20. Под крылом самолета

Маленький двухмоторный самолет чутко отслеживал все воздушные ямы. А еще в него вполне могли залепить с земли ракетой с тепловой головкой самонаведения. Я уже знал, как это бывает.

Но помалкивал.

Еще утром я доложил Сорокину обо всем, что успел увидеть, услышать и почувствовать. Умному достаточно. Если он считает, что полет необходим, а риск оправдан, — его дело.

Мне было как-то все равно. Одолела апатия. Считается, что северяне в тропиках делаются нервными из-за чересчур яркого солнца, угнетающего их сетчатку, ненавидят наглую мясистую зелень, презирают местные обычаи и готовы сорваться из-за пустяка, — ну а со мной вышло все наоборот. Наверное, мое подсознание предполагало, что ничего хуже уже случившегося произойти не может.

Оно ошибалось, конечно. Ну что особенного со мной произошло? Попал в зону сплошных разрушений при ударе космического тела? Не я первый, не я последний. Выжил же! И даже не ранен, а пластыри на ссадинах и кровоподтеках не в счет. Многим досталось хуже.

Северо-Евразийский батальон потерял безвозвратно больше сорока человек. Примерно столько же — североамериканский. Восточные азиаты находились дальше от эпицентра и пострадали меньше, зато местные вооруженные силы, задействованные в операции, получили по полной программе. Так уж сложилось. Чисто случайно. Никто не подставлял их под импакт.

Само собой, погибло сколько-то мирного населения; подсчет, даже самый приблизительный, еще не был окончен. И уж подавно никто не знал, какой процент боевиков не пережил удара из космоса. Магазинер сказал мне, что астероид упал, в общем, удачно — почти в центр нуждающейся в зачистке территории.

Черт возьми, ее бы и зачистили без всяких камней с неба! И почти наверняка с меньшими потерями!

У медведя из басни чужие, что ли, научились оказывать нам услуги?

— Зато опять не на город, — сказал мне Магазинер на тот случай, если я разучился понимать элементарное. — Что в тот раз, что в этот. Там тайга, тут джунгли. Плотность населения мала в обоих случаях.

Я лишь зарычал в ответ, а он вздохнул и добавил:

— А все-таки нас опять наказали. Болезненно, но не жестоко — по их понятиям. И мы по-прежнему не знаем за что.

— Опять никакого сообщения оттуда? — сквозь зубы процедил я.

— Опять. Придется догадываться самим. И лучше сделать это до того, как прилетит еще один гостинец.

— По-вашему, я контужен? — спросил я, сдержавшись чрезвычайным усилием воли.

— По-моему, нет, — ответил Магазинер, поглядев на меня с любопытством и некоторой опаской. — А что?

— Тогда следите за собой. У вас появилась дурная привычка подчеркивать то, что ясно и младенцу.

Сидевший впереди Сорокин оторвался от созерцания в иллюминатор поваленного леса под крылом и оглянулся на меня — не собираюсь ли я опять выкинуть какую-нибудь хулиганскую штуку? Я ответил ему лишь сердитым взглядом, и он успокоился. Понимал уже в первом приближении, что такое Фрол Пяткин.

Вернее, Михайло Ломоносов.

Тело-то может быть не таким уж грузным и мощным, как тогда. Зато дух каким был, таким почти и остался. «Почти» — потому что мы меняемся. Некоторых глупостей, сделанных в той жизни, я в этой не повторил и не повторю. Что до других глупостей… стоп, а кто сказал, что они глупости?!

Я работаю так, как считаю нужным. И если я в чем-то убежден, то не без оснований. Могу быть прав, могу ошибаться, но это моя правда и мои ошибки. Чего ради мне делить их с кем-то? Одиночкой был, одиночкой и остался. Могу руководить, ежели одному не справиться никак. А подчиняюсь плохо — этому умению меня даже Экипаж не сумел обучить как должно.

А мог бы?

Да, мог бы. Сломав. Сделав безвольной несчастной марионеткой. Рычагом. Карданным валом. Может, и винтиком.

Однако не сделал. И не потому, что не справился, а потому, что вредно ломать тех, кто плохо ломается и может принести пользу таким, как есть. Для таких полезных упрямцев достаточно поверхностной обработки. Лишь дуролом с дубовой головой может не понимать: не все исключения из правила надо приводить к общему знаменателю.

С некоторых пор мне стало казаться, что Моше Хаимович из той же категории, что и я, пусть в более приглаженном варианте. Сорокин и Штейниц — однозначно нет, они винтики и карданы. А этот рыхлый увалень — прежде всего личность, а потом уже…

— Кратер! — воскликнул Магазинер, перебив течение моих мыслей. — Вон там. Вам видно?

Мне было не видно, но тут самолет заложил пологий вираж, и кратер вплыл в поле зрения. Он еще курился, над ним клубились облака, и видно было, в общем-то, плохо. Туча пепла и пыли рассеялась еще вчера, дело было не в ней. Просто пар. Когда трехсотметровая глыбина и раз в двадцать больший объем подстилающих пород в одну секунду превращаются в обломки, пыль и даже газ, становится несколько жарковато.

Гораздо лучше просматривались ближайшие окрестности — этакий первобытный хаос, не то Содом с Гоморрой, не то просто катархей. Можно было подумать, что на несколько километров от кратера вообще никогда не существовало никакой растительности.

Я зевнул и отвернулся.

— По-вашему, это совсем не интересно? — полюбопытствовал Магазинер.

— Интересно — для туристов.

Он издал смешок.

— Знаю, знаю. Сейчас вы опять скажете, что мы находимся не там, где нужно. Да?

— Незачем говорить, — отозвался я. — Вы и так это знаете. Позавчера я был полезнее тут, чем вчера, а вчера полезнее, чем сегодня. И перестаньте плевать мне в ухо!

Он лишь заворочался в кресле, кряхтя и перхая, утер рот платочком и не ответил. Как ни злил меня Магазинер, терпеть его стоило. Конечно, он все понимал и был лучшим дипломатом, чем я. И лучшим стратегом, наверное. Меня раздражала имитация деятельности — он же считал полезным и даже необходимым потерять даром денек-другой. Это ведь только победителей не судят, а где та победа? Что-то не видно ее пока. А кто не победил, тому светит одна перспектива: отбрехиваться с приложением документов и фактов и не давать сделать себя козлом отпущения. Так было, и так будет.

— Штейница не вижу, — пробормотал я чуть погодя. — Он что, не отозван?

— Нет.

Тем лучше. Выходит, Сорокин не обделен хотя бы здравым смыслом. А может, на юге Африканского отсека, где ныне обретается Штейниц, наклевывается что-то интересное? Хотя — вряд ли. Что здесь, то и там. Есть еще несколько мест, где население лишь формально считается частью Экипажа, и в основном это происходит из-за родоплеменных пережитков в сознании. Дикость — это ведь не кольцо в носу и не боевая раскраска. Это менталитет.

Ломать его — или медленно гнуть? В последние десятилетия Экипаж предпочитал гнутье ломке. Выходит, нам дают понять, что пора форсировать, ломать и доламывать негнущееся? Чужим в их галактической войне срочно понадобилось пушечное мясо, а мы пока не готовы даже к такой роли?

Самолетик, кренясь, облетал кратер по кругу. Я был рад уже тому, что Сорокин вроде не собирался вновь погнать нас на пешую экскурсию — уяснил, наверное, что толку от нее никакого. Да и приземлиться было негде.

И полет-то был не нужен. Ну что может рассказать пулевое отверстие в теле казненного о его вине?

Лишь разбудить фантазию — что хорошо лишь для тех, чью фантазию вообще нужно будить.

Словно почуяв мои мысли, Сорокин перегнулся вперед и каркнул пилоту:

— Возвращаемся.

Пилот кивнул. Самолетик выпрямился и взял курс на север. Лететь до Боготы нам предстояло часа два.

Прощай, тропическая экзотика, век бы тебя не видеть… Прощай, Южно-Американский отсек! И ты тоже прощай — выбитая чужими оспина на теле Земли. Поглазели — и хватит. Домой! Если только Сорокин не решит, что для успокоения начальства нам нужно с недельку пожить в Боготе или Медельине…

А ведь почти наверняка он так и решит!

Черт… Поспеть бы вовремя в Тверь… Настасья…

— Итак, — Сорокин вдруг повернулся к нам, — какие мы можем сделать выводы?

Мы с Магазинером переглянулись. Я почему-то думал, что Сорокин отложит «разбор полетов» до приземления.

— Прежние, — сказал я.

— А подробнее?

— Пожалуйста! Вероятнее всего, нас наказали не за одну конкретную провинность, а по совокупности оных. Можно сказать, что нас торопят. Но можно сказать и иначе: нас держат в тонусе, чтобы мы не благодушествовали и не почивали на лаврах. Что я видел в Колумбийском суботсеке? Ситуацию, еще довольно далекую от нормы…

— Представите обстоятельный доклад, — перебил меня Сорокин.

— Представлю! И дайте мне, наконец, сказать! Не в одном Колумбийском суботсеке дело, я уверен. И не в Австралийском, и не в Африканском… Дело во всех нас, в Экипаже на всех его уровнях. Да-да, на всех. Снизу доверху. Кстати, верно ли то, что я слышал о племяннике Капитана?

— А что, позвольте узнать, вы о нем слышали? — нахмурился Сорокин.

— Болтают, будто бы он был недавно принят в Высшее интендантское училище без экзаменов… В Сети болтают. Я еще в Твери узнал об этом. Плюс еще кое-какие отдельные факты о высшем командовании. Всем и каждому рты не заткнешь…

— Сплетни! — отрезал Сорокин. — Чушь!

— А я не знаю, сплетни или не сплетни. Мне-то, собственно, и дела нет. А только если подчиненные ругают начальников, пусть даже облыжно, это не есть порядок. Если имеют место злоупотребления, даже самые невинные, — это тем паче непорядок. А как не злоупотреблять? Не порадеть родному человечку, а? По сути, нас бьют за то, что мы люди…

Магазинер задвигался, запыхтел, отер рот, но ничего не сказал.

— Продолжайте, — бросил Сорокин.

— Мы — люди, а чужие — нет, — заявил я. — В нашем понимании они скорее киберы с жесткой программой, безжалостные, логичные и до тошноты последовательные. Кто они биологически, я понятия не имею, но психологически они — киберы. Им нужен Экипаж как идеально настроенный инструмент, а мы не способны создать его. Как раз потому, что мы люди. В прежних социумах лишь малая часть населения служила в армии, да и то начальство сплошь и рядом закрывало глаза на некоторые вольности подчиненных, — а мы загнали в рамки жесткой дисциплины все население Земли и хотим, чтобы все шло как по маслу? Не будет этого. Не бывает. Никогда не было. Уголовные уложения средневекового Китая пронизаны пониманием: люди есть люди. Даже в феодальной Японии… Вы знаете историю о крестьянине Согоро?

— Не понимаю, при чем тут Китай и Япония? — довольно грубо прервал меня Сорокин. Я был готов к этому и не вспылил.

— Угодно ли вам выслушать?

— Продолжайте, — буркнул полковник. — Я слушаю.

— Так я расскажу. Этот Согоро жил во время сёгуната Токугава и был старостой деревни — завидная для крестьянина должность! Но однажды он подал жалобу на имя сёгуна, на что категорически не имел права и за что должен был подвергнуться жесточайшей из казней вместе со всей семьей. Так и вышло. Сёгун проявил снисхождение лишь к детям Согоро — им просто и без затей отсекли головы. Согоро нарушил закон, и сёгун нарушил закон. Заметьте, это произошло в самом дисциплинированном обществе, какое мы знаем!

— Он что, был ненормальным, этот Согоро? — спросил Сорокин.

— Наоборот. Из-за алчности князей — даймё — в провинции назревало крестьянское восстание. Самураи утопили бы его в крови. Согоро спас многие тысячи жизней. Но по закону он должен был подать жалобу — кому? Своему же князю, на которого жаловался. С понятными последствиями. А теперь представим себе, что чужие начали действовать уже тогда. Крестьянин нарушил закон — ну ладно, черт с ним, букашка он. Но раз сёгун нарушил закон из человеколюбия — значит, наказать всю Японию! Астероид ей на остров Сикоку…

— К чему это вы? — нахмурился Сорокин. Не очень-то ему нравилось направление, которое принял разговор.

— К тому, что нас вынуждают жить по писаным правилам и скрупулезно придерживаться их, — терпеливо объяснил я, борясь с искушением обозвать полковника тупицей. — Мы уже сейчас можем дать Капитанскому Совету кое-какие «экспертные заключения» — подтянуть гайки, строже наказывать проступки начальствующих и общую расхлябанность, ну и так далее. Боюсь только, что подобные заключения и до нас давались много раз. Хотя бы брюссельцами. Мы — люди. Для нас не бывает правил на все случаи жизни. У каждого народа свой менталитет, у каждого человека — свои понятия и предрассудки. Устав хорош, но он не панацея. Даже если мы победим злоупотребления и дурость — все равно нас будут бить за человечность и здравый смысл, потому что они порой заставляют честных людей идти против Устава. Нас и дальше будут бить просто-напросто за то, что мы люди!

Последнюю фразу я буквально проорал Сорокину в лицо. Увлекся. Ну да ничего — стерпит. И не такие, как он, от меня терпели.

Хотя некоторые жаловались.

— Значит, по-вашему, выхода нет? — прямо спросил Сорокин. — Так вас надо понимать?

Презрев чинопочитание, я ограничился простым кивком. Мне было ясно, что Сорокин не удовлетворится моим объяснением и будет копать дальше. Пусть. Я тоже покопаю, если надо. А если очень надо, я постараюсь даже стать до какой-то степени «командным игроком» — только бы меня не погнали взашей из группы. Я внезапно осознал, что лишь здесь, в этой командировке, проблема стала для меня по-настоящему интересной.

— Н-да, — констатировал полковник. — Для таких выводов, как ваши, не стоило создавать нашу группу.

Я ответил высокомерным молчанием. Магазинер опять задвигался, заколыхался — и вновь ничего не сказал.