Даже через тонкую перегородку Альберт ощущал тяжелый запах немытого тела и зловонного дыхания человека, скрытого от него стеной исповедальни. Прежде чем начать говорить, прихожанин долго пыхтел, отдувался, в горле его что-то клокотало и похрапывало – по одним этим признаком легко было догадаться, что пришедший на исповедь немолод, нездоров и обладает тучным телом. А голос и манера говорить легко выдавали хорошо узнаваемого в Риге мясника – мастера Магнуса. Большая часть мяса и треть всего зерна проходила через его руки. Мясо было настоящей страстью Магнуса. Каждый день он сам с удовольствием брался за разделочный нож, и его огромные руки были покрыты многочисленными шрамами, рубцами и сами цветом напоминали сырое мясо.

Вздохнув, Альберт надел маску, когда-то купленную у итальянского купца и специально хранимую им в тайне ото всех для подобных случаев. Исходящее от Магнуса зловоние исчезло, и на его место пришел аромат палисандрового дерева. Но запах был только приятным побочным эффектом. Каждый звук, издаваемый Альбертом, резонировал в закрывающей рот нижней клювообразной части и менял голос до неузнаваемости. О маске Альберт предпочитал не рассказывать никому, даже Карлу. Скрывающиеся за перегородкой исповедальни прихожане охотнее и откровеннее общались с неизвестным, глухо звучащим голосом, чем с самим епископом Альбертом.

– Слушаю тебя, сын мой, – сказал он.

– Отец… Ваше преподобие… Или… Извините, если называю вас не по чину. Не знаю, какого вы сана.

– Называй меня, как тебе удобнее, сын мой, – успокоил Альберт. – Ваше преподобие будет вполне уместно. Слуге Божьему не гоже гордиться чинами. Когда ты был на исповеди последний раз?

Прежде чем ответить, мясник опять попыхтел, поскребся, поскрипел скамьей, прокашлялся, даже звякнул чем-то так, что Альберту стало любопытно, и он пожалел, что не может увидеть в этот момент хорошо знакомого ему прихожанина.

– Два… нет, кажется, три месяца назад. До ледохода еще.

– Не часто ты вспоминаешь о церкви. Или тебе не в чем каяться?

– Если бы… – Магнус опять тяжело вздохнул, и Альберт приготовился выслушать новую серию звуков, но на этот раз прихожанин собрался с мыслями быстрее.

– Грешен я, ваше преподобие. Ох, грешен! Великие сомнения одолевают меня.

– Сомнения – это от лукавого. Покайся, сын мой.

– Для этого я и пришел… В прошлый раз, перед ледоходом, священник отпустил мне грехи, и я купил индульгенцию. Прошлые грехи остались в прошлом. В те дни я чувствовал себя прекрасно. Я ел много мяса, и сила просто перла из меня наружу. Много лет я прожил с моей женой Гретхен. Когда-то мы оба были молодыми и стройными. Но потом ее лицо съежилось, как увядшая луковица, груди обвисли, и она перестала привлекать меня. А мое тело, словно ее часть перешла в меня, наоборот, раздалось вширь, сила прибавилась. И мне захотелось женской ласки.

– Прелюбодейство – великий грех, сын мой. Но если ты…

– Подождите, ваше преподобие. Я же сказал, что уже получил индульгенцию и щедро заплатил за это нашей славной церкви. Я поставил нашему монастырю фуражу и зерна для питания монахов всего за полцены и еще передал в казну…

– Это очень благородно, – остановил его Альберт, вспомнив жалобы келаря Маркуса на подмоченную пшеницу. – Только щедрость не измеряется мешками зерна или тушами убиенных животных. Нищий, жертвующий церкви последний геллер, совершает не менее богоугодное дело. Щедрость – это когда ты ощущаешь себя стоящим перед лицом Иисуса, отдавшего за нас самую жизнь, и когда ты готов, подобно ему, пожертвовать ради спасения своей бессмертной души самым для тебя важным и драгоценным. Но продолжай. Если ты считаешь, что расплатился за прежние грехи, в чем ты хочешь покаяться сейчас?

– Все изменилось.

– О чем ты, сын мой? Поясни. Облегчи свою душу.

На какое-то мгновение за перегородкой наступила напряженная тишина, и Альберт на миг засомневался, не покинул ли внезапно его Магнус или не умер ли он, как произошло в прошлом году с пилигримом, съевшим перед исповедью поганых грибов. Но за перегородкой вновь зашуршало и запыхтело, и к нему покатились быстрые, наполненные страхом слова.

– Вышло так, ваше преподобие, что после получения индульгенции я захотел пропустить стаканчик во славу нашей церкви и зашел в увеселительное заведение неподалеку. Там подают славный эль, и меня там знают. Особо уважаемые гости могут найти в этом заведении не только выпивку. Я был как раз в таком расположении духа, и меня отвели в комнату, где можно было повеселиться с одной рыжеволосой красоткой. Надеюсь, красивой. Там слишком темно, чтобы разглядеть лицо. Да и что мне с него! Но у нее такие пышные округлости. Спереди и сзади. Мы… как бы это сказать…

– Можешь не посвящать меня в подробности твоего прелюбодеяния, сын мой, – разрешил Альберт. – Особенно здесь, в стенах храма Божьего. Лучше подумай о душе. И говори по сути.

– Да, конечно, – спохватился мясник. – Я пытаюсь. В этом заведении на стенах развешено много шкур. Но одна из них, а возможно, и не только, закрывает тайные проходы. Так вот, когда красотка ушла, я случайно отодвинул не ту шкуру и вошел в проход, подводящий к другой комнате. Я знал о ней. Там часто идет тайная игра в кости. Только избранные допускаются в это святилище. То есть, я хотел сказать, в это мерзопакостное адское чрево, которое, бывало, едва не проглатывало и меня самого. Знаете, когда есть что поставить на кон, это такое чувство… Я подумал, почему бы мне не завершить день, отдавшись этой пагубной, но такой притягательной страсти, как бы печально и отвратительно это ни звучало. Я уже хотел войти, когда услышал знакомые голоса и застыл на месте. Я простой человек. Я с первого взгляда могу определить, сколько весит корова или овца и каким будет ее мясо. Меня знают многие, и я знаю людей. Но я помню свое место и никогда не лезу в дела церковные или военные. Только этот разговор… Там были такие люди! Поверьте, я не робкого десятка, но мне стало по-настоящему страшно. Я не знал, как поступить, и в этот момент услышал, как вернувшаяся красотка зовет меня. Я поспешно вернулся и сказал ей, что заблудился в их лабиринтах. Она посмеялась и сказала, что когда-нибудь покажет мне такое, что я навеки затеряюсь в ее лабиринте любви, а затем дала еще эля и потом сама провела меня к выходу.

Магнус надолго замолчал, и епископ, сам уже завороженный неожиданным рассказом, мягко напомнил:

– И что было потом?

– С тех пор меня стали мучить сомнения и у меня все изменилось, – обреченно признал мясник. – Наверное, мне следовало сразу прийти на исповедь еще раз. Но я наслышан, что бывает с теми, кто идет против сильных мира сего. К тому же тут как раз подвернулась одна очень выгодная сделка, и я был занят. А потом умерла моя Гретхен. Может, я и не любил ее, как положено мужу, но когда она ушла, со мной стало что-то не так. Сила куда-то уходит, мне даже не хочется больше думать о женщинах, и мне кажется, что я могу вообще не дотянуть до новых холодов. И тот разговор…

– Так расскажи о нем подробней, сын мой, – властно потребовал епископ.