21. Западня
Женщина начинает с отражения наступления мужчины, а кончает тем, что отрезает ему путь к отступлению.
Оскар Уайльд
Знаете, как бегает по поверхности сельского водоема жук-вертячка? Видели, да? Мелкая черная козявка-капелька, смотреть не на что, а как шустрит, зараза, нарезая по воде круги и сумасшедшие петли! Чего ради носится как угорелая — поди разбери. Этого и сама вертячка не ведает, хотя, возможно, подозревает: в ее дурацком с виду мельтешении содержится глубочайший смысл. Вот только какой?..
Примерно так же мечется мужчина, когда его жену отвозят с сиреной и мигалкой в родильное отделение ближайшего госпиталя. Только он уж точно не знает, какой смысл во всех его бестолковых телодвижениях.
В двадцать один десять я вернулся из командировки и с колоссальным облегчением убедился: ничего еще не началось. А в двадцать один тридцать Настасья вскрикнула и завыла. Когда прибыла медбригада, уже отошли воды.
Роды — мучение для обоих. Вернее, даже для троих, если считать ребенка. Не знаю, нужно ли его считать, — все равно ведь он потом ни за что не вспомнит, как страдал, появляясь на свет. Но и двух человек вполне достаточно.
Я не остался дожидаться в приемном покое, хотя мог бы. Не видел в том смысла. Чего я всегда терпеть не мог, так это показного участия. Оно ничем не лучше показного героизма — в обоих случаях пользы ни малейшей. Нервничать, бросаться на стены и бегать по потолку я мог и дома. И я поехал домой.
Понятное дело — чтобы метаться из угла в угол и надоедать персоналу госпиталя телефонными звонками.
Я изводил справочную и извелся сам. Одно дело понимать умом, что давно миновали времена тотального невежества и разгильдяйства, что мало не покажется тому акушеру, который допустит оплошность, что Экипаж не церемонится с нерадивыми, что современные методы родовспоможения надежны и безопасны, и совсем другое — помнить той, старой памятью: Лизанька родила мне троих, и двое из них умерли. Сын прожил всего лишь месяц. И ведь бывают, еще как бывают всевозможные случайности при родах! Еще и сейчас от них порой умирают! Легче мне станет оттого, что кто-то, попав под следствие, докажет: ничего нельзя было сделать? А если не докажет — легче?!
И не радовала меня теперь запись в паспорте семьи: «Разрешенное количество детей: без ограничения». Захотим ли мы еще предпринять новую попытку, если… Нет, не надо этого «если». Прочь! Отринуть. Изобрести насос для оптимизма и накачать себя до звона.
Ага. И уж заодно не думать о белой обезьяне.
— Лизанька, — бормотал я, медленно сходя с ума. — Настенька…
Случались в моей жизни ночи и похуже этой, но то было давно и прочно подернулось дымкой спасительного свойства человеческой психики — забывчивости. Что прошло, то будет мило, справедливо утверждал Пушкин. Но что еще не прошло, то порой хуже испанского сапога. К рассвету я дошел до ручки. На стены бросаться не стал, но на что-нибудь одушевленное — бросился бы и порвал. Хорошо, что меня не потянуло бродить по улицам.
Настасья родила в пять. Мальчика, как и было установлено задолго до. Три восемьсот. Пятьдесят четыре. Роды прошли без серьезных осложнений.
Явился заспанный сосед снизу — его разбудили мои прыжки и вопли.
В одиннадцать утра, успев привезти Настасье охапку роз и сладости, поглядев из-за стекла на моего сына, счастливый и одуревший от бессонницы и волнений, я начал думать, чем бы мне заняться, и, конечно, придумал. Сумка отяжелела, в ней звякало. Стоп!.. А с кем? Я попытался вызвонить кое-кого из старых приятелей, но безуспешно: все были на службе. Вот так всегда с теми, кто вечно торопится, — я себя имею в виду. Нет у них друзей, одни приятели, а приятель тем и отличается от друга, что не бросит все и не помчится, чтобы помочь тебе в важном деле. Что ж, прикажете пить в одиночку? Это моветон и алкоголизм.
Ладно! Когда нет соломинки, утопающий хватается и за хвоинку. Я позвонил Магазинеру. Лучше он, чем пустая квартира.
— Понял, — сказал он, не тратя лишних слов, но все же не удержав в горле смешок. — Буду через полчаса.
Деловой человек. Обошелся без глупых шуток.
Я вымыл посуду и накрыл на стол. В центре его ракетно возвышались коньяк, крымское сухое вино и текила, однако я всегда предпочитал обыкновенную русскую водку. В полевых условиях предпочтительнее глотнуть коньячку из фляжки, но уж если стол, то подавай мне водку под огурчик и пирожок. Еще лучше бы, конечно, глотнуть не водки, а настоящего хлебного вина двойной перегонки, пропущенного через древесный уголь и настоянного на смородиновых почках, ну да перебьюсь. За неимением гербовой пишут на чем угодно. Даже на манжетах, как английские аристократы.
Их можно понять. На подштанниках было бы труднее.
Искушение немедленно принять внутрь стопку-другую, не дождавшись собутыльника, беспокоило меня все сильнее. Чтобы отвлечься, я, мысленно взяв себя за шиворот, вернулся к прежней задаче и разобрал действия нашей группы в Южно-Американском отсеке — не упустили ли мы чего-то важного?
Вроде нет. Пожалуй, при моем уровне информированности я мог довольно твердо заявить: нет. Никаких особых странностей в событиях, сопровождавших Колумбийский импакт, я не отметил, если не считать того, что астероид грохнулся о Землю как раз в той местности, где шла, причем нормально развивалась, армейская операция. Случайность? Похоже, да. Недавний Васюганский импакт случился там, где никаких наркобаронов не существовало со времен палеолита, а последними вооруженными формированиями, не подчинявшимися верховной власти, были отряды красных партизан. Так что я успокоился на этот счет и стал думать дальше.
Не над той задачей, что дал мне генерал Марченко, — над другой.
Более увлекательной, более глобальной и уж наверняка более важной.
В том, что рано или поздно мы (в широком смысле «мы») поймем, за что нас колошматят, я нисколько не сомневался. Нужда заставит. Ну а если мы окажемся настолько тупыми, что будем не в состоянии докопаться до истинной причины, — чужие подскажут. Либо как-нибудь косвенно, либо вернутся к практике радиопосланий. Ведь не хотят же они, в самом деле, забомбить нашу цивилизацию до смерти? Ясно, не хотят. Если бы хотели, то уж давно забомбили бы. Им нетрудно.
Беря за основу наиболее популярную гипотезу и выражаясь несколько фигурально, им надо, чтобы дворовый бобик развился в более высоко организованное существо. Команды «апорт», «лежать» и прочие мы уже выполняем на «отлично». Теперь чужие хотят, чтобы бобик понимал, что от него требуется, без слов. Делай, скотина, качественный скачок!
Допустим, мы его сделаем. А дальше?
Умный бобик — все равно бобик и ценится за послушание больше, чем за ум. Робинзон был добр к Пятнице, но не уравнял его с собой в правах. Годимся ли мы на роль благодарного дикаря? На роль прирученного и выдрессированного дикаря, готового без лишних слов умереть за белого господина?
Кто-нибудь, может, и да, но я — определенно нет. За науку спасибо, за Экипаж — большое спасибо, но подчиняться чужим добровольно и радостно — это уж извините. Ну разве что чужие аргументированно докажут, что их цели совпадают с нашими.
До сих пор они как-то не очень обременяли себя доказательствами…
Но даже если наши цели и совпадают до четвертого знака после запятой — кем мы станем в галактической войне или какой-нибудь иной неприятности, из-за которой крупные игроки обратили на нас внимание? Это же вполне ясно — разменной монетой, больше ничем.
Скажу еще раз: я искренне и без всяких натяжек благодарен чужим за Экипаж. Человеческие джунгли наконец-то обрели структуру, определяемую чем-то бо́льшим, нежели выгода отдельных лиц, и люди стали больше походить на людей, чем на бесшерстных обезьян. Появилась твердая уверенность: мы не угробим сами себя. Выветрилась из голов зловредная, искусственно насажденная чепуха, будто бы личная свобода превыше всего. Превыше чего? Может быть, превыше безопасности для моей жены и сына? Это уж наверняка нет, хотя свобода, конечно, хорошая вещь. Вопрос в том, какая именно свобода мне нужна и какова цена за нее.
Не был бы я воспитан Экипажем, все равно считал бы: так и надо. Памятью о прежней жизни понял бы и уверовал: все идет правильно. Во всех иных вариантах мы не продвинулись бы так далеко, а потери наверняка были бы выше. Но если чужие полагают, что мы им должны, то их ждет разочарование. Лично я с удовольствием отдал бы им долг хорошеньким астероидом! Не трехсот-четырехсотметровым, а глыбиной размером этак с Эверест! Да в нервный центр их цивилизации! Нате, кушайте, благодетели! Получите подарок от благодарных воспитуемых! Вкусно?
Мечты, мечты… А в реальности придет время — и нас заставят делать то, что надо им, а не нам. Упремся — сделают нам больно.
Потом очень больно.
Потом нестерпимо.
И мы сломаемся. Сдадимся. Мы подчинимся, затаив обиду и злость, мы станем мечтать о мести — и будем служить чужим. Мечты и зубовный скрежет не наказуемы — наказуемо непослушание.
И где выход?
Если разобраться, выход был — очень далекий и не очень реальный, но был. Стать сильнее чужих. Готовиться исподволь, вертеться ужом, научиться обманывать «белого господина» — и рано или поздно навалять ему по полной программе. Скорее поздно, чем рано, учитывая разницу в технологиях, однако «поздно» — это все-таки не «никогда». Может быть, лет через сто-двести. Может, еще позже. Жаль, люди столько не живут, и не увидеть мне, чем кончится дело.
Но начать — можно.
Тут дверной звонок исполнил первые такты арии Хозе из оперы Бизе — пришел Магазинер. С коньяком и зачем-то с букетом георгин.
— Этим не закусывают, — сумел кое-как сострить я и пошел искать вазу. — А коньяк не нужен, у меня есть.
— Такой? — Магазинер самодовольно предъявил этикетку.
— Хуже, — был вынужден признать я. — Ладно, ставьте на стол, я сейчас.
Когда я вернулся, рядом с пузатой бутылкой лежал карманный магазинеров комп.
— Э, нет! — запротестовал я. — Этим тоже не закусывают. Долой.
— Понимаю, — с улыбкой сказал Магазинер. — Ладно, потом как-нибудь покажу, что я насчитал…
Ну не сволочь, а? Не успел он спрятать комп в карман, как я уже страстно желал узнать, что нового открыла миру его головоломная математика.
Ну, нет! Не время для нее и не место. Потом разберусь, какими выкладками он намерен осчастливить Сорокина. Возможно, придется потратить несколько дней, чтобы понять его расчеты, — в математике Магазинер сильнее меня, хоть я и не собираюсь признавать это вслух. Мое дело — эксперименты, пусть даже поставленные не мной, а Природой и к тому же в одном наблюдаемом эксперименте, какова наша Вселенная… Но сейчас мне просто надо выпить. Этого не традиция даже требует — организм. А ему виднее.
Первую — коньячку, так уж и быть. Но потом только водку.
Мы выпили за молодую мать, выпили и за сына. Потом — по настоянию Магазинера — за меня, молодого отца.
— Имя сыну вы уже нашли?
— Конечно. Иван.
— Ага. Иван Фролович, — раздумчиво произнес Магазинер, пошлепав зачем-то толстыми губами, как будто пробовал на вкус это имя собственное.
— Не нравится? — насторожился я.
— Ну почему сразу не нравится? Отторжения не вызывает, это точно, но, по-моему, к отчеству Фролович можно было подобрать что-нибудь более звучное. Фрол — короткое энергичное имя, но произведенное от него отчество… гм… что-то в нем не так, совсем чуть-чуть. Вы не находите?
— Это еще почему?
— Да так, — увернулся он. — Просто личное мнение.
— Моего сына будут звать только Ванькой, — упрямо сказал я.
— Пожалуйста, пожалуйста… — забормотал Магазинер. — Если уж вы с супругой вдвоем решили, то…
— Это я так решил.
— А согласия супруги не требуется? — хохотнул он.
Если бы любому из моих собутыльников пришла в голову опасная мысль читать мне нотации за рюмкой, ему наверняка вскоре пришлось бы крепко пожалеть о том. Смешок Магазинера спас его от возможного увечья — я не совсем лишен чувства юмора и вполне могу позволить гостю шутку и даже иронию. Просто не терплю, когда меня учат тому, чему я не хочу учиться. Я и от Экипажа с трудом это терпел.
— Не требуется, — подтвердил я.
Да, только Иван. Так звали моего сына, умершего во младенчестве в Марбурге, так назвала его без меня моя Лизанька. Иоганн. Не Генрих и не Фридрих — она выбрала имя, имеющее аналог в русском языке.
А я много позже в Петербурге в один и тот же день и даже в одну и ту же минуту узнал, что мой сын родился и что он умер.
Суеверия — глупость. Пусть выйдет в жизнь второй Иван, и неважно, что быть ему Фроловичем, а не Михайловичем. Пусть будет путь его прекрасен и долог. Сделаю, что смогу. Буду учить его собой, потому что учить как-то иначе — только время терять. Несомненно, я не ангел, но и наверняка не дьявол. Я имею право попробовать.
К счастью, Магазинер не стал развивать тему выбора имен и предложил новый тост — «за успех нашего безнадежного начинания», имея в виду, конечно, группу Сорокина и проблему чужих.
— Вы считаете его безнадежным? — спросил я, налив ему коньячку, а себе водки.
— А вы нет? Помнится, вы говорили…
— Забудьте о том, что я говорил когда-то, ясно? — довольно грубо перебил я его. — Слушайте то, что я скажу сейчас. На свете не так уж много безнадежного. Чего в мире полно, так это недоумков, лентяев и торопыг, а для них безнадежно все, что не тривиально, для чего еще не написаны инструкции… — Начав жестикулировать, я опрокинул на скатерть свою рюмку и несомненно сбил бы со стола бутылку, если бы Моше Хаимович не успел схватить ее и уберечь от печальной участи. — Вот черт… Кто-то не хочет, чтобы я пил…
— Кто, интересно? — усмехнулся Магазинер.
— Не знаю. Какая-нибудь сволочь. А я не глупею от водки и память не теряю. Верите?
— Не верю.
— Что-о?
— Не верю — знаю.
— А, ну это другое дело, — согласился я. — Тогда давайте выпьем за знание.
— А за веру?
— За веру в знание — сколько угодно! За веру в себя — тоже можно. Это хорошая штука, если к нему прилагается хоть сколько-нибудь сомнения в себе… Но за сомнение я пить не стану, чего за него пить?
— У вас рюмка пустая, — сказал Магазинер.
— Правда? Мы это исправим. Ну вот… я уже исправил. За знание! За истину!
— Соотношение Гейзенберга, теорема Геделя… — поддел меня Магазинер, правда, уже после того, как выпил и закусил. — Что есть истина?
Я ткнул вилкой в соленый огурец и попал.
— Перестаньте… Что можно узнать, то мы и узнаем… когда-нибудь. О большем не мечтаю. Хочу лишь узнать насчет чужих раньше, чем помру от старости.
— Вы мало закусываете, — проявил заботу Магазинер.
— Боюсь ожирения, — нетактично ответил я, но все-таки взял пирожок с капустой, водрузил на него ломоть ветчины и начал жевать.
Магазинер захохотал. Такого необидчивого человека не вдруг найдешь.
— Мне пришла в голову мысль, возможно, несколько парадоксальная, — сказал он, отсмеявшись. — Можно — пока чисто теоретически — допустить, что место и время Колумбийского импакта было выбрано чужими не случайно. Что там происходило? Довольно масштабная военно-полицейская операция против… против тех, кто не входит в состав Экипажа, скажем так. Вы считаете это случайностью?
Именно так я и считал, поэтому просто кивнул.
— А если нет? Понимаете, мы исходим из чистых предположений. Есть чужие, хотя мы не знаем, кто они и чужие ли на самом деле. Они преследуют какие-то цели на Земле, хотя нам они не доложили — какие именно. Считается, наконец, что их удары по Земле означают наказание — или указание — всему человечеству в целом, а не той его группе, которую накрыл импакт. И вот наконец-то астероид падает туда, где действительно что-то происходит…
— По-вашему, чужие спят и видят, как бы подсадить Экипаж на кокаин, так, что ли? — с глумливой ухмылкой перебил я. — Это противоречит базовой гипотезе.
— Зато не противоречит никакой известной истине, — парировал Магазинер. — Кстати, неизбирательность импактов — не более чем иллюзия. Первые-то шесть астероидов упали каждый на свой материк и как раз в те места, где могли причинить нам наименьший вред, что и произошло… Скажите, по-вашему, была надежда на то, что военная операция, в которой вам пришлось участвовать, завершится успехом?
— Вероятно, — ответил я. — Какой-то успех был бы, не полный, наверное, но хоть частный…
— И я так думаю, — кивнул Магазинер. — А кому импакт нанес больший урон — войскам Экипажа или боевикам наркобаронов?
— Понятия не имею. Думаю, никто пока этого не знает.
— Вот и я не знаю, в какую сторону сместился баланс сил в той части отсека… Зато думаю, что, может быть, излишняя строгость Экипажа не нравится чужим точно так же, как и чрезмерное снисхождение к безусловно виновным?.. Бред?
— Бред, — сказал я искренне. — Я не заметил там излишней строгости, это раз. Чужие не давали нам повода думать, что у них чувствительное сердце, это два. Не могу себе представить, какими рациональными соображениями они руководствовались, роняя астероид именно на Колумбийский суботсек, это три. У вас богатое воображение, Моше Хаимович.
— Это четыре, — хихикнул он. — Пожалуй, вы где-то правы… Обожаю это словосочетание: «где-то правы». Где-то, значит, и не правы. А ведь и верно, всегда так бывает…
Он трясся от смеха, как желе. И у желе, оказывается, бывают припадки, при которых оно ходит ходуном и не может успокоиться. Что показалось Магазинеру настолько смешным, я не понял и не стал вдаваться. Смешинка в рот попала, бывает.
А я вздохнул:
— Совсем забыл… Мне же еще отчет Сорокину писать. Нет-нет, сидите! Подождет Сорокин. До завтра — точно подождет. Кстати… Ваши расчеты имеют отношение к этой вашей новой гипотезе?
— Никакого. Насчет излишней нашей строгости как причине наказания — это мне только сейчас в голову пришло. Наверное, от выпитого… Да, а с отчетом не торопитесь. Нашу группу со дня на день расформируют.
Я опять пролил водку на скатерть. Ну что за манера говорить под руку такие вещи! Раньше сказать не мог?
Словно обухом по голове с размаху — бац! А я-то размечтался! Только-только ощутил настоящий азарт, нормальную здоровую злость, только-только заподозрил, что проблема-стена чуть-чуть прогнулась, когда я уперся в нее лбом, только-только осознал по-настоящему, насколько стена толста, и все-таки поверил в то, что для ее продавливания хватит моих мозгов и упрямства…
Вовремя кто-то пустил в ход обух, ничего не скажешь!
Я все-таки налил водки — одному себе — и молча хлопнул. Смотреть на меня со стороны, наверное, было жутко. Магазинер слегка отодвинулся.
— Думаю, вас возьмут в другое… гм… подразделение, занимающееся данной проблемой, — тем не менее продолжил он как ни в чем не бывало. — Имею основания полагать, что и меня возьмут тоже. Больше никого. Командование Северо-Евразийского отсека получило сверху указание не увлекаться самодеятельностью. Естественно, генерал Марченко прикроет проект. А вы готовьтесь к переезду на новое место службы.
— В Брюссель? — тупо спросил я, еще плохо соображая.
— Нет, зачем же Брюссель? Нас берут ради работы, а не показухи. Но — тс-с! Больше ни слова. По-настоящему еще ничего не решено, так что проявите терпение. И закусывайте, закусывайте!..
Я машинально ткнул вилкой в огурец — и промахнулся. Сейчас же, как назло, вякнул телефонный звонок. Звонила Настасья, причем с обидой: почему я ей не звоню?
Вышло гадко. Поняв по моему голосу, в каком я состоянии, жена психанула и дала отбой. А я, чтобы не психануть, выпил еще водки.
Черт! Ей же сейчас нельзя волноваться!
— Откуда вам все это известно? — спросил я Магазинера.
Он лишь руками развел и заулыбался — понимай, мол, как знаешь. То ли не желал раскрывать конфиденциальные источники, то ли выдавал соображения своего ума за сведения со стороны. Ладно, поживем — увидим.
Он сам наполнил коньяком свою рюмку.
— Давайте-ка, Фрол Ионович, выпьем еще раз за вашего сына. Не родись он, я бы вам ничего не сказал, честное слово…
— Почему? — не сразу сообразил я.
— Потому что без него вы вряд ли получили бы предложение поработать в той конторе, насчет которой я вам сделал намек. Ну-с, за ваше и его здоровье!
За здоровье-то я выпил, но лишь после выпитого понял расклад. Ходили слухи, давно ходили, еще в университете я их слышал: есть, мол, серьезнейшие и сверхсекретнейшие проекты, куда бездетных членов Экипажа просто не берут. Есть резон. Две выгоды сразу: и работник еще на одном крючке, и психология у него уже малость не та, ответственности побольше. У кого как, разумеется…
А у меня — да?
У меня — да, это точно. Несмотря на все мои коленца в обеих жизнях. Не знаю, смогут ли меня при необходимости сломать, надавив на жену и сына, но, надавив на них, надавят и на меня. Уверен. Знаю.
Вот она, обратная сторона семейных радостей! Получите и распишитесь. Кто еще вчера считал себя свободным ровно в той степени, какая ему необходима? Ты? Ну что ж, на вчерашний день ты был прав…
Почему самые простые мысли сплошь и рядом приходят в голову задним числом, да и то с подсказкой?
Конечно, Уставом не предусмотрена общесемейная ответственность — за исключением особых, чрезвычайных случаев. Так ведь и в дело меня зовут чрезвычайное!
Стоп, сказал я себе. Осади назад. Пока еще никуда не зовут. Пока это одни только слова. Плохо лишь то, что действительность научила меня относиться к словам Магазинера с определенным уважением.
Черт побери, рад ли я?
С одной стороны — рад до одури. С другой — страшно. Не за себя — что мне я? Но за Настасью, за Ивана — страшно. Бывает сладкая жуть, но ее сладость смазана хиной и ядом. Хотя… многим ли из допущенных к высшим секретам Экипажа, к святая святых довелось испытать на деле, что это такое — общесемейная ответственность?
Не знаю, скольким. Знаю, что в последние десятилетия — немногим. Иначе робкие и редкие шепотки стали бы громким, давящим со всех сторон неумолчным шепотом.
А главное, нет у меня пути назад. Откажусь — всю жизнь буду жалеть. И Настасье жизнь испорчу, я себя знаю. Значит, соглашусь. Ну конечно же, соглашусь! Но что если вопрос встанет так: твои знания и твои принципы — или твоя семья?
Что?
Знать бы, что тогда.
— А теперь за новые перспективы, а? — Магазинер уже стучал своей рюмкой о мою. — Кстати, строго между нами… Думаю, вам можно довериться. Словом… есть утечка. Не знаю, правда это или нет, но можно сделать кое-какие предположения. Кажется, что-то найдено. Какие-то следы, оставленные чужими, или, возможно, даже артефакты. Но — тс-с!..
— Где найдено?! — От неожиданности я чуть не протрезвел.
— На Луне. Всего в тысяче километров от «Аристотеля».
