Глава 16

Тимми, Джек и их отец направлялись в Оулд Мод на субботнюю смену. На поясе у младшего в семействе Форбс звенела железная банка. Было пять утра, и рассвет еще не наступил. Далековато топать, конечно, но Тимми прогулка нравилась, а с маминым шарфом ему никакой, даже самый злющий ветер не страшен. Наступило второе января 1913 года, и он мог поклясться, что вчера, возвращаясь, слышал кукушку. Но Джек сказал, что если он и мог кого услышать, то только голубя.

– Дурень, да сейчас зима на дворе, пропади она пропадом.

– В этом году зима холоднее, правда? – Тимми закрыл шарфом нос.

– Пожалуй, есть немного. – Джек сунул руку в карман куртки. Его собственная банка звякала так же громко. На плече у него лежали рабочие инструменты.

Тимми сказал брату, что ему осталось раскрасить последнего оловянного солдатика, и получится целый полк. Ответа не последовало.

– Слышишь, Джек? Всего один остался.

– Ага, слышал я тебя. Но идти рядом с тобой – все равно что с пустой посудиной, болтаешь ты без умолку. Ради всего святого, еще даже не рассвело, старик.

Джек последнее время держался как-то потише, возможно, из-за Милли. Тимми бурчал, что девчонка – сущая замухрышка и плакса, а Джек сказал, что будешь таким, если любишь кого-то и получается, что безответно. Тимми подумал, что его брат старается приободрить Милли.

Он подтолкнул Джека.

– Пойдем сегодня вечером в клуб, ладно? Так пива хочется!

Отец обернулся.

– Не очень-то налегай на пиво, Тимми. Тебе только шестнадцать, и голова у тебя еще не готова. Ты забыл, как было в прошлый раз? Мама тебе покажет, если ты опять устроишь на ее коврике то, что тогда. Весной тебе исполнится семнадцать, вот тогда и отпразднуешь.

– Ну ладно, пап, у меня мужская работа. И да, я не забыл, как я могу, если вы все напоминаете мне каждую субботу. Я не буду больше пить столько, но ведь и тебе второй раз пятьдесят не исполнится, верно?

Они уже входили в Истон. Из дома вышел Мартин, марра Джека, и пристроился рядом с Джеком. Вышел и Тони, марра Тимми, и пошел рядом с ним.

– Мы маршируем в ногу, прямо как Брамптонов щенок на учениях, – съехидничал Тимми, обернувшись к отцу.

Джек щелкнул Тимми по кепке.

– Взвод не болтает языком. Взвод марширует.

Тони заметил:

– Или управляет, значит, сидит без дела, пока другие вкалывают.

Все засмеялись.

Постепенно к ним присоединялись другие, в том числе Бен, старый марра их отца, и Сэм. Бен шел рядом с Бобом и рассказал о своей картине, а потом предложил нарисовать оловянную армию Тимми в бою, когда последний солдатик будет закончен.

– Совсем недолго осталось, Бен, – бросил Тимми через плечо.

Джек отозвался.

– Он уже говорил это неделю назад.

– Так не все сразу же. И зачем торопиться? К тому же теперь, когда у нас живет Милли, и мне труднее сосредоточиться из-за ее кошачьих воплей.

Отец сказал:

– Ну, скоро все уляжется, точно. Она переедет, когда для нее что-нибудь найдется. Грейс занимается этим, правда, Джек?

Джек огрызнулся:

– Откуда я знаю? Я только копаю ей огород время от времени.

Разговоры утихли. Они приплелись наконец ко входу в шахту. Наступил первый рабочий день нового года. Сдержал ли брамптоновский щенок слово, в конце концов, и восстановил жеребьевку? Их уже ждал Дэвис. Широко улыбаясь, он поднял руку с листом бумаги.

– Готово, ребята. Жеребьевка снова с вами. Можете тянуть жребий, когда хотите, так что выпейте пивка сегодня вечером.

Никто из шахтеров не выразил особой радости. Жеребьевку должны были вернуть месяцы назад или даже год, или два года. Но они просто спокойно переглянулись и улыбнулись друг другу. Тимми хлопнул Джека по плечу.

– Ну что, Джек, решай, когда будем тащить, – сказал Мартин.

– А, так это комитет будет решать, – отозвался Джек.

Увидев, что брат улыбается, Тимми понял, что Джеку стало легче. Теперь у него наконец появился шанс вытащить хороший участок, а кроме того, отец слышал от Дэвиса, что в клуб заказано побольше пива. Тимми заулыбался, и отец в ответ покачал головой в притворном раздражении:

– Слышал-слышал. Ты, смотри, про коврик не забудь.

Шахтеры один за другим снимали куртки, брали жетоны и лампы и направлялись к клети. Настроение у всех поднялось. В этот день Тимми поставили на вагонетку, хотя ему приходилось иметь дело и с вагонами, и с гэлловеями. Ему больше нравилось работать с пони, и мама давала ему для них морковку. Когда клеть начала стремительно падать в темноту, он закрыл глаза. Эти секунды для него были невыносимы, но он никогда не говорил об этом ни отцу, ни Джеку. Их спуск в клети, похоже, нисколько не волновал, но Джек всегда стоял рядом с ним, как и теперь, касаясь рукой его плеча, и это твердое прикосновение успокаивало.

Выйдя из клети внизу, они разошлись по своим участкам. Было очень жарко, запах угля щекотал ноздри, пыль забилась в легкие, не прошел он и нескольких ярдов. Тусклый свет ламп освещал путь. Тимми с Тони подошли к стойлам, выдолбленным в угольной скале. Оба протянули по морковке своей любимице Зорьке.

Тимми заметил:

– Они знают нас, Тони.

Ему нравилось, как пони тыкается мордой ему в ладонь. А вот обслюнявленные кусочки морковки, которые выпадали у нее изо рта, были неприятны. Он стряхнул их с ладони и подергал пони за уши. Оставив Тони запрягать Зорьку, он побрел к участку, на котором ему предстояло работать в этот день.

Джек шел, едва поднимая ноги. Он устал, как теперь с ним бывало почти всегда. Сон приходил с трудом, потому что думать он мог только о Грейс. Это было напрасно, и он в очередной раз наподдал ногой пыль. Мартин наподдал его локтем.

– Поднимай ноги, балбес. За каким чертом я должен дышать этой дрянью? И так уже хватает.

– Извини, старик.

Он надеялся, что, столкнувшись с ее равнодушием, он постепенно избавится от тоски по ней. В конце концов, ей просто нужен помощник, чтобы было кому вскапывать огород. Он пробовал заводить романы с другими, конечно, пробовал, а как же, но она всегда стояла между ним и этими женщинами, и тогда в нем вскипала эта жгучая, мучительная боль, и он с яростью обрушивал ее на всех своих противников в кулачных боях. Неудивительно, что он всегда выигрывал. Только так ему удавалось на какое-то время от нее избавиться.

Отец шел сзади, но, оказавшись рядом со своим ящиком, он крикнул вслед бредущим вперед Джеку и Мартину:

– Я проверю крышу и опоры у пласта Бена и приду.

– Угу, отец.

Уже две забастовки прошли, а отец по просьбе шахтеров оставался их десятником. Они хотели, чтобы он осматривал их участки, потому что он делал это тщательно и добросовестно. Но меры экономии никто не отменял, и все чаще опоры использовали по несколько раз. Но теперь, когда восстановлена жеребьевка, выработки у Джека возрастут, и показатели у Тимми смогут улучшиться, когда Брамптоны перестанут его контролировать.

Джек заставил себя слушать рассуждения Мартина о футболе. Всегда только матчи на уме у его марра. Джек улыбнулся. Он любил, когда все шло своим чередом, любил чувствовать, что все нормально.

Мартин обогнал его и пошел впереди, что-то мурлыкая себе под нос. Потолок прохода понижался, и они терлись хребтами о него, сдирая корочки с ранок. Пройдя так полмили, Мартин ударился головой о выступ. Мурлыканье превратилось в поток ругательств. Крыша ухнула, заскрипели сосновые опоры, угольная пыль засыпала им глаза. Лампы светили в ярде от них. Они остановились и ждали. Ничего не произошло. Джек подался назад на несколько шагов, стараясь вдыхать и глотать как можно меньше пыли.

– Мы почти на лаве, – окликнул его Мартин, продвигаясь дальше.

Через десять минут, согнувшись в три погибели, они добрались до места. Потолок снизился примерно до двух футов шести дюймов.

– Дрянь, а не лава! – крикнул ему Мартин. – Но у нее есть шанс стать лучше.

Он всегда кричал на лаву. Джек спрашивал, зачем он это делает, но марра сам не знал зачем. Просто продолжал это делать, и до сих пор это его уберегало.

– Постой! – крикнул в ответ Джек. – Подождем отца. Он уже идет, я слышу, как он ругается. Сейчас долбанется головой, так что не ты один, старик.

Оба засмеялись, и как раз из темноты выполз, скрючившись, отец. В руках у него были две короткие опоры и табуретка.

Джек окликнул Мартина:

– Старик, прости меня за этот паршивый…

– Заткнись. Не хочу ничего об этом слышать. Я тебе уже в прошлый раз сказал и до этого тоже. Не твоя вина, что эта сволочь, брамптоновское отродье, продолжает ставить нас сюда.

– Вот вам табуретка, – сказал отец. – Я думаю, вы можете немножко подрубить потолок, чтобы у вас появилось место для головы.

Он передал Мартину низкую табуретку и, внимательно всматриваясь в темноту под крышей, начал вгонять опору в крошечный разлом в породе. Он поднял повыше лампу и снова вгляделся в потолок.

– Послеживайте за ним, ребята, я зайду к вам через несколько часов.

Уходя, он похлопал Джека по плечу.

– Будь осторожней, парень.

– Как всегда, пап.

Лицо отца уже было черным от пыли, зубы казались ярко-белыми даже в тусклом свете лампы. Джек знал, что сам выглядит так же. Ну что, черт возьми, может шахтер предложить такой женщине, как Грейс? Да и вообще, с чего ей смотреть на мальчишку? Потому что по сравнению с ней он именно мальчишка. Ей тридцать, а ему будет двадцать три, хотя, когда он был рядом с ней, он никогда не думал о возрасте.

Отцовские шаги затихали. Он поднял молоток и принялся за работу. Вместе с Мартином они работали, пока не вернулся отец еще с двумя опорами. Он осмотрел крышу, а потом они устроились перекусить в том месте, где потолок был немного повыше. Вместе с хлебом и салом на зубах у них хрустела угольная пыль.

Тимми и Тони, оставив работу, устроились на корточках неподалеку от клети. Они стащили с себя рубашки, но продолжали потеть в ужасной жаре, жадно глотая из жестяных фляг теплую воду. Все-таки горло смочить получалось. Они достали хлеб с салом и принялись есть, не забыв, однако, оставить кусочки для Зорьки. Пони терпеливо ждала в нескольких ярдах от них. Мама дала Тимми четыре кекса, по два на каждого. Он отдал своему марра его долю.

– Это Милли испекла, после того как Эви вчера вернулась на работу. Это наша Эви научила ее печь.

Тони кивнул. Зорька неторопливо переминалась с ноги на ногу. Тимми запихнул последние крошки кекса в рот и мотнул головой в сторону пони.

– Что, по-твоему, она думала, когда после забастовки ее потащили с поля сюда?

Тони вытер рот, отпил еще глоток из фляги, откинул голову назад и вздохнул.

– Влипла по самое некуда, вот что она думала, – отозвался он.

Они с Тони всегда будут марра, думал Тимми. Он ни с кем другим не хотел бы работать. А все-таки он настоящий дикарь – не понимает, что можно все отдать за оловянного солдатика. Тимми завинтил флягу.

– Ну, за дело, старик, – сказал он. – Вагонетки уже наполняются.

Боб осторожно поднялся.

– Я ухожу, ребята. Будьте внимательны.

Он сильно сгорбился и пошел, оступаясь и спотыкаясь, вдоль пласта, прислушиваясь, как всегда, к крыше и к боковым поверхностям. Задев спиной выступ на потолке, он чертыхнулся. Еще одну болячку сорвал. Он тихонько постанывал: болели колени, спина, и бедра одеревенели. Временами ему казалось, что он не выдержит смену, но выбора не было. Эви уже близка к тому, чтобы открыть собственную гостиницу, так она сказала. А если послушать Милли, то получается, что Эви – искусная повариха. Вот такая его девочка. Широкая улыбка появилась на его лице, покрытом угольной пылью. Она права, начинать нужно с малого. Какой-то звук! Потом треск, свист в воздухе. Он повернулся и бросился, спотыкаясь, обратно.

Между Джеком и Мартином лежала куча угля.

– Все в порядке, папа, я выбирал последний верхний уголь, и лезвие заклинило. Я взял пику, чтобы освободить его, весь этот проклятый уголь свалился точно между нами. Сегодня наш счастливый день. Чуть-чуть, по мелочи задело щиколотки, а так ничего страшного. Так, царапины.

Боб чувствовал, что сердце у него бьется слишком часто и громко.

– Так не бери эту чертову пику. Вытягивай лезвие. Мозги-то надо прикладывать иногда, Христа ради.

Джек ухмыльнулся:

– Успокойся, старик. Ты так легко от нас не избавишься, скажи, Март?

Но Боб слышал, что голос сына дрожал, и Мартина тоже, когда тот ответил:

– Нет, если только он не заложил взрывчатку с расчетом, чтобы она взорвалась, как раз когда мы будем проходить мимо.

– Очистите эту партию, – распорядился Боб, – и вызовите откатчика. Пойду проведаю Тимми, у него по крайней мере капля ума имеется.

Оба засмеялись, когда он снова ушел. Нервы его были на пределе. По пути он останавливался, чтобы проверить опоры рядом с другими лавами вдоль пластов. Ему пришлось вытащить несколько опор из выработанного пласта, оттаскивая их быстро назад и собирая в кучу. Крыша прогнулась, но выдержала.

Тимми проверил, что его жетон по-прежнему висит в вагонетке, потому что его вовсе не устраивало так вкалывать, чтобы потом оказалось, что весовщик не знает, что это его, Тимми, партия. Он толкнул вагонетку вниз, вдоль темного, жаркого нижнего пласта к лаве. Черный пот лился с него ручьем. Кексы были вкусные. Интересно, как это будет – жить в гостинице, далеко от поселка, без марра. Какая-то часть его существа тянула его уйти, но бо́льшая часть хотела остаться. Тут его жизнь. Тут, в этой сволочной шахте, в темноте, из которой доносились слова проклятий, пение, лязг вагонеток, звяканье пик, стук ботинок и гром взрывов, устроенных его отцом.

Тимми замедлил шаг, вытер лоб и сплюнул в темноту на притаившихся крыс. Снова резкий толчок. Плечи напряглись, голова низко опущена. Сволочной пласт, слишком низкий, черт побери, для Зорьки и Тони. В шахте были другие крепильщики. Но отец был лучше всех. Он был лучший во всем, ну, после Джека.

– И чтоб мне провалиться, я не хочу быть нигде, кроме как рядом с Джеком, – произнес он вслух. Ему нравилось слышать собственный голос, а то здесь так темно, жарко и все скрипит.

Теперь дорога шла вверх, и он упирался спиной в вагонетку, чтобы толкать ее. Его ноги держали вес вагонетки. Темно, хоть глаз выколи, но как-то в конце концов привыкаешь и начинаешь что-то видеть. На этом пласте работали Сид и его марра. Тимми нравился Сид, он иногда покупал ему пиво в клубе и не читал лекций, а однажды позволил, чтобы он, Тимми, купил ему пиво в ответ.

Пласт пошел ровнее, и потолок стал выше. Он поднял голову, затем полностью выпрямился. Идти так было огромным облегчением, но он знал, что совсем скоро потолок снова начнет понижаться. Рельсы доходили до самого забоя, но загнать сюда пони было невозможно, даже если будешь миллион лет стараться. Он прицепится к Тони на обратном пути, но сейчас его марра внизу, у пласта Фентона, забирает другие вагонетки. Черт, снова низкий потолок. Но Сид работает в полости пласта, там высокий потолок. Скоро он туда дойдет. Он снова толкнул вагонетку и услышал, как кричит Сид:

– Что, черепаху поставил откатчиком, а, парень? Поди игрушечных солдатиков ты малюешь быстрее?

Тимми отозвался:

– Они не игрушки, а настоящие оловянные солдаты. Так что поосторожнее тут.

Оба рассмеялись.

Он помог Дейву, марра Сида, погрузить лопатой уголь, потому что Сид продолжал рубить в этой жаре, повернувшись к ним голой спиной с кровоточащей ранкой. Сковырнулась корочка, и потекла кровь. Да, у всех так.

– Осторожней на спуске, парень, – напутствовал его Сид, когда Тимми толкнул тяжело груженную вагонетку. – Нельзя же, чтобы последний солдатик остался недокрашенным. Мы так много о нем слышали.

Все снова засмеялись.

Тимми толкал вагонетку вперед, спина и плечи болели еще сильнее от напряжения. Когда потолок опускался, он нагибал голову. Он раскинул руки и ухватился за борт. Вдох – выдох. Где же начинается спуск? Не такой уж он крутой, но если зазеваешься и не отскочишь вовремя в сторону, то потом тебя ложками не соскребут со стенки. Вот начался спуск, вес больше не давил на него, хотя, похоже, слишком рано. Он откинулся назад, потянул борт на себя. Тормоз не работал как нужно, но потом включился. Руки и ноги напряглись так, что, кажется, скоро лопнут. Слабак он, вот что. Тимми выдохнул с облегчением.

И тут как раз раздался голос отца:

– Тимми, мальчуган, хочу проверить, что все в порядке.

Отец шел по рельсам. Тимми поднял голову и расслабился лишь на секунду, но это была ошибка, потому что вагонетка рванулась вперед. Господи, она живет своей жизнью. Вагонетка поехала вниз под уклон, и он вцепился в нее и стал тащить назад, упираясь изо всех сил, все сильнее и сильнее, но его руки как будто соскальзывали с борта, а там, где-то впереди, в темноте отец. Вагонетка набирала скорость, все быстрее, быстрее. Он тормозил пятками в колее, пытался воткнуть каблуки в землю, но скорость не давала ему это сделать.

Тимми крикнул:

– Папа, уйди с колеи! Уйди с этой чертовой колеи!

Он не мог удержать вагонетку. Мысли путались у него в голове. Он отпустил вагонетку, побежал рядом, опередил ее и прыгнул перед ней, зарываясь ногами в землю, чтобы замедлить ее ход.

– Уйди с колеи, папа! – снова крикнул он, но вагонетка толкала и давила на него, она была слишком тяжелая, он не мог ее удержать. Просто не мог, эта чертова штука не слушалась, а вот и отец, он увидел его распластанную вдоль стены фигуру, а вагонетка толкала его все быстрее и быстрее, и ноги не могли ее удержать, она все толкала, толкала. Он попытался противостоять ей, но продолжал съезжать. О господи, он скользит, и ноги не держат его, они не успевают. Он должен убраться от вагонетки, спрыгнуть в сторону, но она толкала, давила на него, вниз, вниз. Он просто не мог остановить ее. Тимми увидел, как папа прыгнул вперед, на колею, вытянув руки.

– Тимми! – услышал он вопль. – Тимми, сынок!

– Папа, – позвал он, уже зная, что ни один звук не вылетел из его горла, потому что было слишком поздно. Лицо покрылось пылью, а света не было. Только оглушающий гром и страшная, немыслимая боль, которая не прекратится никогда…

Боб дотянулся до сына уже после того, как вагонетка переехала его тело. Он держал его, а вагонетка подскочила на рельсах и качнулась, вывалив уголь ему на ноги. Часть высыпалась на колею, после чего она врезалась в стену.

«Но я должен проверить опоры, – слышал он собственный голос. – Я должен проверить опоры, Тимми, сынок». Из груди его исторгался вой, но он должен проверить опоры. И он должен послушать крышу, понять, какой из нее доносится скрип, свист и треск. Он должен это сделать, но все, что он слышал, был его страшный вой, а потом какие-то руки коснулись его, поддержали и оттащили в сторону. Сид крикнул:

– Джек! Ради бога, найдите Джека!

Джек и Мартин, изогнувшись, на карачках выбирались из прохода быстрее, чем когда-либо в жизни, услышав крики Дейва:

– Джек, нужно, чтобы ты пришел, иди скорей. Тут Тимми. И твой отец.

Как только высота прохода позволила, они, скрючившись, побежали, не обращая внимания на ободранные выступами на потолке спины и головы. Наклонив головы, они обегали других забойщиков и откатчиков, которые бросали свои инструменты и следовали за ними. Они добрались до узкой колеи, когда раздался звук сирены. Кто-то погиб. Но не его «кто-то». Нет, не его. «Нет, это кто-то не мой, не мой», – кричал он, и Мартин отзывался: «Ни в коем разе, приятель. Они слишком умные для этого».

Шахтеры все подходили и подходили, но, когда он появился, они расступились, как воды этого чертова Красного моря, и тогда он понял: это его «кто-то». Это его прекрасный, любимый «кто-то» лежал на рельсах, раздавленный, как чертова муха. Он опустился на колени, зная уже, что Тимми мертв. Но этого не может быть, у него же еще остался один солдатик не раскрашенный. Он перевернул тело. Это был он, его юный, прекрасный Тимми, и он больше не прекрасный, он больше не Тимми, это что-то другое, и его мать не должна увидеть его таким.

Кто-то протянул ему мешок.

– Возьми, парень, накрой его. Мы привезем вагонетку и поднимем его наверх.

Говорящему пришлось напрягать голос, чтобы перекрикивать кошмарный вой. Джек не мог понять, откуда он. Что это за звук? Что это за жуткий-жуткий звук?!

– Заткните его, просто заткните.

Он попытался встать, но ноги отказывались слушаться. Сид и Мартин держали его.

– Спокойно, парень, это твой отец, – сказал Мартин.

Теперь Джек увидел его. Он сидел прислонившись к стене рядом с рельсами. Рот его был открыт, и он выл, как собака. Рядом стоял другой крепильщик, и Джек каким-то образом нашел силы, чтобы подбежать к отцу.

– Папа, ты ранен?

Джек схватил его и почувствовал на пальцах влагу – это была кровь, липкая кровь. Тед качнул головой.

– Нога сломана, парень, больше ничего. Но он видел, как был убит его сын. Это кровь Тимми, а он не может остановиться, все воет и воет. Джек, тебе придется быть сильным ради них всех. Всех, ты понимаешь.

Да, он понял и стал раскачивать и трясти отца, пока не приехал вагон, запряженный Зорькой. Вагоном управлял Тони, который ничего не знал. Никто ему не сказал. Почему парню ничего не рассказали? Почему?! Эта мысль вытеснила все остальные мысли у него из головы, и он сказал отцу:

– Почему парню не сказали? Почему, отец, ведь он был марра Тимми?

И тогда вой прекратился. Полностью. Джек почувствовал, что отец расправил плечи и отодвинулся.

– Займитесь парнем, – сказал он Сиду, державшему Тони, чтобы тот не бросился к Тимми. – Остальные, отнесите меня в клеть. Тимми тоже отнесите. Нам пора отправляться домой.

Но отца отправили в больницу, а Тимми на носилках перенесли на повозку, принадлежащую шахте. Управляющий, сняв шапку, стоял рядом. Мистер Оберон не появился. Был ли он вообще на шахте? Джек убил бы его, если бы увидел. Брамптон так поздно восстановил жеребьевку. Слишком поздно, будь он проклят. Поздно, поздно, поздно! Тимми завернули в мешковину, но Джек сдернул ее и прикрыл его своим и отцовским пиджаками. Парень заслуживает большего, чем простая дерюга.

Тони отправился в Истерли Холл – рассказать Эви. Но деньги за неотработанное время он потеряет.

– Ну и что? – ответил он. Пересохшее горло с трудом издавало хриплые звуки. Чувство одиночества уже проникло в него: его марра ушел, и солдатики остались незаконченными.

– Он недорисовал им мундиры, – бросил Тони на бегу.

Джек окликнул его.

– Сначала попробуй найти Саймона. Он сейчас должен быть с ней. – Но голос его невозможно было узнать.

Эви готовила тесто для пирогов на десерт. Один будет сливовый, другой яблочный. Миссис Мур отдыхала у себя. Слуги пересмеивались, сидя вокруг стола. Одни играли в «двадцать один», другие читали, кто-то спал, девушки занимались шитьем. Большинство, встречая Новый год, не спали и теперь приходили в себя после бессонных ночей. Новая помощница, Дотти, чистила решетку. Настоящая труженица, она была желанным подспорьем на кухне. Родом не из Истона, Дотти приехала из Госфорна, ее отец был забойщиком.

– Ну вот, Эви, теперь будет блестеть, – сказала она.

Леди Вероника передала, что чай будет ранний – в три часа. Эви бросила взгляд на часы. Господи, через десять минут. Кексы были уже готовы, часть стола накрыта скатертью для чаепития. Верная своему слову, леди Вероника ни словом не упомянула об их разговоре, и точно так же молчала Эви, но после первоначальной неловкости между ними установились менее напряженные отношения. Не дружеские, конечно, но они нередко обменивались понимающим взглядом, особенно после того, как стало известно, что, несмотря на арест Эммелин Панкхерст, Кристабель не вернулась в Англию поддержать мать.

– Доделаешь потом, Дотти. Сейчас убери все это и иди отдохни в зал для прислуги. Миледи спустится через минуту.

Эви бросила взгляд в зал. Роджер сидел там, уткнувшись носом в газету. Будто почувствовав, что она смотрит на него, он повернул голову. Глаза его излучали чистую ненависть. Ну и ради бога, она тоже терпеть его не может. Ей никогда не будет известно, что ему сказала леди Вероника, но, как бы там ни было, этого оказалось достаточно.

Со стороны двери до нее донесся сквознячок, и она подняла глаза. Это был Саймон. Она бросилась проверить чайник.

– Заходи, парень, но не надолго. Леди Вероника вот-вот придет пить чай.

Она подбежала к пирогам. Их надо доделать и поставить печься в течение двух минут.

Она позвала:

– Тебя что, наседка в крапиве вывела? Закрой дверь и пойди погрейся быстренько у решетки. Смотри, как Дотти ее начистила до блеска. Ты как раз вовремя принес яблоки, я уже собиралась идти тебя искать. Неплохо ваша лавка весь год работала.

Она услышала, как Саймон произнес:

– Дотти, быстро сходи за миссис Мур.

В голосе его прозвучало что-то страшное. Она замерла со скалкой в руках. Если она будет держать ее вот так неподвижно, ничего не произойдет. Совершенно неподвижно. Ничего не произойдет. Он уже был рядом с ней, протягивая руки, забирая скалку из ее пальцев, чтобы взять ее руки в свои. Он не должен это делать. Не должен. Она ударила его по руке.

– Нет, – прошептала она. – Нет! – Это был крик.

Он не слушал, просто отбирал у нее скалку, потому что она замахнулась на него. Замахнулась на своего прекрасного Саймона, с его мокрыми от слез щеками, красными глазами, дрожащими губами. И вот уже миссис Мур вошла на кухню и тянула Эви вниз, на табуретку. И леди Вероника уже здесь, переглядывается с другими. Миссис Мур что-то говорит ей.

– Нет, – сказала Эви и встала. – Нет, – повторила она, отбиваясь от Саймона.

Что за дурацкий цирк. И она по-прежнему не знает, кто пострадал, потому что никто ничего не говорил, и она снова потянулась к скалке. Снова и снова.

А потом раздался голос, очень мягкий и очень твердый:

– Эви, вы должны сесть, я требую. Вы меня слышите? Сядьте! – Это леди Вероника. И ее абсолютная власть. Эви села и стала смотреть, как леди Вероника взяла у миссис Мур чашку чая. Так, значит, чайник вскипел? Да, должно быть. Леди Веронике нужна будет тарелка для печенья. Но ничего не происходит. Руки ее не шелохнулись. Нужно найти тарелку.

Леди Вероника передавала Саймону чашку чая.

– Эви, вы выпьете это. Вы это выпьете.

Саймон поднес чашку к ее губам. Чашка фарфоровая, она из буфета наверху. Эви не может пить из этой чашки. Она покачала головой. Миссис Мур сказала:

– Выпей сейчас же.

Эви выпила. Чай был сладкий. Она терпеть не может сладкий чай.

Леди Вероника произнесла:

– Саймон, когда она допьет, расскажите ей. Я сейчас ухожу. Миссис Мур, я уверена, вы справитесь с Дотти вдвоем сегодня, потому что Эви нужно будет быть в другом месте.

Она спокойно ждала ответа. Эви переводила взгляд с одной на другую. Лица их были печальны, невыразимо печальны. И все такие печальные. Саймон сказал:

– Пей еще.

Миссис Мур произнесла:

– Конечно, миледи.

– Очень хорошо. Я приду снова через полчаса. – И она вышла из кухни.

Чай был сладкий. Она рыгнула.

– Пей, – в голосе его была железная твердость. Когда чашка наполовину опустела, Эви затрясла головой, не сводя с него глаз. Он кивнул. Губы его по-прежнему дрожали.

– Папа? – спросила она.

– Он в больнице. Нога сломана.

Облегчение разлилось по телу. Просто сломана нога, и все, а больше ничего, все остальное в порядке. Но ничего не было в порядке. Она ясно это поняла, потому что Сай был таким печальным, таким запредельно печальным. Она это поняла, потому что все остальные тоже были такими же печальными. Саймон взял в ладони ее лицо и приблизился к ней. Она спросила:

– Джек?

– Джек в порядке. Тимми погиб.

Он произнес эти слова очень быстро, как будто это могло помочь. Его руки обнимали ее, он крепко-крепко держал ее, не давая упасть с табуретки, потому что в теле у нее больше не было костей, а вокруг стало темно, так тихо и темно.

Леди Вероника настаивала, чтобы взяли ее коляску. Саймону дали выходной, чтобы он мог отвезти Эви. А ей казалось, будто она плывет куда-то над землей, просто плывет, а вокруг что-то черное заливает ее снова и снова. Саймон что-то негромко пел ей, но она не знала, что это было. Просто он здесь, она знала это, он с ней, и она вцепилась в него так, чтобы он никуда больше от нее не ушел.

Они подъехали к дому. Он спустил ее вниз, но она не отпускала его и только прошептала:

– Ты ведь никогда не будешь шахтером, правда? Ты всегда должен оставаться в безопасности. Я не могу потерять тебя. И я не могу потерять Джека. Как потеряла Тимми, как я вынесу это?

Он поцеловал ее в лоб и щеки.

– Ты никогда не потеряешь меня. Мы с тобой никогда не потеряем друг друга.

Руки его были такие крепкие. А про Тимми он ничего не сказал.

Дома мама помешивала чай. Грейс сидела рядом с плачущей Милли. Бывает когда-нибудь, чтобы она не плакала? Джек сидел за кухонным столом и раскрашивал последнего оловянного солдатика. Он не поднял глаз и только сказал:

– Он не страдал, Эви. Не переживай об этом, девочка. Он не страдал.

Эви опустилась рядом с ним за стол. Мама принесла чай, опять сладкий. Зачем? Он не помогает. Она выпила чай. Мама сказала:

– Зачем ты делаешь это, Джек, мальчик. Оставь как есть. Отдохни.

Эви понимала зачем. Она всегда понимала Джека.

– Нужно их закончить, потому что они понадобятся Тимми. Они должны быть с ним, – сказала она и вышла в гостиную к своему чудесному брату. Но он лежал в закрытом гробу, потому что на него нельзя смотреть. Так как же тогда он мог ничего не почувствовать?

Джек смотрел, как Грейс поднимается с отцовского кресла.

– Сейчас восемь вечера, и мне надо идти. Милли, помочь тебе добраться до постели? Может быть, они хотят побыть одни? – сказала она.

Мать подала голос с дивана, где они с Милли сидели.

– Пусть остается не только сейчас, но и потом. Будем одной семьей. Детский смех пойдет нам на пользу.

Она говорила спокойно, слезы уже высохли. В конце концов, она всю жизнь жила в ожидании, что это произойдет. Как и все они. Джек раскрасил последнего стрелка. К утру просохнет. Он пошел проводить Грейс ко входу, открыл дверь и подождал, пока она прошла совсем близко от него в темноту и холод. Он был спокоен, мертв. Он казался сильным, потому что от него этого ожидают, завтра он будет снова в шахте, потому что он шахтер, и они все хотят есть, а еще им нужно откладывать деньги на покупку гостиницы.

Он пошел с ней до ворот. От нее, как всегда, исходил аромат лаванды. Он придержал ворота и пошел с ней дальше. Она приехала на велосипеде. Безопасно ли ей возвращаться? Полная луна освещала дорогу. Она села в седло и медленно поехала. А если она упадет? А если ее собьет автомобиль – их немного на дороге, но они бывают. Или быстро едущий экипаж? Что, если…

И тогда хлынули слезы. Их нельзя было остановить, но это не важно, потому что семья их не видела, и она на своем велосипеде тоже не могла их видеть, но потом раздалось громыханье, послышался шум бегущих ног, и вот она уже обнимает его, так крепко:

– Плачь, плачь столько, сколько нужно, Джек Форбс. Плачь по своему любимому брату!

Руки ее были сильными, и она все гладила его по спине, по голове, а он уткнулся лицом ей в волосы, чудесные ее волосы, и не сдерживал больше слез. Они лились и лились, дыхание его прерывалось всхлипами. Он знал, что содрогается всем телом, но ничего не мог поделать, а она все это время гладила его по голове, по спине, по волосам. И медленно-медленно он начал затихать, дыхание его становилось глубже, и наконец слезы остановились, но они продолжали обнимать друг друга, и он знал, что так давно хотел этого, и хотел, чтобы так было всегда.

Дверь дома для пожилых шахтеров открылась. Кто-то позвал собаку. Джек отстранился и выпрямился, глядя в самую глубину ее глаз.

– Спасибо, – произнес он. – Прошу прощения.

– Тебе не в чем извиняться, – ответила Грейс. В голосе ее звучало ожесточение, на щеках блестели слезы – ее собственные. – Не в чем, мой друг. Я всегда здесь, когда бы я тебе ни понадобилась.

Она был так близко, очень-очень близко. Он взял ее за руку и поцеловал ладонь в перчатке. Ему так много хотелось ей сказать, но он не мог. Такой женщине, как она, – нет.

Он отпустил ее руку. Она повернулась, чтобы уйти, но затем снова вернулась к нему. Она подняла руку и провела пальцами по его щеке.

– Помни, если я буду нужна тебе, я всегда здесь.

Грейс подняла брошенный на дороге велосипед, села в седло и уехала. Если бы она осталась, она бы сказала слишком много, а какой дурой надо быть, чтобы влюбиться в такого молодого парня. И как она могла воспользоваться его горем? Она позорит себя и всех женщин. Она должна прекратить это сию же минуту.

В Истерли Холле леди Вероника ходила взад и вперед по дороге, ведущей к дому, ожидая Оберона. Изюм и Ягодка носились друг за другом вокруг кедра. Ей не пришлось ждать слишком долго, и вскоре послышался топот копыт, и он появился верхом на Скакуне. Приветственно размахивая кнутом, он крикнул:

– Я опоздал к чаю, но, надеюсь, не слишком? – Он высвободил сапоги из стремян и спрыгнул на землю. Она пошла вместе с ним к конюшням, и под ногами у них хрустел гравий.

Она сказала:

– Сегодня чая не будет.

– Что? – Он в раздражении повернулся к ней. – Но я специально уехал пораньше. Почему?

– Эви пришлось уехать на несколько часов. В шахте смерть, так что на кухне не хватает людей.

Они уже дошли до конюшенного двора. Оберон передал поводья груму, но сам перекинул стремена через седло, снял подпругу и отнес ее в комнату для упряжи. Вероника последовала за ним и наблюдала, как медленно раскручивается мыслительный процесс ее брата. Он направился к крыльцу.

– На Оулд Мод? Но там сегодня была только одна смерть, один из Форбсов погиб. Да, были какие-то ранения, но только одна смерть, что, вообще говоря, в порядке вещей.

Она остановилась. Собаки рванулись вперед, добежали до крыльца, потом остановились в нерешительности и вернулись назад, к ней. Она потянула его назад, чтобы поговорить с ним подальше от ушей слуг и их мачехи.

– Так, скажи мне еще раз, кто погиб сегодня, Об?

Он с неловкостью подвинулся к ней.

– Тимми Форбс.

– Именно, – сказала она. – А теперь сам подумай.

Она наклонилась, чтобы погладить собак. Он произнес:

– Ты хочешь сказать…

– Именно. Эви слишком боялась признаться, что она – Форбс, потому что думала, что она потеряет работу, если ее наймут с таким именем и с таким братом, как Джек. Ты держал этого мальчика на плохом участке назло. А почему? Ты мог это сделать, Об, а теперь он мертв. Я должна была бы тебе напомнить раньше. Это моя вина. Жеребьевку восстановили слишком поздно.

Оберон хлестнул кнутом по сапогам. Она ждала. Наконец он сказал:

– Что же я такого сделал?

Она прошла вперед.

– Ты злоупотребил своей властью, а я тебе позволила. Мы должны запомнить этот урок и не допустить, чтобы смерть мальчика оказалась напрасной.