Закрытый космос. Надежды нет!

Отправитель: τ созвездие Северная корона. Планетоид Нимфа (Жемчужина). Станция NIM-1. Индивидуальный почтовый номер: 8067—9684677 ОЛ-7743-РСБ78.

Получатель: Солнечная система. Земля. Россия. Иваново. Индивидуальный почтовый номер: 8064—4891233 АТ-3877-УУС47.

Привет, Непослушная ромашка!

Через полчаса мы все уже будем в полном отрубе. Перед гиперпрыжком ребятам по очереди колют какую-то дрянь. Но мне не хочется вдаваться в подробности. Парни, тут есть кое-кто с мозгами, хотели мне объяснить. Но я подумал, что все это люди не глупее нас просчитывали, поэтому решил просто, по-солдатски (постоянно стараюсь держать в голове, что я теперь солдат), подчиниться.

Надо написать тебе что-нибудь такое, солдатское. Вроде: Почтальон, шире шаг! Или: Важнее даже автомата письмо девчонки для солдата! Или что там еще? Правда, у нашего почтальона с ногами туговато и, как бы я ни хотел, это письмо дотащится до тебя только через год. Даже пытаться не хочу прикидывать, когда это. И без того тоскливо.

Я понимаю, что верному стражу Родины не полагается предаваться унынию. Ну, так я и не страж, а скорее разработчик целины. Знаешь, раньше на такие планетоиды на стройки зэков гоняли, а теперь солдатню.

Перечитываю письмо – не важнец выходит. Не умею я письма писать. Но все-таки это лучше, чем ничего, ведь правда?

Буду учиться быть хорошим корреспондентом (так, кажется).

Я второй день на станции и потихоньку обживаюсь. Ребят селили по двое, как придется, а мне повезло – не досталось свободной комнаты, и меня взял к себе Генка Собинов. Ну, ты его помнишь. Он гулял года два назад с Махой, а потом в армию ушел. Реально, он тоже тут служит, на Жемчужине. Ему уже надо было обратно лететь, но он, ненормальный, остался на сверхсрочную. Хочет заработать на операцию матери, ему сестра письмо прислала, просила, чтобы оставался. Забавно получилось. Мы им письма привезли августовские, а сейчас по почте еще только ноябрьские от прошлого года доходят. И, знаешь, все равно приятно. Здесь даже обычай есть: когда кто-то отслужил, а письма его все идут, то их получает тот, кто из новобранцев его койку занял.

Здесь вообще какое-то странное отношение к письмам. Тут же как – компьютер печатает письма на листах, листы сворачиваются и запечатываются в конверты. Так что мы получаем письма почти такие же, как на Земле. Кое-кто из ребят умудрился загрузить в компьютер новые шрифты, очень похожие на обычный корявый почерк. Парни считают, что так письмо выглядит «роднее». Так вот, письма получают не для того, чтобы читать. Некоторые, особенно те, кто получает почту отслуживших, конвертов вообще не вскрывают. Они сворачивают их уголком и приклеивают на стену, и когда дверь в комнату открываешь, письма на стене начинают шелестеть. Когда конвертов много, звук получается такой, как бывает в лесу, когда ветер по листьям. Здесь распечатанными письмами меняются, как какими-нибудь коллекционными штуками. Генка говорит, тут три срока служил парень, у которого перед самой отправкой на Жемчужину то ли умер кто, то ли что-то в этом роде. Так он собирал письма, в которых про смерть говорится. Правда, я этого еще не в силах понять. К счастью, ничьих писем я не получаю, и по этому поводу старики относятся ко мне покровительственно, как будто жалеют, что ли. И меня, Ленка, это здорово бесит.

Теперь давай расскажу тебе про станцию. Здесь неплохо, хотя домом никак не назовешь. Но и на армию совершенно не похоже. Я думал, будут огромные бараки, двухъярусные кровати и все такое. А тут комнаты на двоих. Чисто. И в каждой комнате свой туалет, который никто не заставляет чистить зубной щеткой, как меня пугал наш Лексеич. Видимо, когда он служил, это было вполне в тему, а сейчас, как-никак, уже не те времена. Чему я здорово рад. Как здесь наказывают, я пока не знаю, потому что за два дня еще никто не успел толком провиниться. Хотя ребята разные. Нас тут двести шестьдесят четыре человека. Семнадцать девчонок-медичек. Но тут кое-кто говорит, что они не только медицинскую помощь оказывают и к ним ходят, ну… когда припрет. Поэтому у них и комнаты для каждой своя. Я не верю, но сам видел, что у девчонок на дверях такие штуки стоят – личные карточки считывать, вроде как сразу со счета деньги автоматически снимаются и им в получку начисляются плюс к зарплате.

Ладно, остальное в следующем письме, а тот тут сейчас проверка пойдет. Отошлю письмо. Мне кажется, что ребята ящики взламывают и черновики читают. Поэтому я сохранять не буду, сразу удалю. А в следующем письме буду дальше писать.

Приколись, уже столько накатал, а думал, что никогда письма писать не научусь. Так ведь получается, блин.

Эх, держись, подруга! Я еще стану великим… как его… эпистоляром, что ли.

Не смейся, как будто ты очень умная, все равно не знаешь, как выглядит автомобильная свеча.

Не грусти без меня. А я без тебя все равно буду. Реально фигово одному…

Ладно. Все, проверка идет.

Целую в щечку, ставлю точку.

Вчера не получилось сесть и написать. Генка гонял нас на работу. Долбили тоннель подо что-то секретное. Женька говорит, сюда разведчики свою аппаратуру хотят установить, чтобы посматривать, что на других станциях делают. Особенно их французы напрягают и японцы. Только нашим секретчикам очень хочется, чтобы никто об этом их интересе не знал, поэтому мы должны усиленно делать вид, что строим себе подземную километровую бильярдную или женскую баню. Но, по правде говоря, я и про секретную аппаратуру не очень верю. На фига им здесь, на рогах, следить за своими же, землянами? Это все равно что ехать на Гавайи, чтобы подглядывать через дырочку в пляжные кабинки к русским девчонкам. Но мои выводы никого особенно не касаются, и баню мы строим или бункер для какого-нибудь джеймсбонда, а копать все равно надо. Смешно, конечно, но работа адова. Тут снегу по самые… слушай, чуть не написал слово, которое ты не любишь. Кстати, зря. Уж что дадено мужику природой, того не отнимешь. Я свое, во всяком случае, отнять точно не дам. Снегу, короче, почти по пояс. И около станции. А если дальше идти, к горам – вообще крышка. Копаем до земли и дальше. Ясно, техника, но тут техникой не все можно сделать. Здешний снег не совсем как у нас, на Земле, в нем фигня какая-то, которая на электронику плохо влияет. Поэтому у нас копалки, которые на чипах, загибаются в три дня. А их потом Женька месяц чинит. Во всяком случае, он так говорит. А он вообще столько говорит, что я подозреваю, не всему можно верить. Но за что купил, за то продаю.

Так что копалку с чипом нам дают одну на группу. А копалки, которые без чипов, сколько унесешь. А называются они – лопатка саперная обыкновенная, ЛСО. Чувствую, мы с этой саперной обыкновенной за два года на морозе так подружимся – водой не разольешь.

А разделение здесь странное. По тридцать два чела в группе плюс начальник. Как узнал, в голову пришло, что это они слово «рота» неправильно поняли, с корнем «рот». Ребятам шутка понравилась, они теперь зовут друг друга «зубы». Мне сдается, здесь на Жемчужине народ вообще по своим каким-то правилам живет. Ну, они живут, и я привыкну. Ты же знаешь, я трава такая – куда брось, там и прижилось.

Весь день рыли. Даже обеда не дали. Генка сказал, пока туда-обратно дезинфекцию пройдем – и пообедать не успеем, и от нормы отстанем. А в конце месяца ребята из других групп будут с девочками в карты играть и отсыпаться, а мы будем здесь в мерзлой норе ЛСО ковырять.

Геныч, он вообще оказался отличный мужик. Натурально, железный. На него смотришь, кажется, будто ему ни есть, ни пить не надо. Прям, сверхчеловек какой-то, типа супергероя. И читает столько, что закачаешься. Сразу ясно, почему он в командиры выбился. Такого не хочешь – будешь слушаться. Он ребят зря не гоняет, если надо что сделать, объяснит, зачем надо. А то Головин из второй группы так только орет. Дуболом армейский, не сказать бы хуже…

Так что, малыш, повезло мне конкретно. То ли в рубашке родился, то ли синяя птица мне на голову накапала, да только в одной комнате с образцом воинской доблести живу, каждое утро вижу, как этот образец зубы чистит. По сравнению с ним чувствую себя тупым заморышем, хотя он хорошо со мной обращается. По командирским меркам. Туалет-то в нашей комнате все равно я убираю. Но мы оба люди довольно аккуратные, и это не особо напрягает.

Вот пишу, пишу, а о главном ни слова не написал.

Здесь, конечно, неплохо. Но мне ужасно не хватает тебя и мамы. И солнца. Тут почти все время темно и снег. Как люди не фигеют от этой темноты и снега. То, что они называют днем, я все еще воспринимаю как сумерки. А то, что они называют ночью, я называю «как у не…». Ой, извини, что-то у меня сегодня никак с политкорректностью (ну как, слово-то хоть я не переврал?!).

Скучаю.

Скучаю дико. Хотя солдатам, наверное, неприлично в таком признаваться. Но я еще не совсем осолдатился, поэтому могу скучать. Никто меня здесь не воспитывает, никто не одергивает, когда я говорю «носок» вместо «носков» или путаю «одеть» и «надеть»… Ромаха, хоть ты сейчас и за фиг знает сколько тыщ километров, ты все еще мой самый близкий друг.

Привет, Ромашка.

Считал-считал, думаю, это письмо ты еще успеешь получить до того, как я вернусь. Извини, что не писал целых две недели, но просто не мог. Обморозил пальцы на правой руке, да и с левой не все хорошо было.

Такая штука… Короче, здесь ведь не только колонисты живут. Тут еще и коренное население имеется. Аборигены, типа, четырехногие. Это такие зверюги, вроде шакалов, но помельче, размером с небольшую кошку. Но это такие падлюжные твари, что ни в сказке сказать. Дня через четыре после того, как я тебе в прошлый раз писал, на нас на наружных работах целая стая накинулась. Женьке ногу разодрали. Еще кое-кому из ребят досталось. Ну, мы, в общем, от этой дряни отбивались, кто лопатами, кто чем. Генка пальнул пару раз, но не так, чтобы пристрелить. Этих гадов стрелять нельзя, а то всю ночь выть около станции будут, да еще и загадят все. А если просто распугать, то еще недели две не появятся.

Так вот одна собака с меня варежку стащила. Думал, не проблема, морозец не сорок градусов. А как стала рука замерзать, так уж поздно было. Как-то, раз – и вообще не чувствую. А левую я просто по дурости повредил. На дезинфекцию после пошли, так я варежку с левой руки на правую натянул, думал, отогрею. А командиру про потерю обмундирования не доложил. Стыдно было дальше некуда, что дал шавке с себя трофей получить и как осел обморозился. Вот и получил химический ожог левой кисти. Температурища вскочила. Ну, дурак есть дурак. До сих пор даже вспоминать стыдно.

Загремел в лазарет. Там, понятное дело, отогрели. Даже, знаешь, предлагали кое-что. Но я отказался. Как-то брезгую, что ли. Не люблю мест общественного пользования. Женек говорит, еще не приперло. Он сам туда уже дорожку протоптал. Но он неплохой парень, и с головой. Вот он и шутит, что эта самая голова ему покоя не дает.

И тут в лазарете и выяснилось, что у меня в карте группа крови неправильно указана. Мне написали третью, а у меня первая. Ошибка компьютера, сбой данных. И, в общем, я у них один такой на станции. И крови в банке у них для меня нет. Так что мне теперь наружные работы заказаны, чему я, признаться, рад.

Зато сказали, что переведут. Написали по «командирской» на Землю, чтобы прислали транспорт за мной, потому как нельзя, чтобы человек служил в части, где для него донорской крови не приготовлено. Оказывается, новобранцев по группе крови сортировали. Единичка поближе к Земле служит, а меня сюда по ошибке закинули. Сообщение по «командирской» быстрее идет, но все равно будет на Земле только через четыре месяца, так что месяцев через пять за мной прилетят, а пока ребята зовут меня смертником и постоянно спрашивают, не было ли у меня в роду больных гемофилией.

Я спрашивал, нельзя ли меня хоть в какую другую группу перевести, где работа не угрожает кровопотерей. Я видел, что вторая и восьмая вышку какую-то монтируют, третья и четвертая строят жилые корпуса для этих, ну, которые всякие полезные ископаемые добывают, но остальные-то со станции и носа не показывают. Я и спросил, чем они занимаются. Не успел трех слов сказать, Генка рявкнул «секретно» и так зыркнул, словно я ему зуб без наркоза выдирать собираюсь. Вот ведь… Что я, не человек? По-людски не понимаю?.. Но я не в обиде. Он зря выламываться не станет. Он уже взрослый мужик, считай, а я кто?.. пацан зеленый.

Я что-то здесь уже прижился и улетать раньше времени не хочется. В другом месте пристраиваться, снова приживаться… Блин, неохота, жуть. Приписали меня к лазарету. И то девчонки не дают острые предметы стерилизовать. А вдруг порежусь как-нибудь зверски и кровью истеку. Витамины выдаю. Полы мою везде, где покажут. Чувствую себя бабой какой-то…

Вообще, странно. Всю жизнь был как все. Самый обыкновенный пацан. А вот теперь понимаю, как это – быть не у дел. Все равно то, что меня тут не должно быть, выяснилось бы очень скоро. Не из-за проклятых шавок, так в День донора. Стали бы брать у меня кровь для банка, и все… Наверное, я потому так и невзлюбил этот хренов День донора, что все остальные его считают чуть ли не праздником. Парадная форма и все такое… Работы отменяются… Все идут в медчасть, сдают по пакету крови – это как везде. Но тут еще такая штука – потом каждому обратно заливают ту кровь, которую он месяц назад сдал. Типа как съедать консервы, которым завтра на помойку, но сегодня они как бы еще годны. В общем, лучше в вас, чем в унитаз.

Ну ладно, не будем о грустном.

Я, пока с перевязанными руками в бреду лежал, столько всего передумал и перевспоминал. Вспоминал, как мы с тобой последний раз на речку ходили и ты колечко потеряла. Закрою глаза и перед глазами зелень, как в воде. И, кажется, что протяну руку и под пальцами будет песок. А под ним камешки.

Я в тот день тебя домой отвел и до вечера в реке шарился, думал, найду кольцо и под подушку тебе тайком подброшу или попрошу мать в пирог запечь и тебе подарю на какой-нибудь праздник. Но так и не нашел. Мне иногда казалось, что найди я тогда колечко, и все было бы по-другому. И группу крови бы в карточке не перепутали, и варежку бы с меня шавка не стащила. Глупо, да?! И я думаю, глупо. Только когда бредишь, умного обычно в голову ничего не приходит.

Девчонки в лазарете думают, что ты – моя невеста. Ну, потому что я в бреду про тебя говорил и с Маринкой переспать отказался. Они уже и ребятам рассказали, так что теперь меня все подкалывают. Я сначала напрягался по этому поводу, а потом подумал – а почему нет. Ты ведь не против. А так ко мне меньше цепляются, когда за компом письма пишу, и заглядывать теперь не пытаются. Типа, отношения влюбленных – это дело тонкое. Я даже под это дело стал типа нештатного психолога. Психолог-то так у нас Маринка. Но ребята к ней не особенно идут с сердечными делами, а со мной иногда откровенничают, потому что думают, что я лучше женщин понимаю. Вот так, Ленусь, вышел твой Серега в исповедники. Громко не смейся, соседей разбудишь.

Ладно, надо ребят с наружных работ запускать. Я же теперь еще и на пункте дезинфекции работаю, кнопки нажимаю. Вкус власти и все такое…

Целую тебя и маму. Привет Владимиру Павловичу и Махе.

Привет, Лена.

Еще месяц прошел. А как будто ничего не изменилось. Вокруг снег, ветер и темнота. Ребята по вечерам играют в карты, слушают музыку и, когда приходят девчонки, даже танцуют. Ну и пишут письма. Или читают вслух те, которые все еще приходят отслужившим. Знаешь, тянут из пачки нераспечатанных наугад и читают. Иногда такая фигня попадается, что просто диву даешься, как такое можно написать. А иногда читаешь, и дышать трудно, написано, прям как стихи.

Твои письма, наверное, тоже на стихи похожи. Я, правда, в стихах мало понимаю. Это тебе не футбол «наши с голландцами». Блин, даже по футболу уже скучаю. Мы здесь иногда играем, в День донора, например, ребята кровью наширяются и им здорово побегать охота, но все равно не совсем то получается. Ладно хоть договорился с Генкой, и он под свою ответственность берет меня на наружку, а то вообще вешалка. Никогда не думал, что день помахать лопатой будет для меня как праздник.

Но День донора все равно тяжело дается. Все гуляют. Шутят по поводу старой крови, что, мол, перед прошлой сдачей выпил малость, так теперь старую кровь обратно вкачали – похмелье. Женька любит шутить, что ему по ошибке влили кровь девчонок из лазарета, и он должен срочно пойти и дать им что-нибудь приятное взамен, а лазаретские отвечают, что, так и быть, почетным донорам в профессиональный праздник на этот «взамен» действует скидка в пятьдесят процентов. В общем, люди наслаждаются жизнью. А я ощущаю себя выключенным из нее на целый день, потому что это двадцать четыре часа напоминания, что им служить вместе долго и счастливо, а меня весной здесь уже не будет.

Теперь уже немного понимаю эту страсть к чужим письмам. Знаешь, в этих письмах, даже в самых дурацких, есть хоть какая-то жизнь. А тут, на станции, ее нет совсем. Это как нырнуть и не дышать, но только не полминуты, а два года. А когда читаешь, кажется, будто ненадолго вынырнул и вдохнул. Когда письмо попадается средненькое – чуть-чуть вдохнул, а когда хорошее – как чистого кислорода. Аж в голове звенит. И уже не так важно, что это письмо не тебе написано.

Но мне почему-то не хочется, чтобы кто-то читал так твои письма. Наверно, я жадный, потому что хочу, чтобы твоя дружба принадлежала только мне.

Привет, Лена.

Сам не знаю, для чего пишу эти письма. Вроде бы и сообщить-то нечего. Я все равно как вижу на календаре первое, так открываю почту и пишу.

Потому что в этот момент как будто говорю с тобой. Здесь же совсем все по-другому. Даже не знаю, как сказать. Я тут другой. Я тут солдат, товарищ, рабочая единица, да еще мало ли кто. Но это не тот я, каким был на Земле. Тот я остался. Точнее, я его оставил, потому что здесь ему нету места, здесь нужен я другой. Но иногда мне просто необходимо снова почувствовать себя тем, кем я был на Земле, просто для того, чтобы, когда вернусь, не чувствовать себя пришельцем. Вот что значит, не иметь привычки думать. Мне всегда смешно было на слово «самоанализ», это вроде как сдавать мочу в лабораторию, где сам же и работаешь. А тут для этого самоанализа времени хоть объешься, а ни слов, ни навыка нет. Слышно только, как мозги в черепухе скрипят, а толку мало.

Ты бы все это красиво сказала. А у меня не выходит. Хотя можешь мной гордиться, потому как остальные считают, что я, наоборот, слишком много думаю. Меня даже прозвали Кантом. Но мне не нравится. Я в философии не сильно секу, поэтому в этом Канте мне все время что-то швейное мерещится.

Ты будешь смеяться… Ты всегда смеешься, когда у меня проблемы с девчонками, но тут другое. По ходу, одна медичка за мной ходит, как приклеенная. Кое-кто из ребят считает, что она в меня втрескалась, но мне кажется, она просто никак не может смириться, что я ей от ворот поворот дал, когда она меня соблазняла. Ей, по ходу, никто раньше не отказывал. Нет, ну, понятное дело, я тоже не монах, и иногда вообще находит так, что хоть на стенку лезь. Но как посмотрю на нее, сразу вспоминаю, что ей под халатик уже человек двести слазило и не по разу – и как-то сразу перестает хотеться. Я от нее верностью невесте (то есть тебе) отмахиваюсь, а она от этого еще больше сатанеет. Ну и… В общем, тут один пацан есть, который в нее серьезно влюблен. Женек, я вроде тебе писал про него. И мне как-то даже стыдно перед ним. Что она за мной так ходит. Мы с ним немного сдружились было, пока на нее это не накатило. А теперь вообще не разговариваем, потому что он от ревности изводится.

Я его спрашивал, почему он к другим не ревнует. Я, по ходу дела, один на этой вшивой станции, кто с ней еще не спал. А он говорит, что остальные – это часть профессии… По-моему, у него что-то в башке разладилось. Здесь, вообще, с ума спрыгнуть – раз плюнуть.

В общем, иногда сижу и пытаюсь представить, как бы ты поступила на моем месте. Ну не совсем на моем. Ладно, фиг с ним, только опять в словах запутаюсь.

Я тоже, видишь, уже начал потихоньку с катушек ехать – письма пишу зачем-то. Ведь в никуда пишу. И не прочитаешь ты их. Даже если и получишь, я тебе их не дам прочитать. Но почему-то сижу и крапаю обо всем, за что мысль зацепится, как сопливая барышня в дневник.

Ладно. Хандра какая-то напала.

Кончаю строчку, ставлю точку.

С Новым годом, малыш!

Желаю счастья и успехов в Новом году. Чтобы твои желания сбывались, мысли были хорошими, здоровье – отличным, настроение – превосходным, а сны – обо мне.

Ладно, шучу. Не принимай все за чистую монету. Просто праздник. И все такое. Ну и допинга немножко… Тут, конечно, не до шампанского, но если хорошо попросить в медчасти, то можно очень даже «весело-весело встретить новый год!». Эх, блин, напраздновались так, что слова в башке слипаются и на ржач пробирает.

Но можешь мной гордиться, руссо туристо по-прежнему облико морале, потому как даже такого тепленького Маринке меня не взять. Взвейтесь соколы орлами и всякое такое. Вообще-то я понимаю, что в таком насвиняченном виде неприлично письма писать. Но ведь это же Новый год. И все желания сбываются и т. д. А я сейчас больше всего хочу поздравить тебя с Новым годом. Поэтому не буду ждать, когда в мозгах прояснится, а то волшебства не будет. Это сейчас я добрый волшебник и могу с тобой за сто тыщ километров разговаривать, а как только просплюсь, я буду кто? – Серега Чернов, человек с ЛСО и неправильной группой крови…

Знаешь, здесь чертовски хорошие люди. И мне здорово не хочется переводиться. Если бы ты с ними познакомилась, ты бы тоже не захотела. Потому что у меня здесь, на вшивом планетоиде размером в астероид Маленького принца, друзей больше, чем было на Земле. Особенно Женек и Генка. Гвозди бы делать… или как там.

Я никогда не думал, что у меня могут быть такие друзья. Нет, у меня, конечно, всегда была ты. И ты и остаешься самым лучшим и близким моим другом. Но вот такой прикольной настоящей мужской дружбы у меня не было. Даю что хочешь на отсечение, будешь удивлена, когда я приеду. Потому что я тут немного стал другим.

Ну не то чтоб совсем. Но… Короче, когда смотришь каждый день на людей, таких как Геныч, разговариваешь с такими, как Женек, самому тоже хочется в такие люди, из которых гвозди можно делать… Да что там, я читаю… Натурально, читаю. Классику всякую, и фантастику, и вообще все, что мне парни советуют. И я, наверное, уже понимаю, какой кайф ты ловишь, когда читаешь. Это как смотреть какое-нибудь прикольное кино, только круче. В хорошей книге ведь, как в машине, каждое слово движется, стучит, работает, только когда все вместе, получается реальный драйв. Ну, в общем, не умею я пока еще все правильно выражать. Да и развезло меня здорово со спирта, так что у компа еле сижу… а туда же, литературоведением заниматься…

Ребята лезут через плечо, подглядывают, засранцы (пардонэ мой французский)… Но я ведь криминала никакого не пишу, так?! Снаружи еще какой-то бардак творится, грохот. Или на нас напали французы с японцами или…

Кажется, я уже разучился писать. ЛСО, мертвая промороженная земля, спирт из медчасти. Только он все равно не помогает. И я не могу больше. Но почему-то увидел на календаре первое число, сел за комп и пишу.

Может, ты и не прочитаешь этого, а может, и да. Потому что я, мать, уже не уверен, что у меня хватит сил прилететь и не дать тебе читать эти письма. Я почти мертвец. Мертвец, хоронящий мертвецов.

Помнишь, месяц назад… Да какого хрена ты помнишь?! Для тебя ничего этого нет. Ни для кого нет, и не будет, если я не напишу и не заставлю это быть. Потому что для Земли это будет только потом, когда дойдут эти хреновы письма. А сейчас у нас для вас все спокойно, как в Багдаде.

Под Новый год у соседей, на французской базе, рванул реактор. Не буду описывать подробности, но досталось и нам. Было двести шестьдесят четыре. И все эти двести шестьдесят четыре получили дозу. Не насмерть. Тогда казалось, что немного. Ну, поблевали… Ну, волосы, брови повылезали, все такое. Так вырастут, велика беда. А через пару дней нас стало уже двести пятьдесят два. На следующий день двести сорок шесть. Потом двести тридцать два. Потом двести восемнадцать. Потом сто девяносто три. Кровь изо рта, отказ почек, печени и на сторону.

Лазарет вскрывал – мы хоронили. Мерли в лазарете – мы хоронили. Они сразу сказали, что на вирус похоже. А радиация стала чем-то вроде катализатора. Облучились и все, зажмурились за неделю полторы сотни хороших парней. Новобранцы. Поэтому и думали, что эту дрянь наша группа с Земли притащила или на корабле перезаразились. Как до этого дошли – нас всех, кто в группе был, изолировали.

Стыдно было. Жутко стыдно. Как будто в угол поставили, только в углу этом все время кто-то блевал и кто-то умирал. И я все ждал, что я тоже. Одиннадцать дней ждал, что умру. А еще трупы таскал к двери, потому что другие уже не могли, а мертвецы – их же все равно не оставишь валяться прямо тут, на полу. Они были еще теплые, когда я их тащил. Я эти дни почти не ел и не пил, потому что меня каждый раз тошнило. Как только возьму под мышки кого-нибудь из ребят, кто уже того, а он еще теплый и как будто живой, так сразу все выворачивает. И спать не мог. Не спал, пока сознание не отключалось. Восемь дней с ребятами, три дня один. Старики все не хотели верить, что я не заразный. Ждали, что умру. Я тоже ждал. Но, знаешь, ребята, что со мной были, кое-кто даже пытались с жизнью счеты свести. А я не хотел. Думаю, умру как на роду написано. Противно, конечно, грязно. Но красота ведь никак не для мертвецов. А если я буду мертвец, то красивый или нет – мне уже будет по фигу. Потом еще два дня вообще никого не было. Еды не было. Воды не было.

Когда меня выпустили, оказалось, что у них тоже не все розы и конфеты. Да, собственно, и выпустили меня не они, а Генка, потому что все, кто мог Генкой командовать, лежали себе в изоляторе на манер кабачка, с трубками везде. А тех, кому трубки были уже без надобности, некому было закапывать. Живые едва таскали собственные ноги.

А я вышел сам, хотя и держался за стенку, потому что не ел неделю, но вышел.

Сейчас нас восемь человек живых и шестнадцать коматозников в изоляторе. Но на снег выхожу только я, потому что остальные уже не так хорошо ходят. Самыми стойкими из стариков оказались девчонки-медички. Их из семнадцати шесть, да еще три в коме. Мужиков – я, Генка и Серега Бегов. Но он плохой человек, и я не хочу о нем. Видишь, Ленка, какой я терпеливый, толе… блин… рантный. Он плохой человек… А если я выживу, я лично привезу на Землю бадью с его прахом, дождусь, пока ее закопают, подойду и плюну.

Ладно, теперь я тут один за могильщика. Поэтому все. Пожаловался, поплакал и отлегло. Пойду я, Леныч. Меня там ребята ждут. Я их пока всех на улицу выволок. У нас полетели морозильники. Пес знает почему, вроде бы дрянь какая-то замкнула, попало что-то вроде большого паука, да только запеклось, не разобрать, но я никак не могу починить, и Генка тоже. Чтобы парни не портились, лежат на снегу. Копать паршиво, земля вся промерзла под снегом. Да еще и эти шавки. Я от них ребят закрываю специальным колпаком, который к земле креплю. Но вот когда мертвеца доставать надо, то возни много с открой-закрой. А если недоглядишь – псины объедят покойника в полторы минуты. А я не хочу так. Я с этими парнями за одним столом ел, за жизнь разговаривал.

Все. Еще напишу. Как Генка любит говорить, ки вивра вэра. Не помню, как по-французски пишется. Он переводит: поживем – увидим. А я сам в словаре крылатых выражений посмотрел в электронной библиотеке. А потом по слову перевел. Переводится не так. На самом деле там: кто выживет, увидит.

Выживу – напишу.

Пока ты помнишь – я живой.

Я все еще жив. Сам знаю, что пишу слишком рано. Но до первого марта мне не дотянуть. Генку парализовало. Ленка, если бы ты знала, какой это человек. Я писал тебе и еще раз напишу – он… Ну вот вроде всех этих героев из мифов, Геракла, Тезея… Он вот такой. Он такой человек, который мир вращает. За такого человека… Да что угодно. Только ему от этого что-угодно сейчас никакого толку.

Я сегодня ночью его нашел. Он на топке работал, на печке. Ребята ведь многие бумаги оставили, а там есть графа о транспортировке, в случае смерти, праха на Землю. Ну и оказалось, что очень много наших никак не хотели тут остаться, на Жемчужине. Генка мне их имена на листочек выписывал, я их с улицы приносил и в нашу последнюю исправную морозилку складывал, а Геныч их в печи жег. У нас две печки, на солнечной энергии, так что это не так накладно. Хотя какое тут солнце… Но все равно больше двоих в сутки не сжечь. Генка жег, пока я снаружи работал. А вчера ночью иду по коридору в комнату и вижу, он ползет. Генка ползет, а за собой мертвеца тащит.

Я так орал на него. Обзывал по-всякому, потому что от этого героизма все равно ничего не изменится. Ну дотащил бы он до печки, но ведь в печь-то ему парня все равно не затолкнуть. Он ничего не сказал. А ночью его совсем парализовало. А мне стыдно. Так стыдно, что невозможно. И надо было кому-нибудь рассказать, вот и написал.

Он сначала только молчал. А потом достал из кармана письмо и попросил прочитать. Я ему его трижды прочитал. Что-то мудреное, философское, от какого-то друга с Земли. Я ничего не понял. А он не слушал. Это я зуб даю. Он даже не вдумывался в слова, просто смотрел, как я шевелю губами, а это значит, что где-то у него есть один хороший друг, который пишет письма, и есть еще один, который, если что, ему их прочитает. А когда я понял, что он не слушает, я начал читать подряд все, что помнил со школы. Помнишь, обычно учат из «Тараса Бульбы»: «Огонь поднимался по дереву и охватывал его ноги…», а потом про красных волков и Базарова. А Генка взял и заплакал. Понимаешь, Ленка, я его спросил, почему он все это делал, хотя ведь знал, что глупо. А он ответил, что это достоинство. Это как песня моряков с тонущего корабля. Надо умирать и петь. Потому что это достойно. Потому что это как в штыковую атаку идти, когда патронов нет, глупо, безнадежно совсем, но достойно. И тут мне стало стыдно. Потому что я у него эту песню, эту штыковую отнял, приволок в лазарет, заставил умирать на койке. А на койке это совсем без достоинства.

Он умрет. Может, уже сейчас умер. Когда я уходил, у него уже и десны и глаза были совсем желтые. Я все думаю, почему же это я все еще жив. Ведь явно же не из-за каких-то моих личных качеств. Да кто я по сравнению с Генкой?!

Ну да ладно. В конце концов, с чего я взял, что жив. Глупо. Может, я уже также не жив, как и они все, только еще не додумался до этого, а потому хожу и говорю. Может, коса тощей старухи уже приставлена к моему горлу, и все, что я делаю с этой минуты, – моя последняя штыковая. Можно было бы написать «песня», но ты же сама знаешь, как я паршиво пою.

А может, я уже не человек. Был человеком и умер. Умер там на улице с лопатой в руках. Скандинавские боги в Валгаллу меня не взяли, потому что ЛСО – это не оружие, и умер я во время боя не с врагами, а с собой, морозом да шакалами. А вот с Олимпа меня увидели и произвели в Хароны. Думаешь, не похоже. Здесь и реки нет, и лодки, и душами этих ребят занимаюсь сейчас не я, а апостол Петр. Но когда вынимаешь мертвеца из-под колпака, и он лежит на земле под мелкой снежной крупой, его не успевает засыпать всего, а только наметает немного в глазницы, и от этого кажется, что у него на глазах две монеты.

Ладно, надо двигать – у меня на полках всего тридцать урн, а в списке сорок два имени. И еще почти полста ребят поверх земли, хотя им по всем правилам давно полагается быть под.

Прощай, Ленка. Кажется, ты единственное в мире, что заставляет меня петь.

Целая неделя покоя. Отчего чувствую себя кем-то другим. Новым. Спокойствие это, по правде говоря, не кажется мне нормальным. Поэтому и вспоминается шизофреник Иван Бездомный из «Мастера и Маргариты». Вот и я уже почти дошел до того, чтобы вести с собой-прежним разговоры «за жись», но креплюсь. Теперь точно знаю, что такое гробовая тишина, хотя тут на весь планетоид и нет ни одного гроба. Похоронил почти всех, и целую неделю никого не видел. Договорились с девчонками, что я не буду к ним заходить, потому что они, якобы, за меня боятся. Я еще на ходу и могу парней закапывать, а если заражусь в лазарете, то некому будет хоронить. На самом деле, мне кажется, что они просто не хотят, чтобы я видел, как они сейчас выглядят. Девчонки есть девчонки. А я тут, как ни крути, единственный мужчина. По правде говоря, мне и самому как-то не по себе там, в медчасти. Боюсь, что не успею притвориться, что все нормально. По переговорнику у меня врать лучше получается. Мы с ними дважды в день перезваниваемся. Скоро уже шесть и будут звонить.

Знаю, что хвастаться глупо, да и нечем особенно, но я теперь вполне сносный могильщик, и работа идет достаточно легко. Так что если я отсюда все-таки выберусь, то без работы точно не останусь и, пожалуй, присоединюсь к рядам веселых шекспировско-вальтерскоттовских гробокопателей даже с некоторым удовольствием. Хотя бы потому, что у нас на земле большую часть своей жизни работники ритуальных служб работают не по двадцать, а по восемь часов в сутки. А спать я почти не могу, даже когда устаю так, что ног под собой не чувствую. Зато от бессонницы постепенно впадаешь в такое интересное состояние, когда реальность становится почти равна полному ее отсутствию. Такое ощущение, будто моя голова существует как-то сама собой. Когда я не могу спать, я читаю. А когда не читаю, я выхожу наружу, работаю и обдумываю то, что прочитал. Оказывается, все ребята привезли с собой свою электронную библиотеку. Я свел все в один список и теперь читаю все подряд, в смысле – что попадется на глаза. Но не по алфавиту, потому что на букву А одни древние греки и женские романы, а и то и другое не дает достаточного материала для восемнадцатичасового размышления с ЛСО в руках. Читаю все подряд – вплоть до справочников по пилотированию легкого межпланетного транспорта или настольной книги начинающего минера (знать бы, кто из ребят ее в компьютер залил).

Я настолько привык ко всему здесь, что уже сама наша земная реальность кажется выдумкой. В таком вакууме, как тот, где я сейчас нахожусь, особенно заметно, что и реалистическая, и нереалистическая литература в равной мере не имеют с реальностью ничего общего. (Здорово завернул, а?) Я тут подумал: в книгах всегда слишком много народу, и там всем слишком есть друг до друга дело, а на самом деле мир заботит человека лишь в той степени, в которой соотносится с его, человека, нуждами. Изначально человек создан одиноким, как Адам в раю. Потому что одиночество неуязвимо. Это особенно хорошо понимаешь здесь, когда между тобой и богом только темное небо. Иногда я закрываю глаза и представляю, что в этот момент мир исчезает, потому что я не наблюдаю за ним, но в этом своем небытии он притаился и ожидает мгновения, когда я снова взгляну на него, позволив ему появиться. Возможно, до этого уже много кто додумался до меня, но в моем собственном для меня существующем мире я до этого дошел сам. Что, пожалуй, является еще одним доказательством мысли, что горе от ума, поскольку если бы я вместо того, чтобы выдумывать всякое, поживее махал бы лопатой, то ребята все до единого уже перекочевали бы из-под брезента и колпака под землю.

Знаешь, тут как-то вспомнил. А ведь на Земле, наверное, уже получили требование о моем переводе и даже, возможно, выслали команду, а об эпидемии не знают. Ведь надо же как-то предупредить. Хотя, вполне возможно, чтобы не тащиться в такую даль ради одного, они решили дождаться мая и явиться за мной с кораблем новобранцев. А к маю, скорее всего, сообщение об эпидемии будет уже на Земле. Это, конечно, может значить, что за нами не прилетят, а просто законсервируют станцию и предложат утопающим спасать себя самостоятельно, но зато у нас на совести не будет сотни новобранцев, которые без защиты явятся на станцию и через пару дней дадут дуба. А еще есть надежда, что до того, как придет наше сообщение, французы отпишут своим о том, что доконали реактор. Если, конечно, там у них хоть кто-то выжил. Странно, за полтора месяца ни разу не задумывался, как они там. Сходить, что ли? Уже половина седьмого, и снаружи, наверное, добрых минус тридцать шесть-тридцать семь. К тому же и девчонки из лазарета еще не звонили.

Надо зайти. Подожду минут десять и пойду, хотя ужасно не хочется. Это ведь тоже как будто глаза закрывать. Не вижу и не думаю. Женьку с трубками в носу, в горле, в руках и вообще много где, не вижу, девчонок, которые еле на ногах держатся и есть не могут, потому что тут же блюют, не вижу. Знаю, что они сами меня попросили не ходить, но ведь я мог и не послушаться. А я согласился, потому что мне так удобнее. А теперь боюсь идти.

Ладно, не пацан. Или как правильнее: не мальчик, но муж.

После всего того, что я тут так красиво и по-умному написал, даже стыдно признаваться, что страшно до усрачки. Но из песни слово не выкинешь.

Маринка взяла у меня кровь на анализ и отпустила меня на полчаса, потому что… А кто ее знает почему. Жалеет, наверное. Мне тоже ее очень жаль, потому что ей не выкарабкаться. Я вообще не знаю, зачем мы их мучаем, зачем задерживаем здесь, между тем миром и этим, если и без того известно, что отказ печени – это только дело времени. А искусственной печени у нас нет. И пересаживать тоже не от кого, да и операцию делать некому. У Маринки на это нет сил, а у меня знаний. Зачем тогда все это – мыть их, переворачивать, проверять все эти трубки, если дрянь, которая в них сидит, никуда не денется. Только будет пожирать их, медленно-медленно.

Знаешь, почему они вчера не отзвонились – потому что некому было. Оказывается, их уже вчера было только трое, и двое умерли, а Маринка уже на тот момент была парализована почти полностью. Она пыталась добраться до них или хотя бы до телефона, но упала с кушетки, сильно ударилась, пролежала без сознания до моего прихода. Так что сейчас я за главную няньку. Мою коматозников каждые два часа, руки-ноги сгибаю-разгибаю, буду учиться ставить катетер, так что жалею, что не знаю ни одной молитвы целиком.

Утешает одно – тренироваться буду на Бегове, потому что ему хуже всех, а это даже страшнее, чем плюнуть на его могилу, как я хотел. А теперь как подумаю, что буду в него иголки втыкать, то как-то и ненависти не остается.

Знаешь, я ведь не говорил тебе, почему я на Бегова так злюсь: я из-за него чуть не умер, когда сидел в изолированном крыле станции с кучей трупов. Они посылали к нам одного человека в спецкостюме, чтобы трупы убирать и докладывать, сколько осталось. Так он доложил, что все трупы убрал, а живых не осталось, а сам крыло запечатал, потому что входить побоялся, чтобы не заразиться. И оставил меня на двое суток в темноте и холоде, среди груды гнилого мяса. Я раньше просто не мог рассказать, а теперь, когда увидел его в лазарете бледного как кальмара, всего в трубках – как-то отпустило. Я не знаю, как Генка меня нашел, может, сразу заподозрил неправду, только времени не было проверить… Но, знаешь, Лен, несмотря на то, что Серега – очень нехороший человек, я боюсь, что мое неумение может его убить.

Я вообще стараюсь не думать. Вчера Маринка без сознания лежала, а я не знал, что делать. Обошел всех… в общем, ты знаешь, кое у кого из командиров, кто раньше слег, жар не спадает, и я посмотрел – в пролежнях прям ошметками мертвое мясо, потрескалось все, разлагается и пахнет трупом. Я когда мыл – думал, так надо. Я же не видел раньше, как заживо гниют. Я вообще лежачих не видел. А Маринка сказала, что им все уже, крышка. Говорит, надо «отпускать» – приготовила три шприца, а «отпускать» я должен… Ленк, я предполагал, что может так случиться, что мне нужно будет убивать, даже людей убивать. Но не думал что так. Как думаешь, что они вообще чувствуют? Ничего, наверное, потому что как же это можно чувствовать и гнить, как картошка в погребе.

Ладно, пора идти. Но я потом еще напишу, как только минута будет.

Теперь мы знаем, что за дрянь всех убила. Маринка все-таки чертовски умная девчонка, и жаль, что жизнь запихнула ее на этот вшивый планетоид. Возможно, сейчас копошилась бы на Земле в каком-нибудь НИИ, в лаборатории. А она тут. Но зато я теперь знаю, что, во-первых – не заражен, а во-вторых – что остальным отсюда не выбраться.

Я совершенно не ожидал того, что она скажет. А когда услышал, на меня как накатило – смеялся до слез. Маринка говорит, что это была истерика, но я так ржал, что ее некоторое время не слышал вообще, да и укол успокоительного себе сделать вряд ли смог, все тело судорогами сводило.

Помнишь, я все страдал, что на День донора один, позабыт-позаброшен. А теперь оказывается, что именно отсутствие для меня крови в банке и исключение из списков на День донора и спасло мою задницу, а иначе лежал бы я сейчас там со всеми. Потому как зараза была в пакетах с кровью. Когда новую сдавали, старую кровь заливали обратно, а вместе с ней и эту дрянь. По Маринкиным словам, такая штука, когда не активна, похожа на белок, который за группу крови отвечает, маскируется так. Ни один фильтр не выцепит. В первый час-два после того, как попадает в температурные условия 36–38 градусов, то есть в тело здорового человека или животного с нормальной температурой, начинает резко размножаться, а потом получившиеся вирусы закукливаются и ждут следующего пункта в карте благоприятных условий – радиации. Организм к этим кукушкиным яйцам, подкидышам, постепенно приобретает что-то типа иммунитета, то есть системы авторегуляции человека, который уже много месяцев на Жемчужине и давно заражен пассивной формой вируса, начинают эти закуклившиеся штуки опознавать и выводить, поэтому концентрация поддерживается небольшая. Зато те, кто прожил зараженным меньше полугода – на самом пике, просто начинены этими штуками, как киви семечками. Поэтому ребята нового призыва первыми и умерли.

Под воздействием радиации вирус просыпается, активизируется и в этой фазе атакуется антителами организма, которые, вместе с вирусом, выкашивают и эритроциты, а вирус тем временем доедает печень. И все это на фоне лучевой болезни дает то, что мы имеем. Эпидемию неопознанного космического дерьма. Лучше я объяснить вряд ли сумею, но что понял – то и попытался написать. Маринка думает, дрянь мог принести кто-то один, а потом, через девчонок-медичек или еще как, инфекция распространилась по базе. А я думаю, шавки могли. Кусанули того-другого. Со слюной в рану попало…

Доконав организм, вирус снова замирает. Из печени не вылезает никаких монстров, никаких зомби по станции не бродит, нигде ничего. А даже я, медицински тупой обыватель, понимаю, что ничто в природе, даже инопланетной, не станет убивать ради того, чтобы убивать.

Маринка устала и спит, а я все думаю. Правда, я обещал ей, что когда она проснется, я уже закончу одно дело – «отпущу» обреченных. Как она это называет. А у меня рука не поднимается. И все думаю, что же это за штука и почему она убивает. Должно же что-то вырасти, мутировать… Должно же что-то происходить.

Маринка постоянно в лаборатории и даже спит там. Она почти не ест, и я боюсь за нее. У нее такое лицо, словно если бы она не была парализована, то повесилась бы в ближайшем чулане на манер гражданина кантона Ури. Но проблема в том, что ей сейчас не только в туалет сходить, но и не повеситься без моей помощи. Я почти все время один и, кажется, забываю, как говорить.

Мою, меняю трубки и катетеры, тех, кого уже не надо мыть, жгу и ссыпаю в урны. И мечтаю о том, чтобы как следует выспаться, а потом читать. Читать, читать. Иногда думаю, что если бы ко мне в комнату вошел булгаковский Воланд, я бы попросил у него покой. И Ленку Максимову.

Мы бы сидели с тобой при свечах, пили фалернское из запыленного кувшина, ты бы, как Мастер, писала книгу, а я с преогромным удовольствием делал все, что полагается делать Маргарите – спал под цветущими яблонями, думал и читал. Все-таки хорошо, что у меня есть такой друг, как ты. И мне иногда ужасно жаль, что все это время, пока мы с тобой каждый день могли гулять и болтать, я так и не удосужился попытаться дочитать до конца хотя бы одну из книг, которые ты любишь. А сейчас, когда я их прочитал уже не один десяток, сомневаюсь, что представится случай их с тобой обсудить.

У меня такое ощущение, что моя душа стала как вареный куриный желудок. Знаешь, я вчера убил Женьку. Ему было совсем плохо. И Маринка сказала, что пора его «отпускать». Я подошел, все приготовил, а потом посмотрел на него и понял, что не смогу.

А потом бродил по коридору и, как-то само собой получилось, забрел в его комнату. Женька у нас был на привилегированном положении, как технически умная голова, и жил один. Посмотрел. И там все, как у всех. Письма на стене. Как только открыл дверь, зашелестело, как в роще. А пригляделся, а это не чужие письма, а его. К Маринке. Он, наверное, больше полсотни написал. Даже странно, по девчонкам столько бегал, а ей писал письма.

Я их прочитал. На Земле это было бы плохо, даже неприлично. А здесь, на Жемчужине, все по-другому. И я их прочитал. Не все, десяток-полтора. А потом сходил в лазарет, привез Маринку в комнату, повынимал ей все письма из конвертов, а потом к печке отправился.

Честно говоря, боялся, как она эти письма воспримет. Потому что это столько чувства, что оно словно само себя изнутри разрывает. И письма от этого совсем не сентиментальные, какие-то изломанные и неправильные, и очень красивые. Ты как-то мне показывала в альбоме Пикассо (я еще, дурак, смеялся, что «голубой» период) такую репродукцию, где огромная женщина, как будто составленная из скальных глыб, такая громоздкая, первобытная, угрожающая и очень телесная, как только что распаханная земля. И вот у него такие же письма. И я подумал, что вдруг она со своими бактериями, микроскопами всего этого не поймет. Я бы не понял, если бы ты мне ту картину не показала.

А она поняла. Я ее на руках отнес, чтобы она могла его поцеловать. А потом я Женьку убил, потому что понял, что ничего лучше с ним уже точно не случится.

Максимова, давай договоримся. Когда я буду умирать, ты ведь меня поцелуешь. Даже если у тебя к этому времени будет знойный муж-атлет и дюжина детей. Положи руку на что хочешь и пообещай. А я пообещаю не умирать слишком далеко от тебя, чтобы ты успела.

Я знал, что они не полетят за мной. Даже странно, почему я раньше не чувствовал, что мне отсюда никуда не деться. У меня наверняка нет ни капли интуиции. Маринка держится, и мы по-прежнему вдвоем.

Я был у французов. Там никого не осталось. Но я проверил кое-что и уверен, что сигнал на Землю они все-таки отправили. Так что рано или поздно сюда кто-нибудь прилетит. Правда, в какой-то момент показалось, что на станции еще недавно обитал кто-то живой, есть свежий мусор, но никто не убирал нечистоты и трупы, поэтому, даже несмотря на холод в комнатах, там жуткий запах, и, если б не опыт сидения среди трупов в запертом крыле, я бы, может, и побоялся за свою психику. А уж человек послабее нервами с мозгов бы попятился моментально, только в путь. Но это я так, храбрюсь, а на самом деле там совсем плохо. И ребята валяются везде, прям в лужах… Извини, ты ж у меня тоже натура тонкая. Хоть и пишу вроде как самому себе, а ведь все равно не исключен вариант, что я отсюда не вернусь, и ты эти письма все-таки получишь.

Расставил по снегу возле посадочной площадки сигнальные огни. Но насчет заразы не беспокоюсь. Не будут кровь из банок в себя закачивать – ничего плохого не произойдет.

Хотел дойти до японцев, потому что слышал звук корабля. И, если это не была галлюцинация, на японскую базу прибыла партия новобранцев. Очень хотелось пойти посмотреть и, если что, попросить помощи, но не смог – несколько дней сильно мело и продолжает мести, так что даже шавки не подбираются к двери. А уж этих тварей обычной метелью не испугать.

Помнишь, у Булгакова: «У-у-у! Вьюга в подворотне поет мне отходную, и я вою с ней».

Все равно, я думаю о тебе.

Несколько раз пытался пройти к японцам, но меня едва не загрызли проклятые шавки. Они выглядят как-то странно, с раздутыми боками и шерсть лезет клочьями. И я видел несколько издохших, но не стал подходить, потому что их до половины затянуло какой-то белой пленкой, а мне сейчас меньше всего хотелось бы подцепить смертельную новинку из местной флоры или фауны.

Маринке вроде бы становится лучше. Во всяком случае, она пару раз пыталась вставать сама. У нее сохнет левая рука, но то, что она уже пару раз сумела без моей помощи сходить в туалет, ее очень ободряет. Так что в целом у нас все идет на лад, и судьба медленно отворачивает от нас свой тучный филей и обращает в сторону нашего космического закутка сострадательный фас.

Немного тянет за душу то, что увидел на французской станции. Мертвые люди как поленья лежат, просто так, поверх земли. Пока к ним прилетят, туда уже шавки заберутся, объедят тех, кто на холодке не… испортился… Вот ведь, даже думать невыносимо, а все равно думается. Так и придется снова туда тащиться в костюме, хоть закрыть их чем-нибудь, что ли. Похоронить всех нереально, костюм-то костюмом, а если я там буду особенно копаться, то светиться начну. Но так оставить не могу.

Странно, каждый день вижу гниющее человеческое тело, а чувства пустоты, окаменелости внутренней нет. Раньше был как терракотовый воин – ничего не чувствовал, зато теперь как будто даже слово навылет проходит. Маринка иногда огрызнется на меня из-за ерунды какой-нибудь, а у меня на душе еще долго кошки скребут, что это я виноват. Кажется, еще немного, и я снова смогу плакать. А там, глядишь, перестану сомневаться в том, что все еще жив. А то до сих пор иногда находит…

Тут странное было – не знаю, как правильнее сказать – было или не было, померещилось, может… Только – я как-то проснулся утром, на Маринку глянул – и вдруг показалось, что она не дышит. Я к ней, прислушался, вроде жива. А пока бежал, заметил, словно тень какая-то на пол соскользнула. Белесая, словно паутинку ветер смахнул.

Все боюсь, что случившееся не пройдет даром, и я все-таки свихнусь. Надеюсь, я успею это заметить.

Представляешь, он был там. Человек. Живой.

Я специально пошел на станцию с другой стороны, где подходы не так просматриваются. Все мне эти следы покоя не давали: банки, которые недавно открывали, ложки, недавно перепачканные.

В общем, поймал я нашего йети. Зовут его Ксавье Реми, но Маринка прозвала его Пятницей, во-первых, потому что замотан в рванину, совершенно не понимает речи ни на каком из известных нам двоим языке, а во-вторых, потому что изловил я его именно в пятницу. Маринка отшучивается, что она тогда будет Робинзоном, а я попугаем. Кстати сказать, ей значительно лучше. И болезнь уже настолько отпустила, что за собой и Пятницей она ухаживает сама. Поэтому есть время наведаться в пещеру. Но об этом надо по порядку.

По правде говоря, я и сам еще не осознал, что такое видел, но думаю в ближайшее время прояснить для себя этот вопрос. А началось все с погони за нашим Пятницей. Боялся сначала, что он по станции побежит, по трупам, но он сиганул в какой-то лаз. И я за ним, в костюме-то. Полз на четвереньках минут десять, а сам все думаю – только бы не застрять.

И вдруг лаз кончился, да так внезапно, что я вывалился из него, как шар из лототрона. И, представляешь себе, пещера. Огромная, вроде зала в филармонии, и вся в серебряном сиянии. Как снег на солнце. Я сначала и подумал, что это снег. А присмотрелся – там пауки. Все выступы, все щели выстланы буквально этими пауками. И от них светло.

А метрах в пяти от меня сидит мой йети с блаженной улыбкой на чумазой рожице и по эту самую рожицу пауки его и облепили.

Не поверишь, я как это увидел – и побежал. Как по лазу полз, как по снегу несся – не помню. Очнулся в поле. Уже и станцию нашу видно. Чувствую, трясет всего, зубы клацают и кровь в висках стучит. И думаю: уж лучше как ребята, чем вот так – чтобы тебя пауки живьем жрали… и улыбаться…

Тут и решил: не могу я так с человеком поступить. И если уж костлявая старуха заставила меня собственными руками похоронить две сотни друзей, над самой головой косой чиркала и не тронула, подождет и еще малость.

Может, и вправду, кто-то более сильный, более могущественный, какой-нибудь божок, засевший в этом углу Вселенной, сжалился надо мной, а может, просто воображение, сыграв свою злую шутку, успокоилось, только я нашел его совершенно одного. Не было и следа белых светящихся пауков.

Я взял упиравшегося француза за руки и запихнул в лаз.

Понятное дело, трудно сперва было. Но он теперь уже ничего, ест неплохо и убегать не пытается. При нем нашлись документы, и, оказывается, наш Пятница – не простой замухрышка-солдатик. Ученый муж, так сказать. Судя по той высокоумной галиматье, что выдал нам переводчик, долго обмозговывая то, что написано в его документах, наш Ксавье – биопсихолог, насколько я понял – кто-то вроде специалиста по установлению контакта с разумными животными. Вот какие люди на Жемчужине с ума сходят – не чета нам, простым смертным.

Вот так вот, Ленка, бывает. Учился человек в Сорбонне, стажировался, апгрейдился, самосовершенствовался… и лишился остатков разума на крошечной мрачной планетке, завернулся в тряпки и стал нашим Пятницей.

И нам с ним как-то лучше. Не сказать, чтоб особенно весело, но почему-то кажется, что если мы его спасли, то нас тоже спасут. Прилетят, заберут с этой забытой планеты, сделают так, чтобы все забылось, как страшный сон.

Может, так и случится.

Мы все еще ждем. В мае должна прибыть новая партия новобранцев. Прийти корабль, на котором мы сможем вернуться домой.

Маринка понемногу ходит. Из коматозников у нас осталось 7 человек. Всего наличный состав живыми и полуживыми – 10 единиц.

Забавно, как прорастает жизнь. Пару месяцев назад я считал себя мертвецом. А теперь… у меня есть дом, хоть и сумасшедший. У меня есть семья – какая-никакая, а все-таки группа людей, которые доверили мне свои жизни. И если Маринка теперь вполне подходит на роль жены, то Пятницу можно по полному праву считать иждивенцем.

Странно, сам отлично понимаю, что ничего хорошего ждать не следует. Май на носу – и пока что никто не прилетел. И не факт, что прилетит в мае. А если прилетит, то из этого не следует, что нас станут спасать. Кому есть дело до калеки, сумасшедшего и парня с неправильной группой крови.

Но отчего-то с каждым днем надежда не уменьшается, а скорее наоборот.

Может, оттого, что уже много дней я никого не хоронил.

Приятная мысль.

Страх проходит.

Удивительно наблюдать, как человеческое существо перестает бояться.

Просто вдруг понимаешь, что не может быть хуже, чем уже было – будет по-другому, а по-другому – это все равно лучше. И теперь не очень хорошо представляю, что делать с этим свалившимся на меня бесстрашием. Маринка неплохо ходит, за день обходит почти всю станцию. Ухаживает за Пятницей, и мне иногда кажется, что она словно злится на меня за то, что я видел ее беспомощной и жалкой. И от этого я ее еще больше жалею. Вот и стараемся меньше видеться. Занимаемся каждый своим делом. Один плюс в этом есть – не я теперь ухаживаю за теми, кто в коме.

Я спускался вниз, в тоннель – пытался выяснить, что за «женскую баню» строили мы с парнями. Ничего не нашел. Нора как нора.

Был на французской, лазил в пещеру. И тоже ничего. Ни секретных документов, ни белесых пауков.

Был у японцев – там вообще пусто. Видимо, умные ребята вывезли все, что смогли затолкать в корабль, а остальное уничтожили.

Ксавье пару раз убегал, но возвращался. Обмороженный и счастливый. И я стараюсь не думать о том, куда он бегал. К нему понемногу возвращается память и рассудок. Думаю отладить переводчик, чтобы можно было говорить не только на языке жестов. Хотя, учитывая тенденцию, можно просто сесть и выучить французский. Если за нами не явятся, нам троим жить тут долго и счастливо.

Странная штука: Маринка, как поправляться стала, кровь стала проверять – есть ли там еще та штука, что всех убила. И оказалось – есть. Под белки замаскированы. Даже больше стало. Только они замерли. Пока не ясно, что за ерунда. Но Маринка умная девчонка, может, разберется.

Скучаю по тебе, Ленка. Так скучаю, что иногда кажется – ребра лопнут. Внутри все в узел вяжет. Иногда нет-нет да и подумаю: помолиться за Максимову.

Будь счастлива.

Да уж, есть от чего сердцу в пятки уйти.

Они действительно разумны.

И, может быть, они те, кто сможет помочь.

Но, в общем, это надо рассказывать, а рассказчик из меня всегда был не особенно хороший. Уж как сумею…

В общем, Ксавье снова сбежал. И я пошел за ним. Точнее полез, потому как наш Пятница прямиком отправился к своей базе, нырнул в лаз и заторопился к пещере.

И когда я выбрался следом – они были уже там. Сонмища пауков. Поначалу снова и кровь застучала в висках, и мороз продрал по спине. А потом – присмотрелся, подумал: Пятницу не сгрызли, и меня не заедят. И пошел вниз.

Не знаю, как хватило спокойствия – снял шлем и рукавицы, сел рядом и просто закрыл глаза. Все-таки ждал, что набросятся.

И они ждали. Наблюдали за мной.

А потом такое легкое, невесомое касание, словно кто перышком гладит по лицу и рукам. Перышко, щекоча, приблизилось к уху. И я услышал их.

Они шептали, легко грассируя. Четко и ласково втолковывая что-то, как ребенку.

– Я русский, – вполголоса поправил я, и странные голоса, забравшиеся в мою голову, перешли на русский.

И я понял, что разучился не только бояться, но и удивляться. Потому как совершенно не удивился, что сошел с ума и слушаю пауков. Я открыл глаза и увидел перед лицом полупрозрачное, размером с перепелиное яйцо тельце и четыре похожих на кристаллики соли глаза с мелкими ресничками. Он смотрел без выражения, и в то же время казалось, что паук видит меня насквозь.

В общем, не дурак оказался наш Пятница, далеко не дурак. И спятил не от бледных паучьих лапок. Видимо, не выдержал другого – как умирали друзья. А вот ему пауки умереть не дали. Психику не вылечили, зато тело подлатали.

Если бы сам не видел и не чувствовал, не стал бы говорить. Ты меня знаешь. Я просто подумал, почему нет. Даже если они… ну, поработят меня, что ли, зомбируют или еще что-нибудь в этом роде – куда я денусь с этой планетки. И я спокойно расстегнул ворот костюма и позволил им забраться мне за шиворот, повернул руки ладонями кверху, чтобы стали видны шрамы от излишнего рвения в работе с ЛСО. Паук вытянул над моими ладонями тонкие длинные ноги. И от каждой из этих ног потянулись в воздухе едва заметные серебристые нити, распались на еще более мелкие, и дальше, дальше, пока над моей кожей не нависла лишь серая дымка. Она коснулась меня – и мне показалось, будто кожа припухла, руки словно отекли. А потом шрамы расплылись и начали таять.

Я выругался. Голоса, все еще шептавшие мне в ухо, ответили тихим смехом. И от этого стало хорошо и тепло. Кажется, я уснул. И уснул, думая, что либо вообще не проснусь, либо проснусь не тем, кем засыпал. И зря дал волю паранойе.

Они, я прозвал их лохматыми, еще толпились вокруг, когда я очнулся. И, признаться, чувствовал себя так, словно заново родился.

Мужики есть мужики. И я мужик, потому как, получив в руки неизведанное, толком не протестированное, не смог удержаться и не побаловаться с новой «штуковиной». Особенно когда «штуковина» – четырехглазое паукообразное с мозгами академика РАН и такими возможностями…

В общем, пишу тебе с компьютера французской станции, потому как домой пока решил не возвращаться. Хочу, что называется, принести мамонта – вернуться с добычей. Точнее, добычей лохматых вряд ли можно назвать. Лучше сказать, хочу привести домой друзей, которые помогут. Только друзей этих нужно как следует потестировать.

Померил – на станции радиации нет. Лохматые говорят – они справились. Верю.

Ксавье остался с ними в пещере, а я часа два гонялся по морозу… за шавками. Нашел много дохлых. Со вздутым брюхом и желтыми глазами. Похоже, твари все-таки наелись мяса, пока я хоронил ребят.

В конце концов удалось поймать псину. Лезть в пещеру маленькая кусачая гадина не пожелала, и в какой-то момент мне даже стало жалко ее. Шавка дрожала всем телом и тихо подвывала, пока я волок ее по станции в медицинский отсек и к операционному столу прикручивал.

Лохматые согласились выйти сами. В одно мгновение собаку опутала мелкая серебряная сеть. Пациентка резко вздохнула, с всхлипом – и я уже решил, что издохнет. Но шавка выдохнула и заснула. Как выключилась. Кожа на ней заходила ходуном, слегка подсвечиваясь, словно там внутри кто-то водил карманным фонариком. Вздутые бока начали медленно опадать. Шерсть все еще висела клочьями, но кожа постепенно из сизой становилась розоватой, а склеры приобрели нормальный цвет.

Еще через четверть часа на столе завозилась вполне здоровая на вид псина.

Честно скажу, я человек приземленный, даже слишком. Может, будь я Ксавье и имей знания в сфере общения с разумными животными, сказал бы иначе. А так – рубанул напрямик. Что вы хотите за то, чтобы вылечить восемь человек на нашей станции. Люди разные, в основном хорошие, у них есть семьи. И я готов за это отдать вам все, что угодно.

И в тот момент действительно готов был отдать им всего себя – за Маринку, за Бегова…

И знаешь, как они смеялись… Можно не верить, мол, чего не наплетут такому лопуху, как Серега Чернов, разумные пауки, но для них лечить нас – как наркотик: немножко серотонина, адреналина и чего-то еще… И они за каждую такую дозу что хочешь сделают. Но им надо, чтоб человек был хороший. Контакт им нужен. Правду они, видишь ли, чуют. И за правду готовы вдоволь серотонином наширяться.

Вот так, Ленка, я собираюсь доверить судьбу восьми человек паукообразным наркошам. И это единственный шанс спасти тех, от кого даже костлявая отвернулась – побрезговала.

В общем, все не так уж плохо, и может статься, прилетевшие за нами…

Вот черт, кажется, они…

Они прилетели. Наши спасатели. Я как раз писал тебе письмо, когда заметил вспышку в нашей стороне. Ксавье оставил с лохматыми, рванул один. Радостный, дурак, что прилетели, спасут, вывезут. Бросился, как к родным. Всего четверо. Поздоровались, не снимая защитных костюмов, приняли документацию и доклад, осмотрели медчасть.

Дядечки отправились совещаться в лазарет. Сидим вдвоем. Глупо и как-то неловко, вот я и решил: напишу письмо. Отчего-то предчувствие нехорошее. Карантином дело пахнет. Думаю, может, сказать им про Ксавье – если запрут и будут проверять и обрабатывать днями и ночами, паучки, спору нет, Пятницу прокормят. А вот если… Ладно, о грустном не буду. А проблемы стоит решать по мере поступления.

Так что, малыш, сижу и жду.

Забавно, Ромашка. Все еще обращаюсь к тебе, хотя это уже давно не письма. Давай будем считать это чем-то вроде черного ящика. В случае катастрофы вскрой конверт и далее по инструкции, согласна?

Малыш,

Все дерьмово, но поправимо. Прости за слог.

Наши спасатели вот-вот доберутся и досюда. Они там снаружи отстреливаются от шавок.

Нас решено консервировать вместе со станцией. В общем, хотели по-тихому «отпустить», да только не пацан зеленый твой Серега. Отбились, прятались без костюма по сугробам. Маринка обмерзла. Я, кажется, подстрелил одного. Надеюсь, не убил, но ребята немного поотстали. Даст Бог, выберемся. Выгорит, угоним челнок. Доковыляем до альфы.

Маринке стало хуже, и я решился: отволок ее сюда, на французскую станцию, к паукам. Подумал, все равно никуда не деться. Радиация кое-где есть, начнет эта дрянь в ее теле вылупляться, сгорит девчонка. Одна надежда, что пауки успеют ее вытащить.

Я ее оставил, а сам в лаз побежал, к лохматым. Позвал – и назад. А как вернулся… В общем, чуть мне, мягко говоря, нехорошо не сделалось. Лежит Маринка, над ней дымка эта серая висит. А изо рта у нее все новые и новые пауки лезут. И я стою и не знаю, что делать. Не пойму, то ли они убивают ее, то ли лечат. А как она очнулась, здоровая совершенно, мы Ксавье вытащили и консилиум устроили. С пауками поговорили еще.

Вот тебе главное, кратко. Пишу на случай, если никто из нас не сможет рассказать об этом сам, потому как серьезные дяденьки уже реально наступают на пятки.

То, что Маринка в крови у себя видела – это кладка паучья. Лохматые в крови у теплокровных живут, в симбиозе. Но, когда надо, вылезают и вполне самостоятельно существуют. Только вот размножиться вне тела не могут.

Обнаружили их на Жемчужине, где они с шавками, что называется, в паре работали. Стали одомашнивать – не вышло. За правду пауки серотонин едят и людей лечат. А какая правда у наших бюрократов: денег напилить. Тогда с другой стороны зайти решили – искусственно воссоздать пауков. Думали, из пробирки, генноинженерные, покладистее будут. Залили пробную партию шавкам в загоне. Да только этих тварей в клетке не удержишь. Потащили псы их ценную разработку в массы. А как шарахнул генератор – активизировалась партия. Да только пауков не вылупилось ни одного, а народу умерло… Лохматые лечить хотели. Да только мало их было – вытащили Ксавье. В его теле начали размножаться. А когда размножились – лечить на французской станции было уже некого.

В общем, теперь, когда мы с Маринкой все это знаем, не могут они нас с такой инфой и пауками в крови с Жемчужины выпустить. Так что есть шанс, что шансов нет. Мрачная шутка, но не сердись. Ты хорошая девочка. И я очень люблю тебя. Я всегда тебя любил. Больше жизни. И поэтому черта с два я дам им себя зарыть в этот мерзлый планетоид, пока снова не увижу тебя, Максимова.

Поэтому поцелуй папку, передай маме привет, сиди дома и жди. Получишь письмо – никому не показывай. И если мойры уже крутят в пальцах нить моей жизни, то я вырву у Антропос ножницы, и тогда мне будет чем драться.

По возможности напишу. Ставлю фильтр на почтовый номер – пусть система удаляет твои письма, не печатая. Кто бы ни пришел после нас. Даже если никого не будет. Твои письма не позволю читать никому.

Я вернусь.

Почтальон, шире шаг.