16

Влияние переводов

Влияние некоторых переводов Библии на принимающие языки оказалось глубоким и продолжительным. Библия Лютера считается первым образцом современного немецкого языка, а Библия короля Якова – неизменная точка отсчета в истории английского. Однако для перевода в целом это нетипично. Редкому переводчику удается хотя бы слегка всколыхнуть принимающую культуру. А вот непрерывный поток переводов в определенной области всегда приводит к изменениям в целевом языке.

Понимая это, Фридрих Шлейермахер объяснял, как лучше всего переводить древних греков на немецкий. Не какая-нибудь одна книга, утверждал он, а только широкомасштабный перевод греческой философии и драматургии приводит к тому, что немецкий язык «расцветает и входит в полную силу в многообразных соприкосновениях с чужим». Однако изменения в целевом языке могут происходить совершенно по-разному, в зависимости от отношений между дающим и принимающим обществами.

Например, переводы французской литературной критики на английский в 1960–1990 годы придали абстрактному английскому дискурсу о литературе небывалый французский колорит. И наоборот: французский язык светской хроники заметно преобразился под влиянием массового импорта англоязычного стиля: в выражении la presse people (произносится pi-pol) безошибочно распознаются признаки так называемой гомогенизации языков.

И дело не ограничивается вокабуляром. Например, небольшие, но существенные изменения в оформлении диалога в шведской литературе явно восходят к переводам английских романов. В современной английской художественной прозе то и дело встречаются такие конструкции:

1. “Don’t try,” she said with disdain.

2. “It doesn’t matter,” he said calmly.

3. “And now you must go to sleep,” he said in a tone that was friendly but authoritative.

4. “Get out,” said Frank abruptly.

Грамматика шведского не исключает возможности таких конструкций. Однако сопровождение глагола говорения, стоящего после прямой речи, обстоятельством (with disdain, calmly, abruptly) довольно необычно для шведской прозы. В представительном корпусе из 30 романов, написанных на шведском языке, эта конструкция встречается 64 раза, а в аналогичном корпусе того же размера из романов, переведенных с английского, она встречается 484 раза. Этот характерный для английского признак – одна из типичных подпорок диалогов в английских романах – перекочевал и в произведения, написанные на шведском, распространившись не на все художественные произведения, а в первую очередь на детективы. Это одно из тех мелких, но знаменательных языковых и стилевых сближений, которые часто критикуют как побочные эффекты глобализации. Но шведские детективы нанесли ответный удар. Пусть их диалоги и оформлены в английском стиле, зато крутая шведская криминальная проза от Хеннинга Манкелля и Стига Ларссона оккупировала списки мировых бестселлеров.

Американский юрист Престон Торберт горячо пропагандирует сближение другого рода. Работая на американские компании, ведущие бизнес в Китае, он имеет дело с сотнями контрактов, которые должны быть написаны на двух языках – английском и китайском – и сохранять свою законность и силу в двух юрисдикциях. Это крайне сложная задача, потому что юридические системы двух стран веками складывались порознь и многим терминам одной системы нет соответствия в другой.

Одна из трудностей связана с тем, что в американском праве называется class presumption. Например, если в контракте сказано, что какая-то его статья относится к «любому жилому дому, квартире, коттеджу или другому сооружению» на земельном участке, то согласно class presumption «другое сооружение» может быть только другим сооружением из той же категории, что и жилой дом, квартира и коттедж, то есть жилым строением. Это правило противоречит использованию тех же слов в неюридическом контексте, где под «другим сооружением» вполне может подразумеваться фабрика, космическая станция или беседка.

В китайском языке нет термина для class presumption, и самого понятия в китайской юриспруденции тоже нет. Если перевести английское условие без дополнительных ограничений, то китайские иероглифы, соответствующие словам «другое сооружение», будут распространяться не только на жилое строение, но и на фабрику или завод – то, что в американском юридическом языке исключается принципом class presumption. Можно, конечно, добавить иероглифы для передачи слов «иное аналогичное сооружение», «иное сооружение той же категории» или «иное жилое сооружение». Но, если дело дойдет до суда, ловкий адвокат сможет утверждать, что две версии контракта не были по-настоящему эквивалентны, поскольку в английском варианте отсутствуют слова, соответствующие добавленным иероглифам.

Для устранения проблемы Торберт предлагает составлять английский контракт так, чтобы его перевод на китайский не вызывал затруднений, то есть модифицировать оригинал ради облегчения перевода на целевой язык. Такие модификации прояснят и темные места американского юридического текста, что принесет пользу всем. Это настолько простое решение, что поневоле задумаешься, почему в американских контрактах не пишут всегда «жилой дом, квартира, коттедж или другое аналогичное сооружение». Торберт отвечает на этот вопрос так: потому что до сих пор юристы при составлении контрактов не обращались за помощью к китайскому языку. Китайский способен научить англоязычных юристов писать именно то, что они имеют в виду.

Очевидно, что такого рода переводное влияние ничтожно мало. Французский, английский, шведский и китайский от переводов особо не изменились – разве что чуть подровняли края. По крайней мере, до сих пор. А вот перевод евангелий на босави – язык, на котором говорят жители тропических лесов на плато Папуа, – привел к гораздо более серьезным последствиям.

До обращения босави в 1970-е в христианство в их культуре (сходной в этом смысле с древнеримской) не было понятия искренности. Всерьез принималось только то, что говорилось публично; частные мысли и соответствие поведения человека его внутренним убеждениям никого не волновали. Однако искренность – совпадение мыслей и слов – это неотъемлемая часть того, что стремились донести христианские миссионеры. Рассматривая местные языки как хранилище души народа, Азиатско-тихоокеанская христианская миссия хотела проповедовать Евангелие на босави. Но никто из миссионеров не был лингвистом, и на босави никто из них свободно не говорил. А сами босави в целом не говорили ни на каком другом языке: для торговых контактов они издавна прибегали к посредничеству жителей соседних деревень, переводивших для них через близкий язык, а позже овладели региональным языком общения – ток-писином.

Миссионеры взяли Nupela Testamen, Новый Завет, переведенный на ток-писин не с латыни или греческого, а с упрощенного английского текста American Good News Bible, впервые опубликованного в 1966 году и рассчитанного на детей и необразованных взрослых. Из-за использования промежуточного языка круг общения миссионеров поначалу ограничивался небольшой группой молодых мужчин-босави, поработавших в чужих краях и немного освоивших ток-писин. Миссионеры обучили их основам грамоты и привлекли к миссионерской деятельности. Эти новообращенные проводили в небольших деревнях упрощенные службы, на которых они читали вслух Nupela Testamen, и – после небольшого фрагмента или после целого пассажа – импровизировали перевод на босави. Учитывая такой способ перевода, неудивительно, что по ходу дела они ввели в босави кучу слов и способов выражения из ток-писина. Но истинный вклад этих «преобразователей языка» гораздо серьезнее.

Босави – один из многих языков, имеющих категорию эвиденциальности, то есть грамматическое выражение того, каким образом нечто стало известно: было ли оно увидено, услышано или выведено логически (см. с. 187). А в ток-писине такой категории нет. Поэтому, когда во время импровизированного перевода на босави упрощенной версии Библии на ток-писине, являющейся переводом упрощенной версии Библии на английском, дело дошло до пересказа истории, где важна разница между мыслями и словами людей, у новообращенных папуасских миссионеров возникли серьезные трудности с передачей выделенных далее курсивом слов:

Jesus said to the paralyzed man, “My son, your sins are forgiven.” Some teachers of the law who were sitting there thought to themselves, “How does he dare talk like this? This is blasphemy!” God is the only one who can forgive sins. At once Jesus knew what they were thinking, so he said to them, “Why do you think such things? Is it easier to say this to a paralyzed man, ‘Your sins are forgiven,’ or to say ‘Get up, pick up your mat, and walk’? I will prove to you then, that the Son of Man has authority on earth to forgive sins.” So he said to the paralyzed man, “I tell you, get up, pick up your mat, and go home!”

В ток-писине используется выражение na long bel belong, буквально означающее «в чреве своем», чтобы выразить «в сердце своем» или «мысленно», а в Nupela Testamen к нему добавлено еще tingting (думать), чтобы выразить, что учителя закона подумали что-то, но не сказали. Устные переводчики на босави не могли выразить то, что до такой степени не подкреплено свидетельствами. В одной из записанных версий к глаголу, обозначающему «думать», добавлен суффикс эвиденциальности -lo: b: Иисус своими глазами увидел, что думают учителя закона. Кроме того, ко всей строке добавлено примечание a: la: sa: lab, означающее что-то вроде «говорится»; во всяком случае, источником информации объявляется какой-то внешний авторитет, а не сам говорящий. Но у разных проповедников и в разных случаях текст менялся весьма значительно, пока не произошло формальное заимствование (синтаксическая калька) из ток-писина – новый способ отсылки к «внутренним мыслям», мыслям, не подтвержденным высказанными вслух словами: перед глаголом «думать» ставится kufa, буквально «из чрева». Таким образом акт перевода изменил язык босави, а вместе с ним и способ мышления его носителей. «Тайные мысли» на босави теперь обозначаются как «чрево-думать» – иными словами, благодаря непосредственному и импровизированному языковому посредничеству, то, что носители босави могут теперь делать со своим чревом, претерпело огромные изменения.

Очевидно, что перемены, произошедшие в жизни босави под влиянием миссионерской деятельности, выходят далеко за пределы грамматики и вокабуляра. Однако то, что носители босави стали по-другому говорить и думать о «внутренней жизни», – следствие не просто обращения в христианство, но и прямого влияния перевода: перевода евангелий с ток-писина на язык босави.

Говоря о влиянии переводов на принимающие культуры далекого или недавнего прошлого, чаще всего используют слова обогащение, расширение и усовершенствование. Но по отношению к настоящему времени распространены совсем другие метафоры: искажение, порча и гомогенизация. Роль эвиденциальности в грамматике босави непоправимо уменьшилась из-за импровизированной кальки из ток-писина, которая позволяет говорить о вещах, не имеющих никакого эвиденциального статуса. Кто-то скажет, что это безвозвратно испортило уникальный менталитет босави. Точно так же можно было бы сказать, что массовый импорт во французские СМИ сплетен о знаменитостях в английском духе привел к стилистическому безобразию, опошляющему язык. Однако в другие времена и в других регионах гораздо бо́льшие лексические и стилистические изменения вызывали не недовольство, а совершенно противоположную реакцию. Например, в конце XIX века японские переводчики активно заимствовали из европейских языков научные термины, и большинство тех, кто этими терминами пользовался, считали, что такие заимствования обогащают японский язык. Сходным образом считается, что сирийский (семитский язык, близкий к арамейскому) в IV–VIII веках расцвел, попав в руки Севера Себокта, епископа, ученого и переводчика. Себокт заимствовал множество греческих слов и выражений вместе с математическими, медицинскими и астрономическими знаниями древних греков – знаниями, которые западные культуры столетиями игнорировали (до тех пор пока арабские переводы этих сирийских переводов греческих научных трудов не были переведены на латынь Герардом Кремонским в середине XII века в испанском городе Толедо для более широкого распространения по Европе).

Миссионеры, обратившие народ босави в христианство, могли считать, что обогатили язык спасенных ими душ, а в давние времена сирийские скептики, возможно, сетовали, что множественные заимствования греческих слов испортили их собственный древний язык. Однако суть в том, что отношение к изменениям в языке, вызванным или ускоренным переводами, основано не только на чувствах, которые вызывает у нас язык или перевод. Оно основано на глубоко укоренившихся убеждениях, которые не так легко осознать.

Первое из них – наше представление о том, какое место наш язык должен занимать в иерархии языков перевода. Для многих, особенно для тех, чье мировоззрение сформировалось в рамках моноязычного европейского государства, это весьма чувствительный вопрос: воображаемый ранг языка часто противоречит действительному, что приводит к коллективному недовольству и отрицанию реальности. В таком положении находятся французы, которые пренебрежительно относятся к использованию английских слов и тем не менее заимствуют их пачками. И французы в этом не одиноки.

Вторая важная составляющая отношения к изменениям языка, вызванным переводами, – насколько высоко мы оцениваем ту информацию, которую приносит с собой новый вокабуляр. Влияние перевода на принимающий язык неотделимо от того влияния, которое оказывает сам переводимый материал. В разные времена переводы могут заполонять принимающую культуру голливудской мишурой, судостроительными технологиями, душеспасительными текстами, фривольными историями про Марию-Антуанетту – всем, что только может показаться кому-то достойным записи. Наша оценка лингвистических последствий этого потока зависит от того, насколько нам нужно и интересно то, что он приносит.

Обрушившийся на общество и на его язык поток переводов может оказаться как благотворным, так и губительным: суть не в переводе как таковом, а в том, что именно переводится, какие идеи распространяются благодаря переводу.