34. Загробные жители

— Ничего страшного, — успокаивали меня Моше Хаимович и Карл. — С чужим это случается. Конвульсии происходят через нерегулярные промежутки времени. Возможно, просто моторный рефлекс. Во всяком случае, к нашему переносу в пространстве взбрык чужого не имеет ровно никакого отношения. Случайное совпадение… Быть может, дать вам успокоительного?

Я отстранил их величественным жестом. Транквилизаторов — мне? Как рыхлой бабе? Всю жизнь я признавал только одно успокоительное, оно же, правда, и возбуждающее, смотря по ситуации. Хорошо бы с солененьким огурчиком… Да ведь они не то имели в виду.

Это опять было какое-то подземелье. По виду — не естественная пещера и не старая шахта, а, пожалуй, противоатомный бункер. Или, скорее, пещера, расширенная и переоборудованная под бункер невесть в какие времена невесть каким правителем.

Если пещера или старая шахта, то оно и правильно: незачем копать, поскольку почти все уже выкопано, а глубина достаточна. От астероидного удара, конечно, не спасет, но правители доэкипажных времен, все эти президенты, премьеры, канцлеры, шейхи и даже короли, меньше всего думали об астероидах.

Некоторые из них, уверен, даже не знали толком, что это такое.

Немного болела голова. Наверное, ей и полагалось побаливать: человеческий организм не предназначен для мгновенного перемещения на большие расстояния. А как чужой? Ему тоже не по нраву небольшое, но резкое изменение атмосферного давления и магнитных полей?

Чужой вел себя пристойно, то есть никак. Его выросты не шевелились, и я больше не ощущал на себе взгляда. То ли чужой еще не очухался после переброски себя в другую область земного шара, то ли я ему надоел. Тем лучше.

В том, что мы остались на Земле, я нисколько не сомневался. Сила тяжести была прежней. Вопрос заключался лишь в точном месте нашей локализации на борту Корабля.

— Где это мы? — хотел было я спросить Карла, но он уже унесся куда-то вместе с Емельяном. Магазинер махнул на меня рукой — после, мол, после! — и тоже заспешил вон из галереи. Пожав плечами, я двинулся за ним.

За дверью царил непроглядный мрак. По гулкому эху чувствовалось, что помещение большое, но не чрезмерно большое, уж всяко не стадион. Было прохладно, немного пахло сыростью в странном сочетании с пылью — запах законсервированного, но не заброшенного объекта. Впереди кто-то споткнулся и чертыхнулся голосом Емельяна. Потом зажегся свет.

Н-да…

Ощущение дежавю. Такие же металлические шкафы с аппаратурой. Кажется, они и расставлены были в том же порядке. Прогреть, подключить к общей схеме, протестировать — и вновь не живой и не мертвый чужой станет управляемым. Карл уже нырнул за шкафы и метался там, иногда мелькая в просветах, а Емельян тащил за хвост длинный кабель с разъемом. Оба работали быстро и толково, как заведенные.

Магазинер прервал разбег, огляделся, понял, видимо, что незачем так спешить, и начал шумно отдуваться и отирать лицо неизменным платочком.

— Где мы? — повторил я вопрос.

— Каракорум, — выплюнул он в промежутках между судорожными вдохами. — Бывшее… противоатомное… убежище… для верхушки.

Вероятно, также и резервный командный пункт? Индийский, надо полагать? Понятно… В эпоху ядерного противостояния строилось еще и не такое. Странно только, что на этот объект не водят экскурсантов, хотя… это же Каракорум! Где-то недалеко Чогори, он же пик К2, вторая по высоте вершина мира, и поблизости от него целая уйма выбеленных снегом семитысячников. Досужие туристы не валят в эти края толпами, а у альпинистов иные цели. Любопытно было бы узнать: на балансе какого подразделения Экипажа числится сейчас этот объект?

Я даже открыл рот, чтобы спросить об этом, но Магазинер уже отдышался:

— Пойдемте отдохнем. Нам тут пока делать нечего.

— Я мог бы помочь…

— И я мог бы, а не стану. Без нашей помощи они скорее управятся. Идемте, идемте. Разведаем, что здесь и как.

— А вы разве не были здесь раньше?

— Был один раз… Так… Нам, кажется, вон туда.

Он повел меня в слабо освещенный туннель. Черт бы побрал доэкипажных людей-кротов, повсюду они нарыли туннелей! Правда, каракорумский объект все же отличался от уральского: потолок здесь был ниже и не сводчатый, а плоский, а под ногами не наблюдалось ни рельсов, ни шпал. Зато, наверное, поблизости никто не складировал никаких радиоактивных отходов — от этого на душе становилось чуточку легче. Хотя… как сказать. При всем желании уничтожить группу последователей Стентона Капитан не посмел бы приказать разнести вдребезги гору, хранящую в себе миллиарды кюри. Совсем иное дело — этот объект. Его можно.

Но сначала им предстоит найти его.

Я даже удивился тому, как быстро включился в игру. Прошло всего ничего — и вот я уже рассуждаю как преступник… Прикидываю, как скоро противник может обнаружить и накрыть наше новое убежище. А ведь противник-то — верхушка Экипажа с Капитаном во главе! Значит, противник — сам Экипаж. Веселенькое дело…

— Насколько я понимаю, это место дислокации — временное? — спросил я Магазинера. — От силы на несколько суток?

— В корень зрите… Ну вот мы и пришли.

Это был еще один зал, размером поменьше, и опять-таки плохо освещенный. Впрочем, недостаток света не мешал разглядеть следы опалубки на стенах и потолке. Пол тоже был бетонным, без всяких там декоративных плиток, не говоря уже о паркете и коврах. У меня начало складываться впечатление, что давно почившие в бозе хозяева сего убежища были на редкость непритязательными людьми.

Хотя, наверное, объект просто-напросто никогда не был до конца оборудован.

Магазинер нашел электрощиток и щелкнул там чем-то. Свет стал ярче.

— Ага… Нам вон туда.

Он указал на какую-то дверь. За ней, как я почему-то и ожидал, не оказалось никаких чудес — не считать же чудесами груды деревянных стульев, сваленных друг на друга чуть ли не до потолка!

Ухватившись за один стул, Магазинер потянул — и едва спасся бегством от лавины.

— Поосторожнее, — сказал я ему, — не то придется выкапывать вас из-под хлама. А я не учился ни на археолога, ни на спасателя.

— Помогли бы лучше, — буркнул он. — Нужно много стульев и хотя бы парочку столов. Они там… внутри.

— Топить ими печку? — хмыкнул я.

— Расставить их в зале. Скоро у нас будут гости. Много гостей. Ну что встали? Помогайте!

Картина была потешная: Магазинер, ни капельки не похожий в этот момент на великого Эйлера, с усилием приподнимался на цыпочки, цапал сверху стул, одновременно пытаясь удержать пухлым животом расползание мебельной груды. Он был смешон, жалок и, черт побери, трогателен.

Вся моя прошлая жизнь состояла из импульсивных решений. На сей раз импульс толкнул меня не зубоскалить, а помочь.

— Отойдите-ка… Нет, стойте. Придерживайте эту гору, а я буду таскать. Куда их нести — сразу в зал?

— В зал.

Дело пошло. Не прошло и четверти часа, как подземная полость, именуемая залом, наполнилась пыльными стульями. Три стола мы с Моше Хаимовичем перенесли вдвоем, причем ему сильно мешал живот, а мне — поднимающееся раздражение. Хорошенького понемножку, что я — грузчик? Стирать с мебели вековую пыль я тем более не стал, ибо никогда не стремился к карьере лакея.

— Хватит, — распорядился я, когда это занятие окончательно мне надоело.

Магазинер отер платком лицо, отдышался и выразил согласие.

Первый гость появился буквально через минуту. Низкорослый азиат поздоровался на скверном эсперанто с Магазинером как со старым знакомым, обозначил поклон в мою сторону, обозначил на блинообразном лице улыбку, показав редкие зубы, и отрекомендовался:

— Лю Фуцзинь.

— Фрол Пяткин, — ответил ему я, гадая, кем бы мог быть на самом деле этот китаец. Может, просто китайцем?

— Михайло Ломоносов, — указал на меня Магазинер и, указав на китайца, произнес: — Энрико Ферми.

Так.

Я был готов к чему-то подобному, а китаец, по-моему, тем более, но тем не менее мы оба вытаращили глаза, прежде чем поздороваться за руку, как подобает уважающим друг друга ученым мужам. Один из которых, правда, всерьез двигал в прошлой жизни ядерную физику и построил первый урановый реактор, а другой не менее серьезно рассуждал о том, что атомы-де имеют выступы и крючочки, коими цепляются друг за друга, чтобы скрепиться в молекулы… Я чуть не засопел от обиды: как физик Ломоносов представлял для Ферми интерес не больший, чем какой-нибудь питекантроп с узловатой дубиной в волосатой руке — предельно невежественный, дикий нравом и наверняка каннибал. Но китаец смотрел на меня с таким уважением, смешанным, правда, с детским любопытством, что я оттаял и решил не глупить.

Следующим был скандинав — рыжеватый блондин двух метров ростом, косая сажень в плечах, грубоватое лицо. В штормовке и морской фуражке он сошел бы за капитана сейнера или траулера — а оказался Томасом Гексли, эволюционистом и соратником Дарвина, доказавшим происхождение млекопитающих непосредственно от амфибий. За Гексли явился Лагранж, а потом гости пошли потоком, Магазинер только и делал, что отвечал на приветствия, не имея лишней секунды знакомить меня с гостями.

Они были выдернуты чужим из привычной атмосферы, они были взъерошены, они жаловались на мигрень, они шумели, они требовали подробностей, они двигали стулья и говорили все разом. За три минуты их набралось человек под сорок. Один въехал на электрической коляске, и я подумал, что это, наверное, Хокинг, беспомощный инвалид в прошлой жизни и инвалид — хотя уже не столь удручающий — в жизни нынешней. Обе руки у него, во всяком случае, действовали, и речь была в порядке, не работали только ноги. Я подумал, что идейные наследники Стентона злонамеренны лишь в меру своего эгоизма: им нужен был блестящий ум Хокинга, и они вернули его из небытия, неспроста поместив в тело мальчика-инвалида. Они не желали рисковать, предоставляя ему здоровое, тем паче атлетическое тело. Слишком много здоровья и силы, слишком много радости, слишком много желания взять от жизни невозможные для инвалида удовольствия — и пропал великий интеллект. Остался обыкновенный умишко жизнерадостного бугая, но кому он здесь нужен?

Отойдя в сторонку, я наблюдал за коловращением этой толпы гениев и напрасно гадал, кто есть кто. Здесь были брюнеты и блондины, высокие и низенькие, толстые и тонкие, старые и молодые, европеоиды и азиаты, бледные и смуглые, был один чернокожий, как печная труба изнутри, африканец и две женщины. Но если с Хокингом, как выяснилось чуть позднее, я угадал, то об остальных не мог сказать ничегошеньки. Поди догадайся, кто из них Дарвин, кто Гей-Люссак, кто Кант, а кто Пастер! Голова шла кругом. Здесь, в высокогорном каракорумском подземелье, бродили, здороваясь, смеясь, тревожно переспрашивая друг друга о причинах общего сбора, Эйнштейн и Резерфорд, Вернадский и Гаусс, Максвелл и Гейзенберг, Паули и Менделеев, Фарадей и Галуа, Гельмгольц и Бехтерев, Фуко и Рэлей, фон Нейман и Капица, Гершель и Фридман… Теоретически среди присутствующих могли находиться даже Ньютон и Лейбниц — они ведь были еще живы, когда чужой начал свою деятельность! Декарта и Паскаля не могло здесь быть, но Ньютон и Лейбниц — вполне! А женщины — кто они? Мария Склодовская-Кюри и ее дочь Ирен? Может быть. Вряд ли эти ребята широко практикуют подсадку мужской ментоматрицы в женский мозг — тут психологических сложностей не оберешься.

Ясно только, что ни одна из этих дам — не Гипатия…

Самому факту быстрого появления гостей я не удивлялся. Эка невидаль! Системы навигации и связи достаточно развиты, чтобы можно было отследить местонахождение конкретного человека с точностью до дециметров. Понятно, сначала посылается вызов, возможно, по обыкновенной мобильной связи, и у человека есть время уединиться, чтобы не вызвать удивление у окружающих, потом он посылает сигнал готовности к транспортировке, ну а дальше дело за чужим. Можно же заставить его подцепить в глубинах космоса безымянный астероид и с ювелирной точностью перебросить его на орбиту, ведущую к падению в заранее выбранную точку Земли. Значит, можно задействовать чужого и в операции по мгновенному перемещению некоторого количества людей в пределах Корабля. Если что-то оставалось неясным для меня, то только конкретный механизм переноса. Рокировка двух локальных областей пространства? Возможно… Но в таком случае перемещение сопровождалось бы хлопками воздуха из-за неизбежной разницы давлений в «рокируемых» областях. Однако никаких хлопков я не слышал.

Сама по себе эта проблема стоила того, чтобы досконально разобраться с ней. Не прямо сейчас, конечно. Потом…

Кто-то кого-то искал, кто-то брезгливо сметал пыль с облюбованного им стула, кто-то восклицал, встретив приятеля, а кто-то потирал руки с видом человека, дорвавшегося наконец до настоящего дела, и глаза у него горели. Подходили припозднившиеся. Шум, гвалт, броуновское движение… Никто не обращал на меня внимания, иной мазнет по моей персоне не очень-то любопытным взглядом — и пошел себе дальше. Интерес естествоиспытателя боролся во мне с глухим раздражением: не знают они, что ли, кого занесло в их круг? Да нет, знают… Голосовали. А стало быть, если среди старых знакомцев присутствует один незнакомый, то он и есть Ломоносов в новой личине. Проще простого, ребенок сообразит.

Последними в зале появились Герц и Зворыкин. «Больше никого?» — спросил у них Эйлер. «Никого. Нет восьмерых». — «Много. Но все равно будем начинать. Охранные системы?» — «В норме».

Магазинер кивнул, похлопал в ладоши, призывая к тишине, и предложил собравшимся занимать стулья. Кое-кому не хватило. Кто-то уселся на край стола. Я предпочел постоять сбоку, чтобы держать в поле зрения не только оратора, но и всю компанию.

— Я попросил бы перестать шушукаться, — сказал Моше Хаимович, выдержав паузу и убедившись, что тишина и не думает наступать. — То, что дело серьезное, вы могли понять хотя бы по тому, что всех вас вызвали сюда срочно, оторвав от важных дел и рискуя тайной существования организации. Причина заключается в том, что это уже не тайна — во всяком случае, для Капитана Эйхорна…

Теперь в зале было слышно только его — и еще гулкую тишину в паузах.

И в эту тишину Магазинер бросил бомбу:

— Убит Ландау. Арестованы Бор и Аррениус. Возможно, еще кто-то. Гамов в бегах. Мы были вынуждены перебазироваться.

Единодушный вопль возмущения заглушил его слова. Люди вскакивали и орали, даже калека кричал что-то, размахивая обеими руками. Люди… Будучи гениями, они все равно оставались людьми, а не логическими машинами, и никакие человеческие эмоции не были им чужды.

Я смотрел на них и думал о том, ощущают ли они себя преступниками, и если да, то насколько. Вот они возмущены до крайности, они орут, и гуляет по подземелью эхо, они беснуются, они готовы кому-то немедленно мстить за смерть одного человека. А сколько миллионов людей они убили сами? Конечно, во имя спасения человечества, во имя его рывка в будущее, во имя обуздания в человеке жадной и глупой обезьяны, во имя самых светлых идей… Но убили же! Чем же один человек, даже такой, как Ландау, лучше миллионов других людей?

Разум принимал и оправдывал их. Сердце — не принимало и не оправдывало.

Элита, сама себя назначившая элитой. Светлые, но заемные умы. Безжалостные карающие боги…

Хм… можно подумать, у меня самого много жалости к конкретным людям. К людям вообще — да, а к конкретному человеку — по-разному. Смотря по тому, что он за человек. И в прежней жизни, и в этой кое-кого я с удовольствием бы высек, кое-кого — без тени сожаления упек бы навечно на благодатный Таймыр, а некоторых индивидов попросту уничтожил бы, дай мне волю. И считал бы совершенно искренне, что так будет лучше для большинства. Строча не то записку, не то статью «О сохранении и размножении российского народа», я не думал о каждом в отдельности — меня интересовала статистика общего.

Так почему же смерть Ландау — трагедия, а смерть огромного количества ни в чем не повинных обывателей — печальная, но необходимая мера? И как объяснить необходимость этой меры матери, потерявшей ребенка, сыну, потерявшему престарелых родителей, юноше, потерявшему любимую?

К счастью, объяснять не придется. Если Эйхорн возьмет верх, дело не будет доведено ни до суда, ни даже до следствия. О нем вообще никто ничего не узнает — за исключением тех наивных карьеристов, что задействованы в операции. Их зачистят в любом случае, кто бы ни взял верх. Эта тайна убивает. Если победит Эйхорн, он уничтожит посвященных, дабы Экипаж продолжал верить: чужие не ушли, чужие не дремлют. И отсутствие новых импактов убедит Экипаж лучше любой пропаганды: все идет как надо, Капитан знает свое дело. Что бы ни творилось, как бы ни нарушался Устав, ни один китайский император, ни один египетский фараон не смогли бы похвастать такой незыблемостью личной власти над подданными, какая будет у Эйхорна!

А после него, естественно, хоть потоп.

Но если верх возьмут последователи Стентона, жертв будет совсем мало. Зачистка Экипажа от слишком много знающих — да, произойдет. Ни за что ни про что «случайно» погибнет, будет осуждено по липовым обвинениям или потеряет память несколько человек. Возможно, несколько десятков, но не более. Но Экипаж, сменив Капитана, сохранится, исправит накопившиеся ошибки, искоренит хотя бы на время злоупотребления и останется Экипажем — обществом, о котором мечтали еще Мор с Кампанеллой, не говоря уже о миллиардах более заурядных людей, придавленных тяжким трудом, голодом, бесправием и всеобщей несправедливостью. Так пусть же инструментом для сохранения Экипажа и дальше служит палка — все равно общий итог ясен, а плюсы перевешивают минусы.

С чрезвычайной ясностью я вдруг осознал, что являюсь одним из них, последователей Стентона. Я понял, что всегда им был, и мои сомнения не послужат никакой цели. Долой их. В нелепом голосовании по моей кандидатуре, давшем мне лишь незначительный перевес, вообще не было никакой необходимости. А то, что я собираюсь добровольно примкнуть к преступному сообществу, — лишь слова. Пусть это даже правда — и правда бывает чистейшей софистикой. Можете ли вы сделать человечеству много добра, не делая никому зла? Нет? Тогда отойдите в сторону и не мешайте.

Я думал, что Магазинер, чуть только шум в зале немного уляжется, разразится длинной речью о текущем моменте, — и ошибся. Все-таки, несмотря на первую бурную реакцию, здесь собрались очень непростые люди. Нормальному контингенту пришлось бы доказывать, что дважды два равно, как правило, четырем; этим — нет. Даже я видел расклад, а они знали больше меня и видели его лучше.

— Должен сразу заявить: всем нам придется пробыть здесь не менее двух-трех суток, — сказал Магазинер. — Извинений не будет. Это вынужденная мера безопасности — нашей и проекта в целом. Максимум через трое суток Эйхорн будет знать местоположение этой базы. Может быть, раньше. В течение трех, а лучше двух суток должен последовать наш ответ, и прежде всего нам надлежит решить: будем ли мы придерживаться прежнего плана воздействия — или примем в срочном порядке новый план? Напомню: мы планировали очередной импакт к западу от Гудзонова залива в конце ноября текущего года. Без оповещения, как и в последних двух случаях… Кто желает высказаться?

Их было пятеро, вскочивших со стульев и поднявших руки. Но четверо из них сели обратно, когда пятый обвел их взглядом. Средних лет, долговязый, сутулый, с кустистыми бровями и какой-то сумасшедшинкой в глубоко посаженных глазах, он желал говорить.

— Кто это? — шепотом спросил я стоящего рядом негра, которому тоже не досталось стула. Негра, казалось, это совсем не заботило, он стоял и раскуривал трубку.

— В нынешней жизни или в прошлой? — только и спросил он, прервав на секунду свое занятие.

— В прошлой, разумеется…

— Нэш. Джон Форбс Нэш.

Ого! Мне стало понятно, почему перед ним спасовали. Где им, да и мне тоже, тягаться с основоположником теории игр с ненулевой суммой, когда речь идет о стратегии и тактике! Негр, раскуривший наконец трубку, также, по-видимому, собирался лишь слушать.

— А вы, по-видимому, Ломоносов? — довольно любезным тоном спросил он, выпустив огромный клуб дыма.

— Да. А вы?

— Эйнштейн. Альберт Эйнштейн.

Господи… Я пожалел, что стою, а не сижу. В голове произошло какое-то кружение, отчего я не сразу понял заданный Нэшем вопрос:

— Прежде всего я хочу знать, где в данный момент находится Эйхорн.

— В Париже, — ответил Магазинер.

— А его семья?

— Супруга и сын также в Париже. Дочь, по нашим сведениям, в Риме.

Нэш пожал плечами:

— В таком случае мы должны направить следующий астероид на Париж.