Ар-Магор сдался через пять дней. Командиры городской милиции – все как один зажиточные горожане, члены магистрата – выдали коменданта и нескольких верных ему офицеров в руки Барини. Князь тотчас повесил командиров городской милиции, изменивших своему сюзерену, чем доставил искреннее, но последнее удовольствие коменданту, виновному в садистской расправе над парламентером и также подлежащему казни. У многих чесались руки расправиться с первосвященником Всеблагой церкви, лысым бельмастым старичком, закосневшим в лютой ненависти к еретикам, но князь распорядился отправить его под стражей в Унган без причинения ущерба. Стража брезгливо морщила носы: от первосвященника несло, как от помойки. Говорили, будто он не мылся двенадцать лет во славу святого Акамы. Иерархов помельче и попов, обнаруженных в городе, рассадили по тюрьмам.

Уже на следующий день в городе, наполненном великим плачем по множеству убитых под стенами мужей, сыновей, отцов и братьев, объявились люди, уверявшие, что они-де никогда не были противниками учения святого Гамы и всегда уважительно относились к его сиятельству князю Барини, но только – сами понимаете – были вынуждены до поры до времени держать рот на замке. Нашлись и желающие вступить в унганскую армию, согласные плюнуть на изображение святого Акамы и присягнуть на верность Барини. Некто Ихалк, местный пиит, сочинил в честь Барини оду, настолько раболепную, что князя затошнило. Хотелось вздернуть лизоблюда, хорошо известного одами в честь императора, но пришлось наградить. Работали кузни, мельницы, ремесленные мастерские, налаживалась торговлишка. Продолжались, хотя и в меньшем масштабе, хлебные выдачи. Никто не нападал исподтишка с ножами на ночные патрули. Боялись: князь не удовлетворится контрибуцией, отдаст город на разграбление своим головорезам. Поначалу по улицам слонялись пьяные солдаты, горланя песни и задирая прохожих, а иной раз из какого-нибудь дома доносились жуткие крики, – потом большая виселица на главной площади украсилась телами нескольких грабителей и насильников, и бесчинства солдатни сошли почти на нет.

Как-то сразу стало тихо и скучно. С низкого неба на город сыпались белые хлопья – медленно кружились в стылом воздухе и никуда не торопились. Зима выдалась морозная, обильная снегом и внезапно налетавшими вьюгами. Обозы с провиантом и снаряжением застревали в пути. Насмерть замерзали возницы и животные. До весны о продолжении кампании нечего было и думать.

Оставалось лишь устраивать военные учения – ограниченные по необходимости, – строить планы на весну, изобретать способы более или менее бесперебойной доставки грузов и почты, мрачнеть при виде громадных чисел в расходных статьях финансовых документов, рассылать под надежной охраной чиновников по завоеванным землям, освобождать без выкупа тех крестьян, чьи господа сохранили верность Империи, и за выкуп – остальных… Прибирать к рукам все, что можно прибрать. Латать финансовые дыры, истреблять размножившиеся, как саранча, бандитские шайки, управлять Ар-Магором, который один стоит целого княжества, смещать нерадивых, назначать усердных и неспешно, но основательно готовить новые реформы… Рутина.

Барини поселился в ратуше – императорский дворец был, по его мнению, чересчур большим, невероятно помпезным и абсолютно безвкусным строением. А главное, небезопасным. Если уж в гораздо более скромном дворце бывших унганских маркграфов нашлись потайные ходы, то в этом лабиринте нескончаемых комнат, залов и переходов могли таиться любые сюрпризы.

В главной зале ратуши по-прежнему заседали отцы города – как старые, оставленные пока «на пробу» члены магистрата, так и новые, назначенные волей князя. Иногда председательствовал сам Барини. Дело, кажется, шло на лад.

Пурсала Ар-Магорского он навестил лишь дней через десять после торжественного въезда в город – раньше не пускали дела. Но когда смог – не вызвал великого философа к себе, а явился к нему сам. Пусть видят. Пусть знает ар-магорский люд, что князь Барини не дикарь какой-нибудь и ценит любое знание, а не только то, что позволяет выпускать в противника больше ядер в единицу времени.

Дом философа оказался старым, но добротным и вызывающим желание всякого мародера заглянуть в него. Барини порадовался тому, что не забыл в первый же день поставить у дверей гвардейскую стражу.

Сейчас гвардейского караула было что-то не видно. Барини обнаружил его в людской, где один воин подносил ко рту стакан с вином, а другой лапал сидящую у него на коленях сдобную служанку, хихикающую и притворно отбивающуюся. При виде князя гвардейцы попытались вскочить и отдать честь палашами.

– Утварь побьете, – сказал им Барини. – Почему не несете караул снаружи?

– Так это… – Гвардейцы переглянулись. – Нам разрешено.

– Кем?

– Хозяином, ваша светлость…

Барини хмыкнул и проследовал в хозяйские покои. На душе немного отлегло. Похоже, великий Пурсал не держал зла на оккупантов.

Пурсал грелся, закутавшись в одеяло и вытянув ноги к каминной решетке. В пасти камина полыхали останки резного комода.

– Сидите! – отрывисто велел Барини, скорее врываясь, чем входя в покои философа. – В чем нуждаетесь? Почему нет дров? Я же велел доставить!

– Прошу простить меня, ваша светлость, – улыбаясь, сказал Пурсал и, конечно, поднялся и отвесил церемонный поклон как был – в одеяле. Выглядело это комично. – Я крайне признателен за заботу обо мне, однако был вынужден раздать дрова нуждающимся. Я сознаю, что поступил безответственно, злоупотребил и так далее. Я просто негодяй. Вряд ли я достоин снисхождения.

– А? – Барини показалось, что он ослышался. – И присланную провизию тоже раздали?

– Разумеется, ваша светлость. Вот видите, можно ли доверять безответственным людям вроде меня? Мигом все разбазарят.

Глаза Пурсала смеялись – живые и очень молодые глаза на лице старика. Да он комедию ломает, подумал Барини. Ну и фрукт!

– Вам доставят еще, – сказал он. – Прошу только впредь не пытаться подменить собою княжью власть. Благо подданных – моя забота. Это теперь мои подданные.

Пурсал молча поклонился.

– Я прочитал ваши «Опыты сомнения», – продолжил Барини, так и не поняв, означает ли поклон философа готовность оставить неуместную благотворительность или является просто данью вежливости. – Умно. Остро. Я получил истинное наслаждение. Чуточку громоздко, чуточку витиевато, но какова издевка над Всеблагой церковью! Издать такую книгу и не попасть под церковный суд – как это вам удалось?

– Именно потому, что громоздко и витиевато, ваша светлость, – улыбнулся Пурсал. – Хватают и судят горланов, крикунов, агитаторов. Я не опасен, а кроме того, я всегда под рукой. Есть время переубедить меня, и к тому же не в застенках, а на дому. Это удобно и всех устраивает – переубедить, не принуждая.

– Ушам не верю, – поразился Барини. – Всеблагая церковь научилась общаться с заблудшими душами без помощи палачей?

– Она всегда это умела, ваша светлость. Разумеется, не в отношении всех и каждого, но… такое случалось прежде, случается еще и теперь. Авторитет церкви не может держаться на пытках и кострах, и есть иерархи, которые хорошо это понимают. Не о первосвященнике речь, конечно… Он-то как раз хотел сжечь меня на площади, но, как я слышал, его убедили повременить. Рад, что вы оставили его в живых, ваша светлость, рад, хотя, признаюсь, и удивлен… К счастью, есть в церковной иерархии люди поумнее этого злобного старикашки. Они понимают, что корчеванием не вырастить сада, они садовники, а не корчеватели. Их стараниями Всеблагая церковь не погибнет, а продлится в века, видоизменяясь и приспосабливаясь к нуждам паствы… – Пурсал так увлекся, что не заметил вопиющей бестактности. – Что не приспосабливается, то долго не живет. Я хочу написать об этом книгу.

– Напишите, – кивнул Барини. – А о злом старикашке не беспокойтесь, его будут кормить, лечить и выводить на прогулки. Ведь ваши многоумные иерархи, уговорив его не покидать Ар-Магор, несомненно надеялись, что я окажусь настолько глуп, что казню его? Чтобы во главе Всеблагой церкви встал один из этих умников? Они в самом деле думают, что я сплю и вижу, как бы усилить моих врагов?

– Приятно видеть умного человека! – с воодушевлением воскликнул Пурсал, пытаясь всплеснуть руками и путаясь в одеяле. И сейчас же сконфузился: – Ох, ваша светлость, простите дерзкого…

– Ничего, – усмехнулся князь. – Стало быть, вы убеждены, что учение святого Гамы не победит Всеблагую церковь? Почему?

– Другой бы на моем месте сказал, что оружием нельзя победить умы, – раздумчиво проговорил Пурсал, – но я не скажу. Это было бы неправдой. Чьи умы нельзя победить, те просто исчезнут так или иначе, и мало кто заметит их исчезновение. Может быть, народ сложит песни об обороне последней цитадели, но кому какое дело до того, что поют в трактирах? Остальные – их будет большинство – смирятся с новой верой, и смирятся охотно, потому что все знают, как процветает Унган под мудрым руководством вашей светлости… Каждый ремесленник или крестьянин рад трудиться, зная, что две трети заработанного достанутся ему, и на этих условиях он готов верить во что угодно. Конечно, на первых порах люди будут продолжать тайно молиться святому Акаме, но ведь вашу светлость это не смутит?

– Не смутит, – сказал Барини. – Все правильно. Но почему при всем при том я должен проиграть?

– Я не сказал «проиграть», – запротестовал Пурсал, замахав руками так, что одеяло сползло с его плеч, упало на пол, обнажив потертый и засаленный камзол. Разгорячившийся философ даже не заметил этого. – Возможно, проигрыша войны в смысле полного разгрома и потери всех земель не будет. Но не будет и выигрыша, во всяком случае, окончательного выигрыша! Можно взять сто крепостей и разбить десять армий, но нельзя победить то, что еще не одряхлело, если оно огромно и хочет жить. Такова, например, Империя. Умом можно победить ум, умом и силой – силу. Но ничем нельзя победить косность! Крестьяне и ремесленники, чьи симпатии вы завоевали, не пойдут за вас воевать, пока дело не дойдет до крайности, а тогда уж будет поздно. Так жили их отцы, деды и прадеды. Да и что хорошего в отрядах вооруженной черни? Их били и будут бить, а потом вешать. На месте императора я бы постарался затянуть войну, и тогда черни станет все равно, кто возьмет верх, лишь бы все это поскорее кончилось. Что до профессионалов войны, то они тоже косны, несмотря ни на что. Многих ли вы успели перетянуть на свою сторону? Простите мою дерзость, ваша светлость, но, возможно, ваше время еще не пришло…

– А вы смелый, – сказал Барини, сдержав приступ гнева. – И впрямь философ. Кстати, вы не боитесь, что я прикажу отвести вас в тюрьму?

В глазах Пурсала мелькнула искорка.

– Не только не боюсь, но и горячо надеюсь на это, ваше высочество. Пожалуйста, сделайте мне это маленькое одолжение! Тюрьма станет моим оправданием перед властями, когда Империя вновь заполучит Ар-Магор, и я еще не раз буду иметь честь порадовать вашу светлость новой книгой…

С потемневшим лицом Барини круто повернулся на каблуках и вышел вон – уж очень хотелось влепить философу оплеуху. Шут гороховый! Фигляр! Однако надо признать, разложил все по полочкам… Не верит в ум – верит в косность. Положим, тут он прав, но прав лишь отчасти… Кто верит только в косность, тот не победит. Да и что толку в нее верить? Ее надо учитывать и по возможности использовать в своих интересах точно так же, как используют ум, честь, совесть и доблесть. Алчность тоже используют, похоть используют… Сколько чувств, столько и ниточек, за которые можно дергать человека, хуже того – обязательно надо дергать, если ты как правитель хоть чего-то стоишь. И вообще все это банальность сверху донизу! Пурсал сам косен, если только не притворяется менее мудрым, чем есть на самом деле. Похоже, ему придется удивиться: Барини, князь Унганский, верховный господин Унгана, Марая, Пима, Вараты и Магора, совершенно не собирается проигрывать войну! А тюрьма… Будет великому и осторожному Пурсалу Ар-Магорскому тюрьма, которой он так добивается, будет, если паче чаяния имперские войска надвинутся тучей и обложат Ар-Магор. Но это бред, это против расчета и всякой вероятности, этого не может случиться!

Он хотел еще нанести визит великому Фратти – поговорить, обласкать, ненавязчиво предложить великому химику и незаурядному медику послужить делу Унгана… Увы – Фратти лежал теперь в общей могиле с разрубленным палашом черепом среди многих и многих тел, кое-как присыпанных комьями мерзлой земли. Защищал город во время штурма, дрался на баррикаде. Просто-напросто считал, что обязан выйти и драться, когда враг ломится в город. И пал вместе с другими за свой мир, за не самую счастливую жизнь, которая легко могла окончиться на костре, за вечный страх перед церковными дознавателями, за непонимание дурачья… Так-то.

Можно ли жить, не испытывая горечи от блестящих побед?

Конечно. Не побеждай – и только. Весь рецепт.

А кто считает, что ответ звучит издевательски, тот не должен задавать таких вопросов.

Больше всего на свете маршал Глагр ненавидел две вещи: собственную подагру и человеческую тупость. Хорошо, когда туп солдат, да и то не всегда, если разобраться. Тупость офицера может обернуться катастрофой. Вдвойне хуже, когда тупостью наделен спесивец, пробившийся на командную должность благодаря реальным или мифическим заслугам предков. К сожалению, среди командиров полков императорской армии родовитые болваны составляли более половины. Некоторые из них, прослужив лет двадцать, не умели толком скомандовать перестроение из оборонительного порядка в наступательный и всерьез полагали, что чем больше кричишь на подчиненных, тем лучше выходит.

До отпадения Унгана этих разодетых в пух и прах чванливых паркетных шаркунов в армии было еще больше. По мнению маршала, Империя преступно долго не воевала. Отражение набегов кочевников и подавление крестьянских бунтов не в счет – с этим без особого труда справлялись войска заинтересованных вассалов. Но армия императора, непобедимая прежде армия, чья грозная поступь была воспета в балладах придворных поэтов вроде Ихалка, превращалась в застойное болото. Чтобы вести серьезную войну, Империи требовался серьезный противник, а где он? Ау!

Глагр обрадовался, когда самозванец Барини, нагло присвоивший себе княжеский титул, с еще большей наглостью заявил, что Унган больше не часть Империи. Армии предстояла полезная во всех отношениях разминка. И пусть позже пришло понимание, что война с Унганом отнюдь не разминка и уж подавно не увеселительная прогулка, как считали олухи в генеральских чинах, – все равно из нее можно и должно было извлечь пользу, причем без катастрофических потерь! Однако что было, то было. Командование получил дядя императора и, разумеется, прогадил все, что мог.

Полетели головы второстепенных олухов. Толку не было. Чертов Барини бил имперские войска повсюду, где встречал их, а Глагр, получая точные сведения от доверенных людей, внимательно изучал его татику. Многим восхищался, размышлял, как бы перенять полезное, но видел и недочеты, и ошибки. Барини осторожничал. Его победа при Лейсе стала катастрофой для имперской армии, а могла бы стать катастрофой куда большего масштаба, если бы… Тут приходило в движение перо, иссохшая старческая рука выводила стрелки на схеме боя. Вот как Барини надо было действовать! Хватило бы одного кавалерийского полуполка, вовремя направленного в нужное место. Мышеловка захлопнулась бы, и вдвое превышающая унганцев по численности имперская армия, вся, за исключением гвардейского резерва, была бы опрокинута в Лейс. И резерв ей не помог бы. Талантлив Барини, а проглядел редкую возможность, проглядел и упустил…

При Лейсе императорский дядюшка потерял убитыми, ранеными и разбежавшимися сорок тысяч отборных солдат, и лишь тогда Глагр получил армию, вернее, то, что от нее осталось. Пять месяцев он маневрировал, постепенно накапливая силы, на свой страх и риск обновляя командный состав. Распоряжаться армией так, как он хотел, ему, конечно, не давали, он нажил уйму влиятельных врагов, а канцлер с молокососом-императором требовали и требовали: дать унганскому еретику новое решающее сражение! Разбить его, вернуть Унган в лоно Империи и Всеблагой церкви, а там, глядишь, добраться до горских кланов, стеснить их как следует и заставить выдать подлого ересиарха Гаму, чтобы привезти его в Ар-Магор, судить и сжечь на небыстром огне. Тяжелейшие поражения ничему не научили глупцов. Армия плохо обучена и вооружена по сравнению с унганцами? Ну и что, зато она снова более многочисленна! А главное – теперь ею предводительствует сам маршал Глагр!

В конце концов Глагру все-таки пришлось встретиться с Барини в Семидневной битве. Максимум, что мог сделать маршал, призвав на помощь все свое искусство, это не дать расколошматить себя вдребезги. Вышла ничья с незначительным перевесом в пользу Барини. Глагр отступил. Барини не преследовал – тоже выдохся. После этого Глагр прямо заявил на имперском совете: все, воевать некем и нечем, необходима передышка. Не этого от него ждали. Чудо, что ему удалось настоять на своем, однако же настоял… И в скором времени было заключено перемирие на пять лет.

Ни маршал, ни канцлер, ни император, ни князь не сомневались: война возобновится через год, два, максимум три. Основной спор еще впереди.

В Империи были введены новые налоги. С подданных драли семь шкур. Бунтовали крестьяне, роптали городские низы, замирала торговля. Плевать! Глагр формировал, обучал и вооружал новую армию. Шпионы доносили: Барини занят тем же самым. Кто успеет раньше? Кто начнет?

Начал Барини и первым делом отмочил шутку в своем вкусе: молниеносно оккупировав Марайское герцогство, совершил бросок на юг и взял в осаду Ар-Магор. Предупреждений маршала о возможности такого развития событий никто, конечно, не слушал и слушать не хотел. Имея под рукой лишь войска императорского домена, Глагр был бессилен помешать унганцам, что двигались с севера, как саранча. Чтобы убедить тупоголовых ослов в невозможности разгромить Барини здесь и немедленно, Глагру пришлось-таки дать совершенно ненужное пограничное сражение. Потерял три тысячи убитыми, сам едва не попал под ядро, но убедил. Император, двор, министры и верховные иерархи Всеблагой церкви, за исключением первосвященника, покинули Ар-Магор. Пусть Барини осаждает столицу! Пусть даже возьмет ее. За это время Империя соберет армию, какой еще не бывало.

Барини провозился с Ар-Магором меньше времени, чем ожидалось, но больше, чем провозился бы сам Глагр, командуй он унганской армией. Обманный маневр Барини восхитил старого маршала, и все же следовало признать: имея превосходнейшую армию, унганский князь еще недостаточно опытен в военном деле. Он совершает ошибки, и некоторые из них непростительны. Дело «за малым» – помочь одной из его непростительных ошибок стать ошибкой катастрофической!

На это прежде всего требовалось время. Так Глагр и заявил императору. Прямо. Рубанул сплеча.

Время! Оно союзник Империи и злейший враг унганцев. Не надо спешить. Созревший плод сам упадет в руки.

– А тем временем подлый еретик будет распоряжаться в Магоре, как у себя дома? – возмутился канцлер. – Наши храмы, наши дома, императорский дворец, сотни тысяч подданных Империи останутся в руках неприятеля? Первосвященник в плену и, может быть, уже казнен. Это неслыханно! Надо немедленно отбить Ар-Магор, после чего двинуться на Унган!

Министры зашумели. Титулованные ничтожества были на стороне канцлера. Лишь немногие поддерживали Глагра, понимая: война будет лютой и долгой. Но их голос звучал слабо.

Заряд снежной крупы ударил в мутное оконное стекло. Снег вился над княжеством Габас, свисал мощными фестонами с островерхих кровель, копился сугробами у стен родового замка габасских князей. Передовые отряды Барини уже несколько дней не проявляли активности. Имперская армия устраивалась на зимних квартирах. Лишь конные разъезды шныряли вдоль условной границы соприкосновения с противником, изредка встречаясь с разъездами противника и перестреливаясь с ними, но чаще не находили никого. И всегда привозили обмороженных.

Глагр посмотрел на канцлера с сожалением.

– Отбить Ар-Магор, да еще немедленно? Что ж, попытайтесь, ваша милость. Я за это не возьмусь.

– Прикажут – возьметесь! И не вздумайте паясничать, угрожая отставкой! Вам еще придется ответить за то, что вы допустили врага в самое сердце Империи!

– Готов ответить хоть сейчас, – церемонно поклонился маршал. – Его величеству угодно назначить следствие?

Все взоры устремились на лицо красивого юноши с надменно оттопыренной губой. Молодой император страдал многими тайными и явными пороками, но, по убеждению Глагра, обладал если не глубоким умом, то уж, во всяком случае, умом довольно трезвым. В этом отношении монарх совсем не походил на своего отца, дурака и необузданного пьяницу, который, как всем известно, умер во сне, захлебнувшись собственной блевотиной. Зато среди министров не было ни одного достойного встать в один ряд с покойным Гугуном Великим. Попробовал бы занюханный Унган шелохнуться при Гугуне!..

Надменный юноша чуть заметно покачал головой. Затем милостиво кивнул:

– Продолжайте, господин маршал, прошу вас.

– Слушаюсь, ваше величество, – почтительно склонился Глагр. – Итак… Отвечаю тем, кому не терпится вернуться в столицу. Активные боевые действия до конца зимы я считаю невозможными. Если Барини думает иначе, он может поступить проще: выстроить свои полки и расстрелять их из бомбард картечью. Это более легкая смерть, чем околеть в поле от холода. Но Барини не идиот, он тоже станет выжидать и попытается нанести нам удар в конце зимы, когда морозы ослабеют и установится прочный наст, но распутица еще не наступит…

– С чего вы взяли, маршал, что Барини ударит именно в это время? – презрительно крикнул князь Габаса, тесть императора. – Он держал с вами совет?

– Я бы так поступил на его месте, – с легким поклоном ответил Глагр. – Если все взвесить, то ничего другого ему и не остается. Только искать с нами встречи и, встретив, – бить. К концу зимы его армия начнет голодать. Подвоз зерна из Унгана до вскрытия Лейса мало чем поможет. Скажу больше: если Барини замешкается, нам самим следует побудить его к активности. Это нетрудно.

– Мы дадим ему генеральное сражение? – спросил канцлер.

– Ни в коем случае! – Глагр даже притопнул ногой в возмущении и стиснул зубы от резкой боли в колене. Чертова подагра… – Ни в коем случае! – повторил он, терпя боль. – Генеральное сражение – это то, чего он хочет. Нет, я отступлю. Я буду отступать с арьергардными боями столько, сколько потребуется. Пусть Барини еще сильнее растянет коммуникации. Пусть его армия начнет мародерствовать. Мы реквизируем у крестьян излишки – пусть его солдаты отбирают последнее! Барини получит крестьянские бунты в своем тылу. Сколько бы он ни награбил в Ар-Магоре, к началу весны ему станет нечем платить солдатам. Пусть перельет на монеты все свою платиновую и серебряную утварь, как уже перелил золотую, – не поможет и это. Ежовый мех! У армий отличный аппетит, разве мы этого не знаем? Барини выдохнется к лету, никак не позже, а мы в это время будем накапливать и накапливать силы. Смотрите! – Морщась, Глагр проковылял к гобелену с вытканной картой Империи. – Барини будет гоняться за нами. Мы отступим в Бамбр, открыв ему путь в Магассау через Габас, но он туда не пойдет, ибо мы тотчас отрежем его от Магора и вернем себе столицу. Он двинется за нами на юг и вот здесь… или вот здесь произойдет сражение…

– В Желтых горах?

– В Желтых горах. Мы преградим ему путь в Бамбр и Киамбар. Надеюсь, по воле святого Акамы к тому времени вялая горячка там прекратится, и мы получим из Киамбара подкрепления. Позиция для боя отменная. У нас будет двух-трехкратное преимущество численности. Барини атакует нас и, надеюсь, обломает зубы.

– А если он опять разобьет нас? – воскликнул канцлер.

Маршал лишь пожал плечами – что за дурак, мол? Не он ли пять минут назад настаивал на решительном сражении?

Кто-то из министров хихикнул. Канцлер побагровел, сообразив, что сам выставил себя на посмешище.

И повисло молчание. Все смотрели на императора – склонив по этикету головы, исподлобья.

– Я не сомневаюсь в том, что вы, мой доблестный маршал, разобьете негодяя Барини, – оттопыривая губу сильнее обычного, проговорил монарх, – тем более на такой отличной позиции… Но ответьте мне: что вы намерены делать, если Барини не примет боя?

Глагр почтительно поклонился. На время он даже забыл о подагре. Вот вам и порочный юнец, сын и внук развратников, обжор и пьяниц… Воистину: благородное дерево лучше всего растет на навозе. Император слушал внимательно и задал именно тот вопрос, какой должен был задать всякий неглупый человек. И Глагр был признателен ему за этот вопрос.

– Ваше величество! Уклониться от решающего сражения Барини не сможет. Оно необходимо ему, как хлеб. Вот что произойдет, если он изменит план войны и не примет боя там, где мы его дадим ему на наших условиях…

Тощий маршальский палец решительно обозначил на гобелене две решительные черты – одну к западу от Ар-Магора, другую к юго-востоку. Затем изобразил окружность и перечеркнул ее крест-накрест.

– И Ар-Магор снова наш. И – конец Барини. Еще до истечения лета. Далее… – Палец указал на север. До изображения Унгана маршал не дотянулся бы, даже умудрившись подпрыгнуть на подагрических ногах, но в том не было необходимости.

Гул одобрения пронесся среди министров и вельмож, и Глагр понял, что выиграл этот бой. План кампании, хотя и компромиссный, хотя и не самый рациональный, но в основе все-таки разумный, ЕГО план, будет принят. Что до некоторой степени развяжет главнокомандующему руки.

Маршал перехватил взгляд монарха. Император смотрел на географический гобелен с ненавистью. Гобелен был старый, полинявший, на нем еще было изображено карликовое герцогство Гилгам, давно уже нырнувшее в пучину по воле господа, наславшего Великое землетрясение.

И во взгляде монарха читалось: почему, ежовый мех, это плюгавое герцогство не утонуло вместе с Барини?!

Во что Сумгава никогда не верил, так это в дьявола и его козни. Согласно новому вероучению, дьявола вообще не существовало, а существовали злые духи и демоны, не имеющие телесного облика, вечно занятые выяснениями собственных отношений и мало интересующиеся миром людей. Человек в летающей лодке, пугавшей до обморока молодых монашков, никак не мог быть дьяволом. Сказочка для дураков, доселе пребывающих в тенетах Всеблагой церкви, ничего больше. Но сказочка полезная. Нужно только было устроить так, чтобы никто из посторонних никогда не додумался связать монастырь Водяной Лилии со скользящим по небу летающим судном. Об этом позаботился князь. Сумгаве оставалось лишь точно выполнять его указания.

Человек со странным именем Отто и внешностью южанина прилетал всегда ночью. По окружности поляны, расположенной вне монастырских стен, но считавшейся заповедной для паломников и посетителей, он замаскировал три малых штуковины, похожих на медальоны. Сумгава как-то раз спросил о них и получил ответ: это маяки, испускающие невидимый свет. Благодаря им Отто никогда не промахивался в темноте мимо поляны и опускался мягко, как пушинка.

Этой ночью его не ждали. Сумгаву разбудил монах, приставленный надзирать за послушниками первого года, проходящими испытание трудолюбием и молчанием. При свете костров молчальники отбирали бревна, пригодные для опор нового храма, и, надсаживаясь, волокли их по снегу, складывая наособицу. Все равно ночью им было не уснуть из-за холода. В пожаре погиб не только храм – сгорела и часть келий. В уцелевших кельях, кроме настоятельской, спали посменно вповалку на сене, как беднейшие из крестьян. Топили скупо, согреваясь больше шубами, – дерево, даже бросовое, с началом войны сильно выросло в цене.

Отто ждал у летающей лодки.

– Гама зовет тебя, – заявил он вместо приветствия.

Сумгава почтительно наклонил голову. Сердце забилось чаще. Сам Гама? Зовет? Прямо сейчас? Не долгим путем паломника, трудным и опасным в зимнюю пору, а вот так запросто, в летающей лодке?

Иной мог бы свалиться в обморок от неожиданного потрясения, но не Сумгава. Трезвым умом природного аналитика он давно уже понял, кто такие эти трое – святой пророк, князь и дьявол. Агенты, копавшие давно и глубоко, доносили, что в утонувшем Гилгаме никогда не проживал никакой Барини. Первый полет «дьявола» был отмечен в тайных церковных хрониках около двадцати лет назад. Примерно тогда же в небе появилась Летящая звезда, называемая также звездой Влюбленных. Несколькими годами позже разнеслись слухи о святом отшельнике по имени Гама. Факты, как кирпичики – один к одному.

Тем лучше. Гости из неведомого далека, могущественные пришельцы, повелители разящих молний и летающих кораблей… и притом все-таки люди. Смертные. Явились с неба, но не посланцы бога.

С ними было выгодно дружить. И смертельно опасно было становиться на их пути – раздавят, как козявку. Невозможно и помыслить об этом, не зная всех их секретов. А секретов у них много.

С другой стороны, хотели они примерно того же, о чем мечтал Сумгава. Сетовать на судьбу ему не приходилось. Вот только сгоревшего храма было жаль.

– Я должен оставить распоряжения, – с новым поклоном ответил Сумгава, не присовокупив никакого титула. Он так и не решил пока, как надо обращаться к человеку, выдающему себя за дьявола. Возможно, просто «господин»? Да, видимо, так.

– Незачем, – возразил Отто, указав взглядом на летающую лодку. – Успеем обернуться до утра.

– Как будет угодно святому Гаме… господин.

Отто фыркнул.

– Ему угодно, чтобы ты поторопился. Полезай, тут есть место.

На ранний утренний час Сумгава назначил встречу одному из своих агентов, прибывшему под видом паломника из Габаса. Агент сильно рисковал, не доверив добытые им сведения ни курьеру, ни почтовому нетопырю, который к тому же почти наверняка околел бы от холода в пути. Ясно: сведения важнейшие. Ничего, подождут, если надо…

А потом мягко захлопнулся диковинно выгнутый стеклянный (еще стеклянный ли?) колпак, и занесенная снегом земля сразу провалилась в черноту. Качнулось беспросветное небо, метнулись вниз скорее угадываемые, чем видимые клочья облаков, и Сумгава зажмурился от света звезд.

– Тошнит? – не поворачивая головы, спросил Отто.

Сумгава помотал головой. Его не тошнило. Было очень странно, очень непривычно и немного страшно, но страх быстро уступал место восхищению. Наверное, с таким чувством человек должен умирать, твердо зная, что настоящей смерти нет, а есть бессмертие души в бесконечности перерождений, подумал он. Но он не умирал, и сидящий рядом смуглокожий Отто, фальшивый дьявол, пугало для дураков, был сейчас похож не столько на небожителя, сколько на возницу. Страх пропал совсем, восхищение осталось, и к нему примешалось еще что-то, наверное, гордость. Гордыня. Это было нехорошо, но пусть, пусть! Его, обыкновенного, в общем-то, человека, очень неглупого, но все же одного из многих неглупых, везли по небу! Кто поверит?

А ведь поверят, понял он с удовольствием. Не теперь, так после. Сложат легенды, полезные легенды. Только не надо отвечать на прямые вопросы, надо хранить многозначительное молчание… Впрочем, много ли найдется тех, кто решится задать прямой вопрос?

– Когда мы будем на месте, господин? – почтительно, но с достоинством спросил он Отто.

– Через полчаса.

Так скоро? Поистине эта летающая лодка – чудо из чудес! И все-таки она сделана людьми… Могущественными, правда. Людьми, которые хотят непонятно чего, у которых не спросишь, чего же они хотят на самом деле, к чему стремятся, а спросишь – вряд ли ответят. Хорошо уже то, что они против Всеблагой церкви…

Полчаса пролетели незаметно. К концу полета взошла пятнистая луна, окрасив желтизной пенные вершины облаков, и это было прекрасно. А на посадке Сумгаву наконец затошнило – к счастью, удалось справиться с позывами, не осрамившись…

В горах бушевала непогода. Стиснутый грузными тушами гор ветер выл в ущельях, как стая хищников, яростно набрасывался на жертву и с жадностью тянул из нее тепло. Выйди из укрытия на час – замерзнешь в сосульку. Задохнувшийся от холода Сумгава успел только понять, что летающая лодка стоит на какой-то другой скальной площадке, не на той, где святой отшельник обычно принимает паломников. Оно и правильно: зачем пугать простаков летающей лодкой?

Заряд снежной крупы резанул по лицу, как рашпиль. Отто поймал Сумгаву за руку, потащил куда-то. Дохнуло теплом, гулко и грузно лязгнуло за спиной, и вдруг стало светло.

Сказочная пещера… С той разницей, что вместо сундуков с золотом и платиной, вместо россыпей сверкающих драгоценных камней с кулак величиной, вместо бочек с молодильной водой и склянок с эликсиром бессмертия здесь помещались незнакомые диковинные предметы ничуть не меньшей притягательности. Рассмотреть их как следует не удалось – Отто все тянул и тянул Сумгаву за руку, как ребенка. Стены пещеры сузились, и начались коридоры – длинные, как внутренности шестирога, освещенные чем-то непонятным, но только не живым огнем, и с гладкими, точно полированными, каменными стенами без сколов. Каким инструментом можно пробить в скале такой коридор? Разве что напустить на скалу гигантского червя-камнееда из глупых сказок… Да только и в сказках не бывает прямоугольных в сечении червей.

Металлически лязгнула еще одна дверь, и Сумгава увидел святого человека. Сидящий на простом деревянном обрубке за простым дощатым столом, Гама, конечно, не встал, чтобы приветствовать Сумгаву, но улыбнулся и ласково кивнул в ответ на низкий поклон. Зато второй человек, кутающийся в темный плащ, желтолицый, тощий, голенастый, длинноносый, с клинышком волос на безвольном подбородке, был незнаком Сумгаве. Или, вернее, знаком только по описанию.

– Преподобный Сумгава, настоятель монастыря Водяной Лилии, наместник святого Гамы в Унгане и бывшей Империи, – представил Отто Сумгаву, небрежно кивнув в его сторону. Затем последовал кивок в сторону незнакомца. – Его сиятельство Гухар Пятый, герцог Марайский…

Барини не было. И не могло быть, как сразу понял насторожившийся Сумгава. Еще он понял, что должен хранить в тайне от князя сам факт этой встречи, – понял еще до того, как дьявол Отто сказал об этом без всяких обиняков.

Понял – и кивнул.