Глава 16

Как ребенок, который не может дождаться выходных, я собралась заранее, когда пришла домой с работы тем вечером, напевая себе под нос, и весеннее солнце заливало мою комнату медовым светом. Себастьян снова написал:

Ты жива? Я сделал что-то неправильно? Я посылаю самые мерзкие сообщения в мире? Что с тобой происходит? Не молчи, Нина. Мне плевать, что это звучит грустно. ПОЗВОНИ МНЕ.

С.

Я сложила футболки, джемперы, «конверсы» и юбки в свою дорожную сумку и попыталась вспомнить, где мои сапоги и нужны ли они мне – там ведь река, не так ли? Что-то насчет лодки? Там грязно? Я хотела бы придумать предлог, чтобы зайти в комнату мамы. Извиниться или хотя бы поговорить. Но дверь была закрыта, и у меня не хватило смелости вернуться туда.

И еще мне хотелось быть человеком, который знает, как просто войти и начать говорить. В который раз я подумала о генах: я ведь совсем не похожа на нее. Наполовину я Джордж Парр, наполовину моя мать. Не дочь Дилл и Малка, которой я была с одиннадцати лет. «Малк теперь твой отец, – сказала мне миссис Полл, уезжая в отпуск, из которого не собиралась возвращаться. Она крепко поцеловала меня в щеку, садясь в шумное черное такси, натягивая тонкие кожаные перчатки, с сумкой под мышкой. – Помни это».

Джонас пришел пить чай и смотреть «Дома и нет», и я злилась на маму за то, что она потащила меня прощаться с миссис Полл. Я помню, что мне было неловко это слышать – было странно так говорить о Малке при нем, – и помню легкое чувство отвращения, когда вытирала мокрый поцелуй, который она оставила на моей коже. Помню ее лицо в заднем окне такси, бледное, как луна, смотрящее на нас, мама сжимает мою руку, заставляет помахать ей вслед.

– Не будь такой грубой, милая. Ей нелегко. Она уезжает на месяц. Ты будешь скучать по ней.

– Я знаю. Теперь мне можно вернуться?

– Подожди, пока она не свернет за угол.

Потом она ушла, а я не поняла этого. Пока не стало слишком поздно.

Я закончила паковать вещи, подумала и спустилась вниз. Я написала отцу: брать резиновые сапоги? – и собралась приготовить себе что-нибудь поесть и лечь пораньше.

Только теперь я заметила, что в кухне было идеально чисто – мама, наверное, спускалась, пока меня не было. Я подумала, не позвать ли ее на чай. Я позвала ее:

– Мам? Мам, хочешь чашечку чая?

Нет ответа.

Я прокралась назад в ее комнату и остановилась у двери. Я тихонько постучала.

– Мам? Извини за утро. Хочешь что-нибудь поесть?

Я слышала, как зашуршало одеяло, как включился телевизор и звук какой-то викторины становился все громче и громче.

– Мам? – повторила я, на этот раз почти крича сквозь невыносимый шум. – Мам, ты там?

Затем я услышала ее хриплый голос, перекрикивающий раскаты голосов, почти невыносимо громкий:

– Если ты действительно поедешь с ним, не возвращайся. Тебе лучше собрать вещи и сразу поехать к Элизабет! Поняла?

– Хорошо, – крикнула я в ответ. – Отлично. – Притворившись, что все нормально, что я занята своими делами, я спустилась вниз, разогрела суп, включила телевизор и плюхнулась на старый потрепанный диван в углу кухни.

Я сидела там, пока не стемнело, на самом деле не обращая внимания на то, что шло по телевизору, какое-то реалити-шоу или комедия. Я не нашла ничего получше и не могла сделать усилие, чтобы как-то отвлечься от шума наверху. Но я и не хотела. Завтра я уезжаю. Меня здесь нет, в буквальном смысле. Я еду на запад – это ведь на западе, да? – со своим отцом. Когда я встала, чтобы налить себе что-нибудь горячего и лечь спать, вошел Малк, и я подпрыгнула от неожиданности.

– Извини за опоздание, – сказал он. – Они нашли тело. В чемодане. Я был в Хемеле в Хампстеде. – Он потер глаза. – Это было… на самом деле, это было просто ужасно.

– Тебе нравятся ужасные тела, Малк.

– Может, я старею. – Он устало пожал плечами.

– О, Малк, – сказала я, внимательно глядя на него. – Ты ел?

Он проигнорировал вопрос.

– Что происходит? – Он указал наверх, где шум телевизора все еще гремел по всему дому.

– Ну… Мама. Она так громко смотрит телевизор уже пару часов.

– Почему?

– Я… Я ее расстроила. – Я не знала, с чего начать. – Извини, Малк.

Малк поднял голову:

– Не извиняйся, дорогая. Это совсем не твоя вина. – Он огляделся, словно побуждая себя к действию. – Пожалуй, я выпью чаю. Может быть, с чем-нибудь покрепче. – Он взял с полки две кружки. – Присядь.

Малк, такой щепетильный во многих вещах, любит, чтобы его чай был заварен как надо. Я с благодарностью села на один из кухонных стульев.

– Не понимаю, почему она так себя ведет, – сказала я после паузы. – Я… Как она может просто лежать в постели и не хочет ничего тебе объяснить? Или мне? Как она так может?

Он ответил не сразу.

– Нина, дорогая, – сказал он наконец. – Не думаю, что можно вот так смириться с тем, что произошло… правда? Ты думала, что твой отец погиб. Теперь ты знаешь, что она знала правду. Мне кажется, теперь вопрос в том, считаешь ли ты, что она тебе врала. – Он протянул мне кружку чая. – Ты ведь понимаешь.

– Тебя это устраивает?

– Ты знаешь… да, – ответил он. – Ей было тяжело.

– Я знаю, что было тяжело, – сказала я. – Я, черт возьми, знаю.

– Ну, ты всего не помнишь, Нинс, – мягко сказал он. – Ей пришлось много с чем смириться.

– Да, но… – Я замолчала.

– Не просто смириться, – сказал он. – Я имею в виду, ей пришлось так долго лгать.

– Так ты правда не знал?

– О, я понял это совсем недавно. Может, когда тебе было четырнадцать или пятнадцать. После предыдущего раза на твой день рождения, когда она слегла. Тогда я понял, что он не может быть мертв. – Чай обжигал, и я поморщилась. – Выпей молока.

– Как же ты тогда догадался?

– Она всегда шутила. Злилась, можно сказать. Чувствовалась какая-то дурная энергия, а о мертвых так не говорят. Поэтому я задумался. И решил, что у нее должна была быть веская причина думать, что он ушел навсегда.

– Почему, черт возьми, ты просто не спросил ее?

– Я пытался, поверь. Но она закрылась. Она так о многом молчала, Нина, удивительно, что она была в состоянии жить все эти годы. Я верил, что он жив, и знал, что если так, а она скрывает это от нас с тобой, то должна быть причина. И это, конечно, стоило ей очень дорого. Я не хотел, чтобы ей пришлось все это выносить. Знаешь, за эти годы она перенесла слишком много.

– Ох. – Я посмотрела на него. – Ты хороший человек, Малк.

Малк усмехнулся и потянулся за банкой печенья. «О нет. Съешь одно».

– Наверное, я тоже должна была догадаться, – сказала я.

– Нет, Нинс, нет. Она не хотела, чтобы ты знала. Я в этом уверен. Думаю, она хотела тебя защитить.

Я чувствовала, как бурлит в животе, и я сказала:

– Ты знаешь про все остальное? Про дом и про бабушку? И почему он вернулся?

– Ну, конечно, нет. Я не думаю, что она знает. Но она никогда не доверяла ему, поэтому надо еще узнать, почему он приехал. – Он пожал плечами. – Послушай. Это большие новости, я знаю. Но это ничего не меняет. Она все еще твоя мама, и замечательная мама, и я все еще… Я все еще твой отчим. И я не хочу произносить высокопарных речей, поэтому просто скажу, что ты для меня как дочь и ты была такой с того момента, как я впервые увидел тебя со спутанными волосами и крошечным личиком, спрятанным в какую-то книжку про балет. Ты всегда будешь для меня такой, и для меня было большой честью тебя воспитывать. Понимаешь? – Он взглянул на меня на долю секунды, потом снова уставился в свой чай.

– Я понимаю. – Слезы жгли мне глаза. – О Малк. – Я встала и обняла его сзади, положив голову ему на спину, а он продолжал помешивать чай, но я видела, что он улыбается. Я знала, что должна сказать ему. – Я встретилась с ним в воскресенье. В гостинице. С отцом. И сегодня. Я видела его в обед.

– Понятно. – Малк подвинул ко мне жестянку с печеньем. Я была поражена его полным безразличием. – Он мой отец, Малк.

– Конечно. Так чего же он хотел?

– Он… он хочет, чтобы я поехала с ним в Кипсейк.

Малк взглянул на меня:

– Почему он хочет это сделать, Нинс?

– Чтобы посмотреть на него. И, ну, он ведь мой, Малк. Так что мне нужно туда.

– Ты уверена, что он твой?

Этот вопрос немного меня озадачил. «Конечно, мой».

– Откуда ты знаешь?

– Потому что он… он говорит, что да. – Я уставилась на него. – Я сказала, что поеду. Завтра. Только один раз. Он ненадолго вернулся из Штатов и сказал, что возьмет меня с собой. – Я поняла, что хочу получить одобрение Малка, и поняла, что я делаю и почему я согласилась. – Слушай, я поеду – я должна поехать. Не говори мне, что я совершаю большую ошибку.

Малк бесшумно поставил кружку на мраморную стойку.

– Малк?

Когда он снова поднял глаза, его рот был сжат в тонкую линию.

– Не надо, Нинс.

– Я знаю. Знаю, что он слабый и глупый, и он сделал очень плохую вещь, и он, вероятно, все это выдумывает. Но он мой отец.

– Да. – Малк опустил глаза и что-то тихо сказал. – Конечно, это так, милая. Но это ничего не значит.

– Никто не мог быть лучшим отцом, чем ты, Малк, – сказала я, и ком встал у меня в горле. – Ты же знаешь. И то, что поняла мама…

– Нинс, знаешь, что твоя мама сказала мне в пятницу вечером? После того как он ушел? – Он замолчал, и голоса персонажей, кричащих друг на друга по телевизору наверху, стали еще громче. – Она пыталась покончить с собой через семь месяцев после его отъезда. Ты знала об этом? Вот в каком ужасном состоянии он ее оставил.

Я шагнула назад и прислонилась к кухонной стойке. «Что?»

– Она оставила тебя с миссис Полл и наглоталась таблеток. Ей пришлось промывать желудок, ты знала об этом? – Малк снова почесал голову.

Я чуть слышно сказала:

– Нет. Конечно, я этого не знала. – Я поджала губы, стараясь не заплакать. Потому что, если быть до конца честной, это не было таким уж большим сюрпризом.

– Она так сделала.

– Ты не знал?

– Ну, после того как мы встретились, она сказала мне, что пыталась однажды, давным-давно, но не сказала почему. Электричество как раз отключили, и она не могла постирать твои подгузники, Нина. И ей было так стыдно полагаться на миссис Полл, просить денег, когда ее тур не состоялся, и даже есть было не на что. Она была на самом дне. Знаешь, что она сказала? Она думала, что тебе будет лучше с кем-то другим. И была уверена, что он не погиб, но она перестала ждать от него вестей. Она знала, что у него есть деньги, и думала, что это единственный способ вернуть его, заставить его дать тебе лучшую жизнь.

Мысль о том, что кто-то может быть лучше ее. Мысль о том, что маму можно заменить.

– Ох, мама, – сказала я, задыхаясь. – Бедная мама.

– Я знаю, что с ней нелегко. – Он тихо улыбнулся. – Она истеричка, на нее нельзя положиться, и она эгоистка… Боже, она такая эгоистка… но… – Он потер нос. – То, через что он заставил ее пройти, изменило ее. Я знаю, что это не полностью его вина, но он был главной причиной…

– Ты правда думаешь, что она эгоистка? – При других обстоятельствах было бы удивительно, что мы нарушили наши правила, говоря так о ней, что сейчас речь шла совсем о другом.

– Нинс, я знаю, что у нее нет аллергии на воздушные шары. Я знаю, что она врет, чтобы не встречаться с моими друзьями, когда они приходят к нам. Я знаю, что нет никакой новой книги, что ей нравится, как с ней обращаются, потому что она может писать что-то, и она слишком напугана, чтобы закончить книгу, она боится, что ничего не выйдет. Я уверен, что она сама довела твоего отца до ручки, но… – Он замолчал. – Вообще-то, держу пари, что нет. Он не похож на такого человека. Я думаю, она винила себя, когда он ушел, потому что он все равно ушел бы однажды.

– Он правда очень хороший, если ты ему…

– Когда она сказала ему, что она беременна, – продолжил Малк, – он сказал: «О, ради бога, почему надо было так делать?» По-моему, довольно странно для ученого. Не знать, откуда берутся дети.

– Неправда, – сказала я. – Честно говоря, мне иногда кажется, что она…

– Знаю, преувеличивает, она хитрая. Но с годами она становится такой все больше и больше, чтобы скрыть, как сильно ненавидит себя за то, что лгала тебе, за то, что пыталась покончить с собой, за то, что не смогла справиться, когда он ушел, и так далее. За то, что не писала больше книг, за то, что иногда так себя вела. – Его глаза округлились. – Она думает, что, если будет плохо себя вести или оттолкнет нас, мы перестанем любить ее и уйдем. Разве ты не понимаешь? Разве ты не видишь этого?

Из маминой комнаты так громко ревела музыка, что в динамиках потрескивало. Интересно, как она это выдерживает?

– Но, Малк, когда я была маленькой, меня это не волновало. Мне нужен был кто-то, кто знает мой размер обуви и сделает мне чай. Не миссис Полл, во всяком случае, не все время.

– Опять же, разве это не замечательно? Что она впустила миссис Полл? Что она позволила ей вот так воспитывать тебя? Это ведь ударило по ее самолюбию. Знаешь, когда ты была маленькая, ты называла миссис Полл «мамочка Полл», и это так ее расстраивало, но что она могла поделать? – Малк широко развел руками. – Ничего. Думаю, что она как бы загнала себя в эту жизнь и оказалась в ловушке, и все хорошее – ты, книги, миссис Полл – ей становилось все труднее и труднее понимать, как правильно со всем этим обращаться.

– Но…

– Ну правда, милая. Вот почему я думаю, что если ты поедешь, то ты… ты как бы дашь ей понять кое-что.

– Дом. Он же мой, – сказала я. – Перестань, Малк.

– Давай сначала узнаем побольше. Сделай это с ней. Только не с ним. Съездите к этим адвокатам. Спросите их. Спроси Лиз Трэверс. Мы можем все выяснить. Только не езжай с ним.

В темной комнате стало очень тихо. Горькие слезы жгли глаза, щипали горло, нос.

Я глубоко вздохнула.

– Послушай, – сказала я, – я вернусь к четвергу. Я должна увидеть это место, понять, что сделало его таким. Почему он… что все это значит.

Я потянулась к его руке, но он отодвинулся.

– Ничего не значит, – сказал он, сердито улыбаясь. – Говорю тебе, Нина, это просто куча хлама и сердечной боли, и только ты и твоя мать пострадаете, а не он, и… – Он покачал головой.

– Нет.

– Но почему?

– Почему? Я никогда в жизни не делала ничего смелого. Я не такая, как она, хотя ты и говоришь, что я такая. – Я попыталась выпрямиться и прямо посмотреть на него. – Выйти замуж за Себастьяна было единственным рисковым поступком, который я совершила, и это было не храбро, а глупо. Я должна была с самого начала понять – прости, Малк.

Он отвернулся от меня. Перекинув сумку через плечо, я молча поднялась наверх. Что я могла сказать? Проходя мимо маминой спальни, я зажала уши.

Стоя на лестнице, я услышала, как Малк собрал свои вещи для бега, и через пару минут входная дверь захлопнулась. Я вернулась на кухню и сделала ему бутерброд, как он любит. Жареная курица с куриным желе, «Стилтон», салат, дижонская горчица. Я накрыла его тарелкой и приклеила сверху записку:

Вернувшись в свою комнату, я закрыла дверь и села на кровать, покрытую старым маминым одеялом, которое она привезла из Нью-Йорка. Она часто говорила о своей детской спальне. Она была огромной, и везде летал сквозняк, ее родители жили в большом старом доме, где часто отключалось отопление. На окнах висели сосульки, каждый год приезжали снегоочистители, а в соседней квартире, за углом, жил человек, который играл в оркестре и часто ссорился с женой. Однажды, когда мама была маленькой, через окно, выходившее на их улицу, она увидела, как он ударил жену и она больше не встала. Мама никому не рассказала, потому что боялась человека из оркестра; однажды он на нее накричал. Она больше никогда не видела его жену. Мне больно думать, как она сидит там, маленькая, грустная, напуганная, на кровати в одиночестве, и ждет, когда все наладится.

Стеганое одеяло было мягким, розовый узор стерся, и оно, казалось, всегда пахло чем-то экзотическим, старым. Не затхлым, просто… чем-то другим. Оно всегда лежало на моей кровати. Когда я была маленькой, она заглядывала в мою кроватку и думала о самоубийстве, когда мне было четырнадцать, и я истекала кровью, когда у меня начались месячные, и я хотела спрятаться от стыда, и теперь, в двадцать пять лет, я все еще ребенок в этом доме, ребенок моей храброй, испуганной матери. Мама, которая, после того как одна девочка пихала меня четыре дня подряд и выбрасывала мой ланч в канал, ворвалась на детскую площадку в начальной школе в пятницу во время обеда, схватила Эмми – которая выглядела совсем как мальчик – за ухо, потянула ее к дереву у канала и прошипела на ухо, что если она еще хоть раз пальцем меня тронет, то окажется в этом самом канале. Мама, которая за час смастерила мне костюм для «дня героев» из костюма-двойки, седого парика и туфель-лодочек и заставила меня, одиннадцатилетнюю, идти в школу в костюме Ширли Уильямс. И знаете что? Я пошла. И это было круто.

Я легла на кровать и уставилась в потолок. Я никогда в жизни не делала ничего смелого. Я всегда пряталась. Должно быть, я так и заснула, потому что проснулась посреди ночи, полностью одетая, с волосами, намотавшимися вокруг лица, с неприятным привкусом во рту, с открытыми шторами и комнатой, полной синих теней.