33. Когда спящий проснется

— Пищит, — констатировал я. Глуповато, понимаю. Но писк действовал мне на нервы. На мои порядком контуженные нервы.

Магазинер кивнул и стал вдруг очень серьезен. С места, правда, не сдвинулся.

— А нельзя выключить этот писк? — спросил я.

Он не услышал, лишь пробормотал что-то неразборчивое себе под нос.

— Нельзя ли, спрашиваю, выключить этот писк? — уже более недовольным тоном повторил я.

— А? — Моше Хаимович посмотрел на меня. — Вы не понимаете…

— Чего тут не понять? — фыркнул я. — Произошло ЧП. Ну и устраняйте его, я с удовольствием помогу, если вы считаете, что от меня будет толк, а пищать-то зачем? Мы уже оповещены.

Магазинер ничего не сделал, но противный писк смолк. Наверное, его выключил кто-то другой.

И сейчас же в комнату ворвались Карл и Емельян. Оба были взбудоражены.

— Ша, — осадил их Моше Хаимович. — Время есть. Времени навалом. Готовим вариант «Прыжок лосося». Вы знаете, что делать. Ну и ступайте работать.

Они исчезли за дверью. Магазинер замычал и уронил лицо в ладони.

Зато я начал закипать:

— Может, кто-нибудь объяснит мне, что происходит?! Утечка радиации в соседней штольне? Угроза землетрясения? Чужой надумал проснуться и начал потягиваться?

— Нештатная ситуация, — глухо сказал Магазинер, указав пальцем на свое правое ухо, где, видимо, с начала разговора сидела горошина приемника. — Мы потеряли Ландау. Они взяли Бора и Аррениуса. Гамов пока ушел, но и его вот-вот возьмут. После того как он поднял общую тревогу — возьмут обязательно, это вопрос максимум нескольких часов. Группа захвата высажена у входа на объект и сейчас движется к нам по туннелям. Скверно.

Он помолчал несколько секунд, не отнимая ладоней от лица. То ли плакал, то ли был в бешенстве.

Верным оказалось второе.

— Ландау я Эйхорну не прощу, — со злостью добавил он. — Во ему теперь, а не почетная отставка! На кого руку поднял! Савелий Чухонцев, он же Лев Ландау, какой ум! Какой напор, какой юмор! И такой же, представьте себе, бабник, как в прошлой жизни. Ему уже за шестьдесят было, а все равно не мог угомониться… Ручаюсь, на бабах и сам погорел, и всех нас подставил. Знаете, Фрол Ионович, ведь это он когда-то приобщал к делу меня, вот как я вас сейчас…

Весть о том, что к нам движется группа захвата, вначале повергла меня в легкую панику. Буду ли я обвинен и осужден наряду с другими? Следует ли мне сопротивляться? Но буквально через несколько секунд я взял себя в руки, ощутил боевую злость и подумал, что стать преступником перед Экипажем, действуя во имя Экипажа, — это даже забавно. Затем подумал о Гамове: где он? спасется ли? Вспомнил читанную некогда историю о том, как великий Георгий Гамов пытался пересечь Черное море на байдарке, предварительно рассчитав, что это в человеческих силах, — вспомнил и понял, что спасти его от ареста или гибели может лишь какая-нибудь парадоксальная случайность. В то, что остроумие блестящего физика поможет ему против куда более приземленных методов сыскарей из спецслужб Капитанского Совета, верилось слабо.

— Мы так и будем тут сидеть? — осведомился я.

— А чем нам плохо? — Магазинер уже взял себя в руки.

— За нами идут? — Я еще подпустил сарказма в голос. — Или у меня слуховые галлюцинации?

— Идут. И еще будут идти некоторое время, а потом будут пытаться войти сюда с формулой «Именем Экипажа» и разными спецсредствами. Иного пути у них нет, а нашу автономную вентиляцию, чтобы пустить в нее газ, так просто не обнаружишь. Только боюсь, что бравых оперативников не будет здесь ждать ничего интересного, кроме кое-какой аппаратуры, которую легко заменить. Чужой перенесет себя и нас в другое убежище, о котором знают немногие. Неужели вы думаете, что Джосайя Стентон был так наивен, что подготовил только две базы — австралийскую и уральскую?

Я так не думал.

— Ну вот и хорошо, — молвил Моше Хаимович, наблюдая, как я качаю головой. — Тогда пусть за нами идут, а мы будем сидеть и ждать. Все равно вы пока еще ничего не понимаете в чужом и нашей технике, а я, признаюсь вам, и не старался никогда понять. Генрих и Владимир… то есть, простите, Карл и Емельян сделают все, что нужно, быстро и качественно, я уверен. Только не проявляйте любопытства, прошу вас. Все-таки не тот случай. Не надо им мешать.

Что ж, не мешать так не мешать. Хотя мне было безумно интересно посмотреть, каким образом Герц и Зворыкин заставят чужого мгновенно переместить нас в другое место Корабля и как отреагирует на это чужой — индифферентно или, может быть, слегка взбрыкнет? Впрочем, чего ему брыкаться? Не лошадь. Странное полусущество-полумашина, находящееся в странном состоянии, которое и не жизнь и не смерть, позволяет людям использовать себя… Да нет, не себя, в смысле, не свой разум. Вероятно, всего-навсего рефлексы. Аналогия: по лицу спящего ползет муха, спящий рефлекторно дергает лицевыми мышцами. Муха, дура такая, улетает без всякой выгоды для себя, а ребятишки Стентона научились использовать этот простейший рефлекс к своей пользе…

Чушь, наверное. Слишком простая аналогия. Слишком уж человеческая.

— А вы не боитесь разбудить чужого своими техническими штучками? — спросил я.

— Боимся, конечно, — не стал таиться Магазинер. — И всегда боялись. Раньше больше, чем в последнее время, но кто отменит нам риск? Вот вы, Михайло Васильевич, разве не рисковали, возясь с грозоотметчиком? Ваш коллега Рихман…

Поняв, что достиг цели, он замолчал. А я с горечью подумал, что Рихман вряд ли удостоится новой реинкарнации: рядовой ведь ученый, такие и в семнадцатом столетии насчитывались сотнями. И многие, очень-очень многие хорошие люди не имеют и тени шанса прожить вторую жизнь…

— Когда умер Стентон? — спросил я.

— В две тысячи сороковом. А что?

— И не захотел реинкарнироваться?

— Захотел — через сто лет после смерти. И даже оставил пожелание, кем бы он хотел стать в новом рождении. Представьте себе — женщиной.

— Зачем?

— Полагаю, из любопытства. Его право. Так будет даже лучше: женщин среди нас единицы. Перекос. И можете не сомневаться: году этак в две тысячи сто тридцать пятом мы начнем подбирать подходящую девчушку, чтобы в две тысячи сто сороковом…

— Мы? — спросил я.

— Возможно, и вы, и я, там видно будет. С чего вы взяли, что живете последнюю свою жизнь?

Мысль показалась мне интересной. А в самом деле, почему бы не прожить еще одну жизнь, скажем, в двадцать третьем веке, а потом и еще одну — этак в двадцать пятом… И помнить все предыдущие жизни! Плохо ли?

А хорошо ли?

Пока что я точно знал: хорошо. Несмотря на память о смерти детей от Лизы. Несмотря на знание о смерти Лизы вскоре после меня и о смерти дочери от родов. Несмотря, наконец, на память о собственной смерти. Скверное это дело — умирать. Я уже однажды попробовал, причем успешно, и от того, что второго раза не избежать, тоска берет.

А там, глядишь, случится и третий раз, и четвертый…

Меня едва не передернуло. Надоест ведь. И жить надоест, и терять близких, и умирать. Рано или поздно скажу: хватит, устал.

Ну и скажу. Ослушаются — начищу им умные рыла, не постесняюсь. И добьюсь своего.

И тут же поползла мыслишка: почему я, собственно, решил, что меня реинкарнируют вновь? Я не Стентон, мои заслуги перед шайкой реинкарнированных гениев не то что ничтожны — они вообще отсутствуют. Для этой теплой компашки, озаботившейся гармонией на Земле, я пока всего лишь новичок, новобранец, и никого еще не загнал в Утопию астероидным кнутом. Моя полезность под сомнением, недаром моя кандидатура прошла незначительным большинством.

Может, это только к лучшему?

Поняв, что этот вопрос мне сейчас не решить, я вновь обратился к Магазинеру:

— Вернемся к теме. Так что же вы будете делать, если чужой вдруг проснется, пардон, оживет? «Ни жив, ни мертв» — это, право же, какое-то местастабильное состояние, вряд ли оно будет длиться вечно…

— На этот счет есть несколько наработок, — отозвался Моше Хаимович. — Наверное, одну из них, самую радикальную, вы и сами можете предложить, причем прямо сейчас?

Я фыркнул.

— Подумаешь, бином Ньютона! Подложить под чужого ядерный заряд с дистанционным управлением — и привет горячий от нас их земноводной цивилизации.

— Браво. Но я бы ставил вопрос иначе: что он сделает, когда проснется? Что сделаем мы — вопрос второй. Если мы вообще сможем что-либо сделать.

Сильнее обычного щуря правый глаз, так, что он совсем превратился в щелочку, он мечтательно закатил левый:

— А все-таки хочется верить, что мы с ним найдем общий язык…

— Я понял. Главные вопросы остались при нас.

Он кивнул: чего ж тут, мол, не понять.

Запищало еще что-то — не так, как в прошлый раз, а другим тоном, но все равно противно. Магазинер осклабился.

— Они уже рядом. Сейчас обнаружат вход и попробуют выйти с нами на связь. Предложат сдаться, дадут на размышление не больше трех минут. Потом начнут взлом и, если им повезет, провозятся еще минут десять. Если не повезет — тогда тридцать. Техника у них есть, а квалификация, уверен, высочайшая. Абы кого на такое задание не пошлют.

— А мы? — спросил я?

— А нам хватит и пяти минут… — Писк смолк. — Виноват, хватит и двух. Пойдемте, Фрол Ионович. Все готово. Можете заскочить в спальню, собрать вещи, но только быстро. Одна минута.

Какие у меня вещи? Документы при себе. Полотенце, зубная щетка с пастой, бритвенные принадлежности, несколько мелочей? Пусть достаются кому угодно. Чистить зубы можно хоть мелом и тряпочкой. Какое-то время их можно вообще не чистить, а равно и не бриться. Пугайте мелкими бытовыми неудобствами кого угодно, но не того, кто еще мальчишкой пять раз ходил в Баренцево море на промысел.

Я ожидал, что Магазинер спросит: «А может быть, вы предпочтете остаться?» — но он не спросил. Шутки такого рода кончились, я уже не принадлежал Экипажу, и мы оба понимали это.

На знакомой со вчерашнего дня галерее перед толстым стеклом уже ждали нас, переминаясь с ноги на ногу, Карл и Емельян. Больше никого не было. А трудно им, наверное, приходится без младшего технического персонала…

Не успел я это подумать, как вновь ощутил на себе взгляд и моментально покрылся противными мурашками. Чужой вновь обратил на меня внимание.

Магазинер коснулся моего локтя, и я был благодарен ему за моральную поддержку. Хотя, конечно, тут же отодвинулся и метнул ему уничтожающий взгляд.

— Пятьдесят секунд, — объявил Карл Шварцбах, он же Генрих Герц.

Я вертел головой. Никаких приборов с индикаторами, никаких электронных циферблатов… Лишь чужой с холодным любопытством заглядывал мне прямо в душу. А Герц… он просто вел предстартовый отсчет, считывая данные неизвестно откуда и никак не давая понять окружающим, что он ощущает то же самое, что и я.

— Сорок секунд…

Ровный голос, спокойный. Привык, да? Наверное, мне лишь до поры до времени кажется, что невозможно привыкнуть к взгляду чужого. Или Герц и прочие для чужого уже мало интересны, поскольку он имел массу времени вволю покопаться в их душах и теперь интересуется главным образом моей информационной начинкой?

— Тридцать секунд…

Наверное, я прав.

— Двадцать…

Гляди на меня, тварь земноводная, ненасытная, гляди во все гляделки, лезь вовнутрь… Я выдержу.

— Десять…

…и плевать мне на то, что ты выкопаешь там, у меня внутри…

— Пять. Четыре. Три. Два…

Не успел он сказать «один», как ветвистые сосульки, растущие из чужого, разом вздрогнули и вытянулись, как копья.