18

Язык – не остров. Как же быть с L3?

Изобретение печати, создание словарей, распространение грамотности и возникновение национальных государств – это, вероятно, главные силы, заставившие нас безоговорочно признать, что все языки различны и что границы между, допустим, английским и идишем или французским и итальянским реальны, нерушимы и жестко фиксированы. Представление о том, что перевод всегда осуществляется между L1 и L2, с оригинала на целевой язык, – лишь одна из граней этой языковой культуры, где разные способы выражения объявлены разными сущностями с четко очерченными границами. Но так было далеко не всегда.

Вернувшись в 1298 году в Геную, Марко Поло попал в тюрьму, где его по счастливой случайности поместили в одну камеру со старым знакомцем. Марко Поло рассказал историю своих удивительных приключений на Великом Шелковом пути своему сокамернику Рустикелло из Пизы, а тот ее записал. Язык, на котором говорил Марко, мы бы назвали итальянским, Рустикелло же записывал его слова на французском. «Оригинальный» текст Divisament du Monde («Путешествия Марко Поло») с большой вероятностью был импровизированным переводом, о чем можно догадаться по тому, что местоимение «мы» иногда обозначает Марко и Рустикелло, иногда Рустикелло и его читателей, а иногда Марко и его спутников. Такого рода переключения характерны для устных переводов и почти наверняка говорят о том, что Марко вел свой рассказ на одном диалекте, а Рустикелло записывал его на другом. Аналогичное непостоянство в изложении можно заметить в фильме Клода Ланцмана «Шоа». Фильм снят на французском языке и посвящен современным свидетельствам истребления европейских евреев в 1941–1944 годах. «Шоа» резко отличается от других фильмов тем, что из его окончательной версии не вырезаны двусторонние переводы разговоров французского интервьюера с уцелевшими евреями и со свидетелями, говорившими на польском, идише, иврите, чешском и немецком. (Отчасти именно поэтому фильм и продолжается девять часов.) Во многих эпизодах переводчик то повторяет слова говорящего от первого лица («Я видел, как поезда переводили на запасные пути»), то просто пересказывает их («Он сказал, что видел, как поезда переводили на запасные пути»). Когда Ланцман не удовлетворен уклончивым ответом и хочет выяснить у свидетеля подробности, он сам попадает в ту же языково-ситуационную ловушку, задавая вопрос не свидетелю, а переводчику: «Что это значит?» Вместо преобразования такой реплики в вопрос свидетелю на польском («Что вы имели в виду?») польская переводчица отвечает Ланцману по-французски, давая собственное объяснение словам очевидца. Такие чередования, отменяющие знак равенства между автором слов и тем, кто их произносит, – непроизвольный, почти неизбежный отход от искусственной нормы устного перевода. Если общение происходит с помощью физически присутствующего языкового посредника, поддерживать иллюзию отсутствия переводчика чрезвычайно трудно. Даже в ООН – где профессионалы строго следуют правилам невмешательства и для надежности помещены в звуконепроницаемые стеклянные кабины, – если происходит отклонение от стандартного дипломатического протокола, переводчики иногда перестают воспроизводить речь выступающего (то есть говорить от первого лица и в том же времени, что и он) и переходят на пересказ от третьего лица. Советский лидер 1950–1960-х годов Никита Хрущев был знаменит своей склонностью к импровизации и манерой вставлять в речи непонятные слушателям русские пословицы и шутки, поэтому его переводчикам часто приходилось говорить – в третьем лице – «первый секретарь ЦК КПСС пошутил».

Марко Поло и его переводчик-летописец использовали два родственных, но различных языка, чтобы поведать миру о фантастическом разнообразии человеческих обществ. Их окружал ворох частично взаимопонятных диалектов исходно общего языка, но только один диалект годился для передачи Западу новостей о Шанду – французский. В позднем Средневековье в средиземноморских странах французский играл примерно ту же роль, которую сегодня играет английский. Первая рукопись «Путешествий» своими гибридными свойствами напоминала тексты на «глобише», которые ныне пишут неносители английского.

Но как только рукопись «Путешествий» поступила в оборот, другие переписчики принялись корректировать ее, как это делают современные редакторы. «Путешествия» почистили, подвергнув тому, что французские издатели называют toilette du manuscrit, и изложили на так называемом «правильном французском», «правильном тосканском», а также – для более широкого распространения и упрощения переводов – на «правильной латыни». К концу XIV века помимо французского текста существовали версии на чешском, гэльском, немецком, тосканском и венецианском; все они были переводами с латинского текста, который, в свою очередь, был переводом с ранней версии на венецианском диалекте итальянского, источником для которой послужила либо первая известная версия рукописи, либо нечто очень близкое к ней. В результате этих последовательных улучшений повествование Марко Поло было по большей части избавлено от смены рассказчика и стало более связным и логичным. Это произошло потому, что более поздние переписчики переводили не речь путешественника, а ее письменное изложение. Можно сказать, что при этом потерялось что-то очень важное. А можно сказать, что «Путешествия» стали классикой рассказов путешественников-первооткрывателей именно потому, что были, как многие современные романы, переписаны профессионалами. Тогда, как и теперь, не было четкого разграничения между переводом текста и его усовершенствованием – между «помощью читателю» и «искажением оригинала».

Вообще, граница между переводом и переписыванием не более извилиста, чем граница между языком оригинала и принимающим языком в случае многих объемных произведений. Типичный пример – «Война и мир» Толстого. В русском оригинале часть романа написана по-французски. Это отражает языковую практику его героев: французский играл большую роль в социальной и интеллектуальной жизни русских аристократов начала XIX века. Когда франкмасон спрашивает Пьера Безухова о его надеждах и желаниях, Пьер затрудняется с ответом «от непривычки говорить по-русски об отвлеченных предметах».

Переводить «Войну и мир» на французский и невозможно и легко. Если оставить французскую речь русских аристократов во французском переводе без изменений, то она утратит свою роль классовой характеристики. Одними лингвистическими средствами никак нельзя показать, что фраза, произнесенная по-французски, чем-то отличается от других фраз, которые тоже (в рамках перевода) написаны по-французски. На титульной странице французского перевода может быть написано Traduit du russe, но это справедливо лишь отчасти, потому что с французского он тоже «переведен».

Такие же переводческие проблемы возникают со значительной частью европейской художественной литературы. В оригинале на первой странице романа Бальзака «Отец Горио» (Le Père Goriot) есть английская фраза (All is true!), окружение и смысл которой существенно меняются при переносе в английский перевод романа. Но что тут можно сделать? Перевести фразу All is true! на французский? Записать ее как Oll eez troo, чтобы показать, что это мысль француза с чудовищным акцентом? Сам Бальзак без колебаний нарушал правила французской орфографии, чтобы отразить региональный акцент Нусингена, еврейского банкира из Эльзаса, который появляется и в романе Le Père Goriot. Но с речью рассказчика так в наше время обходиться не принято, хотя нет никаких чисто логических причин, по которым следует отказаться от передачи плохого произношения повествователя из романа Бальзака.

На самом деле чем больше читать на каком-то языке, тем сложнее найти обширный текст, полностью написанный на нем одном. В прошлом году я с удовольствием прочел два романа, которые это иллюстрируют. Роман Майкла Чабона The Yiddish Policemen’s Union – это увлекательная фантазия о колонии говорящих на идише жителей современной Аляски. Английский диалог персонажей как бы представляет собой перевод с идиша или, точнее, с воображаемой версии идиша, обогащенного полувеком жизни и развития языка на американской почве. Текст Чабона – это удивительный гибрид реального и воображаемого языков, полный языковой игры, и его перевод на любой другой язык вряд ли можно считать переводом только с одного английского. Аналогичным образом в романе Упаманью Чаттерджи English, August языковой портрет главного героя Агастья, прозванного в английском интернате Августом, создается за счет примеси хинди и бенгали к стандартной версии литературного английского. Любознательный читатель, владеющий только английским, может с помощью этого романа выучить несколько слов на бенгали и хинди, точно так же как читатель рассказов Джуно Диаса может усвоить солидную долю испанского из его гибридных текстов на «спанглише». Однако Толстой, Бальзак, Чабон, Чаттерджи, Диас переключаются с одного языка на другой не ради обучения читателей иностранному языку. Они это делают потому, что чередование языков (называемое в некоторых исследованиях «сменой кода») характерно для всех видов использования языка.

У меня был друг, который руководил отделением банка в сельской глубинке на юго-западе Франции. Разговаривали мы с ним всегда по-французски, но, встречая меня на улице или в поле, он неизменно начинал со слов Peace and love, которые произносил как pissanlerv. В те же времена я был знаком с шотландским доктором, который поторапливал своих детей словами the tooter the sweeter, объединяя tout de suite с чем-то вроде the sooner the better. Оба моих знакомых говорили на одном языке (французском и английском соответственно) и одновременно на другом (английском и французском соответственно).

Обычно считается, что при переводе используются только два языка: L1 и L2, или язык оригинала и принимающий язык. Однако, как мы видим, в оригиналах зачастую встречается бо́льшая или меньшая доля L3 – языка, который не относится ни к той, ни к другой категории традиционной переводческой пары. Когда L3 совпадает с L2 (как в случае перевода «Войны и мира» на французский), он неизбежно стирается, но если это не так (как, например, при переводе романа Чабона на шведский), то совсем не очевидно, как с этим справляться. Какими бы удивительными ни казались эти проблемы, они имеют отношение к переводу уже хотя бы потому, что нередко встречаются в обычной речи. Как бы мы ни были убеждены, что язык языку рознь и их не следует путать, на практике мы постоянно их смешиваем. Граница между, допустим, английским и французским гораздо более извилиста и туманна, чем можно подумать, судя по учебникам грамматики и словарям. А слова Sayonara, amigo! могут официально и не считаться стандартной формулой прощания на английском, но мало кто из англоговорящих не поймет этого выражения.