тоже, люди, работавшие в Вашингтоне в Федеральном управлении авиации, были убеждены, что этот вопрос снова возникнет, но лишь после того, как по вине усталого диспетчера произойдет очередная авиационная катастрофа, а то и несколько, и тогда пресса вместе с общественностью поднимут по этому поводу шум.

Мысли Кейза снова перенеслись к расстилавшемуся перед ним пейзажу. День был поистине великолепный, и даже отсюда, из окна уборной, свежесть лугов так и манила к себе. Хорошо бы выйти туда, растянуться и поспать на солнышке. Но увы, это не для него, и вообще пора было возвращаться в диспетчерскую. Он сейчас и вернется – вот только постоит еще немного у окна.

Получив разрешение из Вашингтонского центра, «Боинг-727» компании «Ориент» пошел вниз. Другим самолетам, летевшим ниже, были спешно даны указания либо изменить курс, либо покружить на безопасном расстоянии от снижавшегося самолета. В возросшем к полудню потоке машин был проложен нисходящий коридор, по которому самолет компании «Ориент» и продолжал снижаться. Об этом был предупрежден КДП вашингтонского аэропорта, которому предстояло принять самолет от Вашингтонского центра и посадить его. А пока полетом этого самолета и всех прочих машин в этом секторе руководила группа, соседняя с группой Кейза, – та самая, за которой в дополнение к своему основному сектору наблюдал молодой негр Перри Юнт.

В этот момент в воздушном пространстве площадью всего в несколько миль находилось пятнадцать машин, общая скорость которых составляла семь тысяч пятьсот миль в час. Все они должны были лететь на известном расстоянии друг от друга. И сквозь их строй надо было провести и посадить самолет компании «Ориент».

Подобные ситуации возникали по нескольку раз в день, а в плохую погоду – по нескольку раз в течение часа. Иногда чрезвычайное положение создавалось в нескольких местах сразу, и тогда диспетчеры, чтобы различить их, говорили: ЧП-1, ЧП-2, ЧП-3.

Перри Юнт, как всегда спокойно и уверенно, давал указания. Если он включался в работу группы, то на нем лежала обязанность по ликвидации ЧП – он давал указания спокойным, ровным тоном, так что посторонний никогда бы и не догадался о наличии ЧП. Правда, другие самолеты не могли слышать переговоры с самолетом компании «Ориент», так как пилоту велено было переключиться на специальную радиоволну.

Все шло хорошо. Самолет компании «Ориент» спускался по проложенному курсу. Еще несколько минут – и чрезвычайное положение будет ликвидировано.

Хотя напряжение было предельным, Перри Юнт все же улучил минуту и переключился на соседнюю группу, которой вообще-то должен был уделять все свое внимание, чтобы проверить, как идут дела у Джорджа Уоллеса. Все вроде бы обстояло хорошо, однако Перри чувствовал бы себя спокойнее, если бы Кейз Бейкерсфелд был на месте. Он бросил взгляд на дверь. Но Кейз не появлялся.

Кейз тем временем продолжал стоять у раскрытого окна. Он смотрел на поля Виргинии, и ему вдруг вспомнилась Натали. Он вздохнул. Последнее время между ними стали возникать ссоры из-за его работы. Жена то ли не могла, то ли не желала его понять. Ее очень беспокоило здоровье Кейза. Она хотела, чтобы он бросил эту работу и, пока еще молод и не совсем растратил здоровье, нашел себе другое занятие. Он понимал теперь, что зря делился с Натали своими сомнениями, зря рассказывал ей о коллегах-диспетчерах, преждевременно состарившихся или ставших инвалидами. Натали забеспокоилась – быть может, и не без основания. У него же были соображения, мешавшие расстаться с работой, перечеркнуть все эти годы, когда он совершенствовался и набирался опыта, – соображения, которые Натали, да, наверное, и любой другой женщине, трудно понять.

* * *

Над Мартинсбергом, штат Западная Виргиния, милях в тридцати к северо-западу от Вашингтонского центра, четырехместный частный самолет «бич-бонанза», летевший на высоте семь тысяч футов, свернул с авиатрассы В-166 на авиатрассу В-44. Маленький самолетик с хвостом, похожим на бабочку, летел со скоростью сто семьдесят пять миль в час в Балтимор. Он вез семейство Редфернов – Ирвинга Редферна, инженера-экономиста, работавшего консультантом по договорам, его жену Мерри и двух детей – Джереми, десяти лет, и Валери, девяти лет.

Ирвинг Редферн был человек педантичный и осторожный. В такую ясную погоду он мог бы лететь по методу визуального наблюдения. Однако он счел более благоразумным лететь по приборам и с тех пор, как покинул свой родной аэропорт в Чарлстоне, штат Западная Виргиния, на протяжении всего полета поддерживал контакт с соответствующими диспетчерскими пунктами. Только что Вашингтонский центр дал ему новый курс, приказав свернуть на авиатрассу В-44. Он свернул на нее – стрелка его магнитного компаса слегка качнулась и успокоилась.

Редферны летели в Балтимор частично по делам, которые были там у Ирвинга, а частично – чтобы развлечься: вечером они всем семейством собирались пойти в театр. И сейчас, пока глава семьи вел самолет, дети и Мерри болтали о том, что они будут есть на обед в аэропорту Френдшип.

Диспетчером, давшим из Вашингтона новый курс Ирвингу Ред-ферну, был Джордж Уоллес, стажер, уже почти закончивший прохождение практики у Кейза. Он обнаружил самолет Редферна, как только машина появилась у него на экране в виде яркой зеленой точки, меньшей по размеру, чем остальные, и передвигавшейся медленнее других. Около «бич-бонанзы» никаких других самолетов вроде бы не было, и Редферн мог спокойно лететь дальше. Перри Юнт, старший группы, в этот момент снова переключился на соседний участок. Теперь, когда самолет компании «Ориент» был благополучно сдан на попечение КДП вашингтонского аэропорта, Юнт решил помочь другому своему подопечному развести самолеты, скопившиеся в воздухе. Время от времени он все же поглядывал на Джорджа, а раз даже спросил: «Все в порядке?» Джордж Уоллес кивнул, хотя уже взмок от напряжения. Сегодня движение в воздухе возросло что-то раньше обычного.

Неведомо для Джорджа Уоллеса, или Перри Юнта, или Ирвинга Редферна в нескольких милях к северу от авиатрассы В-44 лениво кружил тренировочный самолет воздушных сил национальной гвардии марки Т-33. Самолет был приписан к аэропорту Мартина, близ Балтимора, а национальный гвардеец, пилотировавший его, занимался вообще-то продажей автомобилей и звали его Хэнк Нил.

Сейчас лейтенант Нил проходил военную переподготовку без отрыва от работы и поднялся в небо один для тренировочного полета с виражами. Поскольку ему было приказано летать в строго определенной зоне к северо-западу от Балтимора, об этом полете никого не уведомляли, и Вашингтонский центр понятия не имел о том, что Т-33 находится в воздухе. Все это прошло бы незамеченным, если бы Нилу не надоело выполнять задание и если бы он не был пилотом-лихачом. Пока его самолет лениво описывал круги, он время от времени поглядывал наружу и заметил, что забрался немного южнее положенного, тогда как на самом деле довольно далеко отклонился на юг. Несколько минут назад он вошел в район, контролируемый Джорджем Уоллесом в Лисберге, и появился у него на экране в виде зеленой точки, более яркой, чем та, что обозначала «бич-бонанзу» с семейством на борту. Опытный диспетчер сразу понял бы, что это за точка. А Джордж, занятый другими самолетами, даже не заметил появившегося на экране нового сигнала.

Тем временем лейтенант Нил, летевший на высоте пятнадцать тысяч футов, решил закончить свою практику акробатическим трюком – сделать две «мертвые петли», пару «бочек» и вернуться на базу. Он круто развернул свой Т-33 и повел его по кругу, чтобы, согласно правилам, посмотреть, нет ли самолетов над ним или под ним. При этом он еще больше приблизился к авиатрассе В-44.

Нет, раздумывал тем временем Кейз Бейкерсфелд, жене его, видимо, не понять, что, даже если тебе и очень хочется, нельзя вот так взять и уйти с работы. Особенно когда у тебя семья, дети, которых надо учить. А тем более когда для своей работы ты терпеливо накапливал знания, которые нигде больше не сможешь применить. Есть профессии, позволяющие человеку перейти на другое место и там использовать свой опыт и свои знания. Для воздушного диспетчера это исключено. Его специальность не нужна в частной промышленности, да и вообще он нигде больше не нужен.

Сознание, что ты находишься в капкане – а именно так обстояло дело, – приходило вместе с другими разочарованиями. В их числе была оплата труда. Когда ты молод, полон энтузиазма, горишь желанием работать в авиации, шкала оплаты воздушного диспетчера кажется тебе вполне приемлемой и даже высокой. И только позже начинаешь понимать, насколько она не соответствует той страшной ответственности, которая лежит на тебе. В воздушном флоте наиболее ценными специалистами были сейчас пилоты и воздушные диспетчеры. Однако пилоты зарабатывали тридцать тысяч долларов в год, тогда как потолком для старшего диспетчера было десять тысяч. Все были убеждены, что меньше пилотам платить нельзя. Но даже пилоты, известные своим эгоцентризмом и умением постоять за себя, считали, что воздушные диспетчеры должны получать больше.

Да и перспективы продвижения по службе у воздушного диспетчера – в противоположность людям многих других профессий – не слишком блестящие. Постов старших по группе очень немного, и лишь редкие счастливчики получают их.

И тем не менее – если ты, конечно, не легкомыслен и не относишься наплевательски к делу, что для диспетчера вообще исключено, – никуда отсюда не уйдешь. Поэтому, решил Кейз, и он не может уйти. Придется еще раз поговорить с Натали: пора ей примириться и понять, что перемены невозможны. Да и не намерен он в этом возрасте заново пробивать себе путь в жизни.

Теперь ему уже действительно пора было возвращаться на место. Взглянув на свои часы, он не без чувства вины обнаружил, что прошло почти пятнадцать минут с тех пор, как он покинул диспетчерскую. Большую часть этого времени он провел в состоянии какой-то сонной одури, что бывало с ним редко, а сейчас, видимо, объяснялось размагничивающим действием летнего дня. Кейз закрыл окно в уборной. И, выйдя в коридор, поспешно зашагал в главную диспетчерскую.

Высоко над округом Фредерик, штат Мэриленд, лейтенант Нил выровнял свой Т-33 и полетел прямо. Он окинул небрежным взором окружающее пространство: никаких самолетов поблизости не было. Тогда он круто пошел вниз, начиная первую «петлю» и последующую «бочку».

Войдя в диспетчерскую, Кейз Бейкерсфелд сразу почувствовал, что темп работы изменился. Гул голосов возрос. Все диспетчеры были заняты и уже не поднимали на него глаз, когда он проходил мимо. Кейз расписался в журнале и поставил время, затем встал за Джорджем Уоллесом, «запоминая картинку», стараясь приучить глаза к полутьме диспетчерской, особенно ощутимой после яркого солнечного света. Когда Кейз появился, Джордж буркнул: «Привет!» – и продолжал передавать по радио инструкции самолетам. Через минуту-другую, «запомнив картинку», Кейз сменит Джорджа и сядет на свое место. А все-таки Джорджу, подумал Кейз, наверно, полезно было побыть одному – он теперь увереннее будет себя чувствовать. Перри Юнт, наблюдавший за соседней группой, заметил, что Кейз вернулся.

Кейз изучил экран и передвигавшиеся по нему точки – самолеты, опознанные Джорджем, затем переключил внимание на маленькие передвижные указатели курса. В этот момент неопознанная ярко-зеленая точка бросилась Кейзу в глаза. Он резко спросил Джорджа:

– Это что за самолет рядом с «бич-бонанзой» четыреста третьим?

Лейтенант Нил выполнил первую «петлю» и «бочку». Он снова взмыл вверх на высоту пятнадцать тысяч футов, все еще находясь над округом Фредерик, хотя чуть южнее. Он выровнял свой Т-33, резко опустил его носом вниз, вошел в пике и начал вторую «петлю».

– Какой самолет?.. – Джордж Уоллес взглядом проследил за пальцем Кейза и ахнул. Потом сдавленным голосом произнес: – О Господи!

Быстрым движением Кейз сорвал с Джорджа наушники и плечом вытолкнул его из кресла. Затем включил рычажок нужной частоты, нажал кнопку передачи:

– «Бич-бонанза» четыреста третий, говорит Вашингтонский центр. Слева от вас – неопознанный самолет. Немедленно развернитесь вправо!

Т-33 достиг самой нижней точки «петли». Лейтенант Нил взял штурвал на себя и, дав полный газ, стремительно пошел вверх. А как раз над ним по авиатрассе В-44 летел крошечный «бич-бонанза» с Ирвингом Редферном и его семьей.

* * *

В диспетчерской затаив дыхание, стиснув зубы, молча следили за сближением ярких зеленых точек.

В наушниках вдруг загрохотало:

– Вашингтонский центр, говорит «бич»… – И все: связь прервалась.

Инженер-экономист Ирвинг Редферн был довольно опытным пилотом-любителем, но не профессионалом.

Пилот, привыкший водить самолеты по трассе, получив указание Вашингтонского центра, тотчас круто развернул бы самолет вправо. Он почувствовал бы по голосу Кейза, что это необходимо, и действовал бы не раздумывая и ничего не выясняя – пока. Пилот-профессионал плюнул бы на все возможные последствия перемены курса, лишь бы – главное! – избежать аварии, потому что этим, несомненно, объяснялись указания центра. Позади него, в пассажирской кабине, мог пролиться кофе, могли разлететься во все стороны тарелки с завтраком и даже кое-кого могло слегка ранить. Позже могли начаться жалобы, обвинения, быть может, даже расследование со стороны Совета гражданской авиации. Но при минимальном везении все остались бы живы. Для этого достаточно было быстро отреагировать – и все. Семейство Редфернов в таком случае тоже не погибло бы.

У пилотов-профессионалов благодаря тренировкам и опыту рефлексы действуют быстро и точно. Ирвинг Редферн этим качеством не обладал. Человек он был педантичный, ученого склада, привыкший сначала думать, а потом действовать, и действовать при этом по всем правилам. Поэтому прежде всего он подумал о том, что надо подтвердить Вашингтонскому центру получение радиограммы. На это и ушло у него две или три секунды – все время, каким он располагал. Т-33, выходя из «петли», взмыл вверх и протаранил «бич-бонанзу» – раздался визг металла, и левое крыло отлетело. Т-33, тоже тяжело поврежденный, некоторое время еще продолжал лететь вверх по инерции, но его передний отсек стал рассыпаться. И тогда лейтенант Нил, еще не очень понимая, что происходит – а он лишь на миг уловил очертания промелькнувшего мимо другого самолета, – выбросился из кабины и повис на раскрывшемся парашюте. Под ним, потеряв управление и нелепо крутясь в воздухе, «бич-бонанза» с семейством Редфернов падал вниз.

* * *

У Кейза дрожали руки, когда он снова нажал кнопку микрофона:

– «Бич-бонанза» четыреста третий, говорит Вашингтонский центр. Вы меня слышите?

Джордж Уоллес стоял подле Кейза, губы его безмолвно шевелились. В лице не было ни кровинки.

Пока они, застыв от ужаса, смотрели на экран, зеленые точки на нем сблизились, произошла яркая вспышка, и все погасло.

Перри Юнт, почувствовав что-то неладное, подъехал к ним на своем табурете:

– В чем дело?

У Кейза пересохло во рту, он с трудом произнес:

– По-моему, произошло столкновение в воздухе.

Вот тогда-то и раздался этот голос, возникнув словно из кошмарного сна, и все, кто его слышал, дорого бы дали, чтобы никогда его не слышать, но теперь он уже на всю жизнь врезался в их память.

В обреченном «бич-бонанзе», который, крутясь, летел на землю, Ирвинг Редферн, по-прежнему сидя в кресле пилота – возможно, непроизвольно, а возможно, в отчаянной попытке хоть что-то сделать, предпринять, – нажал на передаточную кнопку своего микрофона, и радио заработало.

В Вашингтонском центре ожил консольный динамик, который включил Кейз, как только возникло ЧП. Сначала раздался грохот, потом пронзительные отчаянные крики, от которых стыла кровь. В диспетчерской все головы повернулись к консоли. Лица побелели. Джордж Уоллес истерически всхлипывал. Старшие групп, бросив свои посты, кинулись к группе Кейза.

И вдруг, перекрывая эти крики и шум, отчетливо и ясно раздался голос, испуганный, одинокий, молящий. Сначала не все слова можно было разобрать. Только потом, когда снова и снова прокручивали ленту магнитофона, различили все слова и опознали голос – он принадлежал девятилетней девочке, Валери Редферн.

– …Мамочка!.. Папочка!.. Помогите мне, я не хочу умирать… Милый Боженька, я же хорошая… Пожалуйста! Я не хочу…

По счастью, передача на этом оборвалась.

* * *

«Бич-бонанза» упал и сгорел у селения Лиссабон, штат Мэриленд. Ни одного из четверых пассажиров нельзя было опознать, и то, что от них осталось, похоронили в общей могиле.

А лейтенант Нил благополучно опустился на парашюте в пяти милях от места катастрофы.

Все три диспетчера, имевшие отношение к трагедии – Джордж Уоллес, Кейз Бейкерсфелд и Перри Юнт, – были тотчас отстранены от работы до окончания расследования.

Стажера Джорджа Уоллеса впоследствии полностью оправдали, так как в момент катастрофы он еще не получил квалификации диспетчера. Тем не менее его уволили с государственной службы и навсегда запретили работать в воздушной диспетчерской.

Вся ответственность пала на молодого негра Перри Юнта. Комиссия по расследованию на протяжении многих дней и недель гоняла ленту на магнитофоне, изучала доказательства и проверяла решения, которые Юнту пришлось принимать в течение секунд в обстановке страшного напряжения, и наконец решила, что ему следовало не уделять столько времени самолету компании «Ориент», а заняться лучше наблюдением за Джорджем Уоллесом во время отсутствия Кейза Бейкерсфелда. То обстоятельство, что Перри Юнт по доброй воле нес двойную нагрузку – от чего он вполне мог бы отказаться, – не было принято во внимание комиссией. Юнту вынесли порицание и понизили его в звании.

Кейза Бейкерсфелда полностью оправдали. Комиссия по расследованию особо постаралась отметить, что Кейз официально отпросился с дежурства, что просьба его была оправданна и что, покидая помещение и возвращаясь на свой пост, он, согласно инструкции, расписался в журнале. Более того: по возвращении он сразу уловил угрозу катастрофы и попытался ее предотвратить. Комиссия отметила его умение быстро ориентироваться и действовать, хотя это и не предотвратило катастрофы.

Первоначально вопрос о том, сколько времени отсутствовал Кейз в диспетчерской, не возникал. Но ближе к концу расследования Кейз, чувствуя, как складываются дела Перри Юнта, сам попытался заговорить об этом и принять на себя всю тяжесть вины. Его любезно выслушали, но было совершенно ясно, что комиссия рассматривает его показания лишь как благородный поступок – и ничего больше. Кейза даже не дослушали до конца, как только стало ясно, куда он клонит. В окончательном докладе комиссии о нем вообще не было сказано ни слова.

Воздушные силы национальной гвардии провели собственное расследование, в ходе которого выяснилось, что лейтенант Хэнк Нил по легкомыслию нарушил приказ оставаться в районе Мидлтаунской воздушной базы и приблизился на своем Т-33 к авиатрассе В-44. Однако доказать, где именно он находился, не представлялось возможным, поэтому никаких обвинений против него выдвинуто не было. И лейтенант продолжал продавать автомобили, а по уик-эндам – летать.

Когда Перри Юнт узнал о решении комиссии, с ним случился нервный шок. Пришлось положить его в больницу, в психиатрическое отделение. Здоровье его уже пошло на поправку, когда вдруг он получил по почте из анонимного источника отпечатанный типографским способом бюллетень, который издавала некая правая группа в Калифорнии, выступавшая, в частности, против предоставления неграм гражданских прав. В бюллетене содержалось намеренно искаженное описание редферновской трагедии. Перри Юнт был изображен там невеждой и тупицей, неспособным понять возложенной на него ответственности и оставшимся безразличным к гибели семейства Редфернов. Этот инцидент, утверждал бюллетень, должен послужить предостережением «добросердечным либералам», которые помогают неграм получать ответственные посты, никак не отвечающие их умственным способностям. Бюллетень призывал «гнать метлой» всех негров, работающих воздушными диспетчерами, «пока не повторилось еще раз такое».

В любое другое время человек, обладавший умом Перри Юнта, внимания бы не обратил на этот бюллетень – ну стоит ли связываться с маньяками? Но Юнт не вполне еще поправился, и бюллетень оказал на него роковое действие: состояние его резко ухудшилось, и он надолго застрял бы в больнице. Однако правительственная комиссия отказалась оплачивать больничные счета на том основании, что его болезнь не была вызвана травмой, полученной при исполнении служебных обязанностей. Юнта выписали из больницы, но в диспетчерскую он не вернулся. Кейз слышал, что он нанялся на работу в балтиморский портовый бар и стал сильно пить.

Джордж Уоллес вообще исчез с горизонта. Ходили слухи, что он записался в армию – на сей раз в пехоту, а не в авиацию – и что у него серьезные неприятности с военной полицией. Говорили, что Уоллес частенько ввязывался в ссоры и драки и при этом делал все, чтобы его избили. Впрочем, слухи эти ничем не подтверждались.

Что же до Кейза Бейкерсфелда, то какое-то время казалось, что жизнь его потечет по-прежнему. Когда расследование закончилось, ему разрешили возобновить работу – на прежнем месте и в прежней должности. И он вернулся в Лисберг. Коллеги, понимая, что трагедия, случившаяся с Кейзом, легко могла произойти с любым из них, относились к нему дружелюбно и сочувственно. И первое время все шло хорошо.

После того как ему не удалось привлечь внимание комиссии к тому, что в тот роковой день он слишком долго проторчал в уборной, Кейз больше ни с кем на эту тему не заговаривал, даже с Натали. Однако память об этом прочно засела в его мозгу.

Натали была внимательной и любящей женой. Она понимала, что Кейз травмирован и что после такого шока человек не может сразу прийти в себя, и всячески старалась подстраиваться под его настроение: она болтала и была оживлена, когда чувствовала, что ему это по душе, и молчала, когда он молчал. Оставаясь наедине с Брайаном и Тео, Натали терпеливо объясняла сыновьям, почему они должны бережно относиться к отцу.

Кейз не мог не понимать и не ценить усилий Натали. И тактика ее могла бы дать результаты, если бы не одно обстоятельство: воздушному диспетчеру необходим сон. Кейз же мало спал, а случалось, что и не спал всю ночь.

Когда же он засыпал, его преследовал один и тот же кошмар: ему снилась диспетчерская в Вашингтонском центре за несколько минут до воздушной катастрофы… сближающиеся точки на экране… он слышал свой собственный голос, дающий по радио указания… затем – крики и голос маленькой Валери Редферн…

Иногда сон несколько видоизменялся. Вот Кейз хочет шагнуть к своему месту, чтобы сорвать с головы Джорджа Уоллеса наушники и предупредить Редферна, но ноги его не слушаются, все его движения замедленны, точно воздух вокруг загустел и надо взламывать его. Мозг Кейза работал с невероятной четкостью; если бы только быстрее двигаться, он успел бы, предотвратил бы трагедию… Но как он ни старался, как ни напрягал все силы, наушники слишком поздно оказывались у него в руках. В другой раз ему удавалось вовремя схватить наушники, тогда отказывал голос. Если б только он мог произнести хоть слово, он бы успел предупредить, спасти их. Он напрягал легкие, голосовые связки, посылая им мысленный приказ, но ни звука не вылетало из его горла.

Словом, так или иначе, кончался сон всегда одним и тем же – последними словами, долетевшими по радио с «бич-бонанзы», которые Кейз столько раз слышал с магнитофонной ленты во время расследования. Он просыпался и, лежа рядом со спящей Натали, думал, вспоминал, мечтая о чуде – чуде, которое изменило бы прошлое. А потом он уже боялся заснуть, гнал от себя сон, чтобы избежать кошмара и новой пытки.

Вот тогда-то в тишине ночи совесть и стала все чаще и чаще напоминать ему об украденных у работы минутах – роковых минутах, когда он мог и должен был раньше вернуться на свое место, но по беспечности не сделал этого, погруженный в думы о своем, личном. Кейз ведь знал то, чего не знали другие: что трагедия с Редфернами произошла по его вине, а вовсе не по вине Перри Юнта. Перри оказался случайной жертвой, жертвой стечения обстоятельств. Он был другом Кейза и не сомневался, что, будучи человеком добросовестным, тот быстро вернется в диспетчерскую. Кейз же, зная, что его друг работает за двоих, понимая, какое это дополнительное бремя, задержался намного дольше, чем требовалось, и тем подвел Перри: в итоге Перри Юнт оказался во всем виноват и пострадал вместо Кейза.

Перри Юнт стал козлом отпущения.

Но Перри все же остался жив. А Редферны погибли. Погибли потому, что Кейз размечтался, наслаждаясь солнечным теплом, оставив недостаточно опытного стажера справляться с обязанностями, которые лежали на нем, Кейзе, и к выполнению которых он был более подготовлен. Конечно же, вернись он раньше, он обнаружил бы Т-33 задолго до того, как самолет приблизился к машине Ред-фернов. Это несомненно. Ведь он сразу заметил его, как только вернулся, но было уже поздно.

Снова и снова… час за часом, будто привязанная к жернову, мысль Кейза возвращалась в ночи к изначальной точке, терзая его, доводя до безумия невыносимой болью, угрызениями совести. Порой он засыпал в изнеможении – и опять кошмар, и опять он просыпался.

Мысль о Редфернах ни днем ни ночью не покидала его. Ирвинг Редферн, его жена, дети стояли перед глазами Кейза, хотя он никогда в жизни не видел их. Собственные дети – Брайан и Тео, живые и здоровые, – были как бы вечным для него укором. Ему казалось, что он виноват даже в том, что живет, дышит.

Бессонница, потеря душевного равновесия стали вскоре сказываться на его работе. Он утратил быстроту реакции, начал колебаться, прежде чем принять решение. Раза два он даже «терял картинку» и вынужден был обращаться за помощью к коллегам. Впоследствии он понял, сколь тщательно за ним все время наблюдали. Его начальники по опыту знали, что может произойти, к каким последствиям приводит переутомление.

Его вызывали к начальству, неофициально дружески с ним беседовали – это ничего не дало. Тогда по рекомендации Вашингтона и с согласия самого Кейза его перевели с Восточного побережья на Средний Запад, в международный аэропорт имени Линкольна, надеясь, что перемена места благотворно скажется на нем. Проявляя такую гуманность, чиновники учитывали и то, что старший брат Кейза, Мел, работает в этом аэропорту управляющим и, возможно, сумеет как-то повлиять на него. Натали, хотя и любила Мэриленд, без малейших возражений переехала на новое место. И ничто не помогло.

Чувство вины не покидало Кейза, как не покидали его и кошмары – они только усугубились, приобрели иные формы, но не изменились по существу. Спать без снотворного, выписанного приятелем Мела, он уже не мог.

Мел понимал, что происходит с братом, но далеко не все: Кейз по-прежнему ни словом не обмолвился о своем затянувшемся пребывании в уборной в Лисбергском центре. Через некоторое время Мел, видя, как ухудшается состояние брата, настоятельно посоветовал ему сходить к психиатру, но Кейз отказался. Рассуждал он весьма просто. Что толку искать какую-то панацею, какое-то заклинание, которое избавило бы его от чувства вины, если сам он сознает свою вину и ничто на земле или на небе, никакая клиническая психиатрия ничего тут не могут изменить?

Состояние Кейза все ухудшалось, так что под конец уже и Натали, при всем ее умении приноравливаться к обстоятельствам, стало невмоготу. Натали знала, что он плохо спит, но она понятия не имела о его кошмарах. И потому, потеряв терпение, она как-то раз спросила с досадой:

– Мы что, теперь до конца жизни должны носить власяницу? И мы уже не можем ни повеселиться, ни посмеяться? Если ты намерен и дальше так жить, то учти: я так жить не стану, и я не позволю, чтобы Брайан и Тео жили в такой атмосфере.

Кейз молчал, и Натали продолжала:

– Я уже не раз говорила тебе: наша жизнь, наш брак, дети – все это куда важнее твоей работы. Если она тебе не по силам, зачем себя изнурять? Брось и займись чем-то другим. Я знаю, ты всегда говоришь мне: у нас будет меньше денег, и полетит пенсия. Но это же еще не все в жизни. Как-нибудь справимся. Трудностей я не боюсь, Кейз Бейкерсфелд, и примирюсь с ними. Возможно, я и похнычу, но совсем немного, а больше так жить нельзя. – Она еле сдерживала слезы, но, совладав с собой, докончила: – Предупреждаю тебя, надолго меня не хватит. Если ты будешь упорствовать, тебе придется жить дальше одному.

Впервые Натали намекнула на возможность разрыва. И тогда же Кейзу впервые пришла в голову мысль о самоубийстве.

Потом эта мысль утвердилась и переросла в решение.

Дверь погруженной во мрак гардеробной распахнулась. Щелкнул выключатель. Кейз сощурился от яркого света над головой: он снова был в башне международного аэропорта имени Линкольна.

В комнату вошел другой диспетчер – тоже на перерыв. Кейз спрятал в ведерко сандвичи, к которым так и не притронулся, запер шкафчик и направился назад, в радарную. Его коллега с любопытством поглядел ему вслед. Ни тот ни другой не произнесли ни слова.

Интересно, подумал Кейз, посадили ли тот военный самолет, у которого отказало радио? Скорее всего посадили и экипаж при этом не пострадал. Во всяком случае, Кейз надеялся, что все сошло благополучно. Ему очень хотелось, чтобы в этот вечер хоть у кого-то что-то было хорошо. Направляясь к радарной, он сунул руку в карман и нащупал ключ от номера гостиницы, желая лишний раз удостовериться, что он на месте. Скоро этот ключ понадобится ему.

4

Прошел почти час с тех пор, как Таня Ливингстон рассталась с Мелом Бейкерсфелдом в центральном зале аэропорта. Но даже и сейчас – хотя с тех пор произошло немало событий – она все еще чувствовала прикосновение его руки и вспоминала, каким тоном он ей сказал, когда они ехали в лифте: «По крайней мере у меня будет повод еще раз увидеть вас сегодня».

Тане хотелось верить, что и Мел тоже помнит об этом и найдет время заглянуть к ней, хотя она знала, что ему надо ехать в город.

«Повод», о котором упомянул Мел, заключался в известии, полученном Таней в кафе. «На борту рейса восемьдесят обнаружен «заяц», – пояснил Тане сотрудник «Транс-Америки» и добавил: – Видите ли, на этот раз пассажир, как я слышал, с приветом».

Сотрудник оказался прав.

Сейчас Таня снова была в маленькой гостиной, расположенной позади стоек «Транс-Америки», где еще совсем недавно она успокаивала агента по продаже билетов – Пэтси Смит. Теперь же вместо Пэтси перед ней сидела маленькая старушка из Сан-Диего.

– Вы, видно, не новичок в этом деле, – заметила Таня. – Верно?

– Ну конечно, моя дорогая. Я уже не раз так летала.

Старушка удобно расположилась в кресле; сложив на коленях ручки, она теребила отороченный кружевами носовой платочек. Вся в черном, в старомодной блузке с высоким воротником, она вполне могла бы сойти за чью-то прабабушку, собравшуюся в церковь. На самом же деле она была поймана с поличным, когда летела без билета из Лос-Анджелеса в Нью-Йорк.

Безбилетные пассажиры, прочитала где-то Таня, попадались еще в семисотом году до Рождества Христова на кораблях финикийцев, бороздивших восточную часть Средиземного моря. Тогда в случае поимки их ждала смерть: взрослым вспарывали живот, а детей живьем сжигали на жертвенном огне.

С тех пор наказания стали менее жестокими, и число «зайцев», естественно, не уменьшилось.

Интересно, подумала Таня, представляют ли себе люди – кроме, конечно, узкого круга сотрудников авиакомпаний, – какого размаха достигла «заячья эпидемия» с тех пор, как появились реактивные самолеты и резко возросли количество пассажиров и скорость их передвижения? По всей вероятности, никто и понятия об этом не имеет. Авиакомпании усиленно стараются хранить тайну из опасения, как бы обнародование этих данных не ударило по ним же и не привело к тому, что «зайцев» станет еще больше. Тем не менее кое-кто уже раскусил, что проехать без билета крайне просто; к числу таких людей принадлежала и старушка из Сан-Диего.

Звали ее миссис Ада Квонсетт – Таня проверила это по карточке социального обеспечения, которую предъявила ей старушка, – и она, несомненно, спокойно долетела бы до Нью-Йорка, если бы не допустила промаха. Она поведала своему соседу по креслу, что летит без билета, и тот сообщил стюардессе. Стюардесса доложила командиру корабля, который, в свою очередь, радировал об этом в ближайший аэропорт, и кассир с охранником уже поджидали самолет в международном аэропорту имени Линкольна, чтобы снять с борта старушку. Ее привели к Тане, в обязанности которой входили и объяснения с «зайцами», когда компании удавалось их поймать.

Таня привычным жестом разгладила свою узкую форменную юбку.

– Ну ладно, – сказала она, – расскажите-ка лучше, как было дело.

Старушка разжала и снова сжала ручки – кружевной платочек при этом немножко переместился.

– Видите ли, я вдова и у меня есть дочь – она замужем и живет в Нью-Йорке. Временами мне становится очень одиноко и хочется повидать ее. Тогда я еду в Лос-Анджелес и сажусь на самолет, который летит в Нью-Йорк.

– Вот так просто – садитесь и летите? Без билета?

Миссис Квонсетт была явно возмущена.

– Ах, душенька, откуда же мне взять денег на билет! Я живу на то, что получаю по социальному обеспечению, да еще на маленькую пенсию за покойного мужа. Я могу заплатить только за автобус из Сан-Диего до Лос-Анджелеса – вот и все.

– А в автобусе, значит, вы платите?

– Ну конечно. Там народ суровый. Я как-то раз попыталась купить билет до первой остановки, а поехать дальше. Но они в каждом городе проверяют билеты, и шофер обнаружил, что мой билет уже недействителен. Они очень некрасиво себя вели тогда. Совсем не то что служащие авиакомпании.

– Интересно, – спросила Таня, – а почему вы не воспользовались аэропортом Сан-Диего?

– Да боюсь я, душенька: знают они меня там.

– Вы хотите сказать, что вас уже ловили в Сан-Диего?

Старушка потупилась:

– Да.

– А вы летали без билета и на самолетах других компаний? Не только нашей?

– Ну конечно. Но «Транс-Америка» нравится мне больше всех других.

Тане очень хотелось, чтобы голос ее звучал сурово, но выдержать нужный тон было трудно: казалось, речь шла о прогулке до ближайшего магазина на углу. И тем не менее ей удалось с бесстрастным лицом спросить:

– Чем же вам так нравится «Транс-Америка», миссис Квонсетт?

– Да видите ли, уж очень разумные люди работают у вас в Нью-Йорке. Я вот поживу недельку-другую у дочки и решаю, что пора домой. Иду в вашу компанию и все им рассказываю.

– И вы рассказываете все как есть? Что прилетели в Нью-Йорк без билета?

– Ну конечно, милочка. Тогда меня спрашивают, когда я прилетела и номер рейса – я всегда это записываю, чтобы не забыть. Потом они смотрят в какие-то бумаги.

– В журнал, – подсказала Таня. «Неужели этот разговор происходит наяву, а не во сне?» – мелькнула у нее мысль.

– Да, душенька, по-моему, как раз так это и называется.

– Продолжайте, пожалуйста.

Старушка удивленно посмотрела на нее:

– А что же еще продолжать-то? После этого они отправляют меня домой. Обычно в тот же день, на одном из ваших аэропланов.

– И все? И никто ничего не говорит вам?

Миссис Квонсетт мило улыбнулась – ну прямо как если бы сидела за чайным столом у викария.

– Иной раз случается, конечно, что и пожурят. Скажут, что я плохо себя вела и не должна больше так поступать. Но ведь это же пустяки, правда?

– Нет, – сказала Таня. – Это вовсе не пустяки.

Самое невероятное, подумала Таня, что все это правда. Авиакомпании знают, что такие случаи нередки. «Заяц» спокойно садится в самолет – а есть много способов туда попасть – и тихо сидит до отлета. Поймать его довольно трудно, если только он не забредет в первый класс, где лишний пассажир сразу заметен, или если самолет вдруг окажется забитым до отказа. Да, конечно, стюардессы пересчитывают пассажиров по головам, и их цифра может не сойтись с количеством пассажиров по списку, который вручает экипажу контролер у выхода на поле. В этот момент могут возникнуть подозрения, что кто-то летит без билета, но тогда перед контролером, производящим посадку, встает вопрос: либо он выпускает самолет, но отмечает в журнале, что подсчет по головам не совпал с количеством выданных билетов, либо он должен заново проверять билеты у всех находящихся на борту.

Такая проверка билетов может занять добрых полчаса, а каждая минута пребывания на земле самолета стоимостью шесть миллионов долларов обходится в огромную сумму. Кроме того, нарушается расписание движения – и данного самолета, и всех, следующих за ним. Да и пассажиры, которым предстоит пересадка или которые спешат к определенному часу, начинают злиться и выходить из себя, а командир корабля, понимая, что рушится его репутация пунктуального летчика, злится на сотрудника компании. Сотрудник начинает думать, что, может, он и ошибся. Да к тому же, если он не докажет, что у него были достаточно веские основания для задержки самолета, ему грозит «баня» от управляющего перевозками. В итоге пусть даже безбилетник будет обнаружен, но потеря в долларах и нервах намного превысит стоимость поездки одного человека.

Поэтому авиакомпании в таких случаях делают единственно разумную вещь: закрывают двери и отправляют самолет.

На этом обычно все и кончается. В полете стюардессам уже не до проверок, а по окончании пути пассажиры не станут ждать, пока у них проверят билеты. В результате «заяц» без всяких неприятностей и расспросов спокойно выходит из самолета.

Рассказывая Тане о том, каким способом она возвращается домой, маленькая старушка ничего не прибавила. Авиакомпании считают, что безбилетников быть не должно, а если таковые все же попадаются, значит, виноваты сами компании, не сумевшие этому помешать. Потому-то авиакомпании и возвращают безбилетников туда, откуда они прилетели, и, поскольку нет иного выхода, нарушители, как все пассажиры, получают обычное место и обычное обслуживание, включая еду.

– А вы симпатичная, – сказала миссис Квонсетт, – я сразу узнаю симпатичных людей, с первого взгляда. Только вы моложе большинства сотрудников, которых мне приходилось встречать.

– Вы имеете в виду тех, кто возится с безбилетниками и плутами?

– Совершенно верно. – Старушку просто невозможно было смутить. Она одобрительно оглядела Таню. – На мой взгляд, вам не больше двадцати восьми.

Таня коротко отрезала:

– Тридцать семь.

– А выглядите вы все же очень молодо, хоть и видно, что женщина зрелая. Это, наверно, оттого, что вы замужем.

– Оставьте вы свои штучки, – сказала Таня. – Это вам не поможет.

– Но вы все-таки замужем.

– Была. Когда-то.

– Какая жалость! У вас могли бы быть прелестные детки. С такими же золотисто-рыжими волосами.

С золотисто-рыжими – возможно, но без седины, подумала Таня. Седину эту она заметила утром. А что до детей, то она могла бы сказать, что у нее есть ребенок, который сейчас дома и, надо надеяться, спит. Вместо этого она сурово сказала миссис Квонсетт:

– Ведь это бессовестно – то, что вы делаете. Обманываете, нарушаете закон. Вы хоть понимаете, что вас можно отдать под суд?

Впервые на детски-наивном старческом личике промелькнула победоносная улыбка.

– Но этого же никто не сделает, правда? За это под суд не отдают. Продолжать, видимо, не имело смысла. Таня, как и миссис Квонсетт, отлично знала, что авиакомпании никогда не отдают под суд «зайцев», так как связанная с этим шумиха может принести куда больше вреда, чем пользы.

Правда, если порасспросить как следует старушку, от нее можно получить информацию, которая наверняка пригодится в будущем.

– Миссис Квонсетт, – сказала Таня, – вы столько раз летали бесплатно на самолетах «Транс-Америки», что, думается, могли бы немного нам помочь.

– С большой радостью.

– Я бы хотела знать, как вы попадаете на борт самолета.

Старушка улыбнулась:

– Видите ли, душенька, есть разные способы. И я стараюсь по возможности их менять.

– Ну расскажите мне все-таки.

– Так вот: как правило, я стараюсь приехать в аэропорт заранее, чтобы получить посадочный талон.

– Разве это так просто?

– Получить посадочный талон? Ну что вы, очень даже просто. Сейчас авиакомпании вместо посадочных талонов часто используют конверты от билетов. Так вот, я подхожу к какой-нибудь стойке и говорю, что потеряла свой конверт и не могут ли они дать мне другой. Я выбираю стойку, где побольше народу и обслуживающий персонал очень занят. И мне всегда дают.

Еще бы не дать, подумала Таня. Это вполне естественная просьба, и ее часто слышишь. С той только разницей, что в отличие от миссис Квонсетт другие пассажиры просто хотят иметь свежий конверт для своего билета – без всякого тайного умысла.

– Но ведь конверт-то вам выдается пустой, – заметила Таня. – Он же не заполнен.

– Я сама его заполняю – в дамском туалете. У меня всегда с собой несколько старых посадочных талонов. Так что я знаю, где и что надо писать. И всегда держу в сумочке толстый черный карандаш. – Положив кружевной платочек на колени, миссис Квонсетт открыла сумочку из черных бусин. – Видите?

– Вижу, – сказала Таня и, потянувшись к сумке, извлекла карандаш. – Не возражаете, если я оставлю это себе?

Миссис Квонсетт сделала слегка оскорбленное лицо.

– Но это же мой. Впрочем, если он вам нужен, я, конечно, могу купить другой.

– Продолжайте, – сказала Таня. – Итак, у вас есть посадочный талон. Что происходит дальше?

– Я направляюсь к тому месту, откуда должна идти посадка на аэроплан.

– К выходу?

– Совершенно верно. Я дожидаюсь той минуты, когда молодой человек, который проверяет билеты, очень занят – а он всегда занят, когда на посадку проходит сразу большая группа, – тогда я проскальзываю мимо него – и прямо в аэроплан.

– А если кто-нибудь попытается вас остановить?

– Кто же станет меня останавливать, если у меня есть посадочный талон?

– Даже стюардессы не проверяют?

– Они молоденькие девочки, душенька. Обычно они болтают друг с другом, а если и уделяют кому-то внимание, то лишь мужчинам. Их интересует только номер рейса, а уж я стараюсь, чтобы номер был правильный.

– Но вы сказали мне, что не всегда пользуетесь посадочным талоном.

Миссис Квонсетт покраснела.

– Тогда, видите ли, мне приходится прибегать к небольшим уловкам. Иногда я говорю, что мне надо пройти, чтобы проститься с дочкой – почти все компании разрешают это, вы же знаете. Или, если аэроплан прилетел откуда-нибудь и здесь у него только стоянка, я говорю, что хочу вернуться на свое место, а билет, мол, оставила в аэроплане. Или говорю, что тут мой сын только что прошел на посадку и забыл свой бумажник, ну и мне надо его отдать. В таких случаях я всегда держу в руке бумажник, и это действует лучше всего.

– Да, могу себе представить, – сказала Таня. – Я вижу, вы очень тщательно все продумали. – Теперь у нее есть материал на целый бюллетень для контролеров и стюардесс, размышляла она. И тут же усомнилась: а будет ли от этого бюллетеня какой-нибудь толк?

– Это я унаследовала от моего покойного супруга… Он преподавал геометрию и всегда говорил, что каждый угол надо учитывать.

Таня в упор посмотрела на миссис Квонсетт. Она что, издевается над ней? Но лицо старушки из Сан-Диего оставалось невозмутимо-спокойным.

– Есть еще одна чрезвычайно важная вещь, о которой я вам не сказала.

В другом конце комнаты зазвонил телефон. Таня встала, чтобы снять трубку.

– Эта старая перечница все еще у вас? – раздался голос управляющего перевозками. Он отвечал за все виды перевозок, которые осуществляла компания «Транс-Америка» через аэропорт имени Линкольна. Обычно это был спокойный, добродушный человек. Сегодня же голос его звучал раздраженно. На нем, естественно, не могли не сказаться эти трое суток, когда вылеты самолетов задерживались, приходилось объясняться с пассажирами и предлагать им другие маршруты, не говоря уже о бесконечных требованиях, поступавших из главной конторы компании на Восточном побережье США.

– Да, – ответила Таня.

– Удалось из нее выудить что-нибудь полезное?

– Немало. Я пришлю вам отчет.

– Когда будете его отсылать, не забудьте о заглавных буквах, чтобы его можно было прочесть.

– Слушаюсь, сэр.

«Сэр» прозвучало столь ядовито, что на другом конце провода на минуту воцарилось молчание. Потом УП буркнул:

– Извините, Таня. Я, видно, пережал – очень мне досталось сейчас из Нью-Йорка. Вот я и повел себя с вами как мальчишка-стюард, которому попалась под ноги кошка, – только вы, конечно, не кошка. Могу я вам чем-нибудь помочь?

– Мне нужен билет на сегодня в один конец до Лос-Анджелеса для миссис Ады Квонсетт.

– Это так зовут старую курицу?

– Совершенно верно.

УП кисло произнес:

– Очевидно, за счет компании?

– Боюсь, что да.

– Больше всего мне противно то, что придется отправить ее раньше честных людей, которые живыми деньгами заплатили за свои билеты и уже столько часов ждут возможности вылететь. Но я думаю, что вы правы: лучше побыстрее сбросить этот груз с плеч.

– Я тоже так думаю.

– Я велю зарезервировать один билет. Можете забрать его в билетной кассе. Только не забудьте предупредить Лос-Анджелес, чтобы они вызвали полицию и выдворили эту старую калошу из аэропорта.

– А может, она мать Уистлера, – вполголоса заметила Таня.

УП хмыкнул:

– Так пусть Уистлер и покупает ей билет.

Таня улыбнулась и повесила трубку. Затем повернулась к миссис Квонсетт.

– Вы не рассказали мне еще об одной важной вещи – насчет того, как вы ведете себя уже в самолете.

Старушка явно медлила. Когда Таня, разговаривая по телефону, упомянула об обратном билете в Лос-Анджелес, миссис Квонсетт поджала губы.

– Вы ведь уже сказали мне почти все, – не отступалась Таня. – Так заканчивайте. Если, конечно, есть что добавить.

– Безусловно, есть. – Миссис Квонсетт утвердительно кивнула. – Я хотела вам еще сказать, что лучше всего не выбирать больших рейсов – ну тех, что через всю страну и без посадок. Они часто бывают забиты до отказа и даже в туристском классе вам дают номер места. Тогда все сложнее, хотя мне много раз пришлось летать и такими рейсами, потому что не было других.

– Значит, вы выбираете не прямые маршруты. Но неужели вас не обнаруживают на посадках?

– Я притворяюсь, будто сплю. Ну и меня, конечно, не беспокоят.

– А на сей раз побеспокоили?

Тонкие губы миссис Квонсетт растянулись в усмешке; у нее был такой сокрушенный вид.

– Все из-за этого человека, который сидел со мной рядом. Такой оказался мерзкий человечишка. Я доверилась ему, а он тут же выдал меня стюардессе. Вот и доверяй после этого людям.

– Миссис Квонсетт, – сказала Таня, – я надеюсь, вы слышали, что мы намерены отправить вас назад в Лос-Анджелес.

В серых старческих глазках мелькнул огонек и погас.

– Слышала, душенька. Я боялась, что этим кончится. Но можно мне пока выпить чайку? Я уж тогда пойду, а вы скажите, когда мне надо вернуться…

– Ну нет! – Таня решительно замотала головой. – Одна вы никуда не пойдете. Чаю выпить вы можете, но только с вами будет один из сотрудников. Я сейчас пошлю за кем-нибудь, чтобы вы ни минуты не были одна, пока не сядете в самолет и не улетите в Лос-Анджелес. Стоит только отпустить вас – и я знаю, что будет дальше. Мы и глазом не успеем моргнуть, как вы будете сидеть в самолете на Нью-Йорк.

По враждебному взгляду, который миссис Квонсетт метнула на нее, Таня поняла, что угодила в точку.

Через десять минут все было сделано. Для миссис Квонсетт зарезервировали место на рейс сто три, вылетавший в Лос-Анджелес через полтора часа. Рейс был беспосадочный, так что она никак не могла выйти из самолета в пути и повернуть назад. Управляющему перевозками в Лос-Анджелесе было сообщено обо всем по телетайпу; соответствующая записка лежала для команды рейса сто три.

Маленькую старушку из Сан-Диего поручили заботам сотрудника «Транс-Америки», недавно нанятого юноши, который по возрасту годился ей во внуки. Этому сотруднику, которого звали Питер Кокли, Таня дала самые точные указания:

– Будете находиться при миссис Квонсетт до момента отлета. Она говорит, что хочет выпить чаю. Отведите ее в кафе и дайте ей поесть, если она попросит, хотя в полете будет подан ужин. И что бы она ни делала, будьте при ней. Если ей понадобится пойти в туалет, ждите у дверей и ни при каких обстоятельствах не выпускайте ее из виду. Когда настанет время отлета, подведите ее к выходу, пройдите вместе с ней к самолету и сдайте с рук на руки старшей стюардессе. Не забудьте напомнить, чтобы ей ни под каким предлогом не разрешали выходить из самолета. Это хитрющая старушенция, так что будьте бдительны.

Выходя из комнаты, старушка схватила молодого сотрудника под руку и повисла на нем.

– Надеюсь, вы не станете возражать, молодой человек. Старые люди нуждаются в опоре. А вы мне так напоминаете моего дорогого зятя. Он был вот такой же красавец, хотя теперь он, конечно, много старше вас. Вообще ваша компания, я смотрю, подбирает очень приятных людей. – И миссис Квонсетт с укором поглядела на Таню. – Во всяком случае, таких у вас большинство.

– Запомните, что я вам сказала, – напутствовала Таня Питера Кокли. – У нее неиссякаемый запас всяких трюков.

– Не очень-то это любезно с вашей стороны, – холодно парировала миссис Квонсетт. – Я уверена, что молодой человек сам сумеет составить обо мне мнение.

Молодой сотрудник смущенно улыбался.

– Хоть вы и вели себя не очень красиво, душенька, знайте, что я на вас не сержусь, – сказала Тане миссис Квонсетт и с этими словами вышла из комнаты.

Через несколько минут Таня покинула маленькую гостиную, где она провела сегодня уже два объяснения, и вернулась в контору «Транс-Америки». Было без четверти девять. Сев за свой стол, она подумала: интересно, разделалась ли компания с миссис Адой Квонсетт или им еще придется с ней возиться? Таня не была уверена, что на этом удастся поставить точку. И на своей машинке без заглавных букв она принялась печатать записку управляющему перевозками.

«упр. првзками от: тани ливигстн…

предмт: мамочка уистлера»

И остановилась, задумавшись: где-то сейчас Мел и зайдет ли к ней?

5

Нет, решил Мел Бейкерсфелд, не может он сегодня вечером ехать в город.

Мел сидел у себя в кабинете на административном этаже. Он задумчиво барабанил по столу, где стояли телефоны, связывавшие его с различными службами аэропорта.

Взлетно-посадочная полоса три-ноль все еще была перекрыта самолетом «Аэрео Мехикан». В результате положение создавалось критическое и приходилось задерживать все большее число самолетов – как в воздухе, так и на земле. Возникала реальная угроза того, что в ближайшие два-три часа придется закрыть аэропорт.

А пока самолеты продолжали взлетать над Медоувудом, этим осиным гнездом, что немало осложняло и без того сложную ситуацию. Все телефоны аэропорта и командно-диспетчерского пункта разрывались от звонков медоувудских жителей – тех, кто остался дома и горестно сетовал на свою участь. Но куда больше было тех (сообщили Мелу), кто находился сейчас на митинге протеста, и уже прошел слух – об этом несколько минут назад передал руководитель полетов, – что вечером недовольные собираются устроить демонстрацию в аэропорту.

Здесь только не хватает демонстрантов, мрачно подумал Мел.

Правда, одно было утешительно: ЧП третьей категории можно было считать ликвидированным, поскольку военный самолет КС-135 благополучно приземлился. Но когда одно ЧП кончается, никто не может поручиться за то, что тут же не возникнет другого. Мела не оставляло какое-то смутное беспокойство, предчувствие беды, посетившее его на поле час назад. И это ощущение, трудно определимое или объяснимое, не покидало его. Но было предостаточно и реальных причин, побуждавших его оставаться на работе.

Конечно, Синди, которая все еще ждет его на этом своем благотворительном шабаше, поднимет дикий шум. Но она и так уже зла на него за то, что он задерживается, а если он и вовсе не приедет – что ж, побушует немного больше, только и всего. Так что, пожалуй, лучше выдержать первый натиск сейчас и дать Синди немного излить свою ярость. Бумажка с номером телефона, по которому можно ее вызвать, все еще лежала у него в кармане. Он достал ее и набрал номер.

Как и раньше, он прождал несколько минут, прежде чем Синди подошла к телефону, но, к его удивлению, никакого извержения вулкана не последовало – вместо этого были холод и сухость. Она молча выслушала Мела, пытавшегося объяснить ей, почему он не может покинуть аэропорт. И когда ожидаемого взрыва не произошло, он вдруг начал запинаться и бормотать что-то нечленораздельное, малоубедительное даже для него самого. Он умолк.

Последовала пауза, затем Синди холодно спросила:

– Ты все сказал?

– Да.

Голос у нее звучал так, точно она говорила с кем-то малознакомым и глубоко ей омерзительным:

– Я не удивляюсь, потому что и не ждала, что ты приедешь. Когда ты сказал, что скоро будешь, я не сомневалась, что ты врешь, как всегда.

– Я вовсе не врал и не как всегда, – вспылил он. – Я ведь уже говорил сегодня, сколько раз я выезжал с тобой…

– Ты как будто заявил, что ты все сказал.

Мел умолк. Какой смысл спорить?

– Я слушаю тебя, – устало произнес он.

– Так вот, я пыталась сказать тебе, когда ты меня прервал – тоже, как всегда…

– Синди, ради всего святого!..

– …что, почувствовав вранье, я немного пораскинула мозгами. – Она помолчала. – Ты говоришь, что задерживаешься в аэропорту?

– По-моему, именно об этом и идет у нас разговор…

– Надолго?

– До полуночи… а может быть, и на всю ночь.

– Тогда я к тебе приеду. Можешь не сомневаться. Нам надо поговорить.

– Послушай, Синди, ни к чему это. Не время сейчас и не место.

– Ничего, время вполне подходящее. А то, что я хочу тебе сказать, может быть сказано где угодно.

– Синди, ну пожалуйста, будь благоразумна. Я согласен: нам многое надо обсудить, но…

Мел умолк, вдруг поняв, что говорит сам с собой. Синди уже повесила трубку.

Мел, в свою очередь, положил трубку на рычаг и какое-то время сидел молча – в кабинете царила полная тишина. Затем, сам не зная почему, он снова снял трубку и во второй раз за этот вечер набрал свой домашний номер. Раньше к телефону подходила Роберта. На этот раз трубку сняла миссис Себастьяни, которая обычно сидела с детьми, когда родителей не было дома.

– Я просто хотел проверить, все ли в порядке, – сказал Мел. – Девочки уже легли?

– Роберта легла, мистер Бейкерсфелд. А Либби собирается.

– А вы не позовете Либби к телефону?

– М-м… разве что на минуту, если вы обещаете, что не будете долго разговаривать с ней.

– Обещаю.

Миссис Себастьяни, как всегда, ужасно педантична, подумал Мел. Она требует повиновения не только от детей, но и от всего семейства. Глядя на ее тихого как мышь супруга, который появлялся иногда вместе с ней, Мел спрашивал себя, неужели эта пара способна испытывать супружеские страсти. Пожалуй, нет. Миссис Себастьяни никогда не допустила бы такое.

Он услышал шлепанье ног Либби по полу.

– Папочка, – спросила Либби, – а наша кровь все время бегает по телу без остановки – всегда-всегда?

Либби, как правило, задавала самые неожиданные вопросы. Она находила новые темы с такой же легкостью, с какой ребенок находит рождественские подарки под елкой.

– Не всегда, деточка, ничто не бывает вечно. Кровь циркулирует в нас, пока мы живем. В твоем тельце кровь циркулирует уже семь лет – с тех пор как сердечко начало биться.

– А я чувствую свое сердечко, – сказала Либби. – Оно у меня в коленке.

Мел хотел было объяснить ей, что сердце находится не в коленке, хотел рассказать, что есть у человека пульс, артерии и вены, потом передумал. Еще успеется. Если человек чувствует, что у него бьется сердце – где бы оно ни билось, – уже хорошо. Либби всегда инстинктивно тянулась к самому существенному – порой у него возникала мысль, что ее маленькие ручонки достают звезды истины с небес.

– Спокойной ночи, папочка.

– Спокойной ночи, моя радость.

Мел по-прежнему не понимал, зачем позвонил домой, но после этого звонка ему, несомненно, стало легче.

Что же до Синди, то, приняв решение, она обычно выполняла его и, следовательно, вполне могла нагрянуть в аэропорт. Впрочем, пожалуй, это и к лучшему. Перед ними стоит серьезная дилемма: сохранять хрупкую скорлупку их брака ради детей или нет. И здесь они смогут поговорить наедине, вдали от ушей Роберты и Либби, которые и так уже слышали немало их ссор.

Собственно, сейчас никаких срочных дел у Мела не было, просто надо на всякий случай находиться на посту, вот и все. Он вышел из своего кабинета на галерею и посмотрел вниз, в центральный зал, где по-прежнему бурлила толпа.

Пройдет совсем немного лет, размышлял Мел, и аэровокзал придется коренным образом перестраивать. Необходимо что-то придумать – и срочно, – чтобы изменить систему посадки в самолет и высадки пассажиров. Когда люди по одному идут на посадку или покидают самолет, это занимает много времени. Стоимость же пребывания на земле самолетов, строительство которых с каждым годом обходится все дороже, непрерывно возрастает. Поэтому и конструкторы, и те, кто составляет рейсы, стараются, чтобы машины больше летали, ибо это приносит доход, и меньше стояли на земле, ибо тут никакого дохода нет – одни расходы.

Уже разрабатывается идея создания «пассажирских контейнеров» по принципу грузового «иглу», используемого компанией «Америкэн» для загрузки своих самолетов. У многих других авиакомпаний есть разновидности этой системы.

«Иглу» представляет собой контейнер, по форме и размеру точно соответствующий фюзеляжу самолета. Его заранее загружают, затем поднимают до уровня фюзеляжа и за несколько минут вставляют в самолет. В грузовом самолете – в противоположность пассажирскому – фюзеляж представляет собой пустую коробку. Теперь, когда такой самолет прибывает в аэропорт, из него быстро вынимают «иглу» и вставляют новое. С минимальной затратой времени и труда огромный самолет можно быстро разгрузить, снова загрузить и подготовить к вылету.

Можно было бы создать «пассажирские контейнеры» по тому же принципу, и Мел уже видел разработку этой идеи в чертежах. Это будут маленькие удобные секции с вмонтированными в них сиденьями, куда пассажиры будут садиться прямо у регистрационной стойки. Затем контейнеры с пассажирами по конвейерной ленте вроде той, по которой сейчас двигается багаж, будут переброшены к месту посадки. Там их вставят в самолет, прилетевший, быть может, всего несколько минут назад и уже успевший выгрузить контейнеры с прибывшими пассажирами.

Когда контейнеры с пассажирами встанут на место, окошки в них точно совпадут с окошками фюзеляжа. Двери в каждом контейнере автоматически уйдут в стены, чтобы стюардессы и пассажиры могли беспрепятственно переходить из одной секции в другую. В самолет будут доставлены и новые подсобки со свежими запасами пищи, питья и новой сменой стюардесс.

Со временем можно настолько усовершенствовать систему «пассажирских контейнеров», что пассажиры будут занимать свои места в контейнере уже на городском аэровокзале, а также перемещаться с одного самолета на другой и даже из одного аэропорта в другой.

Примерно в этом же направлении работает мысль тех, кто в Лос-Анджелесе трудится над созданием «поднебесного салона». Такой салон, вмещающий сорок пассажиров, сможет передвигаться и как автобус, и как геликоптер. На дорогах – и на шоссе, и на городских улицах – он будет идти на своем моторе; добравшись же до ближайшего гелипорта, превратится в контейнер, вставляемый в большой геликоптер, – словом, сам сможет передвигаться между аэропортами.

И все это будет, думал Мел. Если не совсем такое, то что-то похожее. Самые фантастические мечты так быстро становились реальностью, что это поистине завораживало тех, кто работал в авиации.

Крик, донесшийся откуда-то снизу, из зала, нарушил раздумья Мела.

– Эй, Бейкерсфелд! Эй, там, наверху!

Мел опустил взгляд и поискал глазами, кто его зовет. Определить это было трудно, так как человек пятьдесят задрали голову и смотрели вверх. Но через какое-то время Мел все же обнаружил кричавшего. Это был Иган Джефферс, высокий стройный негр в узких, обтягивающих фигуру бежевых брюках и рубашке с короткими рукавами. Он отчаянно махал темной жилистой рукой.

– Спускайтесь, Бейкерсфелд! Вы меня слышите? Тут неприятности.

Мел улыбнулся. Джефферс, имевший концессию на чистку обуви в аэровокзале, был личностью весьма своеобразной. С широкой нахальной усмешкой на некрасивом лице он мог сказать человеку любую гадость, все сходило ему с рук.

– Я вас слышу, Иган Джефферс. А может, вы сюда подниметесь?

Усмешка стала шире.

– Черта с два, Бейкерсфелд. Я концессионер, не забывайте об этом.

– Если забуду, вы тут же процитируете Акт о гражданских правах.

– Правильно, Бейкерсфелд. А теперь спускайте сюда вашу задницу.

– А вы не распускайте язык у меня в аэропорту.

Но в общем-то Мела все это забавляло, и, отойдя от балюстрады, окружавшей галерею, он зашагал к служебному лифту. А Иган Джефферс продолжал стоять внизу.

У Джефферса в аэровокзале было четыре киоска для чистки обуви. Это была далеко не главная концессия – куда более крупные концессии имели владельцы автостоянки, ресторана и газетных киосков, которые приносили поистине астрономические доходы по сравнению с доходами чистильщика обуви. Но Иган Джефферс, некогда сам чистивший ботинки на тротуаре, самозабвенно считал, что только его концессия дает возможность аэропорту сводить концы с концами.

– У нас контракт – у меня с аэропортом. Верно?

– Верно.

– Так вот в этой хитрой бумаженции сказано, что я обладаю ис-клю-чи-тель-ным правом чистить здесь обувь. Ис-клю-чи-тель-ным. Верно?

– Верно.

– Значит, правильно я сказал вам, что у вас неприятности. Пошли, Бейкерсфелд.

Они пересекли центральный зал, направляясь к эскалатору, который вел вниз и по которому Джефферс сбежал, перескакивая через ступеньку. По дороге он весело махал каким-то людям. Мел следовал за ним на некотором расстоянии, чтобы не перетруждать ногу.

Иган Джефферс указал вниз – на стойки компаний «Хертц», «Эвис» и «Нейшнл», дававших автомобили внаем.

– Вот! Полюбуйтесь, Бейкерсфелд! Вот кто отбирает у меня клиентов – у меня и у тех ребят, которые работают на меня.

Мел вгляделся повнимательнее. Возле стойки компании «Эвис» красовалась зазывная надпись:

ЧИСТИТЕ ОБУВЬ, НАНИМАЯ МАШИНУ, —

ПОЛЬЗУЙТЕСЬ НАШИМИ УСЛУГАМИ

МЫ СТАРАЕМСЯ ИЗО ВСЕХ СИЛ!

А рядом со стойкой находилась электрическая машина для чистки обуви, установленная таким образом, чтобы человек, разговаривая с клерком, мог ею пользоваться, как гласила надпись на табличке.

Мела это позабавило, и в то же время он понимал, что Иган Джефферс прав. Закон был на стороне этого балагура. В его контракте черным по белому написано, что никто, кроме него, не имеет права чистить обувь в аэропорту, так же как Джефферс, например, не имеет права давать внаем машины или продавать газеты. Каждый концессионер приобретал, таким образом, исключительные права в обмен на существенную долю своих доходов, которые он отдавал аэропорту.

Иган Джефферс остановился в отдалении, а Мел направился к стойке. По дороге он вытащил из кармана свою особую книжечку, в которой значились домашние телефоны ответственных сотрудников аэропорта. Был тут телефон и управляющего компании «Эвис». При его приближении девушка за стойкой автоматически включила улыбку.

– Разрешите мне воспользоваться вашим телефоном, – сказал Мел.

Она возразила:

– Сэр, это телефон не для публики…

– Я – управляющий аэропортом. – Мел протянул руку, снял трубку и набрал номер. Такие случаи, когда его не узнавали в собственном аэропорту, бывали нередко. Ведь работа Мела в основном протекала, так сказать, за кулисами, не на глазах у публики, так что те, кто обслуживал пассажиров, редко видели его.

Слушая гудки в трубке, он подумал о том, как было бы хорошо, если бы и остальные его проблемы решались так же легко.

Телефон прозвонил раз двенадцать, прежде чем послышался голос управляющего компанией «Эвис»:

– Кен Кингсли слушает.

– А если бы мне нужна была машина? – спросил Мел. – Где вы пропадали?

– Играл с сынишкой в поезд. Это отвлекает меня от мыслей об автомобилях. И людях, которые по поводу их звонят.

– С сынишкой? Хорошо, наверное, иметь мальчишку, – сказал Мел. – У меня вот только девочки. Ваш мальчик интересуется машинами?

– Восьмилетний гений. Если вам понадобится человек, чтобы управлять этим вашим игрушечным аэропортом, дайте мне знать.

– Непременно, Кен. – И Мел подмигнул Игану Джефферсу. – Впрочем, ваш малыш может уже и сейчас взяться за дело. Например, установить дома машину для чистки обуви. Я случайно знаю, где есть одна лишняя. Впрочем, и вы тоже.

В трубке наступило молчание. Затем послышался вздох.

– И почему это вам, ребята, вечно хочется задушить чью-то инициативу?

– Главным образом потому, что мы людишки мелочные и пре-мерзкие. Но мы можем и всерьез стать такими. Кстати, помните графу в контракте, где сказано, что любые изменения во внешнем виде стойки и рекламы подлежат утверждению руководства аэропорта? А потом, есть еще одна графа насчет того, что нельзя ущемлять права других арендаторов.

– Понял, – сказал Кингсли. – Иган Джефферс раскрыл свою пасть.

– И скажем прямо, не для того, чтобы кричать «ура».

– О’кей, ваша взяла. Сейчас велю моим людям убрать эту чертову штуку. Делать это с крейсерской скоростью?

– Не обязательно, – сказал Мел. – Достаточно будет, если вы уберете машину в ближайшие полчаса.

– Ну и мерзавец же вы.

Но Мел слышал, как управляющий компанией «Эвис» хмыкнул, вешая трубку.

Иган Джефферс одобрительно закивал, по обыкновению широко осклабившись. А Мел невесело подумал: «Я всем приятель и друг в аэропорту. Только и делаю, что улаживаю чьи-то дела». Хотелось бы ему уладить и свои собственные.

– Пятерка, Бейкерсфелд, – сказал Джефферс. – Смотрите только, чтоб больше этого не было. – И все так же широко улыбаясь, он деловито зашагал к эскалатору, ведущему наверх.

Мел не спеша последовал за ним. В центральном зале больше всего народу теснилось у стоек «Транс-Америки», возле табличек с надписью:

РЕГИСТРАЦИЯ ПАССАЖИРОВ

ТОЛЬКО НА РЕЙС НОМЕР ДВА «ЗОЛОТОЙ АРГОС»

БЕСПОСАДОЧНЫЙ ДО РИМА

Неподалеку Таня Ливингстон оживленно разговаривала с группой пассажиров. Она помахала Мелу и через минуту-другую подошла к нему.

– Просто вздохнуть некогда – тут у нас сумасшедший дом. Я думала, вы уже давно в городе.

– У меня изменились планы, – сказал Мел. – А я думал, вы уже отдежурили.

– УП попросил задержаться. Хотим отправить «Золотой Аргос» по расписанию. Это якобы необходимо для престижа, а я подозреваю, что просто капитан Димирест не желает ждать.

Мел усмехнулся:

– Вот тут вы необъективны. Впрочем, это и со мной случается. Таня жестом указала на небольшое возвышение, окруженное круглой стойкой:

– Если я не ошибаюсь, это главный предмет вашей свары с зятем? Из-за этого капитан Димирест так зол на вас, правда?

За стойкой, на которую указывала Таня, продавали страховые полисы. Возле нее находилось человек десять, заполнявших бланки страховок на случай катастрофы в воздухе.

– Да, – признал Мел, – из-за этого главным образом у нас и шли раздоры – во всяком случае, последнее время. Вернон и Ассоциация пилотов гражданской авиации считают, что надо ликвидировать страховые стойки в аэропортах, а также машины по продаже страховых полисов. Я же держусь иного мнения. Мы с ним сцепились из-за этого на заседании Совета уполномоченных. И Вернон никак не мог пережить – да и до сих пор не может, – что я тогда взял верх.

– Я слышала об этом. – Таня испытующе посмотрела на Мела. – Мы тоже не все согласны с вами. В данном случае мы считаем, что капитан Димирест прав.

Мел покачал головой:

– Нет, тут у нас с вами разные точки зрения. Я много об этом думал: доводы Вернона просто несостоятельны.

Они показались Мелу несостоятельными еще в тот день, месяц назад, когда Вернон Димирест появился в международном аэропорту Линкольна на заседании Совета уполномоченных. Вопрос обсуждался по настоянию Вернона, выступавшего от имени Ассоциации пилотов гражданской авиации, которая вела кампанию за то, чтобы запретить продажу страховок в аэропортах. Мел помнил это заседание во всех подробностях. По вторникам утром в конференц-зале аэропорта обычно собирался Совет уполномоченных. На этот раз все пять уполномоченных были налицо: миссис Аккерман, хорошенькая брюнетка, домохозяйка, попавшая в Совет, судя по слухам, потому, что была любовницей мэра, и четверо мужчин – университетский профессор, председатель Совета, два местных дельца и профсоюзный деятель в отставке.

Заседал Совет на административном этаже в конференц-зале, стены которого были обшиты красным деревом. В одном конце зала на возвышении сидели уполномоченные в откидных кожаных креслах за элегантным овальным столом. А ниже стоял менее элегантный стол. За ним сидел Мел Бейкерсфелд в окружении начальников служб. Рядом находился стол для прессы, а другой конец зала был отведен для публики, поскольку заседания Совета формально считались открытыми. Места для публики, как правило, пустовали.

В тот день единственным посторонним, находившимся в зале, помимо уполномоченных и аппарата, был капитан Вернон Димирест в своей нарядной форме с четырьмя золотыми нашивками, ярко сверкавшими при свете, падавшем сверху. Он сидел в части зала, отведенной для публики, разложив подле себя на двух стульях книги и бумаги. Совет любезно решил послушать сначала капитана Димиреста, а уж потом приступить к повседневным делам.

Димирест встал. Он обратился к Совету в своей обычной самоуверенной манере, лишь изредка заглядывая в записи. Он выступает здесь, заявил Димирест, от имени Ассоциации пилотов гражданской авиации, поскольку является председателем местного ее отделения. Однако излагает он свое собственное мнение, правда, разделяемое большинством пилотов всех компаний.

Уполномоченные откинулись в своих креслах и приготовились слушать.

Продажа страховок в аэропорту, сказал Димирест, является нелепым архаизмом, сохранившимся с той поры, когда авиация только делала свои первые шаги. Само присутствие стоек страховых компаний и машин по продаже страховок в залах аэропорта оскорбительно для гражданской авиации, которая, если учитывать налетанный километраж, является наиболее безопасным из всех видов транспорта.

Разве человеку, отправляющемуся в путешествие по железной дороге или на автобусе, или же садящемуся на океанский лайнер, или выезжающему на собственной машине из гаража, суют под нос специальные страховки на случай смерти или увечья? Конечно же, нет!

Тогда почему это происходит в авиации?

Димирест сам ответил на свой вопрос. Это происходит потому, заявил он, что страховые компании знают, где можно хорошо поживиться, «а на последствия им плевать».

Гражданские самолеты являются сравнительно новым средством сообщения, поэтому многие считают путешествие по воздуху рискованным, хотя уже доказано, что в самолете человек подвергается меньшей опасности, чем у себя дома. Это врожденное недоверие к авиации стремительно возрастает, стоит произойти очередной катастрофе. Трагедия неизбежно производит сильное впечатление, вычеркивая из памяти то обстоятельство, что куда чаще смерть и увечье настигают человека более привычным путем.

Собственно, то обстоятельство, что летать совсем не опасно, заметил Димирест, подтверждается самими страховыми компаниями. Пилотам, которые, естественно, летают куда больше пассажиров, продают страховку по обычному тарифу, а при групповом приобретении страховок пилоты платят даже меньше, чем публика.

И тем не менее страховые компании, поощряемые алчностью аэропортовских властей, с покорного согласия авиакомпаний продолжают жиреть на страхе и доверчивости пассажиров.

Мел слушал, сидя за своим столом, и про себя отметил, что шурин очень ясно и точно излагает вопрос, хотя, конечно, замечание об «алчности аэропортовских властей» не слишком мудрое. Двое или трое уполномоченных, в том числе миссис Аккерман, насупились.

Однако Вернон Димирест, казалось, не заметил впечатления, произведенного его словами.

– А теперь, сударыня и господа, мы подходим к самому главному и существенному.

Дело в том, сказал он, что безответственная продажа страховок в аэропорту любому пассажиру и члену экипажа, которые могут без труда приобрести их как через представителя страховых компаний, так и благодаря машинам, – «страховок, сулящих крупные суммы, почти состояния, в обмен на несколько долларов», представляет собой подлинную опасность и для пассажиров, и для команды.

И Димирест возбужденно продолжал:

– Эта система – если можно назвать системой то, что оказывает обществу столь плохую услугу, а большинство пилотов считает, что это так, – предоставляет преступникам и маньякам золотую возможность заниматься саботажем и массовыми убийствами. Цель при этом у них может быть наипростейшая: поживиться самим или дать возможность поживиться наследникам.

– Капитан! – Миссис Аккерман выпрямилась в своем кресле. По тону ее и по выражению лица Мел понял, что она все это время пережевывала про себя замечание Димиреста «об алчности аэропортовских властей» и теперь дошла до точки кипения. – Капитан, мы уже очень долго слушаем ваши рассуждения. А есть у вас факты, подкрепляющие все это?

– Конечно, сударыня. И фактов много.

Вернон Димирест тщательно подготовился. С помощью выкладок и диаграмм он показал, что катастрофы, происшедшие в воздухе вследствие насилия или взрыва бомб, составляют полтора случая в год. Побудительные мотивы у преступников разные, но чаще всего – возможность получить деньги по страховке. Были, конечно, и такие случаи, когда бомбы не взрывались или их удавалось обнаружить; были аварии, наводившие на мысль о саботаже, но доказательства отсутствовали.

Димирест перечислил нашумевшие катастрофы: самолеты компании «Канадиан Пасифик» – в 1949 и 1965 годах; «Уэстерн» – в 1957 году; «Нейшнл» – в 1960 году и подозрение на саботаж – в 1959 году; два самолета компании «Мехикан» – в 1952 и 1953 годах; Венесуэльской компании – в 1960 году; компании «Континентл» – в 1962 году; компании «Пасифик» – в 1964 году; компании «Юнайтед» – в 1950-м, 1955-м и подозрение на саботаж – в 1965 году. В девяти из этих тринадцати случаев все пассажиры и команда погибли.

Правда, когда ясно, что авария произошла из-за саботажа, все страховки тотчас аннулируются. Короче говоря, нормальные, читающие газеты люди поняли, что саботаж не окупается. Узнали они и то, что даже если катастрофа случилась в воздухе и не осталось никого в живых, но удалось найти остатки самолета, можно установить, произошел ли в самолете взрыв и отчего.

Однако, напомнил уполномоченным Димирест, бомбы и саботаж – дело рук людей отнюдь не нормальных. Это люди аморальные, психопаты, одержимые преступной идеей, бессовестные убийцы. Как правило, они мало информированы, а если что и знают, то мозг психопата так устроен, что он думает лишь о своей навязчивой идее и видоизменяет факты так, как ему заблагорассудится.

Тут миссис Аккерман снова вмешалась, уже не скрывая своей неприязни к Димиресту:

– Я не уверена, капитан, что кто-либо из нас достаточно компетентен, чтобы рассуждать о процессах, происходящих в мозгу психопата.

– А я и не рассуждаю, – нетерпеливо оборвал ее Димирест. – Да и не в том дело.

– Извините, но вы все-таки рассуждаете. И я считаю, что дело именно в этом.

Вернон Димирест вспыхнул. Он привык быть хозяином положения, чьи действия не оспариваются, и не сумел сдержать свой необузданный нрав.

– Сударыня, вы от природы глупы или строите из себя идиотку? Председатель Совета резко застучал молотком по столу, а Мел Бейкерсфелд чуть не расхохотался.

Что ж, подумал Мел, на этом можно, пожалуй, поставить точку. Вернону лучше заниматься своим летным делом, в котором он большой мастак, а не дипломатией – надо же с таким треском провалиться. Шансы на то, что Совет уполномоченных хоть что-то предпримет в соответствии с просьбой Димиреста, были сейчас равны нулю с минусом… во всяком случае, если не прийти ему на помощь. Какую-то секунду Мел колебался, Димирест наверняка понял, что слишком далеко зашел. Однако еще есть время обернуть все шуткой, над которой все посмеются, включая Милдред Аккерман. А Мел обладал даром сглаживать противоречия, давая возможность обеим сторонам «спасти лицо». К тому же он знал, что Милли Аккерман благосклонна к нему – они отлично ладили, и она всегда внимательно прислушивалась ко всему, что говорил Мел.

А потом Мел решил: пошел он к черту. Случись такая штука с ним, Мелом, шурин вряд ли пришел бы ему на помощь. Так что пусть Вернон сам выбирается из той каши, которую заварил. А он, Мел, через некоторое время просто выскажет свое мнение.

– Капитан Димирест, – холодно заметил председатель Совета, – ваше последнее замечание ничем не оправдано и вообще не к месту. Прошу вас взять свои слова обратно.

Димирест был все еще возбужден, щеки его пылали. Секунду подумав, он кивнул:

– Хорошо, я беру свои слова обратно. – И взглянул на миссис Аккерман. – Прошу даму извинить меня. Возможно, она понимает, что для меня, как и для большинства пилотов гражданской авиации, это чрезвычайно больная тема. Когда тебе самому все настолько очевидно… – И он умолк, не закончив фразы.

Миссис Аккерман смотрела на него горящими от возмущения глазами. Плохо он извинился, подумал Мел. Теперь при всем желании ничего уже не сгладишь.

– Капитан, а чего вы, собственно, от нас хотите? – спросил один из уполномоченных.

Димирест шагнул к возвышению.

– Я призываю вас, – сказал он проникновенно, – ликвидировать страховые машины и продажу страховок у стоек, я хочу, чтобы вы обещали, что не будете больше сдавать места в аренду страховым компаниям.

– Вы хотите ликвидировать продажу страховок вообще?

– В аэропортах – да. Могу добавить, сударыня и господа, что сотни пилотов гражданской авиации призывают и другие аэропорты поступить так же. Кроме того, мы обращаемся в конгресс с просьбой принять меры и объявить вне закона продажу страховок в аэропортах.

– Какой смысл вводить такой запрет в Соединенных Штатах – ведь гражданская авиация существует и в других странах!

Димирест слегка улыбнулся:

– А мы ведем эту кампанию в международном масштабе.

– Что значит – в международном?

– Нас активно поддерживают пилоты сорока восьми стран. Большинство из них считают, что, если в Северной Америке – в Соединенных Штатах или в Канаде – будет сделан первый шаг, другие страны последуют их примеру.

Все тот же уполномоченный скептически заметил:

– Я бы сказал, что слишком многого вы хотите.

– Должны же пассажиры иметь право приобрести страховку, если они того хотят, – вставил председатель.

Димирест кивнул:

– Конечно. Никто и не говорит, что они не имеют на это права.

– Нет, вы именно так говорите, – снова заявила о себе миссис Аккерман.

Димирест поджал губы.

– Сударыня, кто угодно может застраховать свою жизнь на время путешествия. Нужно лишь позаботиться об этом заранее, обратившись к страховому агенту или даже в бюро путешествий. – Он обвел взглядом уполномоченных. – Сейчас многие страхуют свою жизнь на случай возможной катастрофы в пути и пользуются всеми видами транспорта, зная, что они застрахованы на всю жизнь. А застраховаться так можно разным путем. Например, все крупные кредитные общества – «Клуб гастрономов», «Америкэн экспресс», «Carte Blanche» – предоставляют своим членам постоянную страховку на время путешествия; страховка эта автоматически возобновляется каждый год, и за нее, естественно, взимают определенную плату.

– Почти у всех деловых людей, пользующихся воздушным транспортом, – продолжал Димирест, – есть по крайней мере одна из вышеупомянутых кредитных карточек, так что отмена продажи страховок в аэропортах не причинит неудобств или сложностей деловым людям.

– К тому же при общей страховке и платить приходится мало. Я это знаю по собственному опыту. – Вернон Димирест помолчал и добавил: – Самое при этом важное, что такую страховку выдают не сразу. Заявление рассматривается опытными людьми, и проходит день, а то и два, прежде чем тебе выдадут страховку. Это позволяет выявить психопата, маньяка, человека неуравновешенного и задуматься над тем, что он замышляет. И еще об одном следует помнить: человек ненормальный или неуравновешенный действует обычно под влиянием импульса. И здесь, в аэропорту, где страховку можно приобрести с помощью машины или у стойки – быстро, без расспросов, – этот импульс скорее может проявиться.

– Мне кажется, мы все усвоили ваши доводы, – резко перебил его председатель. – Вы начинаете повторяться, капитан.

Миссис Аккерман закивала:

– Я тоже так считаю. Мне лично хотелось бы услышать, что скажет мистер Бейкерсфелд.

Все уставились на Мела.

– Да, – подтвердил он, – у меня есть на этот счет некоторые соображения. Но я предпочел бы изложить их после того, как капитан Димирест закончит свое выступление.

– А он уже закончил, – заявила Милдред Аккерман. – Мы ведь только что решили, что он все сказал.

Один из уполномоченных рассмеялся, председатель постучал молотком.

– Да, пожалуй, верно… Так что прошу вас, мистер Бейкерсфелд.

Мел встал, а Вернон Димирест, злой как черт, вернулся на свое место.

– Думаю, начать надо с того, – сказал Мел, – что я смотрю иначе почти на все, о чем говорил здесь Вернон. Наверное, это можно назвать внутрисемейными разногласиями.

Уполномоченные, знавшие о родстве Мела и Вернона Димиреста, заулыбались, и Мел почувствовал, что атмосфера, которая еще несколько минут назад была напряженной, разрядилась. Он привык к такого рода заседаниям и знал, что лучше всего держаться неофициально. Вернон тоже мог бы об этом знать, если бы потрудился спросить.

– Тут есть несколько обстоятельств, о которых мы не можем не думать, – продолжал Мел. – Прежде всего давайте посмотрим фактам в лицо. Большинству людей присуще врожденное чувство страха перед полетом, и я убежден, что это чувство будет существовать всегда, независимо от того, как далеко мы шагнем по пути прогресса и насколько обеспечим безопасность. Единственное, в чем я согласен с Верноном, это в том, что у нас весьма высокий уровень безопасности.

– И вот из-за этого врожденного страха, – продолжал Мел, – многие пассажиры чувствуют себя уютнее, увереннее, когда у них в кармане лежит страховка на полет. Они хотят иметь ее. И хотят иметь возможность приобрести ее в аэропорту, что подтверждается огромным количеством страховок, которые пассажиры приобретают в машинах и у страховых стоек. Собственно, пассажиры должны иметь право – в этом и состоит свобода, – да и возможность, купить страховку, если они того хотят. Что же до приобретения страховок заблаговременно, то, как правило, большинство людей об этом просто не думают. А кроме того, – добавил Мел, – если страховки на полет будут продавать только заранее, аэропорты, в том числе аэропорт имени Линкольна, потеряют значительную часть своих доходов. – При упоминании о доходах Мел усмехнулся. Уполномоченные усмехнулись тоже.

Мел прекрасно понимал, что в этом главное. Слишком велик был доход от концессий страховым компаниям, и отказываться от него просто невозможно. Аэропорт имени Линкольна получал ежегодно полмиллиона долларов комиссионных с проданных страховок, хотя лишь немногие покупатели отдавали себе отчет в том, что аэропорт берет двадцать пять центов с каждого доллара, уплаченного за страховку. Однако страховки занимали лишь четвертое место в доходах аэропорта – после доходов от автостоянок, ресторанов и компаний, дающих машины напрокат. Другие большие аэропорты получали примерно такой же доход от страховок, а иногда и больший. Хорошо Вернону Димиресту, подумал Мел, говорить об «алчности аэропортовских властей», но такого рода суммы не сбросишь со счетов.

Мел решил не развивать своих мыслей насчет страховок. Достаточно уже того, что он сказал о доходах. Уполномоченные, знакомые с состоянием финансовых дел аэропорта, и так все поймут.

Он заглянул в свои записи. Тут были цифры, которые накануне сообщила ему одна из страховых компаний, имеющая концессию в аэропорту Линкольна. Мел не просил у них этих данных. Да и вообще никому не говорил, кроме своей секретарши, о том, что сегодня речь пойдет о страховках. Но чиновники страховой компании каким-то образом все узнали – просто удивительно, как они все узнают, – и быстро подготовили материал для защиты своих интересов.

Мел не воспользовался бы их данными, если бы они противоречили его собственному, беспристрастному, мнению. По счастью, они совпадали.

– Теперь, – сказал Мел, – насчет саботажа – потенциального и иного. – Он увидел, что члены Совета насторожились. – Вернон тут уже много об этом говорил, но должен сказать – а я слушал его внимательно, – что большинство его соображений кажутся мне преувеличенными. Ведь таких случаев, когда в воздухе произошли катастрофы, подстроенные людьми, специально приобретшими для этого страховку, весьма немного.

Капитан Димирест вскочил со своего места.

– О Господи, да сколько же нужно катастроф, чтобы мы стали с этим считаться?!

Председатель резко застучал молотком.

– Капитан… Прошу вас!

Мел выждал, пока Димирест успокоится, и затем ровным голосом продолжал:

– Раз задан такой вопрос, я на него отвечу: «Нисколько». Но при этом напрашивается другой вопрос: а что, катастрофы прекратятся, если в аэропорту перестанут продавать страховки? – Мел выждал, чтобы до сознания присутствующих дошли его слова, затем продолжал: – Можно, конечно, утверждать, что катастрофы, о которых идет речь, никогда бы не произошли, прекрати мы продажу страховок в аэропортах. Иными словами, что все эти катастрофы – преступления, совершенные под влиянием импульса, возникшего благодаря той легкости, с какой можно приобрести страховки в аэропорту. Можно считать, что даже заранее задуманные преступления не были бы совершены, если бы страховки не приобретались так просто. Таковы, насколько я понимаю, аргументы Вернона и его ассоциации. – Мел бросил взгляд на своего шурина, но тот по-прежнему сидел злой и насупленный. – Главная слабость его аргументации, – продолжал Мел, – состоит в том, что все это основано на предположениях. Мне лично кажется, что, если человек задумал совершить преступление, его не остановит то, что он не может купить страховку в аэропорту – ведь он может приобрести ее в любом другом месте; сам Вернон говорит, что это просто.

Иными словами, пояснил Мел, страховка при саботаже играет лишь второстепенную роль. Подлинные же побудительные мотивы гнездятся в стародавних человеческих слабостях – любовных неудачах, алчности, банкротстве, желании совершить самоубийство.

Мотивы эти, заявил Мел, существуют столько, сколько существует род людской, уничтожить их невозможно. Поэтому те, кто заинтересован в безопасности полетов и в предотвращении саботажа, должны стремиться не к тому, чтобы ликвидировать продажу страховок в аэропортах, а к тому, чтобы усилить меры предосторожности в воздухе и на земле. Одной из таких мер может быть ограничение продажи динамита – главного средства, используемого на сегодня большинством тех, кто устраивает катастрофы в воздухе. В качестве другой меры следует совершенствовать приборы, способные «учуять» взрывчатку в багаже. Один такой прибор, сообщил Мел внимательно слушавшим его уполномоченным, уже находится в стадии экспериментального опробования.

Третья мера – на которой, кстати, настаивают компании, страхующие пассажиров в полете, – должна состоять в осмотре багажа до полета, как это делают таможенники. Правда, добавил Мел, эта последняя мера связана с явными трудностями.

Мы должны, продолжал он, жестче соблюдать существующие законы, которые запрещают перевозить оружие на гражданских самолетах. Кроме того, учитывая возможность подстроенной аварии, надо пересмотреть конструкцию самолетов, чтобы они не разваливались при взрыве. В этой связи есть, например, такая идея – и она тоже принадлежит страховой компании: предлагается укрепить (и соответственно – утяжелить) стенки багажного отделения, хотя это и повлияет на общий вес самолета и снизит доходы авиакомпаний.

Федеральное управление авиации, подчеркнул Мел, специально изучало вопрос о продаже страховок в аэропортах и выступило против запрещения их продажи. Мел взглянул на Вернона Димиреста – лицо у него было по-прежнему злое. Оба знали, что это «изучение» вызывало протесты у пилотов, поскольку проводил его чиновник страховой компании, сам занимавшийся продажей страховок в аэропорту, и его беспристрастность была весьма сомнительна.

Страховая компания дала Мелу еще и другие данные, но он решил на этом поставить точку. К тому же эти не использованные им доводы были менее убедительны. Он сомневался даже в целесообразности укрепления багажного отсека, хотя всего минуту назад внес такое предложение. Кому пойдет на пользу увеличение веса самолета – пассажирам, авиакомпаниям или опять-таки страховым обществам? Зато все остальные доводы он считал достаточно весомыми.

– Итак, – в заключение сказал он, – нам предстоит решить, следует ли лишать публику – на основании в общем-то одних предположений – тех услуг, которые ей явно нужны.

Мел едва успел опуститься на свое место, как Милдред Аккерман решительно объявила:

– Я считаю, что не следует. – И бросила на Вернона Димиреста победоносный взгляд.