Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
«Сначала пишу все подряд, а потом сажусь за монтаж»
Андрей Геласимов — об источниках вдохновения, борьбе с неудачами и гении Толстого.
— Вы всегда знали, что будете писателем?
— В общих чертах — да. Но это было скорее понимание того, что я буду заниматься искусством в целом. Довольно продолжительное время я посвятил театральной режиссуре, и только потом, уже оставив театр, сделал литературу своим основным занятием. Хотя преподавал ее в университете задолго до этого.
— Вы начали писать, не планируя издаваться. Почему начали?
— Была определенная тяга к этому занятию. В принципе, юношеское увлечение. Был очарован биографиями известных писателей. Сложился такой романтический образ волшебных бездельников, баловней судьбы. Они для меня были такими же звездами, как для других — великие футболисты.
— Кто такой графоман? Где грань между писательством и графоманией? Как понять, что ты не графоман?
— Присутствие таланта всегда ощутимо. Его отсутствие — тоже. Ко всему прочему, графоман не высокомерен. Он легко соглашается стать членом Союза писателей. Более того, он даже хочет этого. Так что если вас до дрожи волнует работа над текстом, а не членство в Союзе, это уже хороший знак. Само по себе высокомерие отвратительно, и сильный писатель обязан его преодолеть. Но если подобной гадости нет в самом начале — ситуация в общих чертах плачевна.
— Как побороть «синдром самозванца»: кто я такой, чтобы писать? Кто дал мне право писать?
— Не знаю. У меня не было такого чувства. Меня пожирало ощущение, что вот-вот — и у меня получится. Неудачи, конечно, переживались болезненно, однако я как-то быстро о них забывал.
— Как долго вы писали в стол, пока не начало получаться?
— Лет пять, наверное. Но это не было постоянной работой. Я писал во время каникул и отпусков. По выходным иногда. Это было скорее хобби. А потом вдруг получилась хорошая вещь, и я понял, как я ее сделал. И не только понял, но и запомнил. С того момента все и пошло.
— Расскажите о ваших первых шагах. Как вас начали издавать? Сложно ли было найти издателя? Что это было: удача и стечение обстоятельств или судьба?
— Удача, несомненно, играет важную роль, как и в любом другом виде деятельности. Однако и в судьбу я верю. Слишком уж много как бы случайных факторов сложилось в моей личной биографии в такой рисунок, что дальнейший путь оказался предопределен. К первому издателю (Дмитрий Ицкович, издательство ОГИ) меня привел мой бывший однокурсник по ГИТИСу. Его жена оформляла один из клубов ОГИ. Там долгое время стояли табуретки с их дачи. Значит, не поступи я на режиссерский факультет в конце восьмидесятых, моя первая книга не вышла бы в ОГИ. Впрочем, сильно подозреваю, что она вышла бы в другом издательстве. Это была повесть «Жажда». И на тот момент совершенно независимо от ОГИ ее уже принял к печати журнал «Октябрь». Ну а теперь она переведена уже на десяток языков. Или больше, я не помню. Это я к тому, что собственно качество текста тоже имеет не последнее значение.
— То есть вы верите в судьбу и предопределенность — если уж на роду написано стать писателем, ты им станешь?
— В судьбу верю, но ничего не предопределено. Любой из нас легко может запороть самый прекрасный план, какой имеет для нас Вселенная. Умельцев хоть отбавляй. На самом деле, помимо литературного таланта, нужен еще отдельный дар, чтобы слышать мелодию своей судьбы — и хоть иногда попадать в такт. Тогда все получится. Вселенная добра к нам. Это мы глуховаты.
— Что вы почувствовали, когда вышла ваша первая книга и вы взяли ее в руки?
— Издатель мой был весьма удивлен тем, что я пришел за книгой только спустя неделю после ее выхода. Он сказал — ты первый такой автор в моей практике. А я просто уже работал над следующим текстом. Никаких особенных чувств по поводу публикации первой повести я не испытывал. Было твердое ощущение, что впереди много другой интересной работы. Помню, как-то оказался в ресторане, где один начинающий писатель праздновал выход своей первой книги. Он даже окропил водкой ее страницы. Я удивился всему этому энтузиазму, но виду не подал. Решил, что все люди разные. Больше книг у того парня, кажется, не выходило.
— «Жажда» — произведение, которым вы уже окончательно заявили о себе как о серьезном писателе с амбициями и собственным стилем. А как «Жажда» писалась?
— Писалось легко. Эта история сама себя рассказывала. Я оказался до такой степени захвачен ею, что выбора у меня не осталось. Бывают тексты, которые в любом случае должны быть кем-то написаны. Фигура писателя здесь не важна. Он лишь инструмент.
— Вы свою жажду утоляли водкой, чтобы проникнуться переживаниями героев. Насколько писателю важно испытать на своей шкуре все то, что описывается в книге?
— Знать материал, конечно, надо. Но тут лучше без фанатизма. Фактура — вещь, безусловно, хорошая, однако и писательское воображение никто не отменял. Если автор не ощущает предметно, пусть и на уровне воображения, тот мир, в который он погружается, ему вряд ли поможет собственный опыт. Плюс надо еще уметь перевести эту предметность ощущений в эстетическую плоскость — то есть в композицию, в характерологию, в умение строить диалог.
•••
Я шел к холодильнику, а он за это время успевал допить свой стакан.
— Вот молодец. Ставь ее сюда. Боже мой, почему я такой жирный? Подай мне ее. Не видишь — я не дотягиваюсь? Сядь рядом со мной. Рисовать больше не надо.
Я садился. Он открывал зубами бутылку водки, наливал себе новый стакан, смотрел на него, улыбался, медленно выпивал его и потом со вздохом откидывался в своем кресле.
— Ну надо же, как хочется пить. В горле все пересохло. Что ты там говорил насчет этих детей?
— Я сказал — обычная малышня.
Он усмехался и презрительно смотрел на меня.
— Не бывает обычной малышни, Константин. «Обычную малышню» придумали дураки. Ты понимаешь?
— Нет, — говорил я.
— Когда-нибудь поймешь. Сейчас просто слушай. Каждый день ты проходишь мимо этих детей и даже понятия не имеешь о том, какие они. Ты можешь сказать, например, как они привлекают к себе внимание, если хотят что-то сказать? Нет? Они руками поворачивают друг другу голову. Берут человека за лицо и поворачивают его к себе маленькими руками.
Он смотрел на свои толстые руки, вздыхал и показывал ими в воздухе, как дети поворачивают к себе чужое лицо.
— Или рисуют друг на друге фломастерами разных цветов. Отсюда не видно, что они рисуют, но видно, что им это нравится. Потому что им щекотно, и они показывают друг другу, что нарисовали на них. Ты когда-нибудь видел, как падает луч света в темную комнату из приоткрытой двери? В самом начале он узкий, а потом расширяется. Точно так же и человек. Сначала один, потом двое детей, потом четверо внуков. Понимаешь? Человек расширяется как луч света. До бесконечности. Ты понимаешь?
Он смотрел на меня и ждал, пока я кивну головой.
— Молодец. А теперь скажи, что ты сам делал, когда был маленьким.
— Я не помню.
— А ты постарайся.
— То же, что и все.
— Играл, гулял, ходил на горшок?
— Ну да.
— Мало. Художник должен знать больше.
— Я не художник.
— Подай мне вон тот ботинок. А то мне тяжело вставать.
— Чуть что, блин, сразу — подай ботинок.
— А ты не кривляйся. Я с тобой разговариваю. Думай, давай, думай.
•••
— Как писателю понять, пишет ли он достойный публикации текст? Как работает ваш внутренний shit detector, о котором говорил Хемингуэй, — писательский радар, определяющий уровень написанного?
— Мне кажется, хороший автор всегда знает, когда у него получилось. Если, подходя к финалу, вы испытываете сильное чувство, оно в любом случае будет прожито и читателем. Я не очень понимаю тех писателей, которые вымучивают текст. Он либо приходит, либо нет. Важно, чтобы было это сильное чувство. И это уже вопрос масштаба личности, а не писателя.
— Как вы работаете? Согласно плану или просто смотрите, куда идет повествование?
— Никогда не пишу наугад. Начинаю работать, когда история, персонажи и даже стиль мне в общих чертах ясны. Часто я знаю финал. Конечный пункт всего пути для меня очень важен. Мне нужен ориентир. Маяк на дальней скале, если хотите.
— В ваших текстах очень живые диалоги. Как вы заставляете героев «звучать»? Есть ли какие-то секретные приемы, которые могли бы помочь молодым авторам научиться писать именно диалоги?
— Думаю, мой театральный опыт сыграл тут определенную роль. Когда вы много репетируете, без конца произнося диалоги великих авторов, это каким-то образом в итоге поселяется и в вас. Надо лишь не сопротивляться. Я всегда слышу не только реплики, но и голоса своих персонажей: у этого хриплый, у того высокий, а тот картавит. Ну и, конечно, нужно понимание конфликта. Без конфликта диалог строить нельзя. Глупо использовать диалог для примитивного завода информации. Лучшая школа в этом отношении — диалоги Платона. Я бы рекомендовал их всем авторам. А для сюжетостроения надо прочесть «Поэтику» Аристотеля. Там все как в хорошем учебнике — просто, доступно и полезно.
— Как вы пишете? Нужна ли вам какая-то особенная обстановка?
— Раньше была нужна. Но это больше от манерности, свойственной романтическим юношам. Сейчас мне даже лучше пишется в гостиницах, самолетах и поездах. Когда вам есть что сказать, обстановка уже не важна. Я могу диктовать, царапать карандашом в гостиничных блокнотах, записывать в телефон — мне все равно. Хоть палочкой на снегу писать. Главное, чтобы меня распирала история. А выход она себе найдет.
— Хемингуэй признавался, что у него на девяносто одну страницу дерьма получается одна страница шедевра. А у вас? Не устаете так много писать?
— Хемингуэй прав. Любая работа художника — это прежде всего его личное дело. Главное, чтобы ему самому нравилось. А что там скажут другие — это не самый насущный вопрос. В принципе, он вообще нерелевантен. Это уже головная боль книгопродавца.
— Как вы определяете, что лишнее, а что должно остаться в тексте?
— Сначала я пишу все подряд, а потом сажусь за монтаж. Как в кино. И это уже другая работа. Но я не сразу этому научился. «Жажду» не правил совершенно. Она снята одним дублем. Там важно было дыхание текста. В последующих работах, где нарратив уже играл чуть большую роль, чем атмосфера, я убирал лишние куски, когда они нарушали композиционный баланс — замедляли действие, уводили его в сторону, перегружали конструкцию излишними деталями. Хотя я отдаю себе отчет в том, что все эти «прелести» могут быть использованы художником в качестве рабочего инструмента. Так, например, поступил Томас Манн в «Волшебной горе». Мне кажется, он ничего не убирал, и эта громоздкость в итоге стала характерной чертой его стиля. Мне раньше это нравилось, но сейчас я за дисциплину.
— «Индивидуальный авторский стиль, как мне кажется, рождается из персонального ощущения ритма». Помните, когда вы это сказали? В 2004 году. Как изменился Геласимов-писатель за эти годы? И как изменился ваш стиль?
— Вряд ли существует такой феномен, как мой стиль. Каждый роман, каждый текст у меня живет по своим собственным правилам. Это всегда очень разные вселенные. И каждая из них требует своего способа изложения. Я мог бы рассчитывать на некую однородную стилистику, если бы все время писал как бы одну книгу. Но это случай Достоевского, Толстого и других титанов. Я не титан. Я просто рассказываю истории. И у каждой из них свой голос.
— Когда вы садитесь писать, вы сразу знаете, какая форма у вас выйдет? Рассказ, роман…
— Разумеется. Вы можете представить себе кулинара, который не знает, что он готовит — борщ или торт? Я бы прогнал такого с кухни.
— Как вы боретесь с сомнениями?
— Анализирую их причины. Но, в принципе, сомнение — важный инструмент. Это индикатор того, что можно сделать лучше.
— Как закончить роман, если ничего не получается?
— Отложить. Потом получится.
— Кто первый читатель ваших текстов?
— Моя жена.
— У каждого писателя свой читатель. А Воннегут так вообще говорил, что писать надо для одного человека. Для кого пишете вы?
— Для себя. Все равно никто до конца не понимает, что я написал. Знаю я один. Подозреваю, что так у каждого автора.
— Как вам удалось попасть в топ продаж на Amazon? Как пробиться русскому автору за рубежом?
— Я не пробивался. Каждый выполняет свою работу. Я пишу книги, мой агент предлагает их издателям, а те, в свою очередь, предпринимают необходимые, на их взгляд, маркетинговые усилия. Все очень просто. Максимум, что я делаю для продвижения своих книг, — встречи с журналистами. Но они либо сами просят об интервью, либо их приводит пиар-агент моего издателя. Я вообще никогда не предпринимал никаких действий, которые можно было бы описать глаголом «пробиваться». Я просто выдумываю истории.
— На Amazon «Холод» назвали русским «Послезавтра». Ставили ли вы задачу написать русскую версию чего-то американского, чтобы повысить узнаваемость? Или все вышло само собой? Нужно ли писателю сегодня быть еще и маркетологом?
— Мне отнюдь не кажется, что в «Холоде» есть хоть капля американского менталитета. В Штатах его читают как раз из интереса к российской действительности и к нашему непростому способу жить. Этот роман пугает американцев. И в основном не физическим холодом.
— Верите ли вы в самиздат?
— По-моему, писатель Рубанов первую книгу издал за свой счет. Он вполне успешный.
— Вы охарактеризовали себя как «человека, который терпит публичность из последних сил». Расскажите, пожалуйста, об обратной стороне славы.
— Так нет никакой славы. Я как раз делаю все, от меня зависящее, чтобы ее не было. Я наслаждаюсь частной жизнью и ни за что не променял бы ее на публичность. Те немногие выходы на люди, которые я себе позволяю, — это неизбежный компромисс. Какой-то минимум публичности все-таки требуется при моей профессии. Но была бы моя воля, я отменил бы даже его.
— Нужно ли писателю быть на виду? Вас не тянет удалиться из всех соцсетей — или нужно продвигать свои тексты и себя как бренд?
— На виду нужно быть тому писателю, который этого хочет. А кто не хочет, может и не быть на виду. Это же дело добровольное. Из соцсетей когда-нибудь обязательно удалюсь.
— Вы сказали, что вышедшие книги перечитываете на встречах с читателями, но они для вас как чужие. А какое чувство возникает, когда роман только-только отправлен в типографию?
— Беспокойство за новый роман. Как правило, к этому моменту он уже на стадии плотного обдумывания.
— Не могу не спросить об «Анне Карениной» — книге, которую вы, по вашим словами, постоянно перечитываете. Правильнее, наверное, сказать — читаете всю жизнь. Что этот текст дал вам как писателю и как человеку?
— Синтаксис Толстого настолько гармонизирован, что меня лично это сильно примиряет с жизнью. В этом ряду для меня также стоят ежедневные прогулки по лесу, хорошие сериалы от Netflix, Showtime и HBO, односолодовый виски, австрийское белое вино и кое-какая музыка.
— Есть ли другие тексты, столь же важные для вас?
— Диалоги Платона.
— Гертруда Стайн, по словам Хемингуэя, называла его собственный талант «печуркой», а талант Фицджеральда — «огромной огнедышащей печью»: в том смысле, что Хемингуэю ради достигнутых результатов пришлось работать куда тяжелее. Что вы думаете о писательской конкуренции? Можно ли «печурку» усилиями превратить в «огнедышащую печь»?
— Мне совершенно не близка сама идея сравнения талантов. Талант либо есть, либо его нет. Как можно сказать — у кого он больше? Это же не член, в конце концов, чтобы вынуть и сравнить. Да если бы даже и член. Меряются только идиоты. И очень неуверенные в себе люди. Другой вопрос — можно ли увеличить себе тот или иной параметр. Об этом, я думаю, лучше спросить у девушек, которые нарастили себе грудь. Кому-то, возможно, нравится.
— Можно ли научиться — и научить быть — писателем? Островский сказал, что писателем может стать каждый, но для этого нужна упорная воля». Вы согласны?
— Наверное, нет. Усилие, конечно, необходимо. Причем ежедневное. Но я уверен, что на Земле живет много людей, которым не дано и, главное, не надо быть писателями. Для их собственного счастья.
— Хемингуэй оттачивал мастерство письма под руководством Гертруды Стайн. А у вас есть своя Гертруда Стайн? Понятно, что Лев Толстой для вас невероятно важен. Но я сейчас о тех, кто повлиял на вас в непосредственном взаимодействии.
— На старте это был мой мастер по ГИТИСу Анатолий Александрович Васильев. «Большинство из вас, — говорил он своим ученикам, — не понимают красоту вообще. Некоторые понимают умом, но лишь единицы сумеют постичь ее сердцем». Надеюсь, я все-таки угодил в это малое число.
— Писательство — путь одиночества или же можно обращаться за помощью?
— Я все время обсуждаю свои сюжеты и персонажей со всеми своими близкими. У детей обычно масса идей. Мама делится историями из прошлого. Жена помогает правильно выстроить композицию. Какое тут одиночество?
— На вопрос, как научиться писать, Стивен Кинг ответил: «Много читать и много писать». А как ответите на этот вопрос вы?
— Раньше я много читал, но сейчас как-то поутихло. Пишу действительно много. Потому что в кайф.
— Какой главный совет вы можете дать начинающим писателям?
— Мне кажется, что каждый человек хочет заниматься чем-то значительным. И это не обязательно то, что может тебя прославить.
Андрей Геласимов — писатель, педагог. Родился в 1966 году в Иркутске. Филолог по образованию, кандидат наук. В 2005 году на Парижском книжном салоне Андрей Геласимов был признан самым популярным во Франции российским писателем. Лауреат премии «Национальный бестселлер» за роман «Степные боги». Роман «Холод», опубликованный в 2015 году, вошел в лонг-листы литературных премий «Большая книга», «Ясная Поляна», «Русский Букер». В 2017 году вышел роман «Роза ветров».
Войти с помощью соц. сетей: