Глава 17

На следующее утро и вышла из дома на рассвете: Малк рано вставал, а я не могла видеть его в этот день. Утренняя роса блестела на наших перилах, когда я очень тихо закрыла за собой входную дверь и пошла по дороге, дрожа от резкого летнего утреннего холода. Джордж сказал мне встретиться с ним в 6 утра, я собиралась позвонить на работу и сказать, что заболела гриппом. Накануне я подготовилась: кашляла, иногда вздыхала, вызывая сочувствие у Бекки и Сью.

Когда я добралась до отеля «Уоррингтон», там было темно. Я поднялась по ступенькам и позвонила ночному портье. Ничего не произошло.

Я еще раз позвонила в колокольчик, а затем, стиснув зубы от звенящей в тишине рассвета погремушки, еще раз. И наконец где-то внутри здания я услышала шум движения. Я ждала и дрожала. До этого момента я никогда не понимала выражения «мурашки с кулак». Меня охватило сомнение. Что, если я и правда скучаю по нему? Что, если он ждет, а я его удерживаю? Что, если…

– Что вам угодно? – послышался громкий голос с восточноевропейским акцентом, и в дверях появился мускулистый мужчина в огромной синей рубашке «Аэртекс» с логотипом «Уоррингтон», нелепо вышитым крошечными пурпурными медными буквами.

Я заглянула ему через плечо.

– Я кое-кого жду, – сказала я. – Я должна встретиться с ним здесь.

Он сердито посмотрел на меня.

– Можно взглянуть? Он в вестибюле? – Я старалась, чтобы в моем голосе не было отчаяния.

– Нет. – Администратор пожал плечами и отвернулся, совершенно равнодушный к происходящему. – Я должен держать дверь закрытой.

Я последовала за ним, толкнув дверь.

– Извините, но можно спросить? Он выехал?

Он раздраженно обернулся:

– Откуда мне знать?

Я спокойно посмотрел на него.

– Не могли бы вы проверить? Спасибо. Адонис Блю. Он здесь уже пять дней.

– Эд-дон?

– Адонис Блю. Под этим именем… он под ним зарегистрировался.

Это прозвучало так неправдоподобно. Имя. Вся история звучала неправдоподобно теперь, когда я подумала об этом.

Когда мы позвонили ему в номер, никто не ответил.

– Не могли бы вы позвонить еще раз? На случай, если он в душе или… или спит?

Администратор смерил меня холодным взглядом, который означал «вот сука». Мне было уже все равно.

Я скрестила руки на груди.

– Могу я проверить его комнату?

– Нет. Послушайте, не знаю, чего вы хотите, но…

– Я его дочь. – Казалось, что я лгу, чтобы получить то, что хочу. – Он должен быть там.

– Что, если он взял и уехал без вас?

– Может быть, – сказала я, – но я почти на сто процентов уверена, что он бы этого не сделал. Так что либо он там и не слышит, и в этом случае я прошу прощения за беспокойство, либо нет, но тогда мне нужно звонить в полицию и заявлять о пропаже человека. Он мой отец. Мне кажется, я лучше знаю своего отца, не так ли? – Я вежливо улыбнулась, надеясь, что он не услышит дрожи в моем голосе.

Когда мы шли по устланному ковром коридору, я начала бояться худшего, образы самоубийства, убийства или ночного нападения мелькали у меня в голове, и мне пришлось встряхнуться. Все в порядке. Его не убили. Успокойся. Но я не могла успокоиться, не могла перестать дрожать, сердце колотилось, в горле пересохло.

Когда администратор открыл дверь и в комнате никого не оказалось, вообще никого, я почувствовала облегчение.

– Видите? – Он тихонько постучал по стене. – Здесь никого нет.

Не было почти никаких признаков пребывания моего отца. Кровать только слегка помята с одной стороны. Полотенца аккуратно сложены на стуле. На столе лежит чек, подписанный его рукой.

Он уехал.

Несколько минут спустя я сидела на ступеньках отеля, глядя на светлеющее небо, зажав сумку между ног, и думала, собирался ли он вообще ехать со мной. Было ли то, что он сказал, правдой. Малк был прав. Мама была права – моя больная, хрупкая мама предупреждала меня. Она пыталась сказать мне, ведь так? Она даже слегла в постель, а я все не слушала… Ох, Нина.

Пара каблуков застучала по ступенькам, я подняла глаза и увидела перед собой администраторшу, которая встречала меня, когда я была здесь в прошлый раз, и она выглядела более безупречно и дерзко, чем позволительно выглядеть человеку в это время дня.

– Доброе утро. Чем могу помочь? – сказала она вежливо.

– Я уже ухожу, – ответила я, стараясь не показаться грубой. Я подняла сумку.

– Благодарю вас! – сказала она, переступая через меня и открывая дверь. – Хорошего дня!

– Извините, – сказала я, окликнув ее. На пороге она обернулась. – Мой отец… Адонис Блю, он не говорил, почему уезжает? Вы с ним разговаривали?

Она облизнула влажные розовые губы и провела двумя пальцами по пряди волос.

– О, так это вы тогда к нему приходили? – Она кивнула мне. – Не знаю, а он выехал?

– Да, – сказала я. – Он оставил вам чек. Должно быть, он уехал посреди ночи.

– Интересно, что случилось? – Она говорила спокойно; было ощущение, что она все это уже видела. – Вчера после полудня он был очень зол. Вернулся с работы и сказал, что дела у него идут неважно. Задавал много вопросов о безопасности и телефонных звонках. Он хотел знать, какие детали мы сообщаем. Что мы говорим, если люди хотят узнать про наших гостей.

– Вы знаете, почему он разозлился?

Она пожала плечами.

– Я занималась другим гостем и слышала только обрывки разговора – мы были заняты. Извините, – сказала она, улыбаясь ангельской, невозмутимой, почти торжественной улыбкой.

– Он вам что-нибудь сказал? О том, куда он едет? Что он делает? – Мое лицо скривилось. – Пожалуйста, расскажите мне хоть что-то…

Она посмотрела на меня сверху вниз.

– Он был здесь по делу, это все, что я знаю. – Она вежливо улыбнулась. – Извините. Мне пора на работу. Я должна сменить ночного портье.

– Да… спасибо, – сказала я.

Она остановилась и снова посмотрела на меня, а я крепко сжала свою сумку.

– Он ведь ваш отец, да?

– Да.

– Ага. – Она толкнула дверь и помахала на прощание, небрежно, почти невежливо.

Когда дверь закрылась, я снова опустилась на ступеньки. Впервые за много лет я пожалела, что не могу поговорить с Мэтти; теперь я понимала, как она была полезна. С кем-то поговорить, кого-то спросить, почувствовать себя ответственной. Кто-то, кто слушал меня, даже если ее там на самом деле не было.

И как будто она вдруг возникла за моей спиной, шепча мне на ухо – я услышала, как миссис Полл сказала: Вставай, дорогая. Пошли, ты не можешь сидеть тут весь день.

Я помотала головой.

Легкий ветерок дул мне в правое плечо, где-то неподалеку шумели машины. Ветер шелестел в деревьях над головой. Я встала.

Тебе нужно позавтракать. Пара тостов, и все покажется не таким ужасным. Иди, Нина. Иди домой.

– Это не мой дом, – сказала я вслух. – Я переезжаю к Элизабет. Завтра.

Это твой дом. Так было всегда.

Я посмотрела вверх, на густую беседку из пенистого кремово-зеленого конского каштана, и на мгновение подумала, что, может быть, она там, наверху, спокойно сидит на ветке, и это было так реально: Кипсейк не имеет значения. Твой отец не имеет значения. То, что у тебя есть сейчас, имеет значение.

Поднялся ветер, и июньское небо потемнело, как это бывает весной. Дверь отеля снова резко хлопнула, и на этот раз я подпрыгнула. Я сделала, как велела миссис Полл, и поднялась. У меня будет время позавтракать перед работой.

И все же, торопливо шагая в город, я гадала, где мой отец. На пути в Кипсейк? Или просто прячется за углом, потому что все это ложь? Хотя я знала, что этого не может быть. Я знала этот дом. Теперь я сама должна была найти его.

Лето Бабочек

(продолжение)

У меня только один раз были блохи, и это тот опыт, плюс еще роды, который я не хочу повторять.

Через две недели после моего прибытия в Лондон, немытая, почти обезумевшая от голода и одетая в ту же самую одежду, в которой убежала из Корнуолла, я стояла у ступеней грязного особняка в Блумсбери, сопротивляясь желанию почесаться. Моя кожа покрылась красными пятнами, с отслоившимися маслянистыми чешуйками, которые, казалось, отваливались всякий раз, когда я на них смотрела, поэтому я перестала смотреть. Во всяком случае, я редко раздевалась; я слишком боялась, что кто-то украдет вещи из моего скудного гардероба.

Безумие моего побега в Лондон с каждым днем становилось все более очевидным. По многим причинам, не в последнюю очередь указанным выше, я не могла позволить себе провалиться на этом собеседовании, иначе все действительно было бы потеряно. Вырванный листок и несколько монет, которые у меня остались, были зажаты в руке, в кармане юбки.

Странно, не правда ли? Крошечные, случайные решения, которые вы принимаете, разрастаются в такие дела, о которых вы даже не подозреваете: теперь я часто думала о своем последнем утре в Кипсейке. Как две недели назад я одевалась, не догадываясь, что в тот вечер уйду навсегда. Я смешно упаковала вещи: шелковые рубашки и даже крепдешиновое платье, все поспешно швырнула в потрепанную сумку от Гладстоун. Но все было напрасно: сумку украли в Лион Корнер Хаус, в первый же день.

Только благодаря какой-то безумной удаче так случилось, что я переложила записную книжку и свою кожаную сумочку – с деньгами и маминой брошью-бабочкой – на стол. У меня осталась только та одежда, в которой я была, как говорится в песне. Это была твидовая юбка, теплая, но только до определенной степени. Рубашка и кашемировый джемпер, слава богу. Крепкие броги и мое новое пальто Акваскутум, подарок на восемнадцатый день рождения. Последние две недели я носила только эти вещи.

Я также не учла разницу в ценах, и, катастрофически недооценив ее, мои двенадцать фунтов сократились до десяти шиллингов. У меня не было обратного билета. Я не могла продать бриллиантовую брошь – каждый ювелир, которому я ее предлагала, отказывался иметь с этим дело.

– Очень древний крест. Что это написано на позвоночнике?

– То, что любят, никогда не исчезнет. – Слова звучали нелепо, когда я произносила их вслух.

– Хм. Это хорошая штука, – сказал мне один из них – пожилой человек в крошечной лачуге у Грейс-Инн-роуд, с огромными пучками седых волос, торчащими из длинных ушей. – Где такой человек, как ты, это достала? – потребовал он.

– Это моей семьи, – сказала я, поднимаясь в полный рост. – Но мне она больше не нужна. Я хочу продать ее.

– Не верю ни единому слову, милая, – сказал он с удовольствием, оттолкнув брошь обратно по деревянному прилавку и понизив голос, смотря на мои грязные волосы, на мешковатые чулки, на грязную рубашку. – Ты ее украла. Я не принимаю краденое, поняла? А теперь убирайся. У меня приличный бизнес.

Было то же самое, куда бы я ни пошла – от окрестностей в аллеях Диккенсиана за Холборном до более состоятельных ювелиров в Ист-Энде, – и со временем мой внешний вид, столь важный для такого вида сделки, совсем пришел в негодность. Благодаря объявлению на доске в публичной библиотеке Мерилибон мне удалось найти общежитие для девушек в Блумсбери, где было полно актрис, официанток и тому подобных. Потом стало ясно, что некоторые девушки, наверное, не очень порядочные, но там было чисто и тихо. Единственным недостатком было то, что было негде мыться и денег на новую одежду не было. Я попыталась постирать твидовую юбку в треснувшей старой раковине в общей ванной, но это только усугубило ситуацию, юбка стала похожа на кусок ковра, с запахом конского волоса и пота. Я спала в своем шерстяном жилете.

Если я ела один раз в день, денег хватало на неделю. Я, как вы понимаете, совершенно не подготовилась к Лондону. Не знаю, вспомните ли вы ранее упомянутую тетю Гвен, но это наглядно иллюстрирует мимолетный характер роли, которую она до тех пор играла в моей жизни, как я вспомнила, что всегда могла позвонить ей, если у меня будут проблемы. Она была чересчур консервативна; ей никогда не нравилась моя любимая бабушка, вероятно, потому, что Гвен боялась всего, что лежало за пределами ее привычного мирка, а мою бабушку нисколько не волновало мнение других. Брюки на женщине были самым большим страхом для тети Гвен, и после моей второй поездки в Лондон, в возрасте двенадцати лет, мы с мамой часто со смехом вспоминали, с каким ужасом встретили продавщицу из Хэрродс, которая предложила показать некоторые из модных брюк.

– Немедленно уходим, Шарлотта! – закричала она, потянув за бархатный рукав мамы и поспешно уклоняясь от предлагаемых товаров.

Гвен вышла замуж за шотландского землевладельца, с которым познакомилась, когда жила вместе с мамой один сезон в Лондоне, летом, о чем моя мама говорила с отвращением – она ненавидела уезжать из Кипсейка. Но Гвен процветала в Лондоне, она встретила своего принца, который привязал ее к себе на два года, умирая от дифтерии и оставив ее в крошечном доме недалеко от Брук-стрит. Она так и не вернулась в Корнуолл. Я раньше не знала почему – но, как и в случае с Кипсейком, я поняла все немного лучше, когда оказалась за пределами его древних стен.

Я знала, что вспомню дом Гвен, если подойду к Мейфэр, но я была совершенно не уверена в том, как меня примут: к тому времени я уже начала немного чесаться, и она бы ужаснулась, увидев меня. И изначально, хотя мне это уже начинало надоедать, быть независимой было здорово. Потому что, хотя я и проводила свои дни, выставляя чашки в кафе, бесконечно записывая идеи для работы или сюжеты для романов, говоря себе, что должна попытаться, или просто складывала столбцы сумм, стараясь не прислушиваться к грызущему голоду, я была на свободе в этом волшебном городе. Я могла побродить по Национальной портретной галерее и весь день смотреть на Карла II. Могла свободно пролежать весь день в парке или прогуляться по Чаринг-Кросс-роуд, глядя на огромный парк развлечений, на молодых людей в новых костюмах и на лентяев, попивающих светлый эль в дверях, могла остановиться и смотреть столько, сколько хотела, на золотые огни театров и толпы людей внутри, и на чудо Лестер-сквер, где молочные бары работали круглосуточно, на освещенную неоном Империю с ее обширной рекламой. Когда я приехала, показывали «Иезавель», и там была огромная афиша с властным, злобным лицом Бетт Дэйвис, улыбающаяся длинной очереди, ожидающей шанса взглянуть на нее. Я посмотрела «Иезавель». Я влюбилась в Бетт Дэйвис и практиковала этот косой, высокомерный взгляд в грязном стекле общественных табличек и окнах телефонных будок.

Я была на дне, но не отчаялась. Я не могла рискнуть бросить все это и вернуться обратно в Кипсейк или пойти к своей тете и быть вынужденной жить жизнью, которую она хотела бы для своей племянницы, жизнью молодой аристократической дебютантки. Корнишская девушка, которую я знала, выходила замуж за улицей Святого Георгия на Хановер-сквер, когда я проходила мимо однажды днем – цветение апельсина, фаланга подружек невесты из шифона и шелка, проволочно-шелковые цветочные короны на сверкающих головах, мужчины, придерживающие цилиндры на игриво резком ветре. Жених, худощавый, покатые плечи, нервный; невеста безуспешно борется со своей кружевной вуалью на ветру. Они вдвоем удивленно поглядывали друг на друга. Это могла быть я, и я знала это, и знала, что мне повезло, что я избежала этой участи, пусть даже пока.

Мой распорядок дня вращался вокруг походов в читальный зал Британской библиотеки, где я ждала, когда у меня появится возможность просмотреть новости, но в основном чтобы проверить, не прислала ли Мэтти мне сообщение через колонку частных объявлений.

Я понятия не имела, какую роль эта чертова колонка сыграет в моей жизни в Лондоне. Дома, конечно, у меня было радио и копия «Таймс» моего отца, на которую можно было смотреть, когда его не было или он дремал. А теперь могло произойти что-то катастрофическое, и были все шансы, что я не услышу об этом – в общежитии не было радио, не было газет. В марте Гитлер вторгся в Австрию, предположительно мирно, и заявил, что «спасет» судетских немцев, живущих в Чехословакии, через границу с Германией. Ситуация была странной: внешне все было так спокойно, но каждый день мы замечали небольшие изменения. На улицах появлялись знаки: «АНС-станция». В Гайд-парке рыли траншеи. Издалека они выглядели не чем иным, как гигантские кротовины, – я помню, тогда я впервые поняла, что что-то будет.

За день до этого я сидела в читальном зале Британской библиотеки и листала «Таймс», притворяясь, что не голодна, не отчаялась, с любопытством оценивая взгляды незнакомцев на меня – Почему эта девушка такая грязная, такая некрасивая, такая странная? Почему она чешется? Почему она всегда здесь сидит? – когда, к счастью, я обратила внимание на одно из объявлений в колонке частных объявлений. И действительно, все пришло из того объявления.

Издательство Афина-Пресс, 5 Карляйль Меншенс, Гендель-стрит, WC1, срочно ищет молодого специалиста с минимальными навыками набора текста, отличными административными способностями; сообразительного и грамотного; из хорошей семьи; в состоянии справиться со смешными и в то же время наглыми кошками и собаками; умеет быстро читать и организовать офис из 2 человек; также некоторые легкие домашние обязанности. Проживание включено. Абонентский ящик T345 Таймс, 72 Регент-стрит, W1.

Я немедленно туда написала, и меня попросили прийти на собеседование в Карляйль Меншенс на следующий день. Очень смелая, я отдала две жалкие монеты уборщице, живущей вниз по улице от отеля, чтобы постирать и отгладить юбку и удалить запах лошади. К счастью, я также смогла одолжить шелковую рубашку у Марии, милой продавщицы из «Хиллс», которая занимала комнату по соседству со мной, хотя она была полнее, поэтому рубашка была немного велика и ее пришлось застегнуть до верха. Затем, стараясь не чесаться, я представилась в «Дебнемс» и спросила, можно ли мне попробовать молочный порошок для лица «ярдли». Скучающий продавец напал на меня с энтузиазмом, и через двадцать минут я ушла, пахнущая борделем и похожей, как я увидела в отражении на стекле, на очень, очень измученную и ничем не примечательную танцовщицу из «Палладиум»: бледно-спекшееся лицо, уши, руки, шея красная и мокрая от высыпаний на теле. Мне страшно хотелось почесаться, зайти в телефонную будку и почесать все тело. Только величайшее самообладание, отработанное за эти годы, остановило меня.

Когда я добралась до Карляйль Меншенс, я позвонила в звонок и отступила назад, поскольку зуд снова настиг меня.

– Это вы? – Высокий голос, прозвучал откуда-то надо мной, с сильным акцентом.

Я посмотрела вверх и вокруг, подумав, не ослышилась ли я.

– О, Теодора Парр. Из… Я пришла по объявлению, которое вы разместили в «Таймс». Издательство «Афина».

– Нет. «Афина-Пресс», – внезапно произнес голос, гудя через домофон. – Так говорить неправильно.

– Извините, – сказала я. – Мне следует… Я не перепутала день?

– Нет, я полагаю, все верно. Ну, входите.

Дверь открылась. В прихожей было прохладно и темно, на полу были черные и белые квадратные мраморные плитки, несколько из них треснули и нескольких не было. Было тихо, за исключением звуков чьего-то пения, глубокого баса. Я поняла, что понятия не имею, откуда в этом большом холодном здании раздавался голос, поэтому я продолжала подниматься по лестнице, надеясь, что кто-то снова закричит.

Когда я дошла до верхнего этажа, я огляделась, не зная, что надо делать. Голова немного кружилась от голода: днем раньше я потеряла сознание в трамвае – ужасно стыдно. Я стояла там, цепляясь за перила, глядя на сломанные и пропавшие балюстрады, надеясь, что не провалюсь сквозь них, когда дверь открылась, и тень, идеальные очертания молодого человека, упала на меня из дверного проема.

Я не смогу описать вам Эл должным образом, не заставив вас посмотреть в окно, если там солнечный день. Посмотрите на голубое небо. Посмотрите на яркость, ясность синего цвета, и то, как ваши глаза потом болят, потому что везде так темно. Вот как это было, увидеть Эл впервые.

– Кого вы ищете? – Тень была настоящей: мальчишеские, стройные, высокие скулы, слегка раскосые темные глаза. Молодой человек шагнул вперед птичьим движением, которое я потом так легко узнавала, и быстро и уверенно, но в то же время осторожно, коснулся моего предплечья одним пальцем. Глаза, такие откровенные, такие полные смеха, слегка изогнутая улыбка, слабый румянец на щеках, тонкие длинные руки, переменный акцент – иногда твердый кокни, иногда Гуги Уитерс, иногда низкий и серьезный, – это была единственная переменчивая вещь в Эл. Я очень изменилась в течение своей долгой жизни – у меня было так много разных версий себя. Эл не мог быть чем-то иным, кроме этого красивого, богоподобного существа, полного радости и юмора, и темного, сладко пьянящего движения, как кошка, потягивающаяся, долго пролежав на солнце.

– Эй, вы в порядке? Вы бледны как простыня.

– Скорее слабая. С самого завтрака ничего не ела. – Я моргнула, осознав свою странную внешность, конский запах твидовой юбки, от которого, я знала, она полностью не избавилась, острый аромат молочно-лавандовой воды, мои шелушащиеся, красные руки. – Я в полном порядке, большое спасибо.

– Ах, да. – Наступила неловкая тишина. – Ну, не думаю, что вы ищете меня, правда? Если только это не мой счастливый день.

Я надменно ответила:

– Конечно, нет. Я ищу мистера… Из «Афины»… «Афины-Пресс». Я на собеседование.

– Этот старый мошенник? Что ж, я удивлен. – У Эл была широкая улыбка, которая, как я заметила, содержала один сколотый зуб, совсем немного придавая ему довольно пиратский вид, хотя в остальном – от гладких темных волос до стройных ног – все было совершенством. Я уже тогда это знала. Сразу. Это было так просто. Мне хотелось протянуть руку, и я все еще чувствую желание своей руки почувствовать эту гладкую, кремовую кожу под своими пальцами. Крошечный всплеск красно-розового цвета на щеках, как липкое варенье в густых сливках. Губы слегка приоткрыты. Глаза, которые внимательно, с любопытством наблюдали за мной, пытались меня раскусить, понять, я ли была им нужна.

– Я не понимаю, почему вы должны удивляться, ведь мы не знакомы.

– Я удивляюсь тем, кто попадается на его хитрости. Он старый жулик.

– Это как? – Я посмотрела вниз, услышав движение на одном из этажей ниже.

– О, это все тщеславная пресса, – сказал Эл. – Заставляет тебя платить ему за публикацию твоей же работы. Все думают, что подписывают контракт с Михаилом Джозефом или Голландцем, а вместо этого платят кому-то за публикацию «Больших приключений маленького котенка», или «Моя жизнь в пуговицах», или что там еще придумает дорогой сэр или мадам. Потом они чертовски бесятся, что книга не продается, и появляются здесь, угрожая прибегнуть к закону, и он иногда возвращает им немного денег, иногда нет.

– Откуда вы это знаете?

– Я послал ему свои мемуары. О том времени, когда я был медиумом в Торки.

– Не стоит быть таким легкомысленным, – сказала я, и мы оба улыбнулись, менее робко, чем раньше.

– Извините. Обычно сюда приходят по ошибке. Так всегда бывает. Мне нравится старый Михаил. Понимаете, он сумасшедший, но веселый. Но он абсолютная змея. Я много раз ему говорил поставить у двери табличку, чтобы люди знали, что это за квартира на первом этаже, но он так и не повесил. – Эл пожал плечами. – Боится, что его узнают, понимаете? Так что теперь я должен раскрыть правду. Могу я спросить, о чем ваш роман?

– Я не писала роман. Я тут ищу работу.

Его брови высоко поднялись над черными волосами. В этот момент подо мной раздался голос: «Ага! Мы здесь. Вы там наверху?»

Я опустила взгляд вниз по извилистой лестнице в темный зал, и оттуда на меня посмотрела фигура с руками на бедрах.

– Я не знала, куда идти. Это… он просто показал мне дорогу.

– Она уже спускается, Михаил.

Михаил помахал:

– Эл, мой сладкий. Доброе утро.

– Доброе. – Эл повернулся ко мне: – Очень приятно познакомиться. Я Эл, как он и говорит. Эл Грейлинг.

Я удивилась.

– Так звали моего отца. Не спрашивайте меня, почему я ношу это имя, это было что-то вроде долга.

– Я… ваша фамилия. Это название бабочки.

– Что? Бабочки? Ой. Я не знал этого.

Это совпадение показалось мне гораздо более интересным, чем семья Грейлинг.

– Да. Это красивая бабочка – по крайней мере, самка. Самец очень неопрятный. – Я покраснела; я все еще пыталась понять, как разговаривать с людьми. – Они любят скалы, меловые… – Я замолчала и посмотрела на Михаила, ожидающего меня. – Мне надо идти. Я прошу прощения…

– Ой. Это очень интересно, – вежливо сказал Эл. – Боюсь, я ничего не знаю про внешний мир. А ваше? Имя, я имею в виду?

– Теодора – ой, Тедди. Парр.

– Хорошо, привет, Тедди Парр. – Мы пожали друг другу руки, все еще глядя друг на друга. – Что ж, удачи. Приятно, что здесь будет кто-то молодой. Заходи как-нибудь, если получишь работу, угощу тебя обедом. Стучи в дверь. Я всегда на месте.

– Ох, – я пошла к лестнице, подняв руку навстречу нетерпеливой фигуре внизу. – А кем вы работаете?

– Я писатель. И это чистая правда. – Эл стоял в дверях, ухмыляясь, затем показал мне большой палец на удачу. Мне хотелось остаться там, но я повернулась и пошла вниз, навстречу своей судьбе.

В то лето, которое я провела в «Афине» с Михаилом Ашкенази, я всегда видела его только в черном. Однажды он взял темно-зеленый джемпер и поиграл с ним, нежно лаская его и надев на голову, но так же быстро снял, пробормотал что-то, и Миша подняла его, когда тот упал на пол.

– Ужасно, – сказал он с содроганием.

– Я знаю, – горячо согласилась она. Как будто он собирался проскользнуть в жилетку со змеями.

Теперь он, конечно, тоже был одет в черное с головы до ног, худой, женоподобный мужчина с квадратной головой, темными, глубоко посаженными глазами, постоянно сжатыми губами, со своим стандартным выражением лица – как будто сбитый с толку.

(Как странно, это роскошь – позволять себе думать, писать о нем после всех этих лет. Он был очень дорогим мне человеком.)

– Прошу прощения за неудобство, – сказала я, пожимая ему руку, когда дошла до нижней части лестницы. – Я просто не знала, где вы.

– Не беспокойтесь об этом. – Он с любопытством уставился на меня. Внезапно он сказал: – Вы богатая девушка? Такой наряд. Это шутка, что вы пришли сюда сегодня? Вроде как спор, чтобы рассказать друзьям?

Я уставилась на него, потрясенная, как будто он меня ударил. Желание почесать ногу вдруг стало невыносимым. Но я знала, что не могу посмотреть вниз или двигаться. У меня был шанс остаться здесь. Я должна была продолжать смотреть на него, заставить его поверить, что я уверенный в себе и полезный человек.

– Я недавно уехала из родного дома.

– Где он?

– Далеко.

– Почему вы уехали?

Золотой Кипсейк в утреннем солнце. Хелфорд, сверкающий под весенним ветерком и окаймленный свежей зеленью. Худое, изогнутое тело моей матери. Дверь под лестницей, женщины, которые разговаривали со мной ночью…

– Так было нужно, – тихо сказала я.

– Это не ответ.

– Я… я… – Я сделала глубокий вдох. – Я хочу быть писателем и жить в Лондоне.

– Писателем? – Его глаза вспыхнули. – Такая мелочь, как ты?

Я посмотрела на запертую дверь, которая, вероятно, была его квартирой. «Надеюсь, я смогу писать ваши письма и как следует отвечать на звонки. Я умная и организованная…» – Я ломала голову, пытаясь придумать, что еще сказать ему, понимая, насколько я ужасно смотрелась, когда Михаил Ашкенази указал на мою руку:

– У вас тут дружок.

Блоха была большой, почти размером с чечевицу. Михаил протянул руку и нажал ногтем большого пальца на мою руку. Кровь, моя кровь брызнула из-под черно-красного панциря на рубашку Мари.

– Прошу прощения, – пробормотал Михаил. – Он оглянулся. – Должно быть, это наша собака.

Я покачала головой:

– Сэр, пожалуйста, не беспокойтесь. Я… это… это от меня. У меня блохи. – Я сглотнула. – Но я не против блох!

– Какая интересная вы девушка.

Я протянула руки и откровенно сказала:

– Я буду отличным сотрудником. Я грамотная. Я сообразительная. Я правда очень нуждаюсь в работе. И еще я очень голодна. У меня совсем не осталось денег. Если вы возьмете меня к себе, я обещаю, что буду самой лучшей.

– Самой лучшей. Ах, – сказал он, кивая и все еще оглядывая меня. – Моя жена купила оладьи. Мы любим оладьи. Так забавно. Ну, что же, юная леди. Присядьте и съешьте немного?

– Конечно. – Мой голос был более нетерпеливым, чем мне бы хотелось.

– Как вас зовут? Я забыл. Простите.

Я колебалась.

– Тедди. Парр. Тедди Парр.

Он посмотрел на меня своими яркими темными глазами, склонив голову на одну сторону.

– Значит, так. Меня зовут Михаил Ашкенази, и мы с радостью примем вас, Тедди Парр. Входите. Идите и познакомьтесь с Мишей.

Он открыл дверь, и, не имея другого выбора, я последовала за ним.

* * *

Спустя много лет после этого, в один дождливый день, проходя мимо окна крошечной эксклюзивной галереи на маленькой улице в Кенсингтоне, я увидела картину, которая висела в гостиной Ашкенази. Дама в черном платье, с ребенком на руках, ее глаза игривые, и ребенок тянется за брошкой на ее груди. Это была Берта Морисо, и даже тогда она стоила 50 000 фунтов. Я остановилась, согнувшись, как будто кулак надавил мне на живот. Я смотрела на эту картину каждый день. Почему она была здесь, где они нашли ее? Я вошла и спросила владельца галереи, знают ли они, кто ее продал, откуда она здесь. Все, что мне сказали, это то, что была продажа недвижимости, и мне дали понять, что я сую нос не в свое дело.

Квартира Ашкенази была полностью забита от пола до потолка предметами искусства и мебелью. Я никогда не была в таком месте и никогда не буду. Продавленные кресла в некогда великолепной сине-золотой шелковой парче, слишком большие для этого скромного дома, обрамленные огромными витиеватыми книжными шкафами, которые были предназначены для хранения больших, толстых атласов с золотым тиснением и редких тарелок с птицами и тому подобного. Стены были покрыты картинами, пейзажами, групповыми сценами в барах, мужчинами и женщинами, танцующими, вихрем мазков, портретами, висящими от пола до потолка – тех, кому не повезло оказаться у подножия стены, часто облизывали собаки. Что-то должно было случиться со всем этим богатством впоследствии. По сей день мне интересно, кто же купил милую мамашу и ее смеющегося ребенка. В какой комнате она теперь висит.

Я смотрела по сторонам, пока Михаил возился с лампой.

– У вас так много прекрасных вещей.

– У нас здесь остатки нашей старой жизни, – сказал мистер Ашкенази, махнув рукой. Кот, спящий на одном из стульев, проснулся и увидел меня, выгнул спину и пулей спрятался за комод. – Это все сокровища наших семей, которые мы забрали с собой. Миша! Миша! – завопил он. – Здесь девушка. Принеси оладьи. И чая.

Миша появилась из того, что я посчитала кухней, с книгой в руке, и сердито посмотрела на меня:

– Это она?

– Да, – сказал Михаил.

Миша поднесла книгу к подбородку и посмотрела на меня, темные глаза оценили меня с головы до ног. Ее ногти были окрашены в багрово-фиолетовый цвет.

– Подойдет.

Затем она резко повернулась и скрылась на кухне.

Это было начало моей жизни с Ашкенази и начало моего лета. Многолюдная гостиная была штаб-квартирой «Афины-Пресс», и где-то среди всего этого беспорядка стояли два стола и маленькое кресло для потенциальных клиентов. Там было две спальни: их большая спальня располагалась с другой стороны коридора, с видом на тихую улицу, заполненная таким же количеством мебели, что и гостиная. Вторая спальня, моя, была спрятана в задней части здания и выходила окнами в сад. Это была длинная, но очень узкая комната только с одной кроватью. В дальнем конце были шаткие мансардные окна, и иногда под кроватью я слышала мышей, прибегающих из сада. Я была деревенской девчонкой, и это, наряду с многочисленными пауками-сенокосцами, снующими у окон, не беспокоило меня. Так же как и другие неудобства квартиры, такие как шум, постоянный запах растительного масла и сигареты «Голд Флейк», которые Михаил и Миша непрерывно курили. Они не ходили через мою комнату в сад и вообще туда не заходили.

Миша и Михаил были русскими, но бежали в Вену во время революции. Они не были большевиками или коммунистами как таковыми. Я никогда не слышала, чтобы они говорили о политике, кроме обычных проблем, которые интересовали нас всех в те дни. Они переехали из Вены в Лондон, который к тому времени стал столицей художественного самовыражения, так как Вена и Берлин были под нацистской оккупацией, а Париж нервно оглядывался через плечо. Вскоре я узнала об их прошлом, о Мише, которая была избалованной дочерью белогвардейского капитана русской армии – она была в Зимнем дворце в Санкт-Петербурге, – и о неопрятном юноше, которого она встретила на катке, в возрасте четырнадцати лет, и мгновенно влюбилась в Михаила, сына первых богемских большевиков. Я узнала о том, как они втайне поженились, и об их жизни в Санкт-Петербурге до революции. Чего я так и не узнала – так это об их жизни после побега из России. Они говорили только о своей родной стране, а не о Вене. В Лондоне они жили уже четыре года.

Для меня, привыкшей к порядку и идеальной тишине, их жизнь казалась безумной. Я приходила каждое утро и находила Михаила, спящего за большим столом, уткнувшись лицом в кучу окурков, рядом с беззвучно поворачивающимся граммофоном, и вокруг него несколько гостей спали на стульях мертвым сном: я никогда не знала, откуда они взялись, но все они были явно свободны от работы, которая требовала появляться где-то рано утром. Большинство из них были очень дружелюбны, хотя и неразборчивы; часто они говорили только по-русски, или по-гречески, или на хинди (меня об этом предупреждали, поскольку я сама не знала этих языков). Я готовила им кофе на плите, а Михаил кричал мне, что в его чашке не хватает сахара. Ночью люди толпились в квартире, пили водку и херес, который Миша очень любила. Один из их друзей, довольно неприятный скульптор и профессиональный пьяница по имени Борис, имел губную гармошку и играл неожиданно красиво – когда бы я ни слышала этот резкий и сладкий звук после, он мгновенно и мучительно напоминал мне о том лете, о счастливой невинности его начала.

Через пару недель мне уже казалось, что я всегда жила там. Что-то было особенное в прекрасной Мише, ее меланхоличном очаровании, смешанном с тотальным прагматизмом, и в харизматичном Михаиле, с его приступами ярости и сумасшедшими планами. Эти планы привлекали любого, и человек, сам того не желая, становился их рабом. По ночам не было посетителей, и я думала, что смогу гулять по Лондону или просто спать, но вскоре стало ясно, что Ашкенази любят компанию. И еду. Им действительно нужен был кто-то для готовки; они по-детски нуждались в человеке, который бы о них заботился. Сначала я стеснялась, но вскоре привыкла к этим совместным вечерам, хотя иногда мне было странно, что они всегда хотели быть окружены людьми, чтобы кто-то их слушал, когда они выступают против Сталина, когда поют старые русские песни из своего детства, которые были очень мрачными, и говорят о книгах, которые они читают, о поэтах, которые им нравятся, пока пьют крепкий джин-мартини или джин с тоником. Они очень любили джин.

Когда погода наладилась, мы все чаще сидели в саду: Ашкенази, пепельница и хрустальные бокалы, наполненные джином, и я, спрятав под себя ноги, осторожно потягивая свой напиток и смеясь над их забавной, страстной, смешной беседой. Они бесконечно спрашивали мое мнение о всяких вещах – о поэтах, романах, музыке – и задавали вопросы (на которые я не отвечала) о моем детстве; они были очарованы теми скудными подробностями, которые я рассказывала им о Кипсейке. Они были без ума от английского общества. Вежливый внешний вид, любопытные привычки. Одержимость чаем. Выражения, используемые в окрестностях города («Следите за своей речью», подслушанное Михаилом в автобусе 38, очаровали их – и я не могла это объяснить) и в метро («Пожалуйста, высаживайтесь здесь»).

– Кто вообще в этой стране использует слово «высаживайтесь», Тедди? – вопрошала Миша, закручивая волосы за плечи и складывая руки, глядя на меня. – Тебе часто говорят «высаживайтесь»?

– Как вы будете сражаться с Гитлером? – говорили они оба. – Вы все слишком вежливые.

Я обнаружила, что мне нравятся «легкие домашние обязанности», так смутно упомянутые в рекламе. Ашкенази с пафосной благодарностью приняли мои услуги: они были удивлены тем, что газовые лампы теперь работают, что всю неделю есть хлеб, что у них чистые простыни. На самом деле, я работала для них скорее как экономка, чем как офисный клерк, но мне это нравилось. Дома у меня никогда не было таких обязанностей. Я знала об урожае и овощах и о каждом дюйме Кипсейка и о его истории. Но я никогда не занималась стиркой. Я не знала простейших вещей, таких как взбивание яиц или как жарить тосты, как переворачивать их лопаткой в нужное время. Я никогда ни на кого так не смотрела, как на Мишу, когда она готовила пельмени, немного улыбаясь, когда месила фарш, иногда весело, по-детски трогая меня за щеку ногтем с кроваво-красным лаком. Я никогда не готовила рисовый пудинг и не хранила молоко и масло в миске с ледяной водой, покрытой влажной тряпкой, выставленной снаружи в самой прохладной части сада, никогда не заправляла свою постель и тем более не имела понятия о галлонах кофе, которые я теперь варила каждый день.

Я не имела возможности думать о том, чтобы устроить дом для себя, и именно Ашкенази случайно, доброжелательно и в основном ненамеренно, научили меня всему. И эта способность вертеться самой осталась со мной до конца жизни. На самом деле, к концу жизни это спасло меня.

Эл был не совсем прав, называя Михаила мошенником. «Афина-Пресс» была основана с целью публикации работ товарищей и диссидентов, которые не могли найти себе другой дом. Короткие рассказы о женщинах, замерзающих до смерти на полях, стихи о погромах, свидетелями которых автор был в детстве, яростные баллады об убийстве Троцкого: в течение нескольких лет все это было запасом «Афины», пока продажи не сократились до такой степени, что Михаилу пришлось искать других авторов. Как я уже сказала, они к тому времени были в выигрыше, и он не видел ничего плохого в том, что авторы ему платили: он был очень прагматичен. Возможно, то, что он делал, было немного неискренним. Старый индийский полковник в отставке отправил свои мемуары о времени, проведенном в Индии, для нашего рассмотрения. Мы читали их, а потом – даже если это была самая глупая проза, какую только можно себе представить, – мы писали автору, излагая условия, на которых мы согласились бы финансировать публикацию книги. Мы покрывали расходы на печать, изготовление и редактирование, и благодарный автор платил нам от десяти до двадцати гиней.

Но мы делали наших авторов счастливыми, я в этом уверена. Вышеупомянутый индийский полковник, отставной железнодорожник с рассказом о переезде в пригород Хампстед-Гарден, увядшая красавица, переживавшая тяжелые времена с ее таинственными псевдонимами для джентльменов, чьими услугами она наслаждалась в своей квартире в Друри-лейн, – все это приветствовалось в «Афине», и фактически все давало нам деньги, либо напрямую от автора, либо потому, что иногда, как ни удивительно, книги раскупались широкой публикой. «Пингвинс» даже попросил прочитать мемуары увядшей красавицы, которыми мы очень восхищались в течение нескольких дней, а это означало, что они могли бы напечатать их в мягкой обложке, но затем они отклонили их на основании «непригодности». Мы все равно были польщены.

Единственная часть моей работы, которая была абсолютно обязательной, заключалась в том, чтобы ежедневно вырезать колонку частных объявлений в «Таймс» и оставлять ее на общем столе, чтобы мои работодатели могли прочитать, что там написано. Та же колонка, за которой я провела долгие часы в Британской библиотеке; в те дни это часто было единственным способом общения, и Ашкенази настаивали на выполнении этой задачи. Даже Миша становилась тревожной, когда я кричала, что колонка на их столе. Они склонялись над столом Михаила, просматривая напечатанное, затем вставали, он шептал: «Все хорошо» – и иногда поглаживал спину своей жены. Затем Миша возвращалась в свою комнату, свободная до конца дня, чтобы написать свои стихи и лечь в постель, разговаривая с двумя кошками, Гарпо и Гаммо.

Они были неподходящей парой, но, несомненно, были преданы друг другу. Он назвал ее Мишки, а она назвала его Жук. Она обхватывала руками его крошечную талию, чтобы он прижался к ее груди, и так они стояли минуту или около того, тихо дыша друг на друга.

Мне очень грустно вспоминать это сейчас. После окончания войны я много раз пыталась выяснить их судьбу. Только в один серый день в 1961 году в книжном магазине на Чаринг-Кросс-роуд я узнала правду. Тогда же я знала только то, что они, как и я, приехали в Лондон, чтобы сбежать, и я уважала их молчание. У всех нас были секреты.

* * *

В течение тех первых двух недель с Ашкенази я очень мало кого видела, и когда я не была занята их компанией, я часами гуляла по Лондону, оглядываясь вокруг, на пустые «Даймлерз» возле домов моды в Мейфэр, где босоногие дети бегали без присмотра в Кларкенуэлле, худощавые женщины выходили из «Савой», море котелков качалось вокруг собора Святого Павла. Я наблюдала за ночным городом, случайными и странными актами насилия или страсти: молодая бледная женщина плюнула в лицо пожилому мужчине в Сохо, который прошипел на нее «вагина» – я никогда раньше не слышала этого слова. Я видела пару, которая страстно целовалась у «Шикиз», в одном из темных дворов театра, – ее руки шарили, поспешно поднимая жесткую шелковую юбку выше пояса, его зубы и язык жадно кусали ее шею, растопырив руку, сжимая синеватую грудь, которая выпала из бюстгальтера, – я стояла и наблюдала за ними в течение нескольких секунд, мучительно кровь мчалась по венам, прежде чем я заставила себя отвернуться.

Но я редко была недовольна. Я чувствовала себя свободной, беззаботной. Я видела Эл несколько раз с момента нашей первой встречи, но ненадолго. Либо один из нас приходил, а другой уходил, либо мы были на улице и было неловко останавливаться и заводить разговор. Однажды я увидела, как Эл спорит с какой-то обиженной девушкой на ступеньках нашего здания, и поспешила войти внутрь, смутившись за них обоих. На девушке была вызывающая голубовато-фиолетовая помада, и она все время говорила: «Алейн».

– Алейн, – она стонала в какой-то сломленной манере, когда я возилась со своей собственной защелкой. – О, Алейн, пожалуйста, не будь таким.

– Слушай, извини… – сказал «Алейн» тихим голосом, и я заметила, что мое сердце сжимается от звука этого тихого, доброго голоса. – Привет, Тедди.

– Привет, Алейн, – сказала я, и в ответ получила легкую загадочную улыбку.

Однажды вечером в середине мая я сидела в гостиной Ашкенази, желая, чтобы они собрались и пошли спать, чтобы я могла заползти обратно в свою комнату и закрыть дверь в сад. Была чудесная теплая ночь, и они с тремя гостями довольно долго сидели в саду. Свечи сгорели до блестящих восковых медальонов, большая пепельница из синего стекла размером с человеческую голову была почти до краев заполнена окурками, а из моей комнаты доносился звук граммофона, который играл симфонию № 2 Рахманинова: Михаил всегда слушал Рахманинова, когда злился. Только что пришла новость о футбольном матче между Англией и Германией накануне вечером в Берлине, где английские игроки исполнили нацистское приветствие. Атмосфера была лихорадочной, в воздухе витали разговоры о предательстве.

Миша и Михаил развлекали одного из своих старых друзей из Санкт-Петербурга, ужасно грустную женщину по имени Катя. На прошлой неделе Катя получила известие о том, что ее мужа Стефана, который, как и Михаил с Мишей, изначально покинул Россию и переехал в Вену, забрали сотрудники полиции, которые не сказали, почему и где он находится. Он был евреем. Среди других гостей были угловатая, добрая скульптор по имени Джинни и ее муж Борис (пьяный русский, игравший на губной гармошке). Борис был резким и хамил, в отличие от других друзей Ашкенази. Его представили Гремальты, которые были известными торговцами произведениями искусства в Париже, а также давними друзьями Ашкенази – и это давало Борису лицензию, которую он иначе не имел бы. В мою первую неделю он схватил меня за грудь, когда проходил мимо моей кровати при выходе, потянулся вниз и, мучительно смяв мою плоть, прошипел:

– Эта вишенка почти созрела, а?

Я оттолкнула его, увернувшись и пробормотав, что ему пора уходить. Тогда я подумала про себя, что быть богемным иногда бывает довольно трудно.

– Дитер говорит, что он сбежал, – говорила Катя. – Он говорит, что квартиру обыскали, что ничего из наших вещей не осталось. Стефан никогда не сбежит, не сказав мне ни слова. Его забрали.

Голос Миши, жесткий и слабый, застрял у меня в голове на несколько дней, потому что я никогда не слышала, как она говорит о доме или о том, почему они сбежали, никогда не слышала, как она говорила о международной ситуации не в общих чертах.

– Михаил. Их уже забирают. Михаил.

И Михаил отвечал уверенным, мягким голосом:

– Еще есть время. Они заняты строительством своей империи. Еще есть время, моя любовь.

Обрывки разговора долетели до меня из сада, когда остальные утешали Катю и обсуждали, что можно сделать. Мне не нравилась мысль о том, что Борис будет проходить мимо меня, когда я буду притворяться, что сплю в своей кровати, поэтому я сидела, свернувшись калачиком в кресле, читая триллер примерно до часа ночи, когда разговор стал громче, и собравшаяся компания, казалось, не показывала никаких признаков движения. Я начала дремать. Я ущипнула себя, чтобы не заснуть, но это было бесполезно. Я начала клевать носом и в конце концов встала, как только дверь в мою комнату распахнулась, и из сада появился Борис с пустым шейкером для коктейлей.

– Ах, – тихо сказал он. Его глаза были стеклянными и смотрели на меня. – Ты прячешься здесь?

Я потерла глаза, когда он подошел ближе.

– Вам что-то нужно?

Я не понимала, почему Ашкенази дружили с Борисом. Мне не нравилось то, как он смотрел на меня, или то, как он размахивал ногами, не обращая внимания на то, что пачкает ноги Джинни, или то, как он вытирал рот рукавом и пил джин залпом. Я села, и он сказал:

– Да, малышка. Маленькая черешенка вот-вот лопнет.

Это было так внезапно, что я не успела среагировать. Он закрыл дверь из моей спальни в сад и, подойдя к креслу, схватил меня за плечи и начал целовать мою шею; я чувствовала его зубы, царапающие кожу, и выскочила из кресла, выкручивая руки, пытаясь стряхнуть его с себя. Но он скрутил меня и толкнул к стене, от чего я вскрикнула.

– Тихо. Стой спокойно, – сказал он и ударил меня головой о стену, так что я почувствовала, как хрустнули кости в шее. – Это не займет много времени. – Его огромные волосатые руки тянули меня за брюки. На самом деле даже не тянули: он дернул так сильно, что кнопка оторвалась, и молния начала расходиться. Вся эта сцена была странной: здесь был человек, который все время был задумчив и молчал, лишь время от времени говорил непристойности, а теперь внезапно стал диким животным. Его сила была удивительной.

– Нет! – закричала я, пытаясь оттолкнуть его. – Оставьте меня в покое! – Я не испугалась, а просто разозлилась. Я не привыкла к такому обращению, и я до сих пор рада, что так отреагировала.

Но он снова толкнул меня к стене и держал меня, одной рукой давя на мою грудь, так сильно, что я не могла дышать, а затем шлепнул меня по лицу, точно так же как раньше делал отец.

– Я должен сделать это.

Я должен сделать это. Он все время пихал меня в ноги, его член давил на меня, и внезапно темп увеличивался, и что-то внутри меня взорвалось. Ярость дала мне бешеную силу. Здесь меня не будут пихать, как мой отец. Здесь меня не загонят в тень, этот человек не сломает меня – нет, нет, не для этого я рискнула всем, оставив позади прежнюю жизнь. Я не позволю. И все же я знала, что он сильнее меня. Я ненавидела его черной ненавистью за то, что он пытался раздавить меня, сделать меня маленькой, и поэтому из последних сил я твердила себе, что должна быть спокойной, думать головой. Я поняла, что не могу с ним спорить. Потому что он уже вошел в раж.

Поэтому я улыбнулась.

– Пожалуйста, позвольте мне помочь, – сказала я и потянулась к его брюкам, и взяла его тяжелую штуковину в руку.

Он освободил меня и убрал руки. Моя грудь была раздавлена его массивной ладонью. Одной рукой я прикоснулась к его брюкам и нервно улыбнулась, и как раз в тот момент, когда он расслабился, я со всей силы дернула его причиндалы и ударила. Он упал назад, крича от боли.

Я оскалила зубы, резко втянув воздух.

– В следующий раз я тебя убью, – прошипела я. – Обещаю тебе. – Между моими стиснутыми зубами прыснула слюна. – Если ты снова дотронешься до меня, я убью тебя.

– Сука! – Он шатнулся в мою сторону, и я снова ударила его ногой, а затем оттолкнула, как могла, с ревущим криком почти первобытного гнева. Я услышала глухой стук, когда он упал на пол, но я не остановилась, чтобы посмотреть. Я перепрыгнула через подлокотник кресла и вышла из двери в прихожую.

Я знала, что делать. Я побежала вверх по лестнице и яростно заколотила в дверь Эл.

* * *

– Простите, – сказала я, тяжело дыша, когда Эл с любопытством посмотрел на меня. – Я не знала, куда мне еще идти.

Он обнял меня и втянул в квартиру.

– Бедняжка. Что случилось?

Я все еще чувствовала на груди отпечаток руки Бориса и посмотрела вниз, ожидая увидеть там какое-то пятно, и с ужасом обнаружила, что моя симпатичная рубашка порвана и ленты развеваются вокруг зеленых эмалевых заклепок. Я так гордилась этой рубашкой с цветочным принтом и маленькими пуговицами. Я купила ее в «Джегере», на Риджент-стрит, на первую зарплату от Ашкенази. Я с тревогой увидела, что на черно-белом цветочном узоре была кровь. Моя или его?

Я закрыла лицо руками. На мне была безрукавка, но она, к сожалению, тоже была порвана, плечевой ремень отвалился. И все же от адреналина я чувствовала почти ликование.

– У вас есть рубашка, которую я могу одолжить? – спросила я. – И выпить?

– Я одолжу тебе рубашку. И я дам тебе выпить, – сказал Эл и сочувственно цокнул языком. – Боже, кто с тобой это сделал? Что случилось с тем парнем?

Я почти истерически хихикнула.

– Я не знаю. – Я поняла, что дрожу. – Я… Похоже, я его убила.

– Подумаем о нем позже. Тебе нужен виски. Иди и сядь. Сначала я принесу тебе что-нибудь надеть.

Эл отвернулся, пока я надевала новую одежду – Эл был стройным и невысоким, поэтому она хорошо сидела. Мягкая хлопковая рубашка была прохладной, успокаивающей мою израненную обнаженную кожу. Я села на старый диван, все еще будучи не в состоянии унять дрожь.

– Не могу перестать трястись, – сказала я. – Извините.

– А теперь принесу тебе выпить. – Эл исчез на кухне. Я подтянула колени к подбородку, обняла себя и посмотрела вокруг. Комната была бледно-зеленой, с большими мансардными окнами, выходящими на небольшой балкон. Стены были украшены дешевыми репродукциями картин, портретов разных людей, в основном Хогарта. Над диваном висела «Девушка с креветками». До сих пор это моя любимая картина.

Я никогда не была счастливее, чем в той комнате. Все последующие годы, когда я просыпалась по утрам и чувствовала, как холодный, жестокий металлический шлем скользит по моей голове, так что я могу видеть только черноту, я пыталась заставить себя подумать об Эл, о его комнате, о паркете бисквитного цвета, об ярко-оранжево-зелено-желтом коврике в стиле омега на полу, о потертом черном диване, об узорах, которые мне понравились, о старом пианино с метрономом. За прошедшие годы я часто не могла заставить себя пойти туда: иногда я даже не могла просто смотреть в ту сторону. Теперь, когда я стара, я могу вспомнить все, каждую деталь, и это приносит мне огромное утешение.

Эл снова появился из кухни, неся на тарелке бутерброд, стакан пива, стакан виски и воды, и сел на кресло напротив меня.

– Сначала выпей виски.

Дымный, медовый вкус обжег и скатился по моему горлу, и я закрыла глаза.

– Восхитительно. – Я пролила немного на пол и поставила стакан. – Извини.

Эл протянул мне бутерброд, и наши пальцы соприкоснулись.

– Съешь это. После шока надо поесть. Там сыр и ветчина.

Хлеб был немного несвежим, а ветчина была нарезана жесткими ломтями, но это была самая вкусная вещь, которую я когда-либо пробовала. Я съела все, голодная, и потом посмотрела на Эл:

– Ох, спасибо.

– На здоровье, Тедди. Ах, ты, бедняжка. – Я засмеялась; позже я узнала, что ист-эндовский акцент Эл появлялся и исчезал во времена стресса. – Ты сегодня ела?

– Да, – сказала я поспешно – не хотела развивать мысль о том, что у меня что-то не так. – Ашкенази обеспечивают меня. Просто…

– Они не защищают тебя от домогательств.

– Ну, вроде того.

Эл изучал свои длинные бледные пальцы.

– Они тебе нравятся?

– О да. Очень нравятся. Знаешь, ты насчет них ошибаешься. Они… У них свои особенности. – Мы улыбнулись друг другу.

– Но они ко мне очень добры. Я не хочу говорить о них плохо.

– Интересно, как долго продлится вся эта ситуация? – сказал Эл. – Выпей еще виски.

Я чувствовала себя намного лучше, виски уже пробудил во мне одурманенное чувство комфорта, и я сделала еще один большой глоток.

– Они все очень мрачные сегодня. Английские футболисты в Германии вчера, ты слышал, они сделали нацистский салют? Даже Стэнли Мэтьюз?

– Да. Но им велели, наше правительство. Нельзя их винить.

– Я не виню их, но… – Я пожала плечами. – Ты прав, я думаю. Я не знаю, почему это меня так задевает. Я тоже хочу мира, и я не против того, как мы его достигаем.

На его худом лице было нейтральное выражение.

– Ты не против того, что он задумал?

– Что, старый мерзавец? Я согласна с мистером Чемберленом, – сказала я, чтение газет в Британской библиотеке и много часов перед радио вселили в меня уверенность. – Он говорит, что судетские немцы хотят быть частью Германии, а не Чехословакии, и я верю ему. Германия так сильно пострадала – а союз был мирным, не так ли? Я думаю, что это все, что хочет Гитлер. Я не говорю, что он приятный человек в качестве соседа, но Сталин тоже, и…

– Ты не слушаешь Ашкенази? – спросил Эл. – Разве ты не видишь, почему они так волнуются? Они приехали из Австрии.

– Я знаю, – сказала я, ошеломленная.

– Ты знаешь, что евреи в Германии уже не могут работать, не могут сидеть на определенных скамейках в определенных парках, не могут принадлежать к клубам, тем более управлять своим бизнесом на предприятиях и зарабатывать на жизнь? – На щеках Эл вспыхнула красная точка – признак страстного негодования, что было одной из явных, возможно, самых характерных черт Эл. – Они хотят уничтожить евреев. Все эти люди в вашей квартире, их убьют. Они уже отправляют евреев в лагеря в Польше. Семьи. Маленькие дети, Тедди. И мы оправдываем Гитлера, потому что боимся войны, столь же жестокой, как и предыдущая. Но эта война совсем другая, и еще хуже: говорю тебе, никто здесь ничего не видит. Я только надеюсь, что в конце концов мы ощутим достаточно сильное потрясение, чтобы заставить себя сесть и понять, что нам нужно подготовиться. В противном случае будет слишком поздно. Наверное, уже поздно.

Виски испарился, и моя голова слегка закружилась, когда я попыталась понять, о чем говорил Эл. Передо мной возник образ Бориса, падающего назад, возможно, его тело теперь истекло кровью на полу Ашкенази, – я это сделала с ним?

– Не думаю, что будет война. Никто не хочет этого.

– К этому идет. – Эл поднял руку. – Держу пари. Какое у тебя самое ценное имущество?

– Брошь моей мамы, – сказала я.

– А у меня обручальное кольцо мамы. Готов поспорить на ее кольцо, что к концу сентября мы будем вовлечены в войну. Если да, мне достанется твоя брошь.

Я засмеялась.

– По рукам.

– А ты, – Эл поднял передо мной стакан с виски, – у тебя будет гораздо больше поводов для беспокойства, чем пьяные атаки сумасшедших.

– Я не понимаю, как может быть хуже, чем сейчас, – сказала я, слегка обидевшись, что нападение Бориса имело так мало веса. – Вот что такое война, а?

Эл пожал плечами и снова выпил.

– Они будут бомбить Лондон. Они могут убить восемьдесять тысяч из нас в первые пару недель. – Лицо Эл пылало красным. – Тедди, дорогая, у них есть ядовитый газ. Ты это знала? Знаешь ли ты, у нас едва живы военно-воздушные силы и измученный военно-морской флот? И мы безвольно шагаем в эту катастрофу, потому что хотим дать этому самовлюбленному человеку преимущество? Говорю тебе, к концу сентября мы будем на военном положении, и это будет не похоже ни на что раньше.

– Надеюсь, ты ошибаешься, – сказала я, стараясь не казаться такой напуганной, какой я себя чувствовала. – Ты из еврейской семьи?

Эл подошел и сел рядом со мной на диван. Я немного повернулась к нему, и мы столкнулись.

– О, в каком-то смысле. Мы из Ист-Энда. Это место стало домом для многих национальностей. Мой отец работал в доках. Разгрузка красного свинца. Как и мой дедушка и прадедушка. Ну, у них и русские, и греческие корни. Говорят, даже немного китайских. – Эл улыбнулся с выражением гордости.

Я подумала о поколениях Парр, разлагающихся в Кипсейке; и этот молодой, живой человек передо мной являл им полную противоположность.

– Он там больше не работает?

Эл пожал плечами:

– Он умер в прошлом году. Несчастный случай.

– Мне жаль.

– Мне тоже жаль. Он был прекрасным человеком.

– Твоя мать все еще там?

– Да. На том же месте. У нас есть квартира у Арнольд Сёкус.

Я не представляла себе это место – я никогда не была к востоку от Лион Корнер Хаус у Ангел, – и Эл сказал:

– Я отвезу тебя туда как-нибудь. Там хорошо взрослеть, если нет денег.

– У тебя есть братья или сестры?

Наступила пауза.

– У меня был брат. Он умер.

– Мне очень жаль, – сказала я. – Как ужасно. Когда он умер?

Я наблюдала, как изменилось красивое, сердцевидное лицо Эл и темные глаза наполнились слезами.

– Я не могу об этом говорить. Я должен сказать и не могу. Может быть, в другой раз. Извини, Тедди.

– Ох. – Я наблюдала за Эл, на автомате расчесывая укус насекомого, мое сердце переполняло чувствами. Мало-помалу я осознавала, насколько плохо я воспитана для таких ситуаций. – Нет, ты извини.

– Все хорошо. Я занял его место в Бетнал Грин Бойз Клаб, они разрешили мне бегать с ними. Мне пришлось тренироваться, чтобы не скучать по нему. – Он пожал плечами; позже я узнала, что Эл, несмотря на весь этот крутой внешний вид, заботился о многих вещах более глубоко, чем кто-либо, кого я встречала. Чужие или близкие друзья, ситуация дома или за границей: в сердце Эл была сострадательная любовь ко всему. – И, живя там, ты как будто целый день находишься в гостях у друзей. Понимаешь, как это?

– Не совсем, нет, – я нервно кашлянула, и Эл с любопытством посмотрел на меня. – Я единственный ребенок. Но моя семья довольно… Гм. Я не очень часто ходила к соседям.

– Ясно. Разве ты не знала своих соседей? Или вы жили за границей?

Я покачала головой, готовая впервые за тот вечер рассмеяться, хотя разговор был серьезным.

– Нет, в деревне. Я объясню как-нибудь в другой раз, если позовешь.

– Женщина-загадка. Как интригующе.

– Не совсем.

Я сменила тему:

– Что ты пишешь?

– Я репортер в «Дейли Скетч». На самом деле, мне только что дали новую должность. Я пишу о природе.

– О природе?

– О сельской местности. Живые изгороди и благородная земля.

– Живые изгороди?

Эл на минуту задумался.

– Живые изгороди? Это правильное слово?

– Да, – сказала я, смеясь.

– Ну, все такое. И сельское хозяйство. Я не деревенский человек. Как ты уже поняла. Если бы на меня напала птица, я бы не смог сказать, как она называется. Но я искренне надеюсь, что не нападет.

– Ты никогда не слышал о Грейлинг, – сказала я, вспоминая.

Эл засмеялся.

– До сих пор не запомню, что это такое. Это ведь бабочка?

Я кивнула, улыбаясь.

– Ну, хоть что-то. Во всяком случае, я боюсь бабочек. Хотя я бы не знал, что делать, если бы ко мне подошла даже обычная корова. Однажды увидел одну из окна, когда мы ездили в Витстабл на целый день и поезд остановился на подъездных путях. Она подошла и лизнула окно. – Эл слегка вздрогнул. – О, мы все так орали. У них такие языки! Вот с твою голову.

– Ты городской житель.

– Да, и горжусь этим. Теперь я должен писать красивые колонки о матери-природе. Это ужасно.

Я подумала о криках новорожденных ягнят, когда вороны в ожидании прыгают вниз и выклевывают глаза. О совах, которые гнездятся в заброшенных конюшнях, рвут на части одного из своих совят, чтобы накормить остальных. О гусеницах, которые поглощают яд из своей пищи и каким-то чудесным образом превращают его во вредные выделения, чтобы отогнать птиц и других конкурентов. Это было похоже на другой мир, здесь, в этой безопасной, теплой квартире.

– Мать-природа не так уж прекрасна, если честно.

– Правда? Не знаю. Старая дева, которая в данный момент пишет колонку, рассказывает о маленьких ягнятах, играющих на зеленых пастбищах, и о нежной трели малиновки.

– Малиновки довольно агрессивны, – сказала я. – Однажды я… – Но я замолчала.

Мне не хотелось вспоминать Кипсейк.

Наступила пауза, и Эл снова заговорил:

– Во всяком случае, это шанс. Я хочу работать в отделе новостей, но боюсь, что это все далеко от меня.

– Правда?

– Многие парни соображают лучше меня. – Темное лицо Эл стало злым. – Вот почему я еще не сплю, понимаешь. Пытаюсь закончить этот проклятый рассказ про коровью петрушку. Я даже не уверен, что это такое. Я хочу сообщать о том, что актуально, что происходит сейчас. Кажется чертовски нелепым писать о чепухе, вроде нарциссов на полях, когда мир движется к краху.

Я хотела сказать, но постеснялась, что цель сражения была, безусловно, в том, чтобы спасти мир, в котором мы хотели жить, в котором были такие вещи, как нарциссы в полях. Вместо этого я рискнула и сказала:

– Я помогу тебе, если хочешь. Я «деревенская девчонка».

– Конечно, да. – Эл широко и обезоруживающе улыбнулся. – Ты знаешь, что такое птицы, что такое полевые цветы и… О, все это?

– Ну, да, – ответила я. – Мы можем помочь друг другу.

– Хорошая идея.

Наши глаза снова встретились, и я почувствовала ту странную, неуклонную боль, когда мы впервые встретились.

– Я рад, что ты пришла сегодня, Тедди.

– Я тоже рада, – сказала я.

– Ты ужасно милая.

Затем внезапно Эл осторожно двинулся вперед и погладил мои волосы, так что костяшки пальцев прижались к моей щеке, а пальцы пробежались по моей голове к шее, и я подпрыгнула и замерла, тяжело дыша, слегка покачиваясь, когда мы смотрели друг на друга, на диване. Я закрыла глаза, удивленная чувством, которое появилось во мне, и когда я открыла их, лицо Эл было передо мной, а потом мы поцеловались – ох, этот первый поцелуй. Это чувство руки на моей шее, этот трепет, как удар…

Я отскочила назад, после нескольких мгновений, сжав руками щеки.

– Что ты делаешь?

Мгновенно Эл сказал:

– Извини. Мне ужасно жаль. Я слегка потерялся.

– Все хорошо.

Мы смотрели друг на друга, грудь поднималась и опускалась от дыхания.

– Правда, Тедди, я не должен был этого делать. Не злись…

– Я не злюсь, – сказала я, видя, что Эл не на шутку встревожен. – На самом деле. Это было… Это было мило. Но это неправильно. Мы не должны.

Я покачала головой, уставшая, смущенная, готовая заплакать.

– Я… Я не…

– У тебя была такая ужасная ночь, не так ли? – тихо сказал Эл, а затем положил руку мне на плечо. – Мне очень жаль. Хочешь пойти вниз? Я пойду с тобой.

Я знала, что все теперь будет хорошо, как я знала, что могу доверять Эл, ведь он не Борис, не такая скотина.

– Это все забыто, правда, – сказала я, поставив бокал на стол. – Но послушай, я не хочу возвращаться туда – не сегодня вечером, я имею в виду. Можно мне остаться здесь?

– Конечно, – сказал Эл, засуетившись от чувства облегчения, положив руку на бледный лоб. – Господи, я рад, что не расстроил тебя. Во всяком случае, я собирался предложить тебе остаться – я буду спать на диване. Ложись в мою кровать.

– Я не могу, – сказала я смущенно. – Ну, правда.

– Я настаиваю.

– Ну, тогда спасибо. Я согласна. Во-первых, не мог бы ты…

– Сходить с тобой и убедиться, что он жив? – Эл встал, поставил стакан на край стола. – Полагаю, нам и правда следует убедиться, что тебя не разыскивают за убийство. Послушай, я правда очень рад, что ты пришла сюда.

– Я тоже, – сказала я.

И мы посмотрели друг на друга, оба немного затаив дыхание, и я увидела, как у Эл поднимается грудь и немного покраснели высокие скулы. И я подумала, выглядела бы я так же, если бы кто-нибудь увидел нас на лестнице. Этот кто-нибудь точно бы представил себе разные неприличные вещи, и я почувствовала стыд и нечто еще. Не могу объяснить всех своих эмоций. Я трусиха.

У паба, где мы с Эл время от времени выпивали, на мощеной улочке напротив старых конюшен хозяин поставил доску, на которой написал мелом:

 

Не смотри так важно Перси Наффингз

На то, что еще не случилось,

Зачем беспокоиться о завтра,

Живи сейчас.

 

Тем летом я была такой. Пыталась притвориться, что ни о чем не волнуюсь. Эл все еще был убежден, что грядет война, и напоминал мне о нашем пари. «Брошь твоей матери будет моей в октябре. Тебе лучше показать мне ее сейчас, чтобы я смог ее оценить».

Единственным результатом моей встречи с Борисом было то, что Ашкенази, к моему удивлению, были недовольны моим поведением с ним. На самом деле Миша почти рассердилась на меня.

– Ты могла его убить. Он наш друг. Он нужен нам, – все, что она сказала, надменно отворачивая голову, что раньше мне казалось очаровательным.

Я думала, они пытались доказать, что это моя вина. Многие мелкие аспекты лондонского поведения сбивали меня с толку, не в последнюю очередь это: после того как я пережила нападение, я сама фактически свела все к собственной дикости. Я сказала себе, что меня никогда не учили причесываться или подкручивать ресницы, я не был создана, чтобы быть ласковой, милой куколкой. Так что это явно действовало на Бориса, как красная тряпка, и значит, я была виновата.

Я спала в квартире Эл, на диване или в кровати – у нас была очередность. Я продолжала оставаться у Ашкенази, когда знала, что в тот вечер у них не будет компании, хотя боялась, что Борис может появиться или что они будут ругать меня. Я мало что знала – кроме того, я действительно любила их компанию. Я жарила курицу, Михаил смешивал коктейли и рассказывал мне о русских зимах, или о том, как он видел однажды, как приманенный бурый медведь убил человека в Санкт-Петербурге, или о том дне, когда он встретил Мишу, катаясь на коньках по замерзшей Неве. Она включала радио, сканировала эфир на джазовые мелодии или читала нам свое последнее стихотворение, и они спрашивали меня, что я делала с Эл, что мы видели. Они спрашивали меня о доме, о Кипсейке. Они были как сороки, перебирающие все подряд, чтобы найти яркие побрякушки. Но больше всего мы просто болтали, болтали и болтали – с ними всегда было так легко. Иногда Эл спускался вниз и присоединялся к нам, и мы сидели до глубокой ночи, споря обо всем, но обычно в конце ночи я возвращалась к Эл в квартиру. Там я чувствовала себя в безопасности.

Мы больше не видели Бориса до конца лета. После нескольких недель молчания насчет того, что случилось, Миша почти случайно упомянула, что порез на его голове, от того, что он тогда упал, все еще болел и что Джинни, его жена, от него ушла. Я была рада за Джинни, у которой были мягкие серые глаза и сладкий, низкий голос, и вообще она не должна была выходить за такого человека, как он. Я восприняла это как форму примирения и, возможно, даже извинения от Миши, хотя в глубине души я была уверена, что это не так. Миша так и не признала, что она была неправа.

Если я не была с Ашкенази, я шла наверх и ждала Эл, читала или пыталась написать замысловатый роман об истории моих предков, Нины и Карла II, который я начала в припадке творческого энтузиазма и из которого, как я все больше убеждалась, ничего не выйдет. С тех пор как я приехала в Лондон, у меня ничего не получалось, в реальной жизни все было интереснее.

Потом раздавался щелчок в замке и низкий, счастливый голос Эл:

– Тедди? Ты здесь?

Я вскакивала с дивана или кровати, пытаясь не показать, насколько я взволнованна: в Эл было что-то классное, несмотря на все это мальчишеское, восторженное обаяние. Я всегда была собой, но я хотела быть лучшей версией себя в те совместные вечера. Я знала, что Эл любит эклеры с ириской, может съесть целый пакет. Мне нравились мятные конфетки, поэтому мы покупали друг другу бумажные кулечки у старого кондитера за углом. Эл предпочитал кошек, а не собак – кошки были городскими существами, как и Эл. И дети, и семьи, и побережье – каникулы, семья, сладости, все повседневные вещи были для меня захватывающими и дико волнующими, хотя с самого рождения я ни о чем таком не мечтала, спала на дубовой кровати под шелковистым ковром, где меня ждала горничная, в поместье, которое однажды станет моим.

– Я здесь, – отзывалась я.

– Пойдем со мной, Тедди, – говорил Эл. – На Спиталфилдс-Маркет есть женщина, которая продает артефакты Джека-Потрошителя за шиллинг.

Или: «Тедди, возьми свою шляпу. Мы поплывем по Серпантину».

И начиналось лучшее время дня. Мы шли вниз к Смитфилд или к реке или через Блумсбери и мимо Грейс-Инн и Судебных иннов, где были средневековые колледжи, сверкающие зеленые газоны, похожие на Уоррен здания, куда не доносились шум автомобильных тормозов, рев кондуктора автобуса и крики уличных торговцев. Или, если мы чувствовали себя богатыми и ленивыми, мы выходили из квартиры и шли до Доминиона на Тоттенхэм-Корт-роуд и в течение десяти минут рассматривали картину Джесси Мэтьюз или, что еще лучше, Лорел и Харди, они заставляли нас от души посмеяться. Мне нравилось, как легко можно было рассмешить Эл, и его волосы торчали в разные стороны, когда он раскачивался взад-вперед. Иногда мы оставались в квартире и либо читали – мы оба любили преступления: Нгайо Марш, Джозефин Тей и Дороти Сэйерс, – либо слушали радио. Я готовила яйца, Эл смешивал напитки – и все время мы разговаривали.

Постепенно я рассказала Эл все – почти. О Кипсейке, о его истории и о том, что ожидало меня дома, – но не обо всем. Я рассказала о моей замечательной бабушке, о ее любви к земле и бабочкам, но не о наследственном безумии, которое в конце концов досталось ей, как и всем остальным. Это казалось дурным сном, наш дом и его секреты, если смотреть на все это посреди лондонской суеты. Я говорила о самих бабочках, о банках для убийств, об охоте за новыми образцами, о моей красивой, грустной матери и о моей тете, которую мы могли увидеть в любое время здесь, о Джесси и Пен, и об Уильяме Клауснере, за которого я должна была выйти замуж.

И постепенно я узнала больше об Эл. О его отце и о том, как он играл на пианино и что его любимая песня была «Мой старик». О дяде Перси, который жил с ними, у которого были слабые легкие, и он не мог работать, он сидел в своей квартире у Цирка Арнольд, весь день, в горчичниках, курил и слушал радио. О матери Эл, которая работала и работала, единственная женщина в Цирке. Миссис Грейлинг была швеей в одном из величайших домов моды на Довер-стрит. Можно сказать, что она была единственной замужней женщиной в команде, и Эл ужасно гордился ею. Она шила всю их одежду. И самые счастливые воспоминания Эл: каждое лето поезд до Витстабла. Ловля крабов, заправив рубаху в штаны, дядя Перси чистит и нарезает кубиками устриц, как его учила его мать, которая годами работала кухаркой. Все наедались клубникой и устрицами и ночевали в шарабане. Билли, младший брат Эл, однажды попытался съесть ракушку и после его тошнило несколько дней.

Потом, примерно через месяц после нападения Бориса, Эл рассказал мне о Билли. Мы шли через Примроуз-Хилл, после поездки в зоопарк – я в последний раз была там с тетей Гвен, и было странно снова прийти туда, увидеть тех же животных, которые все еще там, безутешно бродят вокруг, глядя из глубоких ям и из-за решеток. Мы видели шимпанзе и бедных, страдающих от жары белых медведей на бетонных холмах. Мы видели хранителя в остроконечной шляпе, который кормил пингвинов рыбой из побитого старого ведра, а пингвины толкались около него, прося добавки, пока он не уходил. Эл, который любил подобную комедию, без конца смеялся, и потом мы ушли и гуляли по холму Примроуз.

– Все в порядке? – спросила я, как только мы оказались наверху, глядя на лондонские шпили, где черный дым извергался со складов к востоку от города, розово-красный закат горел с правой стороны от нас, смазывавая голубое небо над головой.

Ответа не было. Я оглянулась и к своему ужасу увидела слезы, текущие по щекам Эл.

– Эл… Эл, боже, в чем дело? – Я положила руку на его худые плечи, вытерла слезы, сходя с ума. Тот, кто никогда не терял контроля, всегда был счастлив, решителен, полон смелости, теперь дрожал, ссутулив плечи, закрыв лицо руками, задыхаясь, выплевывая слезы.

– Билли… Это Билл. Он любил их. Пингвинов. Это был его день рождения. Мы отвели его сюда, когда…

Мне потребовалось несколько минут, чтобы понять. Я нежно гладила спину Эл целую вечность.

– Тебе не нужно говорить мне.

Я положила его рыдающую голову себе на плечо и замолчала, поглаживая гладкие черные волосы, пока Эл не сел, вытирая остатки слез, и шумно высморкался в мой предложенный платок.

– У тебя всегда есть платок, Тедди, это одна из тех вещей, которые я люблю в тебе.

– Я рада. Мне очень жаль, что ты расстроен.

Эл положил свою руку на мою.

– Нет. Прости. Я правда не думал об этом заранее. Я просто хотел, чтобы ты снова побывала в зоопарке.

– Я? – Я была поражена.

– Ну, ты говорила, что была там со своей тетей, и это было ужасно, потому что она ненавидит запахи, а твоя мать теряла сознание.

– Да… – Я встряхнулась.

Только во время моей последней поездки с ней в Лондон, когда она ездила на прием к врачам, я поняла, что с мамой не все в порядке. Она рухнула на грязную землю у вольера для белого медведя, и я пыталась сообразить, оставить ли ее так, на земле, как комок одежды. В конце концов мне пришлось бежать за хранителем, а потом она схватила меня за руку так сильно, что она заболела, а потом сделала вид, что все хорошо, что она просто споткнулась. Я поверила ей или решила, что поверила.

Конечно, Эл было свойственно вспоминать это, пытаться все исправить.

– Это так мило с твоей стороны, но не надо было – я бы не пошла, если бы знала, что это тебя расстроит.

Эл горячо ответил:

– Нет, нет. Я вроде сделал вид, что не думаю об этом, а потом понял, что не могу выкинуть эти мысли из головы, но было уже поздно. Видишь ли, он очень любил зоопарк.

У самого его носа появилось розовое пятно.

– Он был счастливчиком, жил близко к нему, – сказала я, не зная, что сказать.

– О да. Это был его день рождения, и по этому поводу мы водили его туда. Каждый год. Ему было всего шесть лет, когда это случилось, понимаешь, до этого все было в порядке. Он кормил пингвинов, тот хранитель, которого мы видели, он узнал бы его.

«Это мой друг, – говорил он. – Есть один хороший парень, который всегда приходит сюда в свой день рождения!»

– И Билли хлопал в ладоши, он был таким счастливым маленьким дурачком! – Глаза Эл наполнились слезами при воспоминании о нем. – Он был хорошим человеком, этот хранитель. Я хотел… Он разрешал ему брать ведро и кормить их. Как-то раз один из пингвинов почти откусил ему палец. Мама была вне себя. Сказала, что мы больше туда не пойдем, но Билл плакал и плакал… Он не ел два дня. Интересно, поэтому все так вышло? Я всегда думал об этом.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, потом он заболел, и, возможно, если бы он ел как следует… – Эл глубоко вздохнул. – Это случилось так быстро. Утром он был в порядке, бегал, а потом…

– О, Эл. Что… Что случилось? – тихо спросила я.

Лицо Эл скривилось.

– Корь. Он… Он все говорил, что чувствует себя нехорошо. Потом у него поднялась температура. Мы думали, что он просто притворяется, как обычно. Мама сказала, что он может спать на кровати дяди Перси на всякий случай, но…

– Почему не у себя в кровати? – спросила я.

Эл посмотрел на меня:

– У нас не было кроватей, Тедди. Мы с ним спали на матрасе на полу. Во всяком случае, он пару дней так мучился. Я купил ему игрушку из Бойз Клаба, это был машинист поезда. Он был очень рад. В тот вечер он посмотрел на него и не смог говорить. Он как будто не мог выдавить из себя слова. Он потерял сознание. Его кудри – у него были такие коричневые кудри – были мокрые от пота, разметались по лбу. Мы послали Джона за доктором. Но он так и не пришел. Он не пришел. Я держал его, когда он умер. В своих руках.

Эл до белизны сжал губы.

– Я гладил его по волосам. Он был весь мокрый.

– Они не приняли игрушку обратно, в Бойз Клаб. Сказали, что я должен сохранить ее для Билли. Мы похоронили его вместе с ней. Гроб, Тедди, он был такой маленький. Просто вот такой ширины. В яму, которую они вырыли, я едва мог бы поместиться. А я хотел.

Я покачала головой, слезы падали на траву.

– Это убило моего отца. Он этого не вынес. Мой бедный папа. Знаешь, в день похорон он все время кланялся, я ясно это помню, и я не понимал почему, пока не осознал уже потом, что так он старался не плакать. Он нес гроб к катафалку. Он один, этот маленький гроб. Мы не могли позволить себе похороны. Но мы должны были проститься с ним как следует. Каждый человек на Цирк Арнольд, все они вышли его провожать. Выстроились по всей улице, полная тишина, вот как это было. Нам приносили еду, люди в течение нескольких месяцев отдавали нам вещи. А никто другой со стороны не заботился, никто не пришел, чтобы спросить, почему маленький ребенок должен был умереть вот так. Мы сами заботились о себе. Вот как бывает, когда у тебя ничего нет. – Эл пожал плечами. – И это то, что меня бесит. Я все еще злюсь.

Мы молчали. Я обняла Эл, поцеловала шелковистые черные волосы.

– Мне очень жаль, – сказала я. – Хотела бы я знать, что сказать. – Я подумала о маме, о ее предсмертной агонии, о ее облегчении, когда она поняла, что конец близок. – Ты был последним, кого он знал, Эл, он умер, зная, что ты его любишь. Возможно, если бы пришел доктор, его бы забрали, он бы был в палате без тебя… ты был с ним. – Я пожала плечами. – Не знаю. Я была рада, что была с мамой, когда она умерла.

– Я этого не знал.

– Да.

– Она была в сознании? Ты смогла поговорить с ней?

– Да. И она была рада уйти. Она была рада, что мне не пришлось… – Я запнулась. – Она была рада, что больше не страдает.

Мы сидели там, пока розовый закат наводнял горизонт. Я опустила руку и взяла пальцы Эл в свои.

– Я рад, что рассказал тебе, – сказал Эл, моргая и глядя на город. – Я чувствовал, что это неправильно, что ты не знаешь.

Ужасная ирония заключалась в том, что, как я узнала позже, эта трагедия помогла Эл в конечном итоге. Репортер, писавший о бедности в Ист-Энде, написал об этих трагических маленьких похоронах в «Пикче Пост», где была напечатана фотография молодого Эл, в то самое воскресенье, идущего за гробом Билли. Репортер Томас Фишер поддерживал связь с Эл, и однажды опубликовал историю об этом светлом существе с широко раскрытыми глазами и в конце концов стал своего рода наставником, когда пришло время платить за курс в Принтерз Колледж. Когда он внезапно умер, два года назад, Эл был признан наследником его имения. Наследство было довольно скромное, но все же за пределами мечтаний большинства; и еще была квартира. Квартира в Блумсбери. Достаточно денег, чтобы заплатить за доктора для дяди Эл. Мать Эл сказала, что не может оставить работу. Что бы она без нее делала? Сидела бы дома с Перси, скучала по детям?

Я так и не увидела маму и дядю Эл: одно из многих сожалений, которые преследуют меня в эти бесконечные последние дни. Должно быть, они были хорошими людьми, потому что Эл был таким. Лишь Эл смог показать мне тем летом, что я могу быть лучше. Больше не надо использовать банки для убийств, и охотиться, и лукавить. Меня никогда не учили состраданию. Я была холодным, любопытным ребенком. Я была так воспитана.

Мы поднялись, руки замерзли от вечерней прохлады, и направились обратно к подножию холма.

– Может, пойдем в Ковент-Гарден, закажем рыбу с жареным картофелем в «Рок и Сол-Плейс»? – сказал Эл. – Будем есть, как пингвины.

– Это хорошая идея, – сказала я. Я повернулась и оглянулась на парк, на тяжелые деревья, зелено-черные силуэты, очерченные на фоне розово-голубого неба. Я могла расслышать птиц в зоопарке, поющих свою вечернюю песню. Мне показалось, что я услышала козодоя, и мое сердце запело, головокружительно, на мгновение и так сильно, что я остановилась. Тоска по дому – по чистому небу и сладкому соленому воздуху, по ощущению свободы и мягкой земли под ногами – ударила меня.

– Тедди, – сказал Эл, врываясь в мои мысли. – Могу я тебя кое о чем спросить?

– Да, – ответила я, поспешно отгоняя картинки в голове и чувство тоски по дому. Мы свернули к рядам магазинов.

– В такую ночь, когда город так прекрасен, и все – о, только посмотри!

Я спросила, и мое сердце билось в груди:

– Что ты имеешь в виду?

– Я просто иногда думаю, что однажды ты уйдешь. – Руки Эл были сложены, глаза смотрели на почтовый ящик в нескольких ярдах впереди. – Вернешься в Кипсейк. Ты, наверное, скучаешь.

Иногда я чувствовала, как будто Эл входил и выходил из моего сознания, словно через открытую дверь квартиры.

– Ты хочешь знать, останусь ли в Лондоне?

– Да, в Лондоне, именно это. Я совсем не уверен, ведь ты так нерешительна в отношении своего будущего, и я не знаю, где ты видишь себя через год.

– Я… – От удивления я растерялась. – Ой. Ну, приближается война… Я хочу остаться, конечно. Тебе нужно, чтобы я нашла другое место для ночевок? – сказала я, и на мгновение наступила напряженная тишина, и постукивание нашей обуви отзывалось эхом тап-тап-тап на темнеющей улице.

– Нет, нет, – наконец сказал Эл. – Мне просто интересно. Я думаю, ты должна остаться, жить у меня, если хочешь. Или где-то еще, если тебе не нравится у меня. Подумай, как было бы здорово, если бы ты осталась.

Остаться в Лондоне, быть с Эл, видеть Ашкенази каждый день – концерты, фильмы, смех, споры, разговоры – пульсирующая, захватывающая жизнь в центре города, как петля опасности сжимающаяся вокруг нас. Я выбросила Кипсейк из головы.

– Да, – сказала я, шагая дальше, чтобы Эл не увидел, как краснота расползается по моей груди и по шее, этот страх, который надо сдержать. – Возможно, мне следует остаться.

* * *

Одним милым ранним летним вечером в июне, примерно через неделю, мы с Ашкенази выходили из Куин-Холл, стояли на Лэнгхем-Плейс, размышляя, следует ли сесть на автобус или пойти пешком до Гендель-стрит. Мы смотрели, как Джелли Д’Араньи играла на скрипке Чайковского, и они были в восторге. Михаил изучал скрипку в детстве, а Миша «знала кое-что» о музыке. Она говорила, что это «потому что она – русская».

Мы остановились на людной улице, когда Михаил закурил сигарету.

– Что ж, возможно, она была недостаточно динамична, – сказала Миша, активно двигая локтями.

– Что? – Михаил нахмурился. – Это неправда. Миша, ты ничего не знаешь. Ее исполнение было идеально. Прекрасно.

– Она должна была вот так потянуть вниз на последнем движении. Это аллегро инергико. Энергично! – Миша резко дернула локтем вниз и пропела: – Дух, дух, дом дух, дух, там дам! – Ее глаза сияли. – Ах, но это прекрасное музыкальное произведение, не так ли? – Она провела рукой по спине мужа; он потянул ее к себе и дал мне другую руку. Люди смотрели на нас, как они часто смотрели на Ашкенази. Они были потрясающе экзотичной парой, и не только потому, что были очевидно русскими. В них было что-то, что говорило: нам все равно, что вы думаете.

– О, но мне понравилось, – сказала я. – Я так рада, что услышала ее, она была…

И затем я застыла. На другой стороне Риджент-стрит стояла моя тетя Гвен, в безупречных кружевах и длинной юбке, застегнутых на все пуговицы перчатках и с зонтиком, застывшая на месте, словно кукла Викторианской эпохи.

– В чем дело? – с любопытством сказал Михаил. – Тедди, дорогая, о чем ты задумалась?

Тогда я поняла, насколько серьезным было то, что я сделала, потому что тетя Гвен, которая никогда не повышала голос наедине с человеком, не говоря уже об оживленной улице, ужасно громко закричала мне через улицу:

– Теодора! А ну иди сюда! Теодора! Иди сюда! – Она выглядела все так же, за исключением того, что ее волосы теперь были почти совсем седыми.

Я стояла совершенно неподвижно, рассматривая ее лицо.

– Тедди, зачем эта женщина тебя зовет? – спросила Миша, остановившись и с интересом глядя на нее.

– Ничего особенного, – сказала я, но продолжала смотреть на нее, на выражение ее огромных темных глаз. Она была так похожа на мою маму.

– Теодора! Пожалуйста! – Я услышала в ее голосе то слабое нетерпение, этот тон команды, и напряглась от страха. – Ты должна вернуться, разве ты не понимаешь? Ты делаешь все только хуже для себя. Не отворачивайся от меня. Иди же сюда! Теодора!

– Мы должны поторопиться, автобус подходит, – позвала я остальных, когда новая толпа прохожих прошла мимо.

Миша уставилась на меня:

– Но она зовет тебя, Тедди! Она называет тебя Теодора.

– Я не хочу с ней разговаривать, – сказала я деревянным голосом и отвернулась.

– Пойдем, – сказал Михаил, сжимаясь в своем большом черном плаще: Михаил никогда не хотел вмешиваться в дела других.

– Да, поехали. – Я схватила его под руку, и Миша пожала плечами. Мы быстро повернули к Оксфорд Сёкус и потерялись в горячем бурлящем море людей, и я не осмелилась оглянуться назад, чтобы не увидеть ее, не увидеть, насколько она похожа на маму.

Мы молчали в автобусе по дороге домой. Когда мы вернулись на Гендель-стрит, мы встали у входа в квартиру.

Миша с ключами в руке сказала:

– Я должна спросить, Тедди. Ты не… Тебя не разыскивает полиция?

Я чуть не рассмеялась с облегчением.

– Нет, нет, поверьте. Я сбежала из дома. Я была там несчастлива. Это была моя… моя тетя.

Как волна, ударившая меня, я была охвачена горем, тоской по маме. Внезапно ее лицо, худое, напряженное и красивое, появилось передо мной, умоляя меня уйти: это было все, что я могла сделать, чтобы отогнать это изображение. Я сглотнула, отчаянно желая вернуться в Кипсейк, как в тот вечер в зоопарке, какая-то первобытная сила, что-то, что я не могла контролировать. И тогда мне стало страшно. Но, ох – ощущать сладкий вечерний воздух, тяжелый от жимолости, в саду, наблюдать за ласточками и стрижами, танцующими и парящими над головой. Быть одной, а не здесь, растерянной, горячей, окруженной со всех сторон – спрятаться.

– Не думаю, что моя семья меня ищет. – Я склонила голову, чувствуя себя жалкой. – Но я не… Я не хочу возвращаться.

Они поняли меня, хотя я сама не была уверена, что это правда. Михаил положил руку мне на руку.

– Ах. Мы все сбежали. Мы больше не будем задавать тебе вопросы.

– Только еще один, – сказала Миша, глядя на него. – Еще один. Кто такая Мэтти?

Я начала говорить.

– Мэтти? При чем тут Мэтти?

– Я слышала, как ты называешь это имя.

– Когда?

– Во сне, Тедди. Когда ты спишь здесь, я слышу тебя. Ты говоришь во сне, тебе никто не говорил об этом?

– Нет… – ответила я. Кто бы меня услышал? Я спала одна в своей маленькой квадратной комнате со стенами толщиной в три фута в конце лестницы, с самого детства. – Мэтти была моим другом. Еще в Корнуолле.

– Корнуолле?

– Да. – Мне не хотелось больше рассказывать им о том, как я мечтала о Мэтти по ночам, как она приходила ко мне, насмехаясь, шепча мне на ухо правду, которую она знала обо мне, мои самые глубокие, самые постыдные страхи, которые она знала, что я была ненормальной, испорченной. – Если это все…

– Да, да, – Михаил отмахнулся от меня, но Миша продолжала смотреть, и мне не нравилось выражение ее мягкого белого лица. – Поднимайся наверх к своему молодому красавцу. И приходи завтра пораньше. Типография забирает страницы в полдень.

– Конечно.

– Не «конечно», – сказал он, подталкивая меня к лестнице. – Каждое утро ты приходишь все позже и позже. Надеюсь, что бы вы там ни делали, оно того стоит.

* * *

– Так кто такая Мэтти? – спросил Эл после того, как я пересказала ему события вечера.

Я сделала глубокий вдох.

– Она была моим лучшим другом. Моим единственным другом там. Она помогла мне сбежать.

Уже вечером – с его барабанящей, сказочной музыкой, огромным резным залом – образ тети Гвен показался как из другого мира, по сравнению с блаженством реальности, когда я снова сидела в кресле Эл, пристально глядя наружу из мансардных окон, слушала граммофон.

– Ты и этот ваш таинственный дом. Как из сказки. – Эл откинулся на диване и закурил еще одну сигарету.

– Подожди, пока сам не увидишь, – сказала я, не задумываясь.

– Я? О нет, госпожа. Я слишком ничтожен, чтобы пересекать стены такого места, госпожа, – сказал Эл с ужасным акцентом. – Я просто бедный ребенок из трущоб, а вы настоящая леди и все такое.

– Это не так. Я бы очень хотела, чтобы ты поехал со мной. Но до него далеко, – сказала я. Я говорила слабо.

Эл встал на колени, глаза сверкали.

– Тедди, я верю, что ты сноб. Самый большой из всех.

– Это неправда. Просто… Ну, мы не можем поехать туда, а то отец узнает, что я здесь.

– Я думал, что дом твой? – Тон Эл был немного сдержан.

– Да, но…

– Но ты не хочешь появляться с кокни, который не знает, как пользоваться ложкой для супа. Я понимаю. – Эл взял газету и потянул спину.

– Ты используешь суповую ложку, чтобы есть суп. Не пытайся казаться дремучим. Кроме того, мы никогда не ходим в Цирк Арнольд, а до него можно доехать на автобусе, – резко сказала я.

– Я не хочу идти, Тедди. Просто чтобы ты поняла. Я не собирался напрашиваться в гости в вашу конюшню.

– Усадьбу, – сказала я. – Конь – это лошадь…

Эл посмотрел на меня и сердито сказал:

– Ты иногда такая… о, такая Теддиш. Кого вообще это волнует? Ты отлично понимаешь, что я имею в виду.

Я встала, подошла, осторожно отодвинув газету, и села на диван.

– Понимаю. Не сердись на меня. Я этого не вынесу. Ты последний человек в мире, которому я хотела бы сделать больно.

– Ты такой ребенок, – сказал Эл. – Тедди, я не думаю, что ты вообще что-то знаешь.

– Что ты имеешь в виду?

Голос Эл был хриплым.

– О ничего. Ты не понимаешь.

Но я поняла.

– Я поцеловала Мэтти, – тихо сказала я. – В ту ночь, когда сбежала. Мы поцеловались. Я раньше никого не целовала.

– О, – Эл поднял голову, настороженный, внимательный.

– Я хотела тебе рассказать. На случай, если ты поймешь… – Сердце колотилось у меня под горлом, сбивало речь, прыгало, когда я пыталась найти в себе смелость сказать то, что я хотела. Я посмотрел на Эл в нескольких дюймах от себя. Хотела бы я знать правила. – На случай, если тебе это противно. От… от меня. Если мы хотим жить вместе. – Я видела, что Эл тоже испугался, и это ободрило меня.

– Нет. Мне не противно. Я рад, что ты мне сказала.

Мы никогда не говорили о наших отношениях. Я понимала почему. Мы оба знали, что нужно подождать, пока наступит день, когда все изменится, и вдруг я поняла, что этот день наступил. Он был сейчас.

Мимолетно я задалась вопросом, разрушу ли я все, если сделаю следующий шаг, но я не могла остановиться. Я не нервничала, и Эл не нервничал. Каждая часть нас принадлежала друг другу. Мы уже хорошо знали друг друга. Я положила руку в пространство между нашими ногами, затем наклонилась вперед и поцеловала Эл. Я должна была сделать первый шаг. Мое сердце билось в горле, кровь стучала в ушах.

– Не сердись на меня. Не грусти. Я не смогла бы вынести, если бы огорчила тебя, – сказала я и наклонилась, и мы снова поцеловались.

Я переместила вес своего тела, изогнувшись так, что мы оказались лицом к лицу, и нежно взяла руками лицо Эл. Это милое знакомое лицо. Кремовые бледные щеки были холодными от острого вечернего воздуха.

До того, как мы поцеловались, я боялась, и мне было стыдно. Я чувствовала, как будто я делала что-то неправильно.

Но я знала, что должна это сделать. Знала, что должна сдаться. И, кроме того – о, Эл, ты знаешь, что я хотела поцеловать тебя. Я так сильно хотела, мой дорогой.

Сначала мы оставались совершенно неподвижны, потом я закрыла глаза. Мне хотелось быть спокойной, наслаждаться моментом, а потом – это было чудесно – медленно, неуклонно язык Эл проник в мой рот, и при этом мое тело подпрыгнуло от желания, которое я чувствую и теперь, сидя за столом и вспоминая все этим июньским вечером с поразительной ясностью. Язык Эл был настойчивым и горячим во рту, теплые, крепкие руки лежали на моей талии, и я опустилась на колени так, что села, отталкивая Эл назад. Занавески развевались на ветру; вместе мы расстегнули рубашки, расстегивая пуговицы одну за другой, все время молча. Мы целовались и прикасались друг к другу в течение нескольких часов. Возможно, это было так: я потеряла голову, не замечая ничего, что происходило вокруг, не заботясь о времени, только о настоящем.

Это все должно было случиться. Другого мы и не ожидали.

Мои груди с голубыми прожилками и крошечными коричневыми сосками. Наши тела, я помню, как отличалась наша кожа. Эл – белый с оттенком розового, а я загорелая, как легкая карамель. Оба молодые, упругие – ах, молодость. Гладкая, прохладная, сладкая мякоть. Я соприкоснулась с этим твердым молодым телом, когда мягкие, нежные руки приблизились к моей груди, теплый рот поцеловал соски, облизывая кончики и улыбаясь, стонал, как будто они были вкусными, и мы оба громко дышали, в одном ритме, как ветер, вздыхающий на деревьях снаружи.

Я плачу, когда пишу это. Я прекрасно помню его прикосновения. Грубый черный шерстяной коврик на моих голенях, мои пятки впиваются в меня, восхитительное ощущение воздуха на обнаженной груди, моя расстегнутая блузка мягко развевается на бедрах.

– Ты… ты… все в порядке, да? – сказал Эл, когда мы слились.

И я улыбнулась.

– Да, дорогой. Все в порядке.

– Ты как бабочка, – сказал Эл, дыша над моей кожей. – Моя прекрасная бабочка.

Мы смотрели друг на друга: я дрожала. Я сглотнула, пытаясь заглушить голоса, которые кричали в моей голове, что мы делаем все неправильно. Эл все понял иначе.

– Не бойся. Все хорошо. Все замечательно, – сказал Эл, с такой добротой и любовью, что я была уничтожена. Я не могла больше сопротивляться и в этот момент перестала слушать голоса.

– Я не знаю, что делать дальше, – сказала я, беспомощно качая головой. И Эл снова поцеловал меня, взял мою голову в свои теплые, стройные руки, а затем остановился.

– Я должен сделать это сейчас, – сказал Эл, и я задрожала и почувствовала твердость внутри себя, кольцо мышц в моем влажном, крошечном, скользком входе, дрожь, крепче сжимая Эл вокруг себя, и когда мы продолжали касаться и гладить друг друга, я закрыла глаза, позволяя гудящим вопросам, которые звучали во мне весь день, замолчать, и я вдохнула и расслабилась, и почувствовала, что это вот-вот случится. Я знала, что наконец это испытаю. Я закричала, испугавшись своей силы, а потом закричала снова – от удовольствия.

Мы лежали на диване, я лежала сверху, и мы обнимали друг друга. Я убрала волосы у Эл со лба, покрытого потом.

– Ты… ты делал это раньше? – с любопытством спросила я.

– Не совсем, – сказал Эл. – Это всегда было грубо или не так, как я хотел. Я кончил, а ты?

– Я не знаю, что это… – начала я и остановилась, когда Эл тихо рассмеялся. – О да. Я тоже.

На мне все еще была рубашка – на Эл тоже. Мы сняли всю нашу одежду, затем снова легли вместе на диване, обнаженные, наша плоть соприкасалась, влажная, теплая и пульсирующая, наши сердца бились, наши пальцы переплелись.

Была почти середина лета, и еще не совсем темно над городом. Я слышала чьи-то голоса снаружи. Высоко на верхнем этаже этого красивого здания из красного кирпича – теперь это не что иное, как воспоминания, призраки, пепел и щебень – мы лежали вместе. Мы остались там до утра, повторяя все снова и снова.

* * *

В следующие недели мы были так счастливы. Мы просыпались и занимались любовью, пили кофе и ели тосты, читали друг другу вслух одни и те же старые триллеры, стихи, а иногда даже книгу о бабочках или птицах, потому что мне очень хотелось рассказать Эл побольше о сельской местности.

Великой красотой Эл была честность, открытость, которая была между нами. Мы не ссорились из-за никчемной ревности, которая мучила другие пары, которых я видела в городе. Я знала, что Эл более опытен, чем я, и меня это радовало. Мне нравилось смотреть, как Эл спит, свернувшись клубочком, как ежик, отвернувшись от меня, сопя и подергиваясь, и веселая уверенность дня сменялась милой, мальчишеской уязвимостью. Теперь, когда мы спали вместе каждую ночь, а не были разделены стеной, Эл жаловался, что, как и сказала Миша, я разговариваю во сне. Но, к счастью, кажется, теперь я больше не говорила о Мэтти. Вместо этого я просыпалась и обнаруживала, что Эл держит меня за руку:

– Тедди. Хватит говорить о бабочках.

Я не говорила ему, что они снились мне каждую ночь, что я просыпалась в полуосвещенной спальне от звука экипажа или какого-нибудь другого городского шума, и на какую-то долю секунды мне казалось, что я дома. А потом я понимала, что нахожусь в Лондоне, и меня охватывала паника. Я не говорила ему, как, оставаясь одна, я думала о том, что мы делаем, и как это неправильно, что я думаю об отце и что он, возможно, убьет меня, если узнает. Я не сказала, что скучаю по Кипсейку и с каждым днем думаю о нем все больше. Не было смысла говорить это никому, даже Эл.

* * *

Первым предвестником было объявление в «Таймс». Тогда на горизонте промелькнуло лишь маленькое облачко, которое стало началом конца. И именно тогда Эл вручил мне свой первый подарок. В конце июня мы лежали голые на ковре. Была жаркая, тяжелая ночь. Ни ветерка. Я уже снова хотела Эл, но он был где-то в своих мыслях, и я научилась сдерживать свое желание, хотя это давалось мне с трудом. Секс управлял мной, часто он был всем, о чем я могла думать, сидя в горячей, душной гостиной Миши и Михаила, молясь, чтобы ветерок прошелся по моей коже, слегка пробежав по жесткому кожаному стулу, чтобы почувствовать, как укол желания скользит внутри меня, и я смотрела вверх, тяжело дыша, надеясь, что они не заметили. Мне казалось, что все видели: я расцвела, грубая от желания, от того, что всю ночь испытывала оргазмы, думала об Эл целыми днями. Иногда, однако, я встречала на улице парочку, девушку, обнимающую за плечи молодого человека, и останавливалась, удивляясь, почему для них все так просто, а для меня нет. Почему я была создана такой, с этим пороком. Как странно, что я могла любить Эл и знать, что то, что мы делали, было злом.

Иногда я замечала, что Миша наблюдает за мной. В тот день с ней снова было немного трудно общаться: к концу лета она казалась все более и более на грани срыва. Сегодня я не успела принести «Таймс» вовремя, и она практически вырвала колонку личных объявлений из моих рук.

– Нет, ничего. Ничего, – проговорила она, пристально глядя на колонку в течение нескольких секунд, а потом уронила ее на толстый ковер. – Почему ты заставляешь меня ждать, Тедди? Что с тобой? – Потом она ушла к себе в спальню, чтобы провести там большую часть дня – в последнее время она почти не работала, просто сидела в постели, не читала, не ела, окруженная пепельницами и кошками.

– Скажи, что ты знаешь об Ашкенази? – спросила я Эл, приподнимаясь на ковре. – Я имею в виду, откуда они взялись.

– Они родом из Советского Союза. Они переехали в Вену.

– Это я знаю. Почему они уехали из Вены?

– Потому что они хотели здесь заработать. Они видели, как идут дела у евреев, и были правы. Их дети живут в Вене с сестрой Миши.

Я села.

– У них есть дети?

– Думаю, двое.

– У Михаила и Миши? Ты уверен?

– Да. Как-то раз, сразу после их приезда, я получил их почту. Письмо было адресовано «маме и папе». Написано детским почерком. Ужасный почерк, на самом деле, но, возможно, они привыкли писать кириллицей. Я подсунул его под дверь, но никогда не спрашивал о нем.

– А почему нет?

– Ты же их знаешь. Как-то не хотелось. – Я кивнула.

Если бы мы только знали. Если бы мы только спросили.

– Я как-то разговаривал об этом с Джинни, когда ходил к ним пить, когда все было немного веселее. Джинни кое-что о них говорила. – Нос Эл сморщился. – Да, конечно, хотя было уже поздно, всю водку выпили, так что можешь себе представить. За ними присматривает сестра Миши. Она в Вене. Катя?

– Катю мы встречали. Она была здесь – ее мужа забрали нацисты. Я думаю, что ты что-то путаешь. Она не сестра Миши.

– О. Как странно. Слушай, ты хочешь есть?

Я потянула Эл за руку.

– Подожди минутку. Они сказали, что у них не было детей, когда я поступила к ним на работу. Что это невозможно. Они сказали, что уехали, потому что их преследовали за создание диссидентского журнала.

– Ну, какая разница.

– Нет, – ответила я и сама удивилась, как смутилась при мысли, что они могли мне солгать. – Это совершенно разные вещи. Просто иногда я думаю, что с ними…

– Что? – Эл дотронулся пальцем до моего подбородка. Я оглянулась на его темные глаза с веселыми дикими искорками, на черные коротко остриженные волосы, спадавшие на гладкий лоб, на широкие скулы, на лицо в форме сердца, на маленькую родинку на шее, чуть выше ключицы. Вот что ты делаешь, когда пьян от любви. Стараешься запомнить каждый дюйм этого человека.

Я поймала Эл за палец и медленно прикусила его, пробуя на вкус.

– Я их не знаю. Они мне так нравятся, но знаешь, что странно?

– Что? – Теперь Эл меня слушал.

– Мы никогда не говорим ни о чем серьезном. Мы болтаем о всяких глупостях. О платьях, музыке, книгах и… О писателях и их странных книгах. Михаил читает стихи, и мы много пьем. Но я не знаю, что они задумали. Я чувствую себя так, будто могу спуститься однажды утром и они улетят вместе с ветром.

– Думаю, надо признать, что они немного чудаковаты. Но я не сомневаюсь, что им пришлось спасаться бегством из России.

– Согласна. – Я закусила губу. – Но взгляни на это, – сказала я, наклоняясь за своей книгой. Я достала сложенный листок бумаги. – Это было в колонке «Таймс» несколько дней назад. Они с Михаилом уставились на это, а потом просто уронили на пол. Я подняла, а потом… – Я откашлялась. Странно было читать это вслух. – «M&M: будьте готовы. Друг готов исполнить наше желание. Ждите новостей от нас или от Друбецкого». – Я почти обрадовалась, когда Эл не отреагировал. Может быть, я просто себя накрутила и это все пустяки.

– Кто такой Друбецкой?

– Думаю, это Борис, – сказала я, чувствуя себя неловко.

– Жадный Борис? Чёрт возьми.

– Борис Друбецкой. Это персонаж из «Войны и мира».

Эл изумленно уставился на меня.

– Моя гувернантка и я – мы читали эту книгу вместе. – Мисс Браунинг, с ее серьезным лицом, концертами и глубокой, страстной любовью к русской литературе. Я с болью спросила себя, что с ней случилось, хватило ли ей на жизнь после отъезда, пришлось ли ей продавать любимые книги, жива ли еще ее мать. – Они все время говорят о Толстом. – Я невидящим взглядом уставилась в стену. – На этой неделе они еще более странные, чем обычно.

– Тедди, я бы не волновался. Они всегда были непредсказуемы. Как и этот Борис, хотя, если он вернется и попытается еще что-нибудь сделать…

Я повернулась и села, так что мы оказались лицом к лицу.

– Ты будешь сражаться за меня, мой храбрый рыцарь?

Эл поцеловал меня.

– Я умру за тебя. – Голос был тихим и серьезным. – Я убью любого, кто причинит тебе боль. Я это сделаю. Я вырву ему сердце и съем у него перед глазами, если он еще хоть раз тебя обидит.

Мы посмотрели друг на друга. Я до сих пор прекрасно помню глаза Эл, наполненные любовью.

– Я… Я знаю, – сказала я и отстранилась, немного отступив назад, тяжело глотая и моргая. Я почувствовала слабость, тошноту.

На честном, открытом лице Эл отразилось удивление, а затем смирение.

– Я бы хотел, чтобы ты мне поверила, – сказал он, помолчав.

– Я знаю. Я верю… – Я хотела объяснить, сказать, как мне тяжело, что я влюблена, что совершаю грех, когда это так не похоже на то, чем я была раньше в своей жесткой, замкнутой жизни. Дай мне время – хотела сказать я. Дай мне привыкнуть к этому. – Эл, дорогой, я верю…

Эл сжал мои пальцы и порывисто поцеловал их.

– О, милая. Слушай, я хочу сделать это прямо сейчас. Я тебе кое-что купил. Давай я принесу.

– Что там?

– Я не хочу, чтобы ты скучала по дому.

Он вручил мне пакет, завернутый в коричневую бумагу. Я разорвала его, и там оказался маленький деревянный ящик, старый, стеклянная крышка и рычаг защелки. Он поместился в моей ладони. К пятнистому древнему шелку была приколота идеальная маленькая бабочка.

– Клифден Блю. – Я вцепилась в футляр, от волнения водя пальцами по стеклу. – Не могу поверить. Я никогда их не видела. Я всегда хотела… – Я посмотрела на Эл, который наблюдал за мной со сладкой, почти детской радостью, и не смогла выдавить ни слова. – Эл, тебе не следовало этого делать. Надеюсь, ты не потратил на это все деньги.

– Нет, вовсе нет. У меня был друг, у которого был друг. – Эл постучал пальцем по носу. – Кое-кто на Брик-Лейн знает парня, который продает бабочек. Она старая. Лет сорок или около того. Ты должна продолжать свое дело.

Крылья у Клифден Блю более яркого цвета, чем у любой бабочки, что вы когда-либо видели. Чистая, сверкающая бирюза. Уж поверьте мне. Вам может показаться, что вы уже видели такой цвет на крыльях другой бабочки, но вы, вероятно, видели Обыкновенный или Синий Чокхилл. У Клифдена синий насыщенный, пудровый, как яркий драгоценный камень – он идеальный. Теперь его называют Синий Адонис – я так и не поняла почему. Но я всегда буду звать его Клифден.

Мысленно я увидела землю над домом, увидела траву, пурпурные нарциссы, дымку солнца, увидела, как мы с Мэтти крадучись вышли из сторожки через луг, увидела черные силуэты на фоне голубого горизонта. Вспомнила костер на берегу, почувствовала запах обугленной макрели, услышала плеск бархатной воды по шелковистому песку, шум ветра в густых темных деревьях. Я видела все это и наполнялась такой тоской, что у меня перехватило дыхание. Интересно, раньше было так же плохо?

– Я поймаю их всех для тебя. Если хочешь, у нас будет целая комната бабочек. Если ты останешься здесь, со мной. – Эл стиснул зубы, его темные глаза были такими серьезными, а руки крепко сжимали мои пальцы. – Пожалуйста, Тедди. Просто скажи, что не хочешь туда возвращаться.

Я села на свои руки. Я хотела уйти, но не могла. Я хотела заглушить голоса, которые звали меня домой, резкие, пронзительные голоса, дразнящие, подталкивающие меня.

– Ты же знаешь, я… Я не хочу туда возвращаться.

– Но это не значит, что ты этого не сделаешь. – Эл улыбнулся и убрал прядь волос с моей щеки, заправив ее за ухо, проведя пальцами по моей коже.

Я поймала его руку и медленно пососала большой палец, чувствуя заусенцы, ноготь, сустав, проталкивая его как можно дальше в рот.

– Я люблю тебя, Тедди. – Щеки Эл пылали, глаза потемнели от напряжения.

Я вынула палец изо рта и нежно поцеловала его.

– Я… Я люблю тебя.

– Не надо. – Голос Эл был резок. Я посмотрела на пылающие пятна на его щеках. – Не говори так просто потому, что должна.

– Это не так, – сказала я.

– Ты что-то скрываешь от меня, Тедди. Не будь трусихой.

– Не называй меня так.

– Не знаю, хочешь ли ты это сделать, но иногда ты заставляешь меня чувствовать себя, как… Как… – Эл стукнул кулаком по столику. – Черт возьми, Тедди. Как будто я – твой грязный секрет. Как будто мы… мы плохие. Ненормальные.

Наступило ужасное молчание.

– Не кричи на меня, – сказала я, качая головой. – Дай мне время. Я люблю тебя. Это правда. Я хочу только тебя. Всегда. Просто я… Мне нужно привыкнуть к этому. Чтобы быть такой.

– Ты всегда была такой, дорогая. – Эл схватил меня за руки. – Милая, ты такая же, как и я. Ты останешься со мной? Или ты собираешься снова финансировать своего отца и терпеть его до тех пор, пока он не умрет или не прибьет тебя посильнее, чтобы ты могла выйти замуж за того парня с рыбьими глазами, который уже дохлый от шеи до пят, и лежать там, пока он хрюкает на тебе, шлепает тебя, пытаясь овладеть тобой?

Я отдернула руки.

– Прекрати.

– Он не может. Они не могут. Ты моя. Ты всегда будешь моей. А я твоим. – Эл положил руки мне на сердце. – Я чувствую, как бьется твое сердце. Ты знаешь это, я знаю это. Я знаю, это тяжело. Но ты должна принять решение, Тедди. Ты не можешь просто плыть по течению изо дня в день.

– Я не плыву по течению, я… – начала я. – Ты не понимаешь.

– Милая, я знаю, что хочу, чтобы мы были вместе. Всегда. Не так ли? Это самая простая вещь в мире. Все остальное ведь не имеет значения?

– Но мы…

– Нет. – Руки Эл сомкнулись вокруг меня. – Все это не имеет значения. Кто мы, что мы, откуда мы пришли. Я люблю тебя. Я больше никого не полюблю. Мне нравится, что между нами ничего нет, ничего, кроме правды, доброты и всего, что – ох, не знаю, хорошего. Как будто солнце никогда не садится. И именно мы вдвоем делаем все это, а не ты сама по себе, дорогая, потому что ты ужасно мрачный человек, ты сама это знаешь.

Я рассмеялась.

– Но ведь это правда? – Эл наклонился вперед, и мы оказались в дюйме друг от друга. – Я как бы округляю ту часть тебя, которая нуждается в этом, и ты делаешь то же самое со мной.

Я сказала:

– Я хочу остаться с тобой. Навсегда. – Я посмотрела на бабочку, приколотую в футляре, на доброе лицо Эл. Мое сердце наполнилось любовью. – Обязательно. Я останусь. Я не уйду. – Я улыбнулась, при мысли, что то, что я сказала, может быть правдой. – Да. О Эл. Да.

Я подняла глаза и увидела его глаза, блестящие от слез, застывший от волнения рот, лицо в форме сердечка, раскрасневшееся нежно-розовым, и поняла, что слова больше не нужны. Поэтому мы оба молчали, глядя друг на друга и сплетя пальцы.

Мы снова легли на ковер, голова Эл лежала у меня на груди, дыхание было тихим и прерывистым. Я чувствовала себя сильной, странно грустной и, впервые в жизни, взрослой. Именно тогда я с уверенностью поняла, что причиню Эл боль. Что я причиню вред этому месту, однажды, скоро.

О, мой дорогой. Теперь мы подошли к самой трудной части моей истории.