19
Глобальные потоки: центр и периферия в переводах книг
Лондонское издательство Harvill Press было основано в 1948 году для публикации переводов высокохудожественных произведений, в первую очередь с восточноевропейских языков. К своему пятидесятилетию издательство с гордостью объявило, что им опубликованы английские переводы с сорока трех языков. Парижский издатель Исмаиля Кадаре на французском регулярно сообщает на обложках, что произведения албанского писателя переведены «более чем на сорок языков». Это те же самые языки? За небольшим исключением – да. В наше время существует всего около пятидесяти языков, между которыми более-менее регулярно происходит импорт и экспорт переводных книг. Представляя лишь ничтожную долю языкового разнообразия мира, эти языки тем не менее охватывают значительную часть человечества. Ведь языки перевода, по необходимости, – это языки международного общения: на них читают (а зачастую и говорят) далеко не одни носители.
А что же остальные? Священные тексты иудаизма и христианства полностью или частично переведены почти на две с половиной тысячи языков. На некоторые из них переводятся также юридические и административные тексты, на ряде языков выпускаются информационные и глянцевые журналы и небольшое количество художественных произведений. Таким образом выходит, что переводы делаются всего лишь с полусотни языков менее чем на половину языков мира и публикуются лишь в отдельных местах. Этим я хочу не принизить важность переводов, а лишь подчеркнуть удивительно асимметричные отношения, которые всегда существовали между различными наречиями этой планеты.
Культурное подразделение ООН – ЮНЕСКО – с самого своего основания стремилось отслеживать международный поток переводов с помощью Index Translationum, который теперь доступен в интернете в виде базы данных с системой поиска. Его можно использовать для грубой оценки огромного дисбаланса в переводах мира.
На китайском языке говорит около четверти населения Земли, и в сбалансированном мире равноправного взаимообмена можно было бы ожидать, что этот язык будет служить принимающим примерно для четверти переводов мира. На самом деле все совершенно не так.
Если взять семь языков разного типа, то за десять лет (2000–2009) переводы на китайский составили всего лишь 5 % переводов между этими языками – почти столько же, сколько на шведский, носители которого составляют менее 1 % носителей китайского. В обратном направлении ситуация еще хуже. С китайского языка на хинди, арабский, английский, французский, немецкий и шведский вместе взятые было переведено всего 863 книги, в то время как со шведского на китайский, арабский, хинди, английский, французский и немецкий было переведено в два с лишним раза больше книг.
Число книг, переведенных с одного из семи языков на другой в 2000–2009 годах (включительно)
Почти 80 % всех переводов между этими семью языками, сделанных за десять лет, – 104 000 из 133 000 – это переводы с английского. А вот на английский было сделано чуть больше 8 %. В то же время французский и немецкий вместе взятые были принимающими для 78 % переводов.
Асимметрия бросается в глаза и в некотором смысле тревожит. Безусловно, книгоиздание – не единственный канал межкультурных коммуникаций; кроме того, база данных ЮНЕСКО может быть неполной, а ее поисковая машина может сбоить. Но общая картина, подтверждение которой можно найти в ассортименте книжных киосков в аэропортах мира, должна быть в целом верна. Переводы с английского встречаются повсюду, а переводов на английский – раз-два и обчелся.
Несправедливо и скучно винить в переводческих перекосах один лишь всемогущий доллар. И распределению военной мощи в нашем веке или в предыдущих интенсивность потоков переводов не особо соответствует. Да, исходно распространение британского английского по планете было вызвано захватом колоний, но после начавшегося в 1947 году развала империи темпы и масштабы этого распространения лишь усилились. Ссылка на империализм не объясняет и того, почему французский, испанский, португальский и нидерландский – языки столь же широко раскинувшихся и густонаселенных империй в период с XVI по XX век – ныне так малопопулярны в переводческой индустрии. В первое десятилетие XXI века на каждую книгу, переведенную с испанского на английский, пришлось пятнадцать переведенных с английского на испанский. Хотя в наше время число носителей испанского на планете (около 350 млн) лишь немногим меньше числа носителей английского (400 млн).
Перевод ВНИЗ по весьма практическим причинам часто происходит с доминирующего языка на языки тех народов, которые живут в зоне его доминирования. Например, в Габсбургской империи законы, правила, официальные объявления и ежедневные новости переводились с немецкого – языка двора и имперской администрации – на семнадцать официальных языков этого шаткого государства. Но перевод книг в тех же масштабах не производился. Живая культура художественного перевода на словенский, словацкий, сербо-хорватский, русинский, чешский и так далее не получила развития. Ведь был более прямой путь к тому, чтобы стать культурным гражданином Австро-Венгерской империи: выучить немецкий. Аналогичным образом многие серьезные английские издания по истории, естественным наукам, литературе и искусству не могут быть переведены на шведский, датский, норвежский или нидерландский на коммерческой основе, потому что заинтересованные представители этих народов успеют прочесть их по-английски. Экономическое, военное и культурное доминирование несомненно влияют на потоки переводов, но обычно не напрямую. С действительно доминирующего языка, за которым стоит сильная армия и богатая казна, например с латыни времен владычества римлян в Европе и Средиземноморье, переводить нет никакой необходимости. Людям приходится его просто учить, потому что без него не сделать карьеру. Английский не доминирует в мире так, как доминировала латынь, потому что с него происходит массовый перевод на местные языки. Перевод – это противоположность империи.
Когда в XV–XVIII веках носители испанского, португальского и английского наводнили Новый Свет, они не стали затевать перевод на языки коренных жителей Америки. Они создавали империи. А вот Советская Россия, укрепляя в 1920-е свою власть над народами Сибири, Кавказа и Средней Азии, руководствовалась четкими антиимпериалистическими установками. Чтобы продемонстрировать и внедрить свои политические принципы, Советский Союз начал масштабную программу по переводу на национальные языки этих народов и с них: казахский, туркменский, грузинский, азербайджанский и так далее. В этом подходе было много лицемерия, но важно понимать, что только перевод можно использовать в качестве алиби, следуя во всем остальном классической схеме имперской экспансии. Русская литературная классика стала доступна на казахском, ингушском, дагестанском и других языках, но необходимым дополнением должен был стать перевод ВВЕРХ. Для демонстрации антиимпериалистической сути СССР нужен был двунаправленный процесс.
И тут советские разработчики системы переводов столкнулись с проблемами: ведь для создания практики переводов между двумя языками необходимо определенное время. Нужно организовать учебные заведения для обучения поколения билингвов, которые затем выработают собственный переводческий инструментарий и соглашения. Такого невозможно достичь в одночасье, как бы этого ни хотелось. Но Советская Россия была революционной страной: ей не терпелось вступить в новую эру. Поэтому начались махинации. Найти национальных поэтов на всех основных нерусских языках страны было нелегко, но еще труднее было найти русских поэтов, способных их перевести. Поэтому национальных поэтов пришлось изобретать. Джамбул Джабаев – один из самых известных примеров советских псевдопереводов, отчасти потому, что обман продолжался очень долго. Широко известного к моменту революции казахского народного певца Джабаева вынудили согласиться на формальное авторство патриотических стихов, которые штамповала на русском языке целая бригада литераторов, выдававшая свои творения за переводы с казахского. Джабаева перевели и на множество других языков – на самом деле с русского, но официально всегда с казахского. Поскольку «казахский народный поэт» прожил до девяноста девяти лет, московский песенный конвейер мог поддерживать эту иллюзию долгие десятилетия.
Однако не все империи обращаются с языками побежденных как с побежденными языками. Известно много случаев, когда возникала культура перевода, придававшая языку побежденных престижность и авторитет. Когда около 2250 года до н. э. аккадцы завоевали шумеров, они не уничтожили гораздо более древнюю культуру и язык завоеванного народа. Они заимствовали письменность шумеров – клинообразные буквы, которые выдавливались заостренной палочкой на еще не затвердевшей глиняной табличке, – и отнеслись к шумерскому (лингвистически не родственному аккадскому) языку как к своему культурному достоянию. Законы и легенды, правила и хроники были переведены с шумерского на аккадский, и на протяжении нескольких веков аккадской и ассирийской цивилизации знание шумерского было признаком образованного человека. Хотя шумерский перестал ассоциироваться с политической, военной или экономической властью и постепенно терял связь с какой-либо определенной национальностью, он продолжал использоваться как язык священных текстов, церемониальный, литературный и научный язык Месопотамии вплоть до I века н. э. – то есть около трех тысяч лет служил основой для переводов ВНИЗ. Английскому до этого еще очень далеко.
Между V и III веками до н. э. грекоговорящие мореплаватели распространили свой язык небольшими островками, протянувшимися от побережья вглубь материка и разбросанными между Марселем и Одессой, а Александр Македонский принес его по суше в Египет и Афганистан. Но роль греческого как исходного языка для переводов никак не связана с военной мощью Македонии. Еще до завоевания и оккупации греческого полуострова в начале II века до н. э. Рим проникся желанием овладеть греческой культурой и наукой. Со временем язык побежденных получил признание как знак культурного и интеллектуального престижа. Изучение греческого стало основным содержанием правильного образования в Древнем Риме, а умение переводить на латынь – отличительным признаком высшего сословия.
История шумерского и греческого заставляет более критически подойти к экономическим, военным и политическим обоснованиям современной карты переводов. Конечно, в некотором смысле эти древние примеры языков покоренных народов, ставших благодаря переводам престижными, – исключения, потому что ни в Средние века, ни в современности подобных примеров нет. Когда норманны завоевали Англию, они не переняли англосаксонский в качестве языка культуры, а продолжали пользоваться французским, предоставив простонародью говорить на смеси французского и саксонского, впоследствии ставшей английским. Когда французы в ходе Наполеоновских войн захватили шведский престол, они не бросились переводить со шведского. Напротив, французский более чем на сто лет стал языком новой шведской королевской династии, а потомки королевской семьи до сих пор владеют дворцом в Ницце.
Но с тем же успехом можно занять противоположную позицию. Общая история переводов в Европе за последние несколько столетий сама может быть исключением из сложившейся веками нормы. И даже там встречаются примеры языков культуры и переводов, сохранившихся вопреки политической и военной логике. Более тысячи лет после падения Римской империи латынь продолжала доминировать как исходный язык для переводов ВНИЗ и как принимающий язык для переводов текстов с местных языков – в основном ради последующего перевода на другие местные языки, между которыми не было сложившейся культуры переводов. Евреи продолжали пользоваться ивритом больше трех тысячелетий, несмотря на уйму практических причин отбросить его как горячий уголек.
Культурное доминирование языка сегодня, как и во все времена, не зависит ни от числа центурионов, танков или ракет, готовых его поддержать, ни от золотого запаса. Культурно доминирует тот язык, у которого сохраняется значительный объем переводов между ним и существенным числом языков, имеющих более слабые переводческие связи между собой. Распространение латинского перевода «Путешествий» Марко Поло – не просто один из примеров господства латыни в Европе XIV века. Это господство стало возможным и поддерживалось как раз благодаря использованию латыни в качестве языка-посредника, делавшего один и тот же или сходный текст доступным на таких языках, как чешский и гэльский, переводы между которыми практически отсутствовали. Оно никак не было связано с экономической или военной мощью носителей латыни, которых и вовсе не было.
Любая выборка языков покажет, что английский является языком оригиналов и переводов для большей части переводов в этой выборке. Далее приведена таблица основных языков книг, переведенных на тринадцать широко распространенных языков с тех пор, как ЮНЕСКО стало вести учет.
Четыре ведущих языка оригиналов:
Очевидно, что английский, французский и немецкий повсеместно доминируют в переводах. Русский, что несколько неожиданно, занимает четвертое место, а вот восемь других языков, попавших в этот рейтинг, – испанский и итальянский по три раза, санскрит дважды, японский, финский, бенгали, малайский и арабский по одному разу, китайского же нет вовсе – остаются на периферии международной индустрии переводов.
Количество переведенных книг, на которых основан этот рейтинг, дает еще более удивительное представление о пирамидальной структуре современной индустрии переводов. Почти из миллиона переводных изданий, на базе которых создавался рейтинг, более 650 000 – это переводы с английского, а еще 10 % от общего числа переводов – переводы на английский. Английский выступает в качестве языка оригинала или перевода в 75,12 % переводных изданий.
Из этих данных видно также, что 42 % всех внесенных в базу ЮНЕСКО переводов между рассмотренными выше тринадцатью языками – переводы между тремя из них: английским, немецким и французским. Это необязательно должно было следовать из того, что из миллиона книг, о которых идет речь, более 47 % было опубликовано на одном из тех же трех языков. Культура не является прерогативой каких-то регионов или отдельных мест, но книжная культура – а в ее составе культура переводов – в значительной мере сосредоточена во Франции, Германии, Великобритании и США.
В результате на любом по-настоящему репрезентативном собрании переводчиков из разных частей света 70–90 % делегатов должны быть носителями неанглийского. Другими словами, если вы хотите, чтобы ваши дети зарабатывали на жизнь переводами, вы значительно облегчите им задачу, если будете растить их не в Англии и не в Америке. Отсюда ясно и то, почему переводы гораздо сложнее увидеть и понять, живя в англоговорящем мире. В обычной жизни в Лондоне, Сиднее или Корке вы редко встретите переводчика, а в Женеве и Берлине их полно.
Поток переводов всегда имел иерархическую структуру: современная ситуация отражает закономерности, неоднократно проявлявшиеся и в прошлом. Переводы обычно выполняются не между языками, которые их носители воспринимают как равноправные, а между теми, где отношения в том или ином смысле вертикальные. Законы, приказы, инструкции и договоры переводятся ВНИЗ – с шумерского, греческого и латыни в древние времена; с немецкого в Габсбургской империи; с османско-турецкого в долгий период правления османов в Средиземноморском бассейне – на языки тех людей, которые должны понимать постановления и соглашения, управляющие их жизнью. Романы, пьесы, философские и математические труды и религиозные тексты могут им сопутствовать, но это происходит не всегда. Из такого рода ситуаций у носителей доминантных языков по всему миру возникли идеи о врожденном превосходстве их языков и о том, что ни на каких других языках мыслить невозможно. Например, в исламском мире в последние столетия было мало сомнений в том, какой язык выше всех остальных:
Язык арабов превосходен, и красноречию арабов нет равных, остальные языки меркнут перед ним. Арабский среди других языков – как человек среди животных. Как человек – высшая форма животного мира, так и арабский – самая совершенная, непревзойденная форма ораторского искусства и письма, выше которой быть не может.
Французские знатоки грамматики XVII века делали аналогичные заявления о французском; легко отыскать похожие заверения в превосходстве греческого, персидского, латыни, китайского и кто знает каких еще временно доминировавших языков мира.
Очевидно, что никаких рациональных оснований для подобных лингвистических предпочтений нет: все языки можно приспособить для обслуживания любых потребностей их носителей. Но ощущение, что сложный иностранный текст имеет по-настоящему правильный смысл, только если его перевести на тот язык, на котором мы привыкли думать о сложных вещах, легко овладевает даже совершенно логичным в остальных отношениях рассудком. Как-то, много лет назад, я сидел в библиотеке в Кóнстанце, пытаясь осмыслить работу Гегеля, очень медленно читая ее по-немецки, с карандашом в руках. Дело шло туго, и я никак не мог постичь суть. Я посмотрел, что читает немецкий студент в соседнем отсеке. Это тоже был Гегель, но в английском переводе! Ну ладно, подумал я с облегчением, если даже немцы предпочитают постигать мысли Гегеля в английском изложении… Такие эпизоды легко могут привести к почти подсознательному, такому успокоительному выводу, что только ваш родной язык по-настоящему передает смысл. Но каким бы подспорьем ни стал пояснительный перевод иностранного текста, нельзя поддаваться иллюзии, что принимающий язык – не важно какой – «лучше» приспособлен для выражения тех или иных мыслей.
Несмотря на свою малочисленность, переводчики на английский играют важную роль в международной книготорговле. Поскольку английский – самый переводимый язык в мире, любую книгу гораздо проще перевести на любой язык, если она уже переведена на английский, каким бы ни был язык оригинала. Но английский, безусловно, не единственный в мире язык-посредник.
Французский по-прежнему часто выступает в качестве посредника при переводах с менее распространенных языков. Одна из причин – в том, что Франция издавна гордится своей открытостью к другим культурам. В XX веке многие из ее ведущих писателей – например Ромен Гари, Самюэль Беккет, Эжен Ионеско, Андрей Макин и Хорхе Семпрун – были иммигрантами, предпочитавшими писать по-французски. Именно это так импонирует защитникам французской культуры. Однако важнее другое. Французский долгое время был самым распространенным иностранным языком, изучавшимся в англоязычном мире, – вот почему он чаще всего служит языком-посредником для английских и американских издателей и охотников за талантами.
Немецкий тоже остается перевалочным пунктом для литературы на малоизучаемых языках. Эстонский писатель Яан Кросс, автор романов «Императорский безумец», «Уход профессора Мартенса» и многих других замечательных произведений, был сначала переведен на немецкий, что привлекло к нему внимание литагентов из разных стран. В последние годы роль немецкого для писателей, творящих на неродном языке, неуклонно растет. На нем стали писать японские, болгарские, турецкие писатели, а произведения монгольского шамана по имени Галсан Чинаг переводятся на многие европейские языки именно с немецких переводов.
В Средние века языком-посредником для перевода греческих философов на европейские языки служил арабский, в некоторых случаях в записи ивритским алфавитом. В 1880–1930-х годах русскую литературу переводили на китайский с японских переводов. Даже в последние пятьдесят лет несколько писателей получили международное признание благодаря переводам на языки, не входящие в ведущую тройку. Это относится к произведениям Бернардо Ачаги, написанным на баскском и получившим более обширную аудиторию сначала благодаря переводам на испанский, а потом с испанского на французский, и к чувашским стихам Геннадия Айги, переведенным на русский, а с него – независимо – на английский и французский.
Использование языков-посредников таит в себе и определенные риски. Например, белорусский писатель Васіль Быкаў был сначала переведен на русский, что вывело его произведения на международный уровень. Однако советские переводчики не решались переводить его близко к тексту. В «Альпийской балладе» (1963) герой отвечает на вопрос наивной иностранки о колхозе. Она предполагает, что колхоз – это плохо, а он отвечает: «Когда-нибудь станет лучше. Не может же всегда быть плохо». В русском же переводе написано: «Ну что ты! Я же сказал… Хорошо. Война только помешала». Из-за таких искажений Быкаў стал сам переводить свои произведения на русский вскоре после их публикации и русифицировал свое имя: Василь Быков. Это позволило советским властям представлять его русским писателем, скрывая, что его произведения изначально были написаны на другом – родственном – языке. В случае с Быковым перевод ВВЕРХ просто перевел писателя из пишущих на «малом» языке в пишущие на доминантном.
Однако даже там, где политические соображения не играют такой роли, заметен неуклонный отход от малых языков в сторону доминантных. В конце XIX века автор редакционных статей в японской ежедневной газете «Ёмиури симбун» отмечал, что его страна могла бы дать миру многое помимо Фудзиямы и озера Бивы. В Японии, писал он, есть прекрасная литература, такая как «Повесть о Гэндзи» или «Повесть о восьми собаках» Бакина. Однако, по его мнению, перевод с японского на европейские языки невозможен из-за слишком большой разницы между ними:
Какими бы великими ни были наши будущие писатели, их слава никогда не выйдет за пределы страны… Поэтому я бы предложил людям всего мира, проникнутым духом гражданственности, писать по-английски… В наши дни и в наш век очевидно, что человек с большими амбициями должен учиться писать по-английски. Учить язык и стремиться с его помощью добиться славы за границей. Нет никакого величия в известности, ограниченной этой жалкой цепочкой островов.
Японский журналист приходит к выводу, типичному для культур, ощущающих себя на периферии. За последние сто лет к нему пришли многие. Выдающаяся французская писательница, уроженка Гваделупы Мариз Конде, признавалась, что, будь она на пятьдесят лет моложе, она бы, вероятно, стала писать не на французском, а на английском. Эдвидж Дантика, франкоговорящая писательница из Гаити, которая как раз на пятьдесят лет моложе, так и поступила.
Для тех, кто пишет на малом языке (а теперь все языки, даже французский, – малые), перевод на английский – предел мечтаний. Пишущих по-итальянски вполне могут перевести на испанский, по-фински – на шведский, ради существенного меньшинства финских граждан, у которых шведский – язык L1. Но перевод произведения на испанский или шведский вряд ли поможет ему выйти во внешний мир. Для произведения на любом языке значение имеет только перевод на английский.
Очевидно, что носители английского не несут прямой ответственности за то, что английский используется как язык-посредник, потому что как раз для них английский никогда не играет роль промежуточного. Его, как и все языки-посредники былых времен, делают таковым носители других языков. Например, китайский Институт Конфуция собрал международный коллектив ученых, чтобы дать всей планете доступ к философским и литературным сокровищам китайской классики. В рамках проекта У-Цзин планируется перевести «У-Цзин» – конфуцианское «Пятикнижие» (традиционный термин для обозначения собрания отдельных текстов, в общей сложности содержащих около двух с половиной тысяч страниц) на «основные языки мира». Однако эти сложные тексты не будут переводиться на французский, немецкий, испанский, русский, арабский, иврит, хинди и малайский с китайских оригиналов. Передача «У-Цзин» на восемь выбранных языков будет выполняться «на основе английского перевода», который – после его завершения – будет рассматриваться как эталон.
Таким образом, английские переводчики художественных текстов с языков, которые мало изучаются в остальном мире, оказываются в уникальном положении. Мало того, что они контролируют доступ своей целевой аудитории к оригиналам, – они могут открыть или преградить дорогу к ним всему остальному миру с помощью международной книготорговли, а иногда и двойного перевода.
Солнечная система глобального книжного мира – не плод чьих-то сознательных усилий. Эта система – со своим всемогущим солнцем английского, основными планетами французского и немецкого, внешними эллиптическими орбитами, где русский периодически пересекает путь испанского и итальянского, и мириадами удаленных спутников не тяжелее звездной пыли – особенно примечательна именно тем, что в корне противоречит чаяниям большинства: ведь многие предпочли бы видеть на ее месте паутиноподобную сеть межкультурных связей. Однако орбитальная модель потоков переводов – всего лишь метафора. Структура глобальных переводов – феномен не природный, а культурный. Если достаточное число людей по-настоящему захочет ее изменить, она изменится.
