Только несколько зданий в Риге выстроили из камня. Даже у главной городской церкви Святого Петра каменным было лишь основание и одна наружная стена главного входа. Всю остальную, вытянутую, как корпус большого корабля, часть церкви возвели из дерева. Такой же была и примыкающая к задней стене колокольная башня со шпилем и петушком из тонкого листового железа на шпиле. С башни был виден весь город и даже Вена до самого ее впадения в море. Но самым значительным сооружением Риги все равно оставался орденский замок. С одной стороны его ограничивала городская стена, за которой первой линией обороны текла река Рига. Вторая стена отделяла территорию от епископского подворья. С оставшихся сторон каменные стены закрывали владения замка от остального города, словно меченосцы готовились отражать атаки горожан. И силы для этого у магистра ордена всегда были под рукой: внутри размещался дормиторий братства воинов Христа, конюшни, амбары с припасами, строения для замковой челяди. Там же в сторону городской церкви Святого Петра презрительно развернулась задней частью, больше напоминая крепость с тремя высокими узкими окнами-бойницами, орденская капелла Святого Георгия. И лишь внушительный замок магистра из белого доломита рядом с орденской церковью открывал фасад на обозрение горожан.

Клаус вжался спиной в проем недостроенного дома напротив замка и для верности прикрыл бляху руками. Чувствовал он себя скверно. Братья Вернеры сдержали угрозу. После вчерашнего появления в мясной лавке двух судебных приставов, громогласно заявивших о вызове в суд, Клаусу казалось, что весь город теперь только об этом и говорит. В лавке он перехватывал любопытствующие взгляды подмастерьев, башмачник из дома напротив при встрече поспешно кивнул, но тут же отвернулся и быстрым шагом, будто по каким-то неотложным делам, умчался в противоположную сторону, даже Марта, которой он не сказал ни слова о приставе, приготовила на ужин куриные потроха и с робким удивлением наблюдала, как он без аппетита ковыряется в излюбленном блюде, которое обычно доставалось ему только по праздникам, но спросить ни о чем так и не решилась. После всего этого он, выйдя на улицу, и сам изо всех сил избегал любых встреч.

В тяжелые, окованные железными полосами двери входили и выходили меченосцы, купцы, именитые бюргеры и мастера, многих из которых Клаус знал в качестве уважаемых покупателей мясной лавки. Самому ему побывать внутри этого дома пока не довелось: рядовым ремесленникам в орденском замке делать было нечего, да никто из них обычно и не стремился попасть в главное строение города. Если не считать таким церковь, конечно. Но в церкви люди облегчали душу. А в замке магистра, по слухам, в первую очередь облегчался кошелек. И это было бы самым простым для его подвешенной теперь на волоске судьбы. Клаус осторожно потрогал свисающий с пояса мешочек с серебряными монетами, набрал в грудь, словно про запас, побольше воздуха и пересек улицу.

В приемной комнате в ожидании толпился все тот же разношерстный люд. У столика перед ведущими в глубину здания дверьми сидел один из вчерашних судебных приставов. Клаус протиснулся сквозь толпу к нему и негромко, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания, объявил:

– Я прибыл по вызову суда!

– Кто такой? – не отрывая взгляда от куска пергамента, спросил пристав.

– Что значит… ты сам вчера…

– Имя назови, – пристав наконец оторвался от коряво начертанных письмен и медленно поднял голову. Глаза его проскользнули по хорошо стоптанным сапогам, по подолу дорогого, но не первой свежести котта и замерли на свисающем с шеи украшении. – Это же…

– Клаус.

– Что?

– Клаус из рода Крафтов, – повторил мясник, и пристав с плохо скрытым удивлением вновь воткнул нос в пергамент, но моментом позже резко поднялся на ноги и скрылся за дверью.

– Господин Крафт! Это вы!

Повернувшись на голос, Клаус узнал широко улыбающегося судовладельца Гогенфауера. Он покинул группу купцов, с которыми перед тем оживленно беседовал, и подошел к Клаусу вплотную.

– Надеюсь, вы не забыли о моем приглашении. Моя супруга уже спрашивала о вас. Не ожидал увидеть вас здесь. Но вы правы – это занимательное зрелище, жаль пропускать такое. Занимательное и поучительное.

– Я не совсем…

– Только здесь узнаешь обо всем, что происходит в городе. И какие страсти! Ярче зрелища невозможно представить.

– Да, конечно, только… – промямлил Клаус, и, к великому облегчению, увидел, что дверь перед ним открылась настежь, появившийся в ее проеме пристав отодвинул перекрывающий проход столик и громогласно пригласил почтенную публику проследовать за ним.

– Ну же, – нетерпеливо подтолкнул Гогенфауер, – быстрей, займем лучшие места.

Подчиняясь судовладельцу, Клаус вошел в большую, украшенную фресками комнату, в центре которой на низком деревянном помосте стояло резное кресло со скамеечкой для ног, перпендикулярно которому ближе к стенам разместились две низкие скамьи. Гогенфауер, не мешкая, уселся на одну из них и потянул Клауса за собой. Те, кому не досталось места на скамьях, встали за спинами сидящих. Помещение заполнялось быстро. Наконец младший пристав, по-прежнему не отрываясь от пергамента, решительно остановил поток пытающихся проникнуть внутрь. Почти тотчас отворилась малозаметная дверь в противоположной части комнаты, из нее к центру зала прошествовал старший пристав и призвал к тишине.

– Достопочтенные граждане! Во имя закона и справедливости суд Риги рассмотрит сегодня имущественные тяжбы. Готовы ли вы принять решение суда как единое и неизбежное?

– Готовы, да уж начинай, – неразборчиво пронеслось по рядам собравшихся, но старший пристав, даже не пытаясь сделать вид, что вслушивается в людскую разноголосицу, повернулся лицом к двери, через которую перед тем вошел сам, и провозгласил:

– Граждане Риги готовы!

– Суд готов! – прозвучало в ответ, и в зал вошел магистр. Обычно он носил на поясе короткий меч в покрытых узорчатыми серебряными нашлепками ножнах, но на этот раз вместо него поверх просторной пурпурной накидки с шеи на толстой серебряной цепи свисал большой крест, а левая рука сжимала окантованный серебряной вязью посох. Магистр опустился в кресло на помосте. Приставы заняли места по обеим сторонам кресла, а младший из них вновь развернул пергамент и прокричал:

– Высокий суд вызывает истца – портной Шнайдер против мукомола Мюллера.

Не все присутствующие столпились за спинами сидящих на скамейках. Две маленькие группки людей сгрудились в дальних углах помещения. После слов пристава в их рядах возникло шевеление, и в центр зала были исторгнуты два человека. Мюллера Клаус знал. Месяца не прошло с тех пор, как мукомол за бесценок привез на склад Магнуса – теперь его склад! – шесть мешков подмоченной муки, которую Магнус успешно перепродал в монастырь. Голова Мюллера была понуро опущена, пальцы рук беспокойно перебирали концы кожаного пояса. Некрашеная льняная туника плотно обтягивала мощные плечи и выпуклую грудь мастерового. Шнайдер был на голову ниже. Высоко вздернутый подбородок портного выпячивал вызывающе застывшее узкое лицо с тонким, увенчанным горбинкой носом. Его тощее тело было недвижным, но руки, казалось, жили отдельной от хозяина жизнью: они подергивались в плечах, раскачивались, сгибались и разгибались в локтях, как у деревянной куклы с дергающим за нужные ниточки кукловодом.

– Сообщи суду, что привело тебя сюда, – потребовал старший пристав. – Говори четко и по сути, с уважением к суду и жителям Риги.

Портной вздрогнул, подошел к столику рядом с креслом судьи, положил руку на Евангелие и произнес клятву о том, что каждое его слово будет непреложной правдой. Потом повернулся лицом к мукомолу и выставил в сторону соперника указательный палец.

– Вверяю себя и свою судьбу в руки высокого суда против моего соседа и мерзопакостного человека Мюллера за его злодеяния, достойные самого сурового осуждения. Его дом стоит бок о бок с моим, я построил его три года назад на свободном месте и по праву надеялся, что любой, кто поселится рядом со мной, станет добрым соседом. Когда дом начал строить Мюллер, он решил, что у него все должно быть больше, чем у меня. Его стены выше моих. Но и этого ему показалось мало, и он привез землю, чтобы его двор тоже стоял выше моего. Неделю назад был ливень, его земля надавила на мой забор и сломала его. Поправить забор небольшой убыток, и я не стал бы беспокоить высокий суд по этому поводу. Но, когда меня не было дома, корова из его двора прошла через пролом и вытоптала мой огород. И я прошу высокий суд заставить этого мерзавца возместить мне убытки и выплатить три солида.

– Что? Три солида?! – Мюллер шагнул вперед и ткнул портного в грудь пальцем так, что тот отскочил на несколько шагов и едва не налетел на сидящего Клауса. – Еще вчера этот сквалыга говорил о двух солидах. Забор обрушился, потому что землю под ним подрыла свинья Шнайдера! Мало того, из-за нее у меня подмокли три мешка муки, это я понес убытки и требую их мне возместить!

Старший присяжный, повинуясь жесту магистра, вышел вперед и встал между враждующими соседями лицом к мукомолу.

– Ты нарушил регламент суда.

– Что я нарушил?

Гогенфауер, не сдержавшись, толкнул Клауса в плечо и горячо зашептал на ухо:

– Он еще спрашивает! Теперь ему конец.

– За то, что толкнул? – уточнил Клаус.

– Он заговорил без разрешения суда и даже не сказал, что вверяет себя в его руки. Это все. Если только…

Три звучных удара посоха о каменный пол прервали судовладельца. Магистр поднялся с кресла-трона и, вытянув посох в сторону мукомола, изрек:

– Доводы уважаемого бюргера Шнайдера кажутся суду основательными. За неуважение к суду мельник Мюллер должен внести в казну магистрата два солида, а еще три отдать по требованию Шнайдера.

– Но у меня нет таких денег! Видит Бог, – Мюллер воздел руки к небу, призывая Его в свидетели своей неплатежеспособности. – Даже если я продам весь мой товар. И Шнайдер нанес мне урон больше, чем я ему. Это несправедливо!

– Он прав! – поддержал кто-то из сторонников мельника, и зрители одобрительно загудели. – Портной сам виноват. Верно. Пусть он ответит.

И вновь трижды прозвучали удары посоха, призывая к тишине. Старший пристав повернулся в сторону толпы, выискивая лица недовольных, а магистр возвысил голос:

– Только суд определяет, виновен стоящий перед его лицом или нет. Но я, как судья, не хочу оставлять сомнений в сердцах моих сограждан. Пусть исход дела решит Божий суд!

– Верно, верно! – поддержала толпа.

– Я ждал этого, – довольно потирая руки, сказал Гогенфауер. – Иначе сюда не стоило приходить.

– Что это значит?

– Сейчас увидишь.

По сигналу магистра задняя дверь распахнулась, и приставы втащили в центр комнаты котел на железной подставке с длинными ручками для переноски. Один из приставов поднял крышку. Из только что снятого с огня котла густо повалил пар. Лицо мукомола побледнело. Пристав выставил на всеобщее обозрение зажатый в ладони плоский камень и бросил его в кипяток. Магистр поднялся с кресла:

– Мукомол Мюллер. Ты подверг сомнению решение земного суда. Так пусть решение примет Божий суд! Достань камень из котла.

– Я? Но почему? Пусть это сделает Шнайдер. Это его свинья…

– Не нам, христианам, подвергать сомнению Божий суд. За это полагается еще один штраф, но я сейчас в добром расположении духа и могу простить твое невежество. Ты готов?

– Я… я… – мукомол в ужасе попятился, но за его спиной уже стояли приставы. Подхватив подсудимого под мышки, они подтолкнули его вплотную к котлу, и один из них попытался силой воткнуть его руку в кипящую воду.

– Стойте. Я сам!

Мюллер отодвинул приставов в стороны, подошел к котлу вплотную, засучил на тунике правый рукав и медленно повел руку к еще булькающей воде. Зрители замерли.

– Смотри, смотри, – шептал Гогенфауер, но Клаус и без того с ужасом впитывал в себя детали происходящего, казалось, каждой клеточкой тела, словно это он сам был на месте мукомола. В первый год его ученичества у Магнуса он налетел на котел с только что вскипевшей похлебкой, и ожог на бедре две недели не давал ему спать. С тех пор он вообще старался держаться от кухни как можно дальше. А здесь в кипяток надо было залезть добровольно…

Мюллер вдруг отвел руку назад, и Клаус, вздрогнув всем телом, невольно повторил его движение. Мюллер откатал завернутый рукав обратно, и Клаус прикоснулся к рукаву, как бы желая убедиться, что его рука по-прежнему закрыта одеждой. И когда рука мукомола стремительно метнулась в котел и тут же вылетела наружу с зажатым в пальцах камнем, его голос присоединился к победному кличу Мюллера, соединяясь с воплем восторженных зрителей. В тот же миг пристав обмотал ошпаренную руку подсудимого льняной тканью. И вновь трижды простучал по полу посох магистра.

– Всем тихо! – воззвал старший пристав. – Слово высокому суду.

– Граждане Риги! – магистр с высоты помоста обозрел почтительно внимающих ему зрителей и еще раз ударил посохом. – Вверенной мне властью повелеваю присутствующим здесь в споре мукомолу Мюллеру и портному Шнайдеру явиться в суд через три дня для вынесения окончательного приговора по провидению Божьего суда. Если ладонь Мюллера будет покрыта волдырями – виновен он. Если нет – отвечать за содеянное будет Шнайдер. Виновный внесет в пользу другого три солида и два солида судебной пошлины. Суд по делу Шнайдер против Мюллера закончен.

Магистр опустился в кресло и по залу разнесся приглушенный гул голосов. Гогенфауер довольно подтолкнул Клауса под бок:

– Ну как тебе? Видел, как скривилось лицо мукомола? Готов поставить пять пфеннигов, что волдыри будут. Ты чего такой бледный? Не хочешь делать ставку на это? Ничего, подождем, сейчас будет еще одно дело.

– А если бы Мюллер не нарушил процедуру? Тогда засовывать руку в котел пришлось бы Шнайдеру?

Гогенфауер равнодушно пожал плечами.

– Только Господу Богу известно, какое решение примет суд. К ответу могли привлечь корову мукомола. Или свинью портного. На прошлой неделе казнили собаку бондаря, покусавшую жену сапожных дел мастера. Это было не самое забавное зрелище.

Клаус еле заметно кивнул и уставился на вновь обращающегося к зрителям пристава.

– Во имя закона и справедливости. Слушается дело о наследстве. Братья Вернеры против Клауса из рода Крафтов!