Историю фиванской династии, как и историю Атридов, с которой она соперничает в известности, увековечила античная драма. Об Эдипе и его детях рассказывают величайшие трагедии Софокла, написанные в V в. до н.э. — тогда же, когда Эсхил создавал свои бессмертные произведения, посвященные потомкам Атрея.

КАДМ И EГО ДEТИ

Миф о Кадме и его дочерях всего лишь пролог к основной истории. Тем не менее в Античности эпохи классики он был очень популярен, и несколько авторов приводят его целиком или частично. Я отдаю предпочтение простой и ясной версии Аполлодора, изложенной в I или II в. н.э.

Когда Европу похитил бык, отец царевны отправил своих сыновей на поиски, наказав не возвращаться, пока не отыщут ее. Один из братьев, Кадм, предпочел не метаться беспорядочно по городам и весям, а благоразумно отправился к дельфийскому оракулу, чтобы узнать о судьбе сестры. Бог велел ему не беспокоиться больше ни о ней, ни о том, что отец не примет его обратно, а построить собственный город. Пусть следует за коровой, которую увидит на пути из Дельф, и заложит город там, где она примостится отдохнуть. Так были основаны Фивы, а область вокруг них стала называться Беотией — «коровьим краем». Однако сперва Кадму пришлось расправиться с ужасным драконом, который сторожил расположенный неподалеку источник и по очереди убивал всех, кого Кадм посылал за водой. В одиночку он бы никогда ничего не выстроил, но после победы над драконом Кадму явилась Афина и велела засеять поле драконьими зубами. Он повиновался, не зная, что из этого выйдет, и, к своему ужасу, увидел, как из земли вырастают воины в полном вооружении. До него, впрочем, им не было никакого дела. Не удостоив его даже взглядом, они принялись сражаться между собой, пока в живых не осталось только пятеро. Их Кадм привлек к себе на службу.

Опираясь на пятерых своих надежных помощников, он добился для Фив процветания и славы. Кадм правил городом мудро и достойно. Согласно Геродоту, именно он дал грекам алфавит. Женой Кадма стала Гармония, дочь Ареса и Афродиты. Боги почтили своим присутствием их свадебный пир, и Афродита подарила Гармонии чудесное ожерелье, изготовленное олимпийским кузнецом Гефестом. Но, как ни прекрасен был божественный подарок, потомкам царской четы он принес несчастье.

У супругов было четыре дочери и один сын. На примере своих детей Кадм и Гармония убедились, как переменчива и недолговечна бывает благосклонность богов. Судьба каждой из дочерей сложилась печально. Одна из них, Семела, давшая жизнь Дионису, погибла, когда Зевс-громовержец предстал перед ней во всем своем ослепительном, грозном величии. Другая, Ино, пыталась уничтожить своего пасынка Фрикса, но его спас златорунный баран и унес в Колхиду. Муж Ино в приступе безумия убил их общего сына Меликерта, и царица с телом сына на руках бросилась в море. Однако боги спасли их обоих. Ино стала морской нимфой — той самой, которая поможет Одиссею, когда его плот разобьет буря, — а ее сын превратился в морское божество. В «Одиссее» нимфу по-прежнему зовут Ино, однако впоследствии она получит другое имя — Левкотея, а ее сын Меликерт наречется Палемоном. Ей, как и Семеле, все-таки в конце концов повезло по сравнению с двумя другими дочерьми Кадма, вынужденными пережить смерть сыновей. Самая страшная участь выпала третьей сестре, Агаве. Дионис наслал на нее безумие. Она приняла своего родного сына Пенфея за льва и растерзала собственными руками. Сына четвертой сестры, Автонои, звали Актеон, и он был непревзойденным охотником. Судьба оказалась более милостива к Автоное и не обрекла на детоубийство, однако ей все же пришлось узнать горе матери, чей сын во цвете лет погиб ужасной и при этом совершенно несправедливой смертью, хотя ни в чем дурном повинен не был.

Разгоряченный охотой Актеон, страдая от жажды, спустился вслед за тонким ручейком в грот, где виднелось небольшое прозрачное озерцо. Он хотел всего лишь освежиться в хрустальной воде, не подозревая, что набрел на любимую купальню Артемиды, которая как раз сбросила одежду и стояла во всей своей обнаженной красоте у кромки воды. Оскорбленная богиня не стала разбираться, намеренно нарушил этот юноша ее уединение или нечаянно. Она брызнула ему в лицо водой, и, едва капли коснулись его, он превратился в оленя. Не только телом, но и духом. Сердце, прежде не знавшее страха, сжалось в испуге, и олень Актеон помчался прочь. Завидев бегущего лесного зверя, Актеоновы гончие пустились за ним в погоню, и, даже подстегиваемый страхом, он не сумел оторваться от разъяренной своры. Собаки, верные охотничьи спутницы Актеона, набросились на него и загрызли.

Так на склоне лет привычное благополучие сменилось для Кадма и Гармонии горькими переживаниями за детей и внуков. После гибели Пенфея они бежали из Фив, словно пытаясь заодно скрыться от бед, но те следовали за ними по пятам. Когда царь с царицей осели в далекой Иллирии, боги превратили их в змей, без всякой на то причины, ведь ничего плохого эти двое не сделали. Их судьба служит убедительным доказательством того, что несчастья вовсе не кара за грехи, поскольку невинные страдают ничуть не реже виновных.

Но даже в злополучном фиванском роду никто не претерпел столько незаслуженных страданий, сколько праправнук Кадма Эдип.

ЭДИП

Его историю я целиком взяла из одноименной трагедии Софокла, за исключением эпизода о загадке Сфинкс. Этот сюжет упоминается поэтом только вскользь, зато у многих других авторов изложен практически без разночтений.

Фиванский царь Лай был правнуком Кадма. В жены он взял свою дальнюю родственницу Иокасту. С их воцарением в Фивах определяющую роль в судьбе рода стал играть дельфийский оракул Аполлона.

Аполлон был богом истины. Все прорицания дельфийской пифии неизменно сбывались. Пытаться помешать пророчеству осуществиться было так же бесполезно, как противостоять предначертаниям судьбы. Тем не менее, когда пифия предрекла царю Лаю гибель от руки собственного сына, он твердо вознамерился этому воспрепятствовать. Связав новорожденному ноги, отец велел отнести ребенка в глухое безлюдное место на труднодоступной горе, обрекая на верную смерть. Теперь он ничего не боялся и твердо верил, что знает свое будущее лучше самих богов. Насколько сильно он заблуждался, царь даже не догадывался. Человека, который нанес ему смертельный удар, он принял за чужеземца. Лай так и не успел понять, что своей кончиной подтверждает правоту предсказаний Аполлона.

Царь погиб в чужих краях через много-много лет после того, как приказал оставить младенца на горном склоне. По Фивам распространилась весть, что на Лая со спутниками напали разбойники и разделались со всеми, кроме одного, которому удалось спастись и рассказать о случившемся. Разыскивать убийц никто не стал, поскольку фиванцам в то время хватало других тяжелых забот: подступы к городу перекрыла Сфинкс, крылатое чудовище с телом льва, но с женской головой и грудью. Злодейка подстерегала путников в засаде и каждому, кто оказывался ее пленником, загадывала загадку, обещая отпустить, если ответ будет верным. Никто не мог справиться с трудным заданием, и Сфинкс пожирала одного человека за другим, фактически удерживая город в осаде. Семь огромных врат, гордость Фив, стояли закрытыми, и горожанам грозила голодная смерть.

Вот в эти нелегкие для Фив времена в Беотию пришел чужеземец, человек отважный и мудрый, которого звали Эдип. Покинуть родной Коринф, в котором он вырос, считаясь сыном царя Полиба, его заставило очередное прорицание дельфийского оракула. Аполлон предрек Эдипу участь отцеубийцы. Царевич, вознамерившись, как и Лай, помешать исполнению пророчества, расстался с Полибом навсегда. Долгие скитания привели его в Беотию, где он и услышал о Сфинкс. Бесприютный, одинокий Эдип не особенно дорожил своей жизнью, поэтому решил отыскать мучительницу и попробовать разгадать ее загадку. «Кто утром ходит на четырех ногах, днем на двух, а вечером на трех?» — вопросила Сфинкс. «Человек, — ответил Эдип. — В младенчестве ползает на четвереньках, взрослым ходит на двух ногах, а в старости опирается на посох». Ответ был правильным. Сфинкс без всяких объяснений, но ко всеобщему облегчению покончила с собой, бросившись со скалы, и Фивы были спасены. Эдипу сторицей воздалось все, чего он лишился. Благодарные фиванцы сделали его царем, и он взял в жены вдову погибшего Лая, Иокасту. Много лет прожили они счастливо. На сей раз пророчество Аполлона, казалось бы, не оправдалось.

Но когда двое сыновей Эдипа и Иокасты выросли, на Фивы обрушился страшный мор. Он уничтожал все живое — не только людей по всей Беотии, но также скот и посевы. Тем, кто избежал смерти от болезни, грозила смерть от голода. Больше всех мучился Эдип, ведь он был главой, а значит, отцом государства, называл подданных своими детьми и их беды переживал как свои. Отчаявшись, он отправил брата Иокасты Креонта в Дельфы молить бога о помощи.

Креонт вернулся с обнадеживающими вестями. Аполлон провозгласил, что мор прекратится, когда покарают того, кто убил царя Лая. У Эдипа отлегло от сердца. Отыскать убийцу вполне возможно даже по прошествии стольких лет, а уж возмездие не заставит себя ждать. Перед всеми фиванцами, собравшимися выслушать доставленную Креонтом весть, Эдип объявил:

Приказываю, кто бы ни был он,

Убийца тот, в стране, где я у власти,

Под кров свой не вводить его и с ним

Не говорить. <…>

Но гнать его из дома, ибо он —

Виновник скверны, поразившей город. <…>

Я проклинаю тайного убийцу, —

Один ли скрылся, много ль было их, —

Презренной жизнью пусть живет презренный!

Эдип рьяно взялся за дело. Велев привести самого почитаемого жителя Фив, слепого вещего старца Тиресия, он спросил, есть ли способ выяснить, кто были убийцы. К изумлению и негодованию Эдипа, прорицатель отказался отвечать. «Бессмертных ради, — зная, не таись», — увещевал его царь. «Безумные! Вовек я не открою, что у меня в душе… твоей беды…» — упорствовал Тиресий. Но когда Эдип выпалил в гневе, что уклоняющийся от ответа старец не иначе как сам замешан в том убийстве, прорицатель рассердился и вопреки собственному желанию изрек, тяжело роняя слова, что сам Эдип и есть тот убийца, которого ищет: «Страны безбожный осквернитель — ты!» Эдип решил, что у старика помутился рассудок, иначе как объяснить этот бред? Он приказал Тиресию убираться прочь и никогда больше не показываться ему на глаза.

Иокасту слова Тиресия тоже возмутили. «Из людей никто не овладел искусством прорицанья. <…> Не верь им!» — бросила она с презрением и рассказала Эдипу, как пифия предрекла царю Лаю смерть от руки сына, а они с супругом избавились от ребенка и тем самым предотвратили исполнение пророчества.

— По слуху, от разбойников безвестных он [царь] пал на перекрестке трех дорог, — торжествующе завершила свою речь Иокаста.

Эдип посмотрел на нее в смятении.

— А много ли годов прошло с тех пор?

— Да незадолго перед тем, как власть ты принял здесь, оповестили город, — ответила царица.

— Отправился он с малой свитой или с большим отрядом, как владыка-царь? — допытывался Эдип.

— Их было пять, один из них глашатай, — торопливо произнесла Иокаста. — Слуга, один он спасся и бежал.

— Нельзя ль его скорей вернуть сюда?

— Конечно, можно, но зачем тебе? <…> Пускай он явится сюда, — но вправе узнать и я, чем удручен ты, царь.

— Кому ж еще открыться мне, жена, в моей беде? — горестно промолвил Эдип. — Итак, узнай: отцом / Мне был Полиб, коринфский уроженец / <…> но случай произошел <…> / На пире гость один, напившись пьяным, / Меня поддельным сыном обозвал. / <…> Сомненья грызли: слухи поползли. / И, не сказавшись матери с отцом, / Пошел я в Дельфы. Но не удостоил / Меня ответом Аполлон, лишь много / Предрек мне бед, и ужаса, и горя: / Что суждено мне с матерью сойтись, / Родить детей, что будут мерзки людям, / И стать отца родимого убийцей. / Вещанью вняв, решил я: пусть Коринф / Мне будет дальше звезд, — и я бежал / <…> Когда пришел я к встрече трех дорог, / Глашатай и старик, как ты сказала, / В повозке, запряженной лошадьми, / Мне встретились. Возница и старик / Меня сгонять с дороги стали силой. / Тогда возницу, что толкал меня, / Ударил я в сердцах. Старик меж тем <…> / Меня стрекалом в темя поразил. / С лихвой им отплатил я. В тот же миг / Старик, моей дубиной пораженный, / Упал, свалившись наземь, из повозки. / И всех я умертвил… И если есть / Родство меж ним… и Лаем…

Иокаста возразила, что единственный оставшийся в живых кричал, мол, разбойников было много, не один.

— Поистине его не мог убить мой бедный сын — он сам погиб младенцем, — заключила она.

Они рассуждали вслух, выискивая доказательства того, что Аполлон ошибся в своем пророчестве. Как раз в этот момент из Коринфа прибыл посланец с известием о смерти Полиба.

— Где вы, богов вещанья? — воскликнула Иокаста. — Боялся царь Эдип его убить — и прочь бежал; Полиб же сам скончался, как рок велел, не от его руки.

Вестник улыбнулся многозначительно.

— Так этот страх привел тебя к изгнанью? — обратился он к Эдипу. — Сказать по правде, страх напрасен твой. <…> Не в родстве с тобой Полиб. Такой же он отец тебе, как я. <…> Ни он тебя не породил, ни я. <…> Из рук моих тебя он принял в дар.

— А ты купил меня или нашел? — начал расспрашивать ошеломленный царь. Он хотел узнать, кто были его настоящие мать и отец.

Вестник сказал, что родители Эдипа ему неизвестны.

— Мне передал тебя <…> пастух. <…> Он, помнится, слугой назвался Лая.

— Он жив еще?.. Увидеть бы его… — не унимался Эдип.

Иокаста побелела, лицо ее исказил ужас.

— Не все ль равно? О, полно, не тревожься и слов пустых не слушай… позабудь… — быстро проговорила она.

Эдип не понимал, почему Иокаста так горячо пытается прервать разговор.

— Что все равно? Мое происхожденье? — недоумевал Эдип.

— Коль жизнь тебе мила, молю богами, не спрашивай… — твердила Иокаста. — Моей довольно муки!

Сорвавшись с места, она скрылась в глубине дворца.

Тем временем в зал вошел незнакомый старик. Вестник, окинув его внимательным взглядом, сказал, что это тот самый пастух, который отдал ему мальчика.

— Его ты знаешь? — спросил Эдип старика. — Ты его встречал?

Пастух не ответил, но вестник не сдавался:

— Скажи, ты мальчика мне отдал — помнишь, — чтоб я его, как сына, воспитал? <…> Вот, милый друг, кто был младенцем этим, — сказал вестник, указывая на Эдипа.

— О, будь ты проклят! — отшатнулся пастух. — Придержи язык.

— Ты о младенце отвечать не хочешь! — рассвирепел Эдип. — <…> Добром не хочешь, — скажешь под бичом. <…> Младенца ты передавал ему?

— Старика не бей! — взвыл пастух. — Передавал… Не спрашивай ты больше, ради бога!

Эдип пригрозил казнить его, если он не признается, чей это был ребенок. Пастух сдался:

— Ребенком Лая почитался он… Но лучше разъяснит твоя супруга, ее спроси!

— Так отдала тебе она младенца?

— Да, царь, — простонал пастух. — <…> Велела умертвить. <…> Злых страшилась предсказаний. <…> Был глас, что он убьет отца.

Нечеловеческий крик вырвался из груди царя. Теперь он наконец понял все.

— Увы мне! Явно все идет к развязке. О свет! Тебя в последний раз я вижу! В проклятии рожден я, в браке проклят, и мною кровь преступно пролита!

Он убил своего отца и женат на собственной матери. Для него нет избавленья. Ни для него, ни для нее, ни для их детей. Все они опорочены.

Эдип заметался по дворцу, ища свою жену… и мать. Он нашел ее в опочивальне. Она была мертва. Покончила с собой, осознав сокрушительную правду. Стоя над ее остывающим телом, Эдип тоже свел счеты, но не с жизнью. Он выколол себе глаза, чтобы навсегда лишиться света дня. Непроглядная тьма стала для него убежищем — лучше жить в ней, чем смотреть полными стыда глазами на мир, который прежде был светлым и прекрасным.

АНТИГОНА

Этот сюжет я беру из двух трагедий Софокла — «Антигона» и «Эдип в Колоне», за исключением эпизода гибели Менекея, о которой рассказывается в трагедии Еврипида «Финикиянки».

После всех этих потрясений, завершившихся самоубийством Иокасты, Эдип остался жить в Фивах с подрастающими детьми. У него было два сына, Полиник и Этеокл, и две дочери, Антигона и Исмена. Доля им выпала очень несчастливая, но никакими чудовищами, «что будут мерзки людям», как предрекала Эдипу пифия, они не стали. Оба юноши пользовались уважением у фиванцев, обеими девушками, примерными и почтительными, отец мог только гордиться.

От престола Эдип, разумеется, отрекся. Старший его сын Полиник сделал то же самое. Фиванцы сочли это решение мудрым в сложившихся ужасных обстоятельствах и признали своим правителем-регентом Креонта, брата Иокасты. К Эдипу же они еще много лет относились по-доброму, а потом все-таки потребовали убраться из города. Что побудило их к этому, неизвестно, однако на выдворении настаивал Креонт, и сыновья Эдипа согласились с его волей. Единственной опорой бывшему царю оказались дочери, которые делили с ним все невзгоды. Антигона отправилась с ним в изгнание, чтобы служить ему поводырем и заботиться, а Исмена осталась в Фивах блюсти интересы Эдипа и сообщать обо всем, что может его касаться.

После ухода Эдипа его сыновья стали претендовать на трон и бороться за власть. Победил Этеокл, даром что был младшим, и вынудил брата бежать из города. Полиник укрылся в Аргосе и всеми силами старался настроить аргосцев против Фив, чтобы собрать войско и пойти на Этеокла войной.

Эдип же с Антигоной после долгих скитаний очутились в Колоне, живописном селении близ Афин, где находилось святилище бывших мстительниц эриний, а ныне милостивых блюстительниц закона эвменид, дававших приют обездоленным. Слепой старик с дочерью обрели в Колоне надежное убежище, и именно там Эдип закончил свои дни. Проведя большую часть жизни в тоске и страданиях, перед смертью он получил утешение от того же самого оракула, который когда-то предрек ему страшную судьбу. Аполлон пообещал, что Эдип, опальный убогий странник, обеспечит той земле, в которой упокоится, покровительство богов. Афинский царь Тесей принял старца со всеми почестями, и Эдип отправлялся в мир иной с радостным осознанием того, что люди больше не испытывают ненависти к нему, а наоборот, считают его благодетелем и заступником страны, давшей ему пристанище и хранящей его прах.

Доброе для Эдипа пророчество о его высоком посмертном предназначении принесла в Колон Исмена. Вместе с сестрой она проводила отца в последний путь, а потом Тесей благополучно вернул девушек в Фивы. Там назревала очередная беда: один из их братьев шел войной на родной город, который другой готовился оборонять до последнего. Полиник, нападавший, имел больше прав на царский трон, однако младший, Этеокл, выступал в данном случае защитником Фив и спасал их от захвата. Сестры не могли встать на сторону кого-то одного из братьев.

Союзниками Полиника выступили шесть вождей, среди которых были правитель Аргоса Адраст, а также зять Адраста Амфиарай. Последний присоединился крайне неохотно, поскольку обладал провидческим даром и знал, что никто из семерых не вернется домой живым, кроме Адраста. Однако Амфиарай был связан обетом, согласно которому его жена Эрифила должна была разрешать любой спор между ним и ее братом. Он поклялся в этом много лет назад, после ссоры с Адрастом, когда Эрифиле удалось их помирить. Теперь же Полиник привлек ее на свою сторону, подкупив чудесным ожерельем работы Гефеста, которое когда-то подарили на свадьбу его прародительнице Гармонии, и Эрифила склонила мужа отправиться на войну.

На каждые из семи фиванских врат пришлось по одному из семерых нападавших аргосских вождей и по одному отважному защитнику из числа фиванских героев. Этеокл оборонял те врата, которые пытался взять приступом Полиник. Антигона с Исменой во дворце ждали вестей о том, какой из братьев сразит другого. Однако еще до того, как начались главные бои, за родину погиб один фиванский юноша, совсем еще мальчик, успевший тем не менее отличиться непревзойденной доблестью и благородством. Это был младший сын Креонта Менекей.

Вещий Тиресий, чьи пророчества принесли царскому роду столько страданий, изрек очередное. На этот раз он сообщил Креонту, что залогом спасения Фив будет смерть Менекея. Отец отказался даже думать об этом. Он был готов расстаться с жизнью сам, но «из жалости к отчизне ей сына жертвовать» — ни за что. «Дитя мое, пока спокоен город, / Вещания безумные презрев, / Беги, покинь фиванские пределы…» — велел Креонт сыну, слышавшему слова Тиресия. «Бежать? Куда? В чей город и к кому?» — растерялся мальчик. «О только дальше, дальше от Кадмеи… <…> Дам золота тебе я», — отвечал отец. Менекей согласно кивнул: «Хорошо… Иди, отец…» — но, едва Креонт удалился, заговорил по-другому:

«Уйди, — он говорил, — и город брось

На произвол судьбы!» Такую трусость

Простят, конечно, люди старику.

Отцу простят — но сына, что отчизну

Мог выручить и предал, проклянут:

Изменникам отчизна не прощает.

Довольно… Жизнь я отдаю богам…

<…> Тот человек, который может смертью

От тяжких мук отчизну исцелить.

<…> Не бедный дар тебе я приношу,

Фиванский край, недуг твой исцеляя…

И если бы стране своей служить

Желали все, себя забыв, — для мира

Настали бы златые времена.

Он ринулся в самую гущу сражения и, не имея ни малейшего боевого опыта, погиб сразу.

Ни осажденные, ни осаждавшие долго не могли добиться явного перевеса, и в конце концов враждующие стороны договорились разрешить ситуацию поединком между братьями. Если победит Этеокл, аргивяне отступят. Если Этеокл потерпит поражение, Полиник станет царем. Однако победителем не вышел никто — противники убили друг друга. Этеокл, умирая, посмотрел на брата сквозь слезы, но уже не смог произнести ни слова. Полиник же прохрипел, едва дыша: «Бедный брат! Он был мой враг, но умирает братом… <…> мой труп похороните дома… <…> Из царства, которого лишился я, земли <…> прошу ничтожные две горсти…»

Поединок ничего не решил, и битва возобновилась. Но Менекей пожертвовал собой не напрасно. В конце концов фиванцы одержали верх, и из семи аргосских вождей в живых остался лишь Адраст. С остатками разбитого войска он бежал в Афины. В Фивах правителем вновь стал Креонт, который сразу же объявил, что никто из осаждавших город не получит погребения. Этеокла похоронят со всеми почестями, совершив «над ним обряд, достойный благородных», а Полиника бросят на растерзание диким зверям и хищным птицам. Такое возмездие противоречило заветам богов и законам справедливости. Это было глумление над усопшим. Души непогребенных не могут переправиться через реку, опоясывающую царство мертвых, поэтому целый век вынуждены, истерзанные страданиями, одиноко скитаться, не находя приюта и покоя. Хоронить мертвых считалось священным долгом человека, причем хоронить не только своих, но и чужих, если так сложатся обстоятельства. Креонт же, запретив предавать Полиника земле, приравнял священный обычай к преступлению. Дерзнувшему нарушить приказ грозила смертная казнь.

Антигону и Исмену распоряжение Креонта привело в ужас. Исмена, потрясенная услышанным, отчаянно жалела несчастного, его отданное на поругание тело и сиротливую, неприкаянную душу. Тем не менее она не видела иного выхода, кроме как покориться. Они с Антигоной теперь совсем одни. Остальные фиванцы ликуют при мысли, что человек, развязавший против них войну, понесет такую жуткую кару.

— Мы женщинами рождены, и нам с мужчинами не спорить, — помни это. Над нами сильный властвует всегда, — убеждала Исмена сестру. — <…> Я буду подчиняться тем, кто властен <…> Я против воли граждан не пойду.

Но Антигона покоряться не собиралась.

— Что хочешь делай — схороню его. <…> пойду одна земли насыпать над любимым братом.

— Как за тебя, несчастную, мне страшно! — вскричала Исмена. — За безнадежное не стоит браться.

— Без сил паду, но все же сделав дело, — упорствовала Антигона.

Она удалилась. Исмена не отважилась идти за ней.

Несколько часов спустя Креонт услышал во дворце крик, что вопреки его приказу Полиника похоронили. Выбежав наружу, правитель Фив столкнулся со стражниками, которых он приставил к телу погибшего. Они вели Антигону. «Вот сделавшая дело. Мы схватили ее за погребеньем». Стражники объяснили, что дерзкой ослушнице помогла песчаная буря, скрывшая ее от их глаз. Когда же наконец все стихло, они увидели, что тело погребено, а девушка «чтит мертвого трикратным возлияньем».

— Ты знала мой приказ? — спросил Креонт грозно.

— Да, — ответила Антигона.

— И все ж его ты преступить дерзнула?

— Не Зевс его мне объявил, не Правда, живущая с подземными богами и людям предписавшая законы, — покачала головой Антигона. — <…> Закон богов, не писанный, но прочный. Ведь не вчера был создан тот закон <…>

Рыдающая Исмена встала рядом с сестрой.

— Я виновата… и за вину ответ нести готова!

Но Антигона не приняла ее жертву.

— Нет, это было бы несправедливо <…> ты ни при чем, одна умру — и этого довольно, — сказала царевна и велела сестре не говорить больше ни слова. — <…> ты предпочитаешь жизнь, я — смерть. <…> Мы почитали разное разумным.

Когда стражники уводили приговоренную к казни Антигону, она воззвала:

На меня посмотрите, правители Фив,

На последнюю в роде фиванских царей,

Как терплю, от кого я терплю — лишь за то,

Что почтила богов почитаньем!

Сестра ее Исмена исчезла бесследно, не удостоившись ни преданий, ни поэм. На этом заканчивается история Эдипова рода и последних представителей фиванской царской династии.

СEМEРО ПРОТИВ ФИВ

Этот сюжет изложен в трагедиях двух великих греческих авторов — в «Семеро против Фив» Эсхила и «Умоляющих» («Просительницах») Еврипида. Я отдаю предпочтение версии Еврипида, которая, как и многие другие его произведения, поразительно близка нашему мировосприятию. Художественное мастерство Эсхила неоспоримо, однако в его случае перед нами возвышенная поэма о войне, тогда как трагедия «Умоляющие» Еврипида нагляднее всех остальных его творений демонстрирует, насколько он опережал свое время.

Полиник был похоронен ценой жизни сестры. Теперь его душе ничто не препятствовало переправиться через реку в царстве мертвых и обрести приют в подземной обители. Но остальные вожди, пришедшие вместе с ним завоевывать Фивы, лежали непогребенные, и запрет Креонта навсегда лишал их надежды на упокоение.

Адраст, единственный из семерых противников Фив оставшийся в живых, отправился к афинскому царю Тесею просить, чтобы тот убедил фиванцев разрешить похоронить мертвых. С ним были матери и сыновья погибших.

— Царь, вызволи аргосские тела! <…> вели вернуть <…> и сжалься над бедами, над горем матерей <…> похоронить детей их молят руки, — воззвал Адраст к Тесею. — <…> Все города другие слабы. Ваш один бы с делом справился. Афины сочувствуют несчастью.

Но Тесей отказал.

— Неужто мне в союз вступать с тобою? [Ты сам повел на Фивы свой народ. И] если плохо придумал, так последствия неси ты сам своей придумки. Мы при чем же?

Тогда в разговор двух царей вмешалась Эфра, мать Тесея, к которой в первую очередь обратились с мольбой измученные горем матери непогребенных.

— Дерзну ль с тобой о чести говорить Тесеевой и об афинской чести?

— Да, говори! — позволил Тесей и внимательно выслушал все ее доводы.

— Остерегись, не делаешь ли ты ошибки, царь Тесей, когда не хочешь восстановить их честь. <…> Страха не знаю я, когда тебя зову против мужей, которые мешают убитому быть погребенным; силой вступись за них и эллинский закон от дерзких рук спаси, Тесей. В охране божественных законов вся надежда, вся сила городов.

— Твои внушения, родная, не прозвучали даром, — промолвил Тесей. — <…> Мертвых уговорю вернуть им. Но в запасе и меч у нас. <…> Только воля афинского народа на поход должна быть нам. <…> если обсудить я дам им это дело, то охотней они пойдут. И разве я не сам освободил народ и граждан созвал из подданных [и правом голоса их равным наделил]?

Он отправился созывать народное собрание, а горемычные просительницы вместе с Эфрой остались ждать, что принесет их погибшим детям волеизъявление афинян — надежду или муки. «Город Паллады, сжалься! Переступать народных прав не давай людям! Ты не пособник злодею! Правде одной ты в нужде помогаешь», — молили они. Тесей вернулся с добрыми вестями. Собрание постановило сообщить фиванцам, что Афины хотят ладить с соседями, но злодеяний терпеть не станут. Гонец должен будет сказать Креонту следующее: «Отдай для погребенья аргосские тела, уважь закон, который требует так поступить по праву. А если не уважишь, то жди войны, поскольку защитить должны мы тех, кто беззащитен». Речь Тесея прервало появление фиванского посланника.

— Кто господин страны у вас? <…> Кому ж слова Креонта передам?

— Начало речи ложно, чужестранец, — покачал головой Тесей. — Ты ищешь здесь господ. Но город наш монарха не имеет — он свободен, и граждане посменно каждый год его делами правят.

— [Ну нет, такое не для наших Фив]! — вскричал посланник. — Одною град фиванский волей крепок: в нем ни толпа, ни бойкий на язык дел не решит его вития. <…> Да и вообще: ну, дело ль, чтоб невежды, чтоб чернь кормилом правила?

— Власть одного есть худшее из зол для города, — пустился в разъяснения Тесей. — <…> А равенство? Совсем другое дело, коли закон написан, если он для всех — один; коль слабый в правом деле и богача осилит. <…> Где власть в руках народа, там дети всем на радость: это — свежий прилив народной мощи. Лишь царю дух юности кичливой страшен. Царство он бережет и юношей казнит.

На этом Тесей счел, что с фиванского посланника довольно, и перешел к делу.

— [Возвращайся в Фивы и объяви: мы понимаем, мир войны прекрасней. Лишь глупец войну начнет, стремясь поработить слабейших. Мы не хотим вам зла.] Погребенья оставшимся на поле битвы я хочу, и только. <…> Похороните мертвых, потому что таков закон Эллады. <…> Дайте ж мир усопшим, пусть их земля засыплет. И на свет откуда что явилось, пусть вернется — дыхание в эфир, а тело в землю. Здесь человек — жилец, земля его вскормила оболочку, и не людям — земле она принадлежит. [Прах к праху.] <…> Дайте нам земле предать убитых <…> А не то я силою их вызволю.

Креонт не внял воззваниям Тесея, поэтому афинянам пришлось исполнить свою угрозу и двинуться на Фивы с оружием. Город они взяли. Перепуганные фиванцы думали, что им конец — их всех перебьют или угонят в рабство, а от Фив не оставят камня на камне. Но когда афинское войско уже готовилось ворваться в ворота, Тесей сам удержал дружины: «Не рушить Фивы, а отобрать убитых мы пришли».

Глашатай сообщил афинянам, все это время в нетерпении и тревоге дожидавшимся вестей из Фив, что царь Тесей собственными руками обмыл пятерых павших аргосских вождей, завернул в саван и уложил на похоронные носилки.

У матерей, сокрушенных горем, стало чуть легче на сердце, когда тела сыновей водрузили со всеми должными почестями на погребальный костер. Адраст в прощальной речи помянул каждого: «Там Капаней. Чего он не имел? / Но золотом своим не величался / И бедняка скромнее жил. <…> / Надежный <…> друг <…> / Друзья такие редки. Сердце он / Открытое имел. И улыбался / Всем ласково. А чванства ни рабы, / Ни граждане в покойном не видали. / Вот Этеокла прах. <…> Этот молод / И беден был. Но никогда почет / Не обошел его. <…> [Вот в чем его богатство. Он оставался неподкупным.] / Он находил поддержку, хоть свободы / Решений <…> своих не продавал [и перед золотом не преклонялся]. / Вот третий вождь — и новое отличье: / Гиппомедон был отроком еще, / Когда решил он гордо, что ни Музы, / Ни нега не возьмут его <…> / Он закалял себя [в охоте, в бою]. / Всего себя отчизне, / Всю силу он берег. А здесь же почил / Парфенопей, сын Аталанты. / <…> Аркадия была его отчизной, / Но в Аргосе он вырос <…> / Был скромен: он аргосцам / Не докучал — зато и между нас / Враждебных лиц не видел. <…> Не хуже дрался он / Природного аргосца, утешаясь / Удачей наших граждан и скорбя / За их урон. Его краса желанья / Рождала и соблазны, но стоял / На страже он, чтоб не поддаться лести. / Вот и Тидей. Великой похвале / Обилья слов не надо. Он словами / И не блистал. С копьем же был софист, / Для воинов неопытных опасный. / [И о величии души его поступки говорят куда красноречивей всяких слов]».

Когда запалили погребальный костер, неожиданно на уступе, к которому возносилось пламя, показалась женщина. Это была Эвадна, жена Капанея. «Мне надо к нему, поймите!» — вскричала она.

В пламенный гроб его.

Там покончится мука,

Цепи туда я сброшу.

Смерть не та ль нам отрадна,

Если идти за другом,

Куда ему бог назначит.

Она кинулась со скалы в огонь, чтобы отправиться в мир иной вместе с мужем.

Если матери утешились тем, что души их детей наконец обрели покой, то сыновья погибших не простили фиванцам бесчинства. Глядя на рвущиеся к небу языки костра, они поклялись отомстить, когда возмужают. «Спят в могилах наши отцы, но не уснет никогда гнев на тех, кто глумился над ними». Десять лет спустя они выступили в поход на ненавистные Фивы и завоевали их. Поверженных жителей обратили в бегство, а сам город сровняли с землей. Прорицатель Тиресий погиб во время массового исхода. От древних Фив осталось только ожерелье Гармонии, которое увезли в Дельфы и еще много столетий показывали паломникам. Сыновья аргосских вождей, хотя и одержали победу там, где потерпели поражение их отцы, получили прозвище Эпигоны, «родившиеся после», как будто они появились на свет слишком поздно, когда время великих подвигов уже давно прошло. Но Фивы пали до того, как греческие корабли отправились на Трою, и сыну Тидея Диомеду еще только предстояло прославиться как одному из самых доблестных героев, сражавшихся под троянскими стенами.