Книга: Мифология. Бессмертные истории о богах и героях
Назад: Часть третья. Война в Италии
Дальше: II. Фиванский царский дом
ЧАСТЬ

V

I

ДОМ АТРEЯ

История Атрея и его потомков важна прежде всего потому, что на ее основе поэт V в. до н.э. Эсхил создал свою великую трилогию «Орестея», включающую трагедии «Агамемнон», «Хоэфоры» и «Эвмениды». В греческой драматургии соперничать с ними могут лишь четыре трагедии Софокла об Эдипе и его детях. Пиндар в начале V в. до н.э. подверг критике традиционную версию архаического мифа о пире, устроенном Танталом для богов, сочтя ее неправдоподобной. Наказание Тантала упоминается часто, но впервые оно описано в «Одиссее», поэтому данный эпизод я беру оттуда. Истории Амфиона и Ниобы взяты у Овидия, поскольку он единственный приводит их полностью. По той же причине за сюжетом о победе Пелопа в гонке на колесницах я обращаюсь к Аполлодору, писателю I или II в. н.э., у которого из всех дошедших до нас источников представлен самый подробный рассказ об этом событии. Преступления Атрея и Фиеста, равно как и их последствия, приводятся по «Орестее» Эсхила.

Царский дом Атрея — один из самых знаменитых в древнегреческой мифологии. К нему принадлежал Агамемнон, возглавивший поход греков на Трою. Его супруга Клитемнестра и трое детей — Ифигения, Орест и Электра — прославились не меньше, чем он сам. Брат Агамемнона Менелай был мужем Елены, из-за которой разгорелась Троянская война.

Могущественный этот род преследовали несчастья, и главной причиной всех бед считался его основатель — лидийский царь Тантал, сурово наказанный за свое чудовищное злодеяние. Однако понесенным возмездием дело не кончилось. Порожденное Танталом зло не погибло вместе с ним. Потомки царя тоже совершали страшные преступления и получали за них заслуженную кару. Над всем родом словно тяготело проклятье, заставлявшее мужчин против собственной воли творить зло, обрекая на страдания и гибель всех — и виновных, и невиновных.

ТАНТАЛ И НИОБА

Тантал был сыном Зевса. Боги чтили его больше всех остальных смертных сыновей Громовержца и приглашали на свои пиры, где угощали нектаром и амброзией, которую, кроме него, вкушали только небожители. Более того, они принимали ответные приглашения и снисходили до пиров у него во дворце. Тантал же отплатил за эту благосклонность злодеянием настолько немыслимым, что ни один поэт даже не пытался найти объяснение его поступку. Царь убил своего единственного сына Пелопа, сварил в большом котле и подал богам на пиршественный стол. Судя по всему, им овладела такая жгучая зависть и ненависть к богам, что в стремлении выставить их людоедами он не пожалел собственного сына. Возможно, он хотел самым отвратительным и скандальным способом показать, как легко провести грозных олимпийцев, перед которыми все преклоняются и благоговеют. В своей непомерной заносчивости и презрении к богам он даже представить себе не мог, что его гости догадаются, чем их потчуют.

Он просчитался. Олимпийцы знали все. Отвергнув угощение, они напустились на устроителя этого жуткого пира. Его нужно наказать так, решили они, чтобы впредь ни один человек, узнав о постигшей этого святотатца каре, даже думать не смел оскорбить богов. И они обрекли его на вечные муки в преисподней. Стоя по горло в воде, Тантал не мог утолить невыносимую жажду, потому что, едва он наклонял голову, вода тотчас уходила, а когда выпрямлялся, прибывала снова. Над ним низко висели ветви, усыпанные сочными плодами — грушами, гранатами, румяными яблоками, сладким инжиром, но, только Тантал протягивал руку, ветер поднимал ветви высоко вверх, не позволяя даже прикоснуться к ним. Танталу суждено было до скончания веков страдать от жгучей жажды и нестерпимого голода в окружении недосягаемого изобилия.

Сына Тантала, Пелопа, боги вернули к жизни, но плечо ему пришлось изготовить из слоновой кости. Какая-то из богинь, по одним преданиям Деметра, по другим — Фетида, задумавшись, отведала ненароком жуткое угощение Тантала, поэтому, когда Пелопа собирали по кускам, не хватило плеча. Судя по всему, этот страшный сюжет дошел до нас в своем первозданном, архаичном виде, ничуть не смягченным. У более поздних поколений греков он вызывал неприязнь. Пиндар называл его «сказанием, испещренным вымыслами, вводящим в обман».

Человек о богах должен говорить только доброе,

И на нем не будет вины.

<…> Нет!

Я не смею назвать людоедами богов!

Как бы то ни было, дальнейшая судьба Пелопа сложилась благополучно. Он, единственный из потомков Тантала, избежал ужасной судьбы. Пелоп был счастлив в браке, хотя посватался к опасной особе, царевне Гипподамии, погубившей немало претендентов на ее руку. По правде говоря, истинной виновницей их гибели была не она сама, а ее отец. У царя имелась пара чудесных коней, подаренных ему Аресом и, разумеется, обгонявших любых земных скакунов. Не желая выдавать дочь замуж, царь заставлял всех ее женихов состязаться с ним в гонке на колесницах. Наградой за победу была объявлена женитьба на Гипподамии, расплатой за поражение — смерть. Эти состязания стоили жизни многим отчаянным храбрецам. Тем не менее Пелоп отважился. Кони у него были надежные — подарок его покровителя Посейдона, и гонку смельчак выиграл. Однако есть и другая версия, в которой победа была заслугой не столько Посейдоновых коней, сколько Гипподамии. Царевна, либо влюбившись в Пелопа, либо решив положить конец кровопролитию, подкупила отцовского возничего Миртила. Тот вынул у царской колесницы чеки, удерживавшие колеса на оси, и Пелоп без труда обогнал соперника. Некоторое время спустя Миртил погиб от руки Пелопа, успев проклясть его перед смертью. Некоторые авторы именно в этом проклятии видели причину несчастий, одолевших царский род. Но большинство других утверждали со всем на то основанием, что своих потомков на бесконечные беды обрек нечестивец Тантал.

Самая страшная участь постигла дочь Тантала Ниобу. Впрочем, поначалу могло показаться, что боги взялись устроить ей такую же завидную судьбу, как ее брату Пелопу. Как и он, Ниоба была счастлива в браке. Ее мужем стал сын Зевса Амфион, непревзойденный музыкант, который вместе со своим братом-близнецом Зетом взялся укрепить Фивы, окружив их мощной высокой стеной. Силач Зет порицал брата, целиком поглощенного искусством, за пренебрежение атлетикой и другими мужскими занятиями, но, когда понадобилось доставить для крепостной стены глыбы из каменоломни, хрупкий музыкант справился с тяжелой работой лучше мускулистого брата. Его лира пела так обворожительно, что камни сами сдвинулись с места и последовали за ним в Фивы.

Амфион с Ниобой царствовали в Фивах, не зная горя, пока в ней не заговорила отцовская кровь и царица не прогневала богов своей невиданной заносчивостью. Богатая и удачливая, она привыкла считать себя выше простых смертных с их страхами и преклонением перед тем, что им недоступно. У нее было все: и роскошь, и знатное происхождение, и власть. Детьми она тоже могла гордиться: у них с мужем выросло семь прекрасных, храбрых сыновей и семь ослепительных красавиц дочерей. Ниоба зазналась настолько, что дерзнула убедиться в своем превосходстве над богами не втайне от них, как отец, а в открытую.

Она потребовала, чтобы жители Фив почитали ее как богиню. «Вы возжигаете фимиам на алтарях Лето, а кто она такая по сравнению со мной? У нее всего двое детей — Аполлон и Артемида, у меня же в семь раз больше. Я царица, а она была бездомной скиталицей, отвергнутой морем, землей и небом, пока над ней не сжалился крохотный клочок суши под названием Делос. Я так счастлива, богата и могущественна, что ни люди, ни боги уже не смогут лишить меня всего того, чем я владею. Поэтому отныне храм Лето мой, и жертвы в нем вы будете приносить мне!»

Кичливые речи тщеславных гордецов, мнящих себя всемогущими, возносятся высоко, до самых небес. Боги всегда слышат их и никогда не прощают. Дети Лето, сребролукий Аполлон и непревзойденная охотница Артемида, ринулись с Олимпа в Фивы и не знающими промаха стрелами сразили семерых сыновей и семь дочерей Ниобы. Всех четырнадцать уничтожили они на глазах у царицы, разрывая ей душу невыносимой болью. Безмолвно опустилась она рядом с этими еще недавно сильными, полными жизни телами, оглохшая, онемевшая, окаменевшая от горя, и сердце в груди ее застыло, словно камень. Только соленые потоки неудержимо струились по щекам Ниобы. Так и останется она до скончания веков мертвой каменной глыбой, которая денно и нощно истекает слезами.

У Пелопа было двое сыновей, Атрей и Фиест. В обоих фамильное зло проявилось в полную силу. Фиест, воспылав страстью к жене брата, склонил ее к тому, чтобы нарушить брачный обет. Узнав об этом, Атрей поклялся, что Фиест заплатит за вероломство так, как не приходилось еще никому на свете. Он убил двух маленьких племянников, разрезал на куски, сварил и подал ничего не подозревавшему отцу.

Вдруг, распознав злодейство богомерзкое,

Он закричал, упал, изверг убоину

И, опрокинув стол, проклятьем бешеным

Семью Пелопа проклял.

Атрей был царем, Фиест властью не обладал. До конца жизни Атрея его зверское преступление оставалось безнаказанным, но кару понес весь дальнейший род Атридов.

АГАМEМНОН И EГО ДEТИ

Собрав на Олимпе всех небожителей, отец богов и людей держал перед ними речь. Зевса крайне возмущала черная неблагодарность смертных по отношению к богам. Бесстыдные нечестивцы постоянно стремятся переложить вину за собственные проступки и злодеяния на высшие силы, причем даже после совершения тех преступлений, от которых олимпийцы всячески пытались удержать их. «Так и Эгист, — не судьбе ль вопреки он супругу Атрида [Агамемнона] / Взял себе в жены, его умертвив при возврате в отчизну? / Гибель грозящую знал он: ему наказали мы строго, / …Гермеса послав, чтоб не смел он / Ни самого [Агамемнона] убивать, ни жену его брать себе в жены. / Месть за Атрида придет от Ореста, когда, возмужавши, / Он пожелает вступить во владенье своею страною. / Так говорил ему, блага желая, Гермес; но не смог он / Сердца его убедить. И за это Эгист поплатился».

Рассказывая феакам о спуске в преисподнюю и о призраках, которых он там повстречал, Одиссей признался, что наибольшее сочувствие у него вызвал Агамемнон. Герой принялся выпытывать у бывшего предводителя греческих войск, как тот умер, и Агамемнон поведал, что бесславно погиб, коварно зарезанный за обеденным столом. «…Эгист пригласил меня в дом свой / И умертвил при пособьи супруги моей окаянной: / Стал угощать — и зарезал, как режут быка возле яслей. / Так печальнейшей смертью я умер. Зарезаны были / Тут же вокруг и товарищи все… / Видеть, конечно, немало убийств уж тебе приходилось — / И в одиночку погибших и в общей сумятице боя. / Но несказанной печалью ты был бы охвачен, увидев, / Как меж кратеров с вином и столов, переполненных пищей, / Все на полу мы валялись, дымившемся нашею кровью. / Самым же страшным, что слышать пришлось мне, был голос Кассандры, / Дочери славной Приама. На мне Клитемнестра-злодейка / Деву убила. Напрасно слабевшей рукою пытался / Меч я схватить, умирая, — рука моя наземь упала».

Так выглядел первый вариант этого предания: с Агамемноном подло и низко расправился любовник его жены. Сколько продержалась эта версия как основная, мы не знаем, но следующая, изложенная столетия спустя, около середины V в. до н.э., Эсхилом, оказалась совершенно иной. Теперь это была грандиозная история беспощадной мести, трагических страстей и неумолимого рока. Причиной смерти Агамемнона здесь выступает уже не преступная плотская страсть между мужчиной и женщиной, а материнская любовь к дочери, убитой собственным отцом, и желание отомстить мужу за эту смерть. Образ Эгиста тускнеет, превращаясь в бледную тень. Вся инициатива и основная роль принадлежат на сей раз жене Агамемнона, Клитемнестре.

Двое сыновей Атрея — герои Троянской войны Агамемнон, предводитель греческих войск под Троей, и Менелай, муж Елены, — закончили свою жизнь совершенно по-разному. Менелай, поначалу менее удачливый, после падения Трои обрел благополучие. Он вновь соединился с женой, отнятой на десять лет. Из Египта, куда их с Еленой занесло бурей, разметавшей по воле Афины греческие корабли, супруги вернулись живые и невредимые. Менелай жил со своей Еленой долго и счастливо. У его брата судьба сложилась совсем иначе.

На обратном пути из Трои Агамемнону повезло больше всех остальных греческих военачальников. Его корабль в отличие от многих других, потопленных или заброшенных в дальние края, прорвался сквозь непогоду. Агамемнон не просто уцелел во всех перипетиях на суше и на море, он вступил в город с триумфом, как доблестный завоеватель далеких земель. Дома его ждали. Получив весть о скором прибытии царя, горожане устроили ему пышный прием. Казалось, он достиг величайших высот славы и удачи, вернувшись на родину с блестящей победой, и будущее сулило ему только покой и процветание.

Однако среди встречающей героя толпы, искренне радующейся его возвращению, мелькали тревожные лица. Люди делились друг с другом своими опасениями, шептались, что во дворце творится неладное: «В нем нет порядков добрых, как в былые дни. / <…> Когда б вот этот дом заговорил, то все б сказал».

Перед дворцом собрались старейшины, чтобы воздать почести царю, но и ими владели беспокойство и страх, еще большая тревога, еще более мрачные предчувствия, чем смущавшие простой народ. В ожидании они вполголоса говорили о прошлом, которое им, так долго живущим на свете, казалось реальнее настоящего. Вспоминали, как Агамемнон принес в жертву Ифигению, бедное невинное дитя. Она так доверяла отцу — и вдруг лежит на алтаре, и нож жреца занесен над ней, и вокруг одни безжалостные суровые лица. Старейшины видели все как наяву, словно сами присутствовали при кровавой расправе и собственными ушами слышали вместе с Ифигенией, как любимый отец велит подчиненным положить ее на алтарь и держать покрепче. Он позволил убить ее, правда, не по своей воле, а по требованию всего греческого войска, истомившегося в ожидании попутного ветра для отплытия в Трою. На самом деле все обстояло гораздо сложнее. Агамемнон уступил давлению греков, потому что жестокая кара, которой подвергался за древнее злодеяние весь их род из поколения в поколение, должна была неизбежно настичь и его. Старейшины знали, что над царским домом тяготеет проклятие.

Демон, что в дом Танталидов проник…

<…> Это он не велит, чтоб утихла в сердцах

Жажда крови. Сильна еще старая боль,

А уж новые раны открылись.

Десять лет минуло после убийства Ифигении, и вот сейчас пришло время расплаты. Мудрым старейшинам было известно, что каждый грех порождает новые грехи, каждое преступление влечет за собой другие. Черные тучи возмездия за убийство невинной девы сгущались над победоносным отцом в самый час его торжества. А может быть, шептались старцы, угроза помедлит? Может быть, пока еще не настал срок ей осуществиться? Они тешили себя слабой надеждой, но в глубине души понимали, хотя и не решались сказать вслух, что отмщение уже дожидается Агамемнона во дворце.

Оно ждало его с тех пор, как царица Клитемнестра вернулась из Авлиды, где на ее глазах была зарезана дочь. Она не стала хранить верность мужу, убившему собственное дитя, и завела себе любовника. Все об этом знали, как и о том, что царица не отослала его прочь, получив весть о возвращении Агамемнона. Он все еще где-то там, в царских покоях. Какой же заговор зреет за дворцовыми дверями? Тревожное перешептывание старейшин прервал грохот колесниц и ликующие крики. Во двор въехал царь, рядом с которым стояла дева, ослепительно красивая, но вместе с тем какая-то не от мира сего. Следом тянулись свита и горожане. Когда процессия остановилась, дворцовые двери распахнулись и в проеме появилась царица.

Агамемнон сошел с колесницы, вслух моля богов, чтобы дарованная ему победа и дальше оставалась за ним. Клитемнестра шагнула ему навстречу, сияющая, с гордо поднятой головой. Царица прекрасно сознавала, что ее неверность ни для кого, кроме самого Агамемнона, не секрет. Тем не менее, смело глядя на всех, она с улыбкой возвестила, что ей не стыдно прилюдно говорить о великой любви, которую она питает к мужу, и о нестерпимой тоске, мучившей ее все эти годы. Восторженно и горячо приветствовала она супруга: «Наш царь для нас — что пес для стада робкого, / Для корабля — канат, для кровли — крепкий столп, / что для отца родного — сын единственный, / Для морехода — берег завидневшийся, / Для зябнущих — сиянье дня весеннего, / Для путника в жару — вода студеная!»

Царь ответил, но сдержанно. Прежде чем войти во дворец, он указал Клитемнестре на стоящую рядом с ним деву и приказал обходиться с ней любезно. Это была дочь Приама Кассандра, боевая награда Агамемнона, «подарок воинства, сокровище сокровищ», прекраснейшая из троянских пленниц. Распорядившись насчет нее, царь переступил порог, и двери за мужем с женой закрылись. Вдвоем они из этих дверей больше не выйдут.

Толпа разошлась. Только обеспокоенные старейшины остались чего-то ждать перед безмолвным дворцом и глухими дверями. Они обратили внимание на пленную царевну и с интересом принялись разглядывать ее. Даже греки были наслышаны о странной пророчице, которой никто никогда не верил, хотя все ее мрачные предсказания сбывались в точности. Девушка обернулась к ним. Лицо ее выражало ужас. «Где я, куда попала, что это за дом?» — в исступлении восклицала пленница. Старейшины, пытаясь успокоить ее, отвечали, что это дом Атридов. Их слова заставили Кассандру содрогнуться: «О стены богомерзкие, свидетели / Ужасных дел! Жилище палачей! / Здесь кровью детской вся земля пропитана». Старейшины переглянулись в испуге. Убийства, кровь — ведь и они только что думали о том же самом, о темном прошлом, которое сулит новые беды. Но ей-то, чужестранке, откуда это прошлое известно?

Вот слышу я младенцев бедных плач,

Детей несчастных, съеденных родителем!

<…> Глядите! Тенью бледною сидят вот здесь,

У дома дети, кровными убитые.

<…> А их отец — о, горестное пиршество! —

Растерзанные внутренности в рот сует, —

стенала Кассандра. Фиест и его сыновья… Где она про них слышала? А жуткие пророчества тем временем лились из уст Кассандры неиссякаемым потоком. Она словно воочию видела все, что творилось в этом доме, будто наблюдала собственными глазами эту череду насильственных смертей, совокупностью своей умножающих зло, которое влечет новые преступления. Затем, устремив вещий взгляд в грядущее, Кассандра громко возвестила, что еще до исхода дня скорбный список пополнят две новые кончины, одна из которых будет ее собственной. «Теперь на смерть иду!» — воскликнула она, отвернулась от старейшин и направилась к дворцу. Они попытались преградить ей путь к роковому дому, но Кассандра не вняла уговорам. Она вошла во дворец. Его двери закрылись навсегда и за ней. Тишину, повисшую после ее ухода, прервал внезапный жуткий предсмертный крик: «О! Я сражен ударом в доме собственном!» И снова тишина. Перепуганные старейшины в смятении сбились в кучу. Это же царь, это он кричал! Как теперь быть? «Ворваться в дом немедленно, / Покуда меч не высох, уличить убийц. / <…> Больше ждать нам некогда. / <…> Мы только тратим время. <…> / Об участи Атрида мы узнать должны», — подначивали они друг друга. Но врываться никуда не потребовалось. Двери открылись, на пороге возникла царица.

Вся ее одежда, руки, лицо были в крови. Тем не менее Клитемнестра держалась невозмутимо и излучала полнейшую уверенность в себе. Она во всеуслышание заявила о содеянном: «Вот он, мой супруг, лежит, / Царь Агамемнон. Этою рукой, гляди, / Я славно совершила дело правое». Кровь мужа на одежде и лице вызывала у нее ликование:

Так, пораженный насмерть, испустил он дух,

И с силой кровь из свежей раны брызнула,

Дождем горячим, черным оросив меня.

И радовалась я, как ливню Зевсову

Набухших почек радуется выводок.

Клитемнестра не видела необходимости объяснять или оправдывать свой поступок. Она считала себя не убийцей, а палачом. Она покарала преступника, лишившего жизни собственную дочь.

Кто, как овцу — одну из неоглядных стад

Овец прекраснорунных, — дочь, родную дочь,

Дитя мое, убил без сожаления

Затем лишь только, чтоб фракийский ветер стих?

Рядом с царицей встал ее любовник Эгист, младший сын Фиеста, рожденный уже после жуткого пира. Сам он с Агамемноном не враждовал, но ведь Атрей, зарубивший его братьев и подавший страшное угощение их отцу, уже мертв и недостижим для мести, а значит, за его злодеяния расплачиваться сыну.

Клитемнестра и Эгист должны были знать, как никто другой, что зло нельзя остановить злом. Наглядное доказательство тому — тело убитого ими царя. Однако, торжествуя, они ни на миг не задумались о том, что эта смерть, как и все предыдущие, повлечет за собой все новые и новые. «Нет, не будем, о мой милый, новой крови проливать. / <…> Нет нужды в кровопролитье. Что свершили, то к добру. / <…> Править будем мы с тобой. / И теперь под нашей властью в доме все пойдет на лад», — заверила Клитемнестра Эгиста. Однако чаяния эти были напрасны.

Кроме Ифигении, у Агамемнона и Клитемнестры было еще двое детей — Орест и Электра. Останься Орест во дворце, Эгист наверняка прикончил бы и его, но мальчика предусмотрительно отослали к надежному другу. До убийства девочки Эгист не опустился, однако притеснял ее, как только мог, и Электра жила лишь надеждой на возвращение брата, который поквитается за отца. Как именно? Снова и снова задавалась Электра этим вопросом. Эгист, разумеется, должен умереть, но достаточно ли для отмщения убить только его одного? Он всего-навсего сообщник, вина его велика, но меньше, чем зачинщицы. И что тогда? Будет ли справедливо, если сын покарает мать за убийство его отца? В этих раздумьях Электра проводила свои горькие дни, которые складывались в бесконечные годы, пока Клитемнестра с Эгистом правили страной.

Возмужавший Орест видел весь ужас сложившейся ситуации еще более отчетливо, чем сестра. Долг сына — отомстить за пролитую отцовскую кровь, и этот долг для него превыше всех остальных. Но убийца матери одинаково ненавистен и людям, и богам. Самое священное обязательство требует самого чудовищного преступления. Он хочет сделать так, как велит долг, а вынужден выбирать из двух страшных зол: либо предать отца, либо лишить жизни собственную мать.

Измучившись, он отправился в Дельфы, чтобы оракул разрешил его сомнения. Аполлон явил свою волю четко и ясно:

Убей тех двоих, кто убил.

Воздай смертью за смерть.

Пролей кровь за старинную кровь.

Орест понял, что не сможет избежать тяготеющего над его родом проклятия и должен стать орудием возмездия, хотя тем самым неизбежно погубит себя. Взяв в спутники двоюродного брата Пилада, он отправился во дворец, который не видел с раннего детства. Орест с Пиладом выросли вместе и были ближе и роднее самых близких друзей. Электра, не зная об их скором прибытии, тем не менее напряженно ждала, одержимая жаждой возмездия. Вся ее жизнь превратилась в постоянное ожидание брата, который даст ей то единственное, ради чего она терпела страдания и унижения все эти годы.

Совершая у могилы отца возлияние усопшему, Электра взмолилась: «Услышь меня, отец мой, пусть счастливая судьба сюда Ореста приведет!» Едва она умолкла, из-за гробницы вышел юноша и, назвав Электру сестрой, в доказательство предъявил сотканный ею плащ, в который она сама его завернула, когда много лет назад провожала из дома. Но Электре не нужны были доказательства. «Твое лицо — точь-в-точь отцовское!» — воскликнула она и принялась горячо выражать ему всю свою накопленную за эти горькие годы невостребованную любовь:

О свет моих очей, ты четверых один

Мне заменяешь. Я отцом зову тебя,

Тебя люблю, как мать, а настоящую,

Родную мать по праву ненавижу я.

Ты как сестра мне — ведь сестра заколота,

И ты же брат мой верный, повелитель мой.

Но Орест, погруженный в собственные раздумья, сосредоточенный только на том, что ему предстояло совершить, не ответил и даже не дослушал. Прервав сестру на полуслове, он поведал ей о том, что занимало все его мысли, не давая отвлечься ни на что иное, — о страшных словах дельфийского оракула.

Он приказал мне, не боясь опасности,

Идти на все. Чудовищными муками…

Грозил он мне, коль я убийц родителя

Не накажу и смертью не взыщу за смерть.

<…>…он говорил мне об Эриниях,

Которых шлет на землю кровь убитого,

О том, что и во мраке неотступный взор

Ослушника находит…

Терзает, мучит, гонит плетью медною

Сынов и дочерей мертвец поруганный,

Им нет у чаши места, возлияния

Запретны им. Незримый гнев родительский

От алтарей их гонит. Ни пристанища,

Ни состраданья горьким не найти нигде,

Всем ненавистны, всеми презираемы,

Они, зачахнув, жалкий свой кончают век.

Как не поверить мне таким вещаниям?

Да хоть бы и не верил — надо действовать!

Втроем с Пиладом они договорились обо всем. Юноши под видом гонцов пойдут в город передать правителям, что Орест погиб. Клитемнестру и Эгиста, всегда боявшихся, как бы изгнанник не предпринял что-то против них, это сообщение обрадует, поэтому вестников непременно пригласят во дворец. А там брату и его другу останется полагаться лишь на собственные мечи и на внезапность нападения.

Во дворце их приняли. Электра осталась ждать. Эта горькая роль была отведена ей с самого детства. Наконец двери медленно отворились и показалась женщина. Это была Клитемнестра. На миг она безмолвно застыла на ступенях, но следом за ней из дворца выбежал слуга с отчаянным воплем: «Беда! Беда! Удар свалил хозяина! Беда!» Увидев царицу, он прошептал: «Из гроба встав, казнят живого мертвые». Клитемнестра догадалась обо всем, о том, что произошло и что еще произойдет. Посуровев, она велела слуге принести секиру, намереваясь побороться за свою жизнь, однако, едва коснувшись оружия, передумала. В дверях возник мужчина с окровавленным мечом. Она знала, чья это кровь и чья рука сжимает меч. Клитемнестру осенило. Вот что защитит ее лучше любой секиры… «Постой, дитя, о сын мой, эту грудь, молю, / Ты пощади. Ведь прежде ты дремал на ней, / Она тебя, мой сын, кормила некогда». Орест замер в нерешительности: «Пилад, как быть, что делать? Страшно мать убить». Пилад был непреклонен: «А ты забыл о прорицаньях… / О том, какою клятвой ты клялся, забыл? / Враждуй со всеми, только не с бессмертными». — «Ты прав, совету верному последую. Иди за мной», — приказал Орест царице. Клитемнестра поняла, что все кончено. «На мать, на мать ты руку поднимаешь, сын», — укоризненно промолвила она уже без мольбы. Орест жестом велел ей войти во дворец. Она повиновалась, он шагнул за ней следом.

Когда он вышел, дожидающиеся во дворе поняли все без слов. Не спрашивая ни о чем, они смотрели на своего нового повелителя с состраданием. Он же, будто не видя их, воззрился в ужасе куда-то вдаль. «Глядите — вот страны моей правители, / Чета цареубийц, опустошивших дом. / <…>…Всевидящее Солнце… пусть свидетелем / Оно мне будет, что убил по праву я / Родную мать. А об Эгисте незачем / И говорить: убил как соблазнителя. / <…> Друзья, пока рассудок цел мой, слушайте! / Я верю, что по праву наказал я мать, / Преступницу, убийцу богомерзкую. / <…> Отныне мне, несчастному изгнаннику, / Убийцею при жизни и по смерти слыть».

Не сводя немигающего взгляда с потусторонней жути, видимой ему одному, Орест воскликнул: «О, женщины ужасные! Горгонами / Они глядят. На них одежды черные. / И змеи в волосах». Его принялись уверять хором, что никого подобного здесь нет: «Какие призраки тебя гнетут! Мужайся, одолей свой страх». — «Нет, предо мной не призраки. Сомнений нет. / Передо мной собаки мстящей матери. / <…> Их число умножилось, / А из очей их мерзкая сочится кровь. / <…> Я вижу их, для вас они невидимы. / Они за мною гонятся. Бежать! Бежать!» — твердил Орест. Он кинулся прочь, сопровождаемый только своими незримыми гонителями.

Прошли годы, прежде чем Орест вновь вернулся на родину. Он побывал во многих краях, и везде его неотступно преследовали эти жуткие тени. Ореста истерзали душевные муки, но, утратив все, что так ценят люди, он одновременно многое обрел. «Научен я несчастьями», — утверждал Орест. Он осознал, что любое преступление можно искупить, и даже он, осквернивший себя убийством родной матери, надеется от этой скверны очиститься. По наущению Аполлона Орест отправился в Афины, чтобы молить Палладу о снисхождении. Он шел туда просителем и тем не менее в глубине души не сомневался в успехе. Тем, кто так же искренне, как он, хочет получить очищение, не отказывают. Да и черное пятно его вины за годы одиноких странствий и страданий успело поблекнуть. «Мой позор избыт. / <…>…Мы старимся — и время очищает все. / И вот сейчас устами благочестными / Тебя, Афина… / Зову на помощь», — говорил Орест.

Богиня выслушала его мольбы. Сам Аполлон вступился за Ореста, называя себя главным виновником преступления: «Он мать убил по моему велению». Вновь выросли перед Орестом страшные тени эриний, неотступных гонительниц, не дававших ему покоя, но теперь он невозмутимо воспринял их угрозы и требования расплаты. «Я, а не Аполлон, виновен в убийстве матери, — признал Орест. — Но от этой вины я очистился». Во всем Атреевом роду никто еще не произносил подобных слов. Ни один преступник из этого царского дома не мучился чувством вины и не искал очищения. Афина вняла мольбам. Богинь мести она тоже убедила отступиться, и новый закон о милосердии, утвержденный после суда над Орестом, преобразил их. На смену жутким мстительницам явились милостивые эвмениды, «благомыслящие», защитницы молящих. Они простили Ореста. Оправдательный приговор истребил дух зла, преследовавший род Атрея. Орест покинул суд Афины свободным. Ни его самого, ни его потомков больше не принудит к злодеянию неодолимая сила темного прошлого. Проклятию Атридов настал конец.

ИФИГEНИЯ В ТАВРИДE

В изложении этой истории я опираюсь на две трагедии Еврипида, жившего в V в. до н.э. Больше ни у кого из авторов этот сюжет не изложен так полно. Кроме того, Еврипид единственный из трех великих древнегреческих трагиков прибегает к такому характерному для него приему, как deus ex machinа («бог из машины») , обеспечивая благополучную развязку трудной ситуации за счет внезапного божественного вмешательства. В наши дни подобный ход расценивался бы как драматургический изъян. Без него в данном случае действительно можно было легко обойтись, если бы Еврипид не добавил в финале эпизод со встречным ветром. Появление Афины только портит прекрасный сюжет. Возможно, причина такой нелепой концовки со стороны одного из величайших драматургов мира кроется в том, что афиняне, измученные войной со спартанцами, отчаянно желали чуда, и Еврипид предпочел угодить публике.

Греки, как уже говорилось, не любили мифы, в которых людей приносили в жертву, чтобы или умилостивить богов, или сподобить Мать-Землю дать богатый урожай, или получить еще какие-нибудь другие блага. К подобным жертвоприношениям эллины относились так же, как мы, то есть считали чудовищными. Если божество требует человеческой крови, это проявление зла, а ведь «боги, творящие зло, уже не боги», как утверждал Еврипид. Поэтому сюжет об Ифигении, принесенной в жертву в Авлиде, неизбежно должен был претерпеть изменения. Согласно изначальной архаичной версии, жертва понадобилась после того, как греки убили находившееся под покровительством Артемиды дикое животное, и вернуть расположение богини провинившиеся охотники могли, только зарезав на алтаре юную деву. Но в более поздние времена уже казалось кощунством выставлять Артемиду в таком зловещем свете. Прекрасная повелительница лесов, защитница беспомощных чад никогда бы не потребовала смерти ни в чем не повинного создания.

О заступница диких чад!

Сосунков-детенышей львицы грозной,

Всякой твари лесной молодое племя

Ты хранишь, прекрасная.

В результате эта история получила новую развязку. В Авлиде Ифигения, которую вот-вот должны были повести на заклание, запретила Клитемнестре идти с ней к жертвенному алтарю: «Останься здесь: так легче будет нам обеим». Долго царица сидела одна. Потом вдали показался человек. Почему он бежит? Разве будет торопиться тот, кого посылают сообщить матери самое страшное? Но гонец выкрикнул: «Благие вести!» Ее дочь не погибла. Это чистая правда, хотя, что именно с ней произошло, никто не знает. Когда жрец уже собирался перерезать ей горло, все присутствующие потупили взоры, не в силах смотреть, но его изумленный возглас заставил всех поднять глаза. Свершилось чудо! Дева исчезла, а на земле у алтаря лежала зарезанная лань. Это сделала Артемида. Она не позволила обагрить свой алтарь человеческой кровью и сама подменила жертву. «О ахейцы! / <…> На алтаре богини перед вами / Лань горная — а благородный дар, / Царевною возданный Артемиде, / Охотницей божественной отринут… / Она довольна, греки, — ободритесь!» — возвестил жрец. «И сам скажу, владычица, что видел, / Была меж нас… и скрылась… Знать, богам / Ее призвать к себе угодно было», — завершил свой рассказ вестник.

Но Ифигению не забрали на небеса. Артемида поселила ее в Тавриде (нынешний Крым), на берегу Понта Аксинского («негостеприимного моря»), у варваров, имевших жестокий обычай приносить в жертву богине любого грека, очутившегося в их краях. Об Ифигении Артемида позаботилась, сделав ее жрицей в своем храме. Однако труд служительницы богини был печальным. Сама она соотечественников не убивала, но ей приходилось «обряжать их на смерть», согласно древним незыблемым традициям, а потом передавать в руки палачам.

Много лет прослужила Ифигения в храме богини, когда к неприветливому берегу пристала греческая галера. Она оказалась здесь не вынужденно, спасаясь от бури, а по доброй воле, хотя все знали, как люто поступают тавры с пленными греками. Только отчаянная нужда могла заставить греческий корабль бросить здесь якорь. С первыми лучами солнца на берег вышли двое молодых мужчин и украдкой стали пробираться к храму. Оба явно были знатного рода и держались как царские сыновья, хотя у одного из них лежала на челе печать глубокой скорби. «Не кажется ль тебе, Пилад, что это богини дом?..» — прошептал он и услышал в ответ: «Так кажется обоим нам, Орест». Первый юноша произнес: «На алтаре следы ахейской крови».

Орест со своим верным другом? Что привело их в этот опасный для греков край? Это случилось до или после того, как суд Афины снял с Ореста вину за убийство матери? Все произошло спустя некоторое время после приговора. Хотя Афина объявила Ореста очистившимся от вины, в этом варианте сюжета не все эринии согласились с таким решением, часть из них продолжала преследовать Ореста, или ему так казалось. Даже вынесенный Афиной оправдательный приговор не вернул ему душевного покоя. Гонительниц стало меньше, но они не думали отступаться.

Отчаявшись, Орест отправился в Дельфы. Если ему не помогут там, одном из самых священных мест Греции, то не помогут нигде. Оракул Аполлона подарил ему надежду, но сопряженную с огромным риском для жизни. Пифия сказала, что Орест должен попасть в страну тавров, проникнуть там в храм Артемиды, вынести из него священную статую богини и доставить ее в Афины. Вот тогда он наконец исцелится и избавится от терзаний. Жуткие тени, преследующие его, исчезнут навсегда. Неудивительно, что Орест отважился на это опасное предприятие. От его исхода зависело все, и он готов был исполнить волю оракула любой ценой. А верный Пилад, разумеется, никогда бы не отпустил его одного.

Добравшись до храма, друзья сразу поняли, что придется дожидаться ночи: при свете дня проникнуть внутрь незамеченными им не удастся. Они нашли укромное место и спрятались.

Ифигения, как всегда печальная, проводила храмовые обряды, когда ее занятие прервал вестник с сообщением о поимке двух греков, которые должны быть принесены в жертву немедленно. Служительнице Артемиды надлежит подготовить все для священной церемонии. Каждый раз при таком известии Ифигению охватывал ужас. Она содрогнулась, представив себе все ту же неоднократно виденную чудовищную картину — потоки крови, предсмертная агония жертвы… Но теперь ее посетила новая мысль, доселе не возникавшая. Она не верила, что богиня требует крови. «Грубый вкус / Перенесли туземцы на богиню… / При чем она? Да разве могут быть / Порочные среди богов бессмертных?» — твердила она про себя.

Так и стояла она, погруженная в раздумья, когда ввели пленников. Ифигения отослала прислужниц, чтобы те подготовили все необходимое для обряда, и, оставшись с молодыми греками наедине, принялась расспрашивать их:

— Откуда вы прибыли, несчастные? И долго ль блуждали вы, покуда в этот край вас принесло? О, долгая с отчизной вам предстоит разлука под землей.

К изумлению пленников, жрица не могла сдержать слез. Орест, тронутый ее состраданием, велел не оплакивать их понапрасну — они знали, на что шли, когда явились в эти края. Но Ифигения не отступала.

— Вы братья? Мать одна носила вас?

— Да, братья мы — сердцами, но не кровью, — ответил Орест.

— А ты, скажи, как наречен отцом?

— Что имя вам? Над трупом издеваться?

— И родины ты мне не назовешь? — упорствовала жрица.

— Я из Микен, жена, когда-то славных.

— [Их государь —] стратег, блаженным наречен… царь Агамемнон, — подхватила Ифигения.

— Такого я не знал… Вообще довольно… — оборвал расспросы Орест.

— О, не таись! Обрадуй вестью, гость!.. — взмолилась Ифигения.

— Погиб… Женою он зарезан… Вот в чем ужас… Но больше уст… я не открою.

— Один вопрос… Атридова жена?..

— Схоронена, убитая рожденным… — ответил Орест.

Все трое переглянулись, умолкнув.

— Увы! Увы! Был праведен, но и ужасен суд… — содрогаясь, прошептала Ифигения, а потом, собравшись с духом, спросила, что им известно о зарезанной дочери Агамемнона.

— Что ж говорить? Ведь солнце ей не светит.

Ифигения встрепенулась, глаза ее блеснули.

— Послушайте же, гости, знаю речь полезную для вас я <…> [и] для себя… Возьмешься ль ты, если спасу тебя, друзьям письмо свезти аргосским? — обратилась она к Оресту.

— На триере средь моря был я капитан; а он, — кивнул Орест на Пилада, — он пассажир, который только делит мои труды. <…> Мы сделаем иначе. Ты отдашь ему письмо <…> А я останусь для алтаря…

— Твой дух высок… <…> Поистине ты друг. <…> Как решил ты, гость, тому и быть, — согласилась Ифигения. — С моим посланьем пошлем его, а ты умрешь <…> я иду к богине дивной в храм, письмо возьму… Простимся ж, и не думай, что зла тебе желаю я.

Она поспешила прочь, а Пилад принялся отговаривать Ореста.

— [Тебя на гибель верную не брошу я.] Что счастие, когда теряешь друга? <…> Иль знать, что ты убит, и жить — позором мне не будет? <…> прослыть предателем твоим <…> стыжусь. О нет! О нет! С тобою вздох последний и я отдам, царевич, и пускай с тобой меня и режут, и сжигают <…>

— В чем зло, скажи, коль, гневом покорен богов, я жизнь покину? Но <…> за что же ты погибнешь? Оставайся в живых, Пилад, и от моей сестры, которую тебе я в жены отдал, рождай детей <…> Ты должен жить!.. Вернись под отчий кров. <…> Смотри ж, не брось сестры моей <…>

Их жаркое перешептывание прервало появление жрицы с письмом в руке.

— Пусть клятву даст, что отвезет письмо, — сказала она и дала обещание сохранить Пиладу жизнь: — Посланника я на корабль доставлю.

— Твоим друзьям вручу письмо, — заверил ее Пилад. — А вдруг письмо среди вещей в волнах исчезнет и спасу я только тело <…>?

— На случай то, что в строках стоит, тебе из уст я передам <…> если в волнах морских [посланье] пропадет, живая речь посла [его] заменит, — решила Ифигения

— Твои слова хвалю, — кивнул Пилад. — Но передай, что ж должен я в Аргосе поведать и кому?

— Оресту <…> Агамемнона сыну, — ответила Ифигения.

Она отвернулась, уносясь мыслями в родной край, и не заметила изумления во взгляде пленников.

— «Убитая в Авлиде говорит, живая здесь, не там, Ифигения…» — прочитала вслух жрица строки письма.

— Но где ж она?.. Иль мертвая придет? — вскричал Орест.

— Она перед тобой… Но ты не должен перебивать теперь ее слова, — рассердилась Ифигения и продолжила читать: — «Доставь меня в отчизну, мой родимый, у варваров не дай окончить дни, освободи от крови и богини. Мне тягостен почет убийцы, брат…» [Орест, его зовут Орест], запомни имя.

— О боги, — застонал Орест. — [Невероятно!]

[— Я не с тобою говорю, а с ним. — Ифигения кивнула на Пилада. — Ты имя не забудешь?]

— [Нет], — произнес Пилад. — И не замедлю я выполнить обещанное. Вот, возьми, Орест, — тебе сестра послала.

— Давай письмо… Но мне не до письма… Не на словах хочу вкусить я счастья. О, милая, родная!

С этими словами Орест заключил Ифигению в объятия, но та высвободилась.

— Ты, ты мой брат? <…> Легко сказать… Но надо доказать…

[Ты помнишь ли, что вышивала перед тем, как увезли тебя в Авлиду? — спросил Орест. — Я опишу тебе ту вышивку. Покои свои ты помнишь во дворце? Я расскажу тебе, что там стояло.]

Он описал все в точности, и Ифигения, зарыдав, сама принялась обнимать его.

— О милый! Нет милей тебя, о милый! <…> [Младенцем тебя] я на руках кормилицы оставила. <…> О, сердце! Но слова бессильны, чтобы ими твое я счастье рассказала. Предел чудес…

— [О бедная], — промолвил Орест. — Жребий был лют для нас и жизни отравил. <…> А если б ты брата сгубила…

— Ты, ты, мой брат, едва ушел от рук моих, — ужасалась Ифигения. — Твоею кровью рука сестры готова обагриться была… Увы! И что ж? Какой конец? Что ждет тебя? Какой возврат тебе я приготовлю? <…> О, где тот бог, иль смертный, или иная сила, чтоб исход они нам показали?

Пилад слушал молча, сочувственно, но с растущим нетерпением. Медлить больше нельзя, пришла пора действовать.

[– Мы обо всем наговоримся, — прервал он брата с сестрой, — когда покинем это варварское место и будем на свободе. Но как спастись?]

— Могли бы мы тирана… порешить, — начал Орест, но Ифигения запретила даже думать об этом. Царь Фоант был к ней добр, она не поднимет на него руку.

И тут ее осенило. Идеальный замысел представился ей во всей своей полноте, до мельчайших подробностей. Она поспешно изложила его мужчинам, и те приняли его безоговорочно. Затем все трое скрылись в храме.

Чуть погодя показалась Ифигения с идолом Артемиды в руках и едва не столкнулась с Фоантом, переступающим порог святилища.

— О царь, молю — не далее колонны! — вскричала жрица.

На недоуменный вопрос правителя, почему он должен остановиться, она ответила, что те двое пленников, которых он прислал для жертвоприношения, нечисты. На них скверна, грех, они убили собственную мать, и Артемида гневается.

— Я <…> должна омыть нечистых, — объяснила царю Ифигения. — <…> Грехи с людей смывает только море. <…> [Однако] моря мало… Уединение нам нужно для других обрядов, царь… <…> Но статую очистить тоже надо… <…> Пусть теперь рабы из храма пленных выведут <…> [А горожанам вели не приближаться, домов не покидать и даже не смотреть на нечестивых.]

— Ты с делом божьим не спеши, чтоб вышел прок, — сказал Фоант. — [Мы торопить тебя не будем.]

Он проводил взглядом процессию. Впереди шла Ифигения со статуей в руках, за ней Орест и Пилад, следом служанки с сосудами для очищающего обряда. Ифигения молилась вслух: «Ты же, царственная дева, Зевса дочь и дочь Латоны, / Если я убийц омою, жертву примешь — там, где должно. / Будет чистою обитель Артемиды, мы блаженны / Тоже будем…» Наконец они скрылись из вида, удаляясь в бухту, где стоял корабль Ореста. Все осуществилось, как было задумано, теперь спасению ничто не препятствовало.

И все-таки препятствие возникло. Ифигения благополучно отослала прислужниц еще на полпути, чтобы подойти к морю без посторонних. Трепетавшие перед ней рабыни подчинились беспрекословно, и, едва трое беглецов очутились на борту корабля, гребцы что было сил заработали веслами. Но выйти из гавани им не удалось: сильнейший встречный ветер гнал их обратно, и, как ни бились они, побороть его не могли. Корабль несло прямо на скалы. Тавры к этому времени уже разгадали уловку Ифигении — одни высыпали на берег, готовясь захватить корабль, другие помчались с вестями к царю Фоанту. Рассвирепев, тот тоже поторопился от храма на берег, чтобы предать смерти нечестивых чужаков и вероломную жрицу, когда прямо перед ним в воздухе возник сияющий силуэт. Это могла быть только богиня. Царь замер в благоговейном оцепенении.

— Куда же ты, царь? Куда стопы направил, о царь Фоант? Внемли словам моим. Афина я, — возвестила небожительница. — Останови погоню, дружин твоих поток останови. <…> Орест сюда явился <…> и должен, в Аргос сестру свою доставив, отвезти священное в мой город изваянье <…> [Так велят им боги, даже] Посейдон хребет морской в угоду мне разгладил. <…> ты ж, Фоант, смири свой гнев, несправедливо пылкий.

Фоант немедленно повиновался.

— Царица, о Афина <…> Прилично ли против богов могучих бороться нам? [Все будет так,] как ты велишь <…>.

В тот же миг на глазах у всех собравшихся ветер переменился и волны улеглись. Греческий корабль вышел из гавани и, распустив парус, стрелой понесся к горизонту.

Назад: Часть третья. Война в Италии
Дальше: II. Фиванский царский дом