Лев Данилкин

«Ищу в тексте музыку и интонации»

Лев Данилкин, лауреат премии «Большая книга» за 2017 год, — о писательском пути, мелодичности текстов и поиске «лучших слов в лучшем порядке».

— Вот как определил критиков один английский критик: это люди, которые знают дорогу, но не могут водить машину. Насколько это, по-вашему, справедливо? И как вы сами нашли дорогу из критики в писательство и научились водить эту самую «машину»?

— Мне, честно говоря, больше нравится формулировка арт-критика Роберта Хьюза: от роли, которую критикам положено играть в этой культуре, очень устаешь. Это вроде как быть пианистом в борделе — то, что происходит наверху, никак от тебя не зависит.

— И в какой момент вы обнаружили в себе писателя?

— Ну все-таки писатели — это Толстой, Горький, Захар Прилепин, а я — ну, рад, конечно, когда от кого-то это слышу про себя, но мне до этого статуса еще как до Луны. Я — раз уж про Луну вспомнил — скорее кто-то вроде Незнайки, который стащил прибор невесомости и отправился на речку — проверить, как невесомость подействует на рыб. Они взлетели, было интересно.

— Помог ли вам в писательской работе предыдущий опыт — литературного критика?

— Ну, наверное, так и должно быть — сначала короткие тексты пишешь, потом длиннее. А «литкритика» это или что — как раз менее существенно. Просто я всегда сочинял рецензии как, прости господи, стихи, в смысле как готовые законченные тексты, которые в идеале обладают самостоятельной ценностью. «Лучшие слова в лучшем порядке», что называется. То есть существует две задачи: первая — рассказать про чужой текст, объяснить его значимость и показать, как он устроен, и вторая — сделать текст со своей «музыкой». Это, может, никто никогда и не замечает, но для меня это важно — я не могу опубликовать текст, который в момент отсылки редактору кажется мне плохо написанным. Глупый или пустой — да, могу, особенно когда сам это не понимаю сразу, но задним числом, конечно, ясно будет.

— Что руководит вами как писателем? Почему и зачем написана книга «Ленин. Пантократор солнечных пылинок»?

— Я ищу носителей очень странных идей, которые могут существенно скорректировать или даже перевернуть мою — обывательскую, общепринятую — картину мира. Для этого я как бы инфицирую себя разными идеологическими вирусами, тщательно отобранными, — и придумываю, как рассказать о своем опыте. Это, мне кажется, не просто идиотское развлечение: стандартная картина мира только кажется исчерпывающей, а если приглядываться, там много необъясненных вещей. Ну, условно говоря, вот мы знаем, что майя играли в мяч тяжелым каучуковым мячом, и дотрагиваться до него можно было только бедрами, спиной и локтями. Это известно, доказано, подтверждено, не подлежит сомнению. Но вот попробуйте сыграть таким мячом с такими условиями и еще попадать им в кольцо — типа баскетбольного, но не горизонтального, а вертикально расположенного, как колесо на шиномонтажах… Вот про что-то такое я думаю — как бы выстроить такую картину мира, чтобы это все выглядело поубедительнее.

— В одном из интервью вы сказали, что при работе над этой книгой вам пришлось изучить 55 томов собрания сочинений Ленина. Можно ли по творчеству и текстам понять, что автор за человек?

— Обычно да — мне проще всего понять, что за человек передо мной, по его текстам. У меня, я знаю, есть слух на текст, на «музыку» текста. Но в случае с Лениным — который, конечно, иногда выдающийся литератор — это не очень сработало. Просто взять и прочесть 55-томник — не складывается в голове образ, и скучновато, и часто оказывается, что автор противоречит самому себе. Надо выстроить систему, в рамках которой эти противоречия будут понятными и логичными, а не признаком двуличия или слабоумия. Систему эту можно выстроить только через понимание исторических обстоятельств, на одних текстах далеко не уедешь. Так что Ленин — и хороший, и плохой пример одновременно.

— Не возникло ли на определенном этапе работы с материалом отождествления с героем? Может быть, вы и сейчас еще «по-своему Ленин»?

— Да, это привязывается, до идиотизма: когда я шел на «Большую книгу», оставил дома записку: «Ушел туда, куда вы не хотели, чтоб я уходил», как Ленин вечером 24 октября 17-го, когда в Смольный пошел. То есть это классическая затянувшаяся шутка, не смешная ни для кого. Я поэтому занимаюсь другой уже книжкой, чтобы выбить клин клином.

— Прочесть 55 томов, написанных Лениным, — волевое решение. Как развить в себе такую волю?

— Да какая там воля, смеетесь? Просто упрямство, ослиное.

— Вы признавались, что роман увидел свет только по одной причине: был установлен дедлайн. Это правда?

— Конечно, правда. Я мог писать его и десять лет, и пятнадцать, до смерти. Просто понимал, что если книга — а это просто еще одна, стомиллионная по счету биография Ленина — не выйдет в 17-м, то никому не будет нужна.

— А помните ли вы, как начиналась работа над книгой?

— Я сто раз рассказывал (и это правда), как на меня выползла на Капри змея из памятника Ленину — будто из черепа коня вещего Олега. И я понял, что это знак: надо писать. И у меня основной файл, в который я писал все, что казалось мне важным про Ленина, называется «КаприЛенинЗмеяВыползла». Он создан летом 2012-го — и до сих пор обновляется, он огромный, мегачерновик такой.

— Нет ли у вас и правда ощущения бреда — ну как же, трачу лучшие годы на изучение трудов Владимира Ильича?

— Меня, честно говоря, подташнивает уже — не от Ленина самого, а от всех этих подсчетов. Мне бы не хотелось оставаться автором одной книги, у меня в голове сейчас уже не Ленин, а, условно говоря, майянские пирамиды и «Гулливер» — правда ли, что это анти-Евангелие XVIII века… Это, конечно, сумасшествие в чистом виде — но по крайней мере каждый раз новое. Тут штука в том, что они, все эти странные картины мира, не отменяют друг друга, а, наоборот, дополняют — просто возникает как бы новый слой всякий раз. Кстати, между Лениным и Фоменко есть прямая связь — Ленин распорядился издать «Христа» народовольца Морозова, который усомнился в традиционной хронологии. А это, собственно, один из предшественников Фоменко.

— Фредерик Бегбедер назвал писательство своего рода недугом, «эдаким странным вирусом, который отделяет автора от других людей и побуждает его совершать бессмысленные поступки». Насколько вы поражены этим «недугом», отделены от общества, в котором живете и для которого пишете?

— Абсолютно отделен, я вообще социофоб и всю жизнь прожил сам по себе. Я один часто хожу в кино, и один путешествую, и алкоголь употребляю, и мне так нравится. Ну да, может, вся эта деятельность бессмысленная, но этот вирус точно не заразен, на мне он и заканчивается. Я понятия не имею, кто читает, например, «Ленина», и я всегда публично говорю, что это скучная, занудная, местами непролазная книга, там страниц пятьдесят про Второй съезд РСДРП — кому вообще, кроме меня, это может быть интересно? Загадка.

— Остается ли у вас время на жизнь вне литературы? Есть ли потребность жить вне литературы?

— Есть, есть. Просто из-за «литературы» все остальное — которое как раз «вне-литературы» — разваливается. Ну да это пустой разговор.

— На церемонии вручения премии вы сказали, что прекрасно понимали, в какой весовой категории выступили. Что привело вас к победе?

— Конечно, понимал. Все, кто там были, — большие писатели, великие. И я был уверен, что ничего мне там не светит. Да сколько уже можно про «Ленина» — книжка своей жизнью теперь живет, я это не контролирую.

— Как премия повлияла на ваше представление о себе как о писателе? Многое поменялось?

— Вообще ничего. И потом, я знаком с несколькими лауреатами «Большой книги» — по-моему, все они остались точно такими же. Это же все условности, всем про всех все известно — кто чего может написать, кто написал хорошо, а кто туфту. Тут же штука не в премии и даже не в том, что ты «не можешь не писать». Туфту мне и до премии стыдно было писать, и после.

— Для того, чтобы оживить историческую фигуру, обязательно ли пытаться как-то приблизить ее к современности, актуализировать, что ли?

— Нет, совсем нет. Тут штука в том, чтобы показать, что прошлое и настоящее не разделены стеной, что это один и тот же мир. Вот у Водолазкина когда в «Лавре» человек XV века натыкается в лесу на торчащие из-под снега пластиковые бутылки — это ведь не «актуализация» Средневековья, это такой дзенский хлопок перед носом, род отстранения, которое как раз и позволяет читателю въехать в то, что границы между «прошлым» и «сейчас» — нет. А «актуализировать» — нет, это не то. Идеи можно актуализировать — если для чего-то нужно. А людей, фигуры — нет, зачем.

— Знали ли вы всегда, что будете известным писателем?

— Это очень смешно. Известным — где, среди кого? У меня есть лучший друг, мой одноклассник: даже он не знает ни про то, что я «писатель», ни про «Большую книгу». Я ему не сказал — ну и все, а «Фейсбука» ни у него, ни у меня нет. На этом вся известность и заканчивается — не начавшись.

— Почему у книги такое длинное и незапоминающееся название? Считается, что это плохо влияет на продажи. Чем мотивирован такой выбор?

— Бывало и похуже: моя вторая книжка называлась «Круговые объезды по кишкам нищего».

— Вы, будучи литературным критиком, понимаете, как «надо» писать? Можно ли просчитать читательский успех?

— Я точно знаю, как писать не надо.

— Как выглядит обычный рабочий день Льва Данилкина?

— На нервах. Должна быть нервная обстановка, список дел, которые заведомо невозможно успеть сделать, и чтобы дедлайн был неделю или год назад; тогда чего-то напишу. А если есть хоть малейший запас времени — все, пропал день, ничего не напишется, вообще ничего.

— Во сколько вы просыпаетесь? Как Ленин — до восхода? А ложитесь?

— На самом деле Ленин — ну, до октября 17-го — ложился не так уж поздно и вставал не так уж рано, около восьми. Черт его знает, нет системы. Я стараюсь спать не больше шести часов, но меня так надолго не хватает, я начинаю забывать какие-то простые вещи. Вчера вот забыл столицу Никарагуа, чуть на стенку не залез — хотел сам вспомнить, без «Гугла», но так и не смог. Недосып нон-стоп.

— Как много вы читаете? Каждый день? Есть ли какие-то «обязательные» объемы?

— Когда в «Афише» работал, читал по четыре-пять книг в две недели, от корки до корки. Штук десять-пятнадцать начинал и бросал сразу. Сейчас нет никакой нормы, могу в библиотеке часов за пять книг двадцать освоить — то есть отобрать материал и нафотографировать нужные страницы на телефон, чтобы потом их конспектировать в компьютер.

— Что для вас важнее — слова или идея?

— Зависит от объема. Если что-то короткое пишу — скорее слова, а если длинное, на годы, то, конечно… нет, даже не идея, а — «мысль разрешить», выстроить такую картину мира, которая будет казаться более точной, чем нынешняя.

— Как вы начали писать?

— Начитался романа Еремея Парнова «Ларец Марии Медичи» и в шестом классе стал сочинять какой-то дурацкий роман про приключения своего класса в Средневековье… что-то в этом роде. Дичь.

— Как найти в себе графомана? И стоит ли его искать?

— Я вообще не графоман, ничего про это не знаю.

— Насколько критически вы относитесь к своему труду? Много переписываете?

— По тысяче раз переписываю. Я, собственно, не знаю, как должно быть правильно, я знаю только, как неправильно, я чувствую, когда плохо. А плохо — всегда. Даже то, что кажется приемлемым, через несколько лет начинает вызывать аллергию. Все плохо, не люблю свои старые тексты.

— Андрей Рубанов как-то заметил: «За десять лет труда на ниве литературной критики Данилкин вывел в свет целую банду писателей… Он не просто информировал публику об этих писателях — он сделал им имена… До сих пор этот пыхтящий поезд, под названием русская литература, едет по своей колее благодаря Данилкину». А теперь вопрос: продолжите ли вы открывать новые имена?

— Рубанов, конечно, золотая голова, но — в данном случае — сильно преувеличивает, я просто занимался своим делом. Конечно, мне хотелось бы найти еще кого-то, но это больше не моя работа, невозможно и искать, и самому писать, это разные профессии.

— По какому критерию вы выбирали и продолжаете выбирать авторов, которые удостаиваются вашего внимания?

— Да нет никаких критериев. Есть какой-то мой персональный канон в голове, которому текст должен соответствовать, и должна быть «музыка» в тексте, в интонации. Это неправильный для критика способ оценивать тексты, я знаю, — такой критик никогда не напишет ничего подобного великим ленинским статьям о Толстом. Но мне-то уже все равно.

— Как часто вас просят прочесть рукопись, чтобы ее оценить? Что вы отвечаете на это?

— Иногда просят, почти никогда не соглашаюсь — не из снобизма, а потому что я не успеваю прочесть книжки по истории, которые мне нужны.

— Талантливых писателей не так мало, как может показаться. Но «выстреливают» единицы. Как пробиться?

— Их найдут. На самом деле критики и издатели тоже гоняются за авторами.

— И напоследок немного банальный, но обязательный вопрос: «Список Данилкина» — 5 художественных произведений, вышедших за последние год-два, которые обязан прочесть каждый?

— Никто ничего не должен — хотя, думаю, такие вещи, как «Асан», «Журавли и карлики», «2017», «Обитель», ивановского «Географа», имеет смысл прочесть кому угодно. Я за последние пару лет читал фикшн совсем уж в гомеопатических количествах, плохой советчик. Вот, пожалуй, мне страшно понравился один текст — «Египетское метро» Шикеры. Его, естественно, никто не знает — но он есть в сети.

Лев Данилкин — журналист, литературный критик, писатель. Родился в 1974 году в Виннице, окончил филологический факультет МГУ. Писал и пишет для различных изданий, от «Коммерсантъ» до Men’s Health. Автор годовых критических обзоров русской литературы («Парфянская стрела» и «Круговые объезды по кишкам нищего»), биографии Александра Проханова «Человек с яйцом» и биографии Юрия Гагарина, вышедшей в серии «Жизнь замечательных людей». Также в серии ЖЗЛ вышла книга «Ленин: Пантократор солнечных пылинок» (премия «Большая книга» за 2017 год).

Отправить