Глава девятая

В этот раз я не проснулась мгновенно. Бывают такие пробуждения, особенно если день впереди не сулит ничего хорошего, когда уши уже невозможно защитить от звуков, а глаза – от света, но ты изо всех сил пытаешься нырнуть обратно: меня еще здесь нет, я сплю, я ничего не слышу, и веки мои закрыты. Я сопротивлялась бы дольше, если б звуки вдруг не ворвались прямо в мой сон, разорвав его на части; их было слишком много, этих звуков, словно кто-то громко крикнул мне в ухо, и, сдавшись, я открыла глаза и выпрямилась на сиденье.

Мы были в городе. Почему-то сразу было ясно, что это именно город, а не деревня, несмотря на двухэтажные деревянные дома, приземистые, в четыре- пять окон с аккуратными кружевами наличников и печными трубами; наверное, из-за церковных куполов, возвышавшихся сразу с нескольких сторон. В деревнях никогда не бывает так много церквей. Стоило мне подумать об этом, и тут же появился первый каменный дом – тоже двухэтажный, но очевидно городской, хотя окна первого этажа все до единого почему-то были заколочены досками. Солнце почти уже село, и все было голубое и розовое; глядя вокруг, я никак не могла сообразить, откуда это чувство тревоги, чем оно может быть вызвано здесь среди тихих домиков, под висящими в прозрачном воздухе куполами. Но с маленьким этим городом явно что-то было не так. Первыми в глаза мне бросились сугробы, слишком огромные для этих улиц с низкими домами, достающие порой почти до подоконников. Машина двигалась как-то странно, и, приподняв голову, я увидела, что дорога тоже завалена снегом; он был немного утрамбован, словно недавно здесь проехало несколько больших автомобилей, оставивших после себя неровную колею. По ней мы и катились медленно, раскачиваясь из стороны в сторону. Потом я увидела женщину. Голова ее была повязана платком – серым, шерстяным, туго стянутым под подбородком. Она шла вдоль дороги небыстро, с усилием прокладывая себе путь сквозь снежные наносы, и тянула за собой санки. Обычные детские санки с исцарапанными металлическими полозьями, без спинки, на несколько раз перевязанной грубой веревке. Неудобно свисая с обоих концов, на санках лежал длинный черный пластиковый мешок.

Я смотрела на нее во все глаза. Вся ее фигура – напряженная согнутая спина, медленный шаг, санки – что-то напоминала, что-то тревожное, неприятное, и я чувствовала, что вот-вот вспомню; мы уже обогнали ее и, обернувшись, я взглянула еще раз, только Витара вдруг вывернулась из колеи, освободилась от вязкого снега и побежала быстрее, выбралась к широкому пустому перекрестку.

– Здесь налево, – хрустнуло в рации, и я вздрогнула, словно не ожидая услышать человеческий голос, словно я была одна в машине. Повернув голову, я взглянула на папу. Сжимая руль обеими руками, он смотрел прямо перед собой. Казалось, он даже не заметил, что я проснулась; лицо у него было сосредоточенное и жесткое.

Улица, на которую мы свернули, вероятно, была центральной; она была шире и значительно лучше укатана, но по обеим ее сторонам нависали такие же массивные кучи снега, как будто тротуаров не было вообще, и люди, которых здесь оказалось вдруг гораздо больше, шли прямо по проезжей части – не спеша, безмолвно. Все они двигались в одну сторону, но как будто стараясь держаться друг от друга подальше, и почти все тащили санки, нагруженные странными черными мешками. Какая-то женщина, остановившись, пыталась водрузить свой упавший мешок обратно на санки; видно было, что ей тяжело, и она кружила, стараясь приподнять его то с одного конца, то с другого. Обогнув ее по широкой дуге, мимо почти пробежал человек с лицом, плотно укутанным шарфом.

Именно в этот момент позади раздался прерывистый, резкий автомобильный сигнал. С пассажирского сиденья мне трудно было разглядеть в зеркалах, что происходит, но папа, схватив микрофон, прокричал сердито:

– Ира, не психуй! Они не опасны! Куда ты гонишь? Въедешь куда-нибудь, и тогда мы точно здесь застрянем!

Ответа не последовало, а еще через мгновение, виляя и продолжая сигналить, нас обогнала Сережина машина, едва не увязнув в снежной каше на краю дороги.

– Истеричка чертова.

Он выругался и прибавил скорость, стараясь догнать удаляющийся Паджеро; мне казалось, мы наделали много шума посреди этой тихой улицы, но люди на дороге словно не замечали нас, и только женщина, сражавшаяся с тяжелым мешком, выпрямилась и посмотрела. Нижняя часть лица у нее была закрыта платком, но я все равно заметила, что она совсем молодая, почти девочка. К моменту, когда мы поравнялись с ней, она уже потеряла к нам интерес и, нагнувшись, продолжила заниматься своим мешком.

Сережина машина теперь была далеко впереди. Вздымая тучи снежной пыли из-под задних колес и опасно кренясь, она все увеличивала расстояние между нами, но папа уже перестал пытаться нагнать ее; слишком опасно раскачивалась Витара в неглубокой, еле намеченной колее, и мы снова поехали медленнее. Снаружи послышался какой-то звук, неопределенный, приглушенный обступившими улицу домами и сугробами. Еле слышный, но тоже какой-то невыносимо знакомый, напоминающий что-то, и потому я нажала на кнопку и опустила автомобильное стекло до середины.

– Слава богу, она тебя не видит, – сказал папа с недобрым смешком. – В Боровичах Лёня вообще пытался выйти из машины, она такой цирк устроила, мы ее еле успокоили.

– Да что здесь такое? – спросила я наконец; как только он нарушил молчание, мне тоже сразу стало легко заговорить, как будто до этого было нельзя.

– Это уже второй такой город. Мы не сразу поняли, карантина нет, но ты посмотри вокруг, – отозвался он, и я тут же, как будто мне нужна была только эта небольшая подсказка, прочитала все знаки, которые до этого просто смутно тревожили меня: нечищеные улицы, заколоченные окна, люди с санками и длинные тяжелые мешки, укутанные лица и тишина – неестественная, густая, нарушаемая единственным звуком: монотонным, с одинаковыми интервалами звоном, доносящимся откуда-то спереди, из-за невысоких коренастых домов.

Очень скоро мы поравнялись с источником этого звука. Справа от дороги, между домами на короткое время распахнулся просвет, в котором открылась небольшая площадь – широкое пустое место, окруженное невысокими каменными домами; мелькнул обязательный памятник Ленину со снежными погонами на плечах, но где-то дальше, на площади, стояла еще и церковь. Ее не было видно целиком, но из-за домов виднелись пять сине-зеленых припорошенных снегом круглых церковных голов и отдельно – остроконечная звонница. Именно туда, на эту площадь, и сворачивал редкий, неплотный поток людей с санками. Я успела только заметить невысокую груду мешков, сложенных как попало на снегу, и человеческую фигуру в черном возле наспех сколоченного деревянного помоста, к которому был подвешен продолговатый кусок железа. Широко, деловито размахиваясь, человек в черном методично ударял по нему чем-то тяжелым. Площадь мелькнула и исчезла, но звон был слышен еще какое-то время; мы миновали несколько съездов на боковые улицы, и теперь я увидела, что некоторые из них покрыты нетронутым, ровным слоем снега – не было ни единого человеческого следа от дороги, по которой мы ехали, и до самого горизонта, куда доставал глаз.

– Как же так, – сказала я, – получается, их просто бросили? Ни карантина, ни санитарных машин – ничего?

– Не смотри, Аня, – отозвался папа. – Сейчас все кончится, мы почти снаружи.

Витара еще раз повернула, и засыпанный снегом город, невысокий, розовый с голубым, со своими церквями, прозрачным воздухом и пустыми улицами, весь оказался справа, а после исчез совсем. Просто остался позади, и не хотелось оборачиваться, чтобы взглянуть на него еще раз.

Сразу после перечеркнутой таблички с надписью «Устюжна» у обочины ждал Паджеро: покрытые инеем задние стекла, небольшой дымок из выхлопной трубы. Когда мы поравнялись с ним, он затарахтел, выехал обратно на дорогу и пристроился в самом конце, за Лендкрузером и серебристым пикапом.

Тем, кто жил здесь, было уже не до того, чтобы чистить дорогу. Снега было немного, сантиметров пятнадцать-двадцать, но лежал он неровными смерзшимися комками, словно начал таять и тут же опять окаменел. Витара, снова оказавшаяся первой в колонне, ползла медленно, с трудом переваливаясь с одной снежной кочки на другую. Мы проехали метров сто, не больше, когда папа, чертыхнувшись, потянулся за рацией:

– Эй, на пикапе, давайте вы вперед, дорогу прокладывать! Вы потяжелее.

– Есть, Андреич, – отозвался Андрей немедленно и даже, пожалуй, весело.

Пикап, громыхая прицепом, легко обогнал нас и поехал впереди, оставляя после себя полоску утрамбованного плотного снега, и двигаться сразу же стало легче. Я удивленно взглянула на папу, а разговор продолжался:

– Что там у тебя на навигаторе, Андрюха, скоро поворот?

– Километров через пятнадцать, – ответил «Андрюха». – И потом еще сто километров спокойной дороги. Почти все деревни в стороне от трассы, Череповец тоже объезжаем по широкому кругу. А вот за ним уже будет посложнее. Я бы заранее где-нибудь остановился топлива долить, чтобы дальше уже без остановок, ты как?

– Мысль, – сказал папа одобрительно. – Давай не доезжая до Череповца. Мало ли что там, в окрестностях, город большой.

Что-то явно произошло между ними, пока я спала, пока спал Сережа; оставаясь на связи друг с другом, эти двое мужчин как-то сумели договориться, и между ними не осталось больше никакой напряженности. Перехватив мой взгляд, папа коротко улыбнулся:

– Нормальный мужик. Хорошо, что мы его встретили. И запасливый! Лодка у него с собой резиновая, сеть, снасти, я и то бы, пожалуй, лучше не собрался, – а потом, взглянув на меня, добавил: – Ты как? Отдохнула? Смотри, если надо выйти, давай тут где-нибудь тормознем.

Я взглянула за окно. Проплывающий мимо заснеженный, просвеченный закатным солнцем ельник постепенно начинал редеть и в эту минуту весь уже остался позади, а вместо него по обеим сторонам дороги лежала широкая и пышная, как пуховое одеяло, бело-голубая пустошь с редко торчащими голыми шариками кустов. Место для стоянки было неподходящее: впереди, чуть правее, уже блестели железные крыши деревенских домов, и от этих крыш вверх поднимался дым – нестрашный и мирный дым из печных труб. В этом месте дорога раздваивалась, и узкая ее часть, обсаженная деревьями, уходила вправо, в сторону деревни с дымящими трубами; поперек, занимая все пространство между деревьями и полностью загораживая проезд, посреди закопченного бесснежного пятна торчали две сгоревшие машины, совершенно неуместные посреди всего этого белого спокойствия.

Эти машины сожгли давно, как минимум несколько дней назад; все уже остыло, и никакого дыма не было. Уже нельзя было угадать, какого цвета они были раньше, два одинаковых серо-черных, покрытых то ли пеплом, то ли инеем изуродованных остова без стекол, отличавшихся друг от друга только тем, что у одного из них был открыт капот, обнажая обугленные внутренности, а у второго почему-то остались целы обе передние фары. Будь сгоревшая машина одна, все это, пожалуй, напоминало бы скорее несчастный случай, аварию, но то, как они аккуратно, спокойно стояли мордами друг к другу, не оставляло никаких сомнений – люди, живущие в этой деревне, привезли их сюда нарочно, а потом облили бензином и подожгли. Я представила, как они стоят вокруг с отблесками огня на лицах, отступая от разгорающегося огня и вздрагивая, когда от жара начинают лопаться стекла. Возможно, еще несколько дней назад обе эти машины жили у кого-нибудь под навесом, заботливо очищенные от снега, с обязательными иконками и свисающими с зеркал мягкими игрушками, но решение было принято – и они сгорели; ритуальная жертва, последняя возможность для их хозяев спастись от приближающейся опасности.

– Настоящая баррикада, – сказал папа, когда мы проехали мимо. – Не поможет, конечно, разве что задержит ненадолго. Кому надо будет – полем доберется.

– Знаете, – ответила я, – пожалуй, я потерплю еще. Что-то не хочется мне здесь выходить.

Андрей оказался прав. Следующие сто километров действительно оказались спокойными: молчаливые, укрытые снегом поля и сменяющие их полосы елового леса, умиротворенного и тихого. Деревень тут почти не было – разве что одну или две удалось разглядеть с дороги, но все оставались в стороне. Мы не встретили никого; ни одной машины, ни единого пешехода, снег лежал на дороге нетронутым ровным слоем, и, несмотря на все это, нам было ясно – безмятежность покинула эти места, словно вся эта земля, затаившись, напряженно ждала чего-то. Останавливаться не хотелось нигде, и мы все откладывали и откладывали момент до тех пор, когда сделать это стало совсем уже необходимо; приближался Череповец, начинало темнеть, нужно было долить топлива, хотя бы немного перекусить и размяться. Неподвижно сидеть стало просто невыносимо.

– Всё. Если верить навигатору, дальше дорога будет поживее, – сообщил Андрей. – Давайте здесь. Удачнее места мы уже не найдем.

Дорога была лесная, с обеих сторон окруженная деревьями, но именно в этом месте вглубь леса уходила едва заметная просека, в какие проезжающие мимо автомобилисты любят загонять свои машины, чтобы не бросать на трассе, когда углубляются в лес за грибами или по другим каким-нибудь делам. В Подмосковье обязательно торчал бы облупившийся плакат с надписью «Берегите лес», но здесь было пусто.

– Хорошо бы нам съехать с дороги, – сказал папа. Он уже вышел из машины и теперь с болезненной гримасой пытался распрямить затекшую спину. – Быстро мы не управимся, а через полчаса будет темно. Хотя бы на метр вглубь забраться, и то хлеб. Не нравится мне эта выставка-продажа на обочине.

– Да ладно, Андреич, – бодро ответил Лёня, хлопнув дверцей Лендкрузера. – Посмотри, снегу сколько. Сядем, кто нас будет вытаскивать? Не за трактором же бежать в соседнюю деревню, – он хохотнул и направился было в сторону леса, но папа тут же остановил его:

– Куда собрался? Кто-то должен остаться возле машин. Ты молодой, потерпишь. Постой-ка минутку, я скоро тебя сменю. И ружье достань, слышишь?

Едва ступив с дороги в чистый, подмерзший сверху снег, я провалилась почти по колено и порадовалась, что мы не стали заезжать сюда на машинах. Мне ужасно хотелось увидеть Сережу, но многочасовая, без остановок, поездка заставила всех нас, без исключения, рассыпаться по лесу; не страшно, мы будем еще доливать топливо, а после распакуем какую-нибудь еду, и у меня будет полчаса, не меньше, чтобы побыть с ним рядом, пока он ест, а потом мы сядем за руль – я и он, наша очередь, и когда все заснут, снова сможем поговорить.

– Мальчики! Подальше можно отойти куда-нибудь? – возмущенный Наташин голос раздался где-то совсем рядом, но даже в этом прозрачном, без листьев, лесу я ее уже не видела.

Где-то неподалеку хрустели ветки и слышно было, как Ира уговаривает Антошку: «Потерпи, сейчас я расстегну, повернись ко мне». Обернувшись, я увидела дорогу, четыре больших машины с выключенными фарами, Лёнину одинокую фигуру. Он открыл багажник Лендкрузера и рылся в нем. Очень хотелось отойти подальше, я сделала еще буквально десять шагов за деревья – и все звуки вдруг пропали, все исчезло: Наташино ворчание, Ирины ласковые уговоры, мужские голоса. Остались только я и лес – неподвижные деревья, смыкавшиеся кронами где-то над моей головой, снег и тишина. Неожиданно я почувствовала, что не хочу возвращаться прямо сейчас, что мне остро необходимо хотя бы недолго побыть одной. Было очень холодно. Я прислонилась щекой к шероховатому сосновому стволу и несколько минут просто стояла так, абсолютно без мыслей, наблюдая за тем, как на твердой коре от моего дыхания образуется иней.

Пора было возвращаться. На мгновение я испугалась, что не знаю, в какую сторону нужно идти, но, опустив глаза, тут же увидела собственные следы и пошла по ним назад, к машинам. Сначала я заметила красную Наташину куртку, ярким пятном блеснувшую из-за деревьев; она тоже вышла из леса и была уже рядом с Лёней, шагах в десяти от Лендкрузера. Багажник все еще был открыт, и рядом стояли две полных пластиковых канистры, которые Лёня успел выгрузить на укатанный снег. Преграждая Наташе с Лёней путь к машине, прямо возле распахнутого багажника стояли три незнакомых человека – все мужчины. Один в грязно-сером ватнике, двое других – в бесформенных овчинных тулупах; на ногах у всех были валенки. Оглядевшись, я не увидела вокруг ничего, на чем они могли бы приехать; вероятно, они пришли пешком по дороге, а может, вышли из леса по просеке, которая и заставила нас здесь остановиться. Ветка под моей ногой хрустнула, и все повернулись. Я успела еще подумать, что могу просто сделать шаг назад, и в наступающих сумерках меня снова не будет видно с дороги, но тут откуда-то справа, совсем рядом, вдруг раздался голос, произнесший приветливо:

– Здравствуйте вам!

Обернувшись, я разглядела говорившего: четвертый мужчина был в огромной, как у канадского лесоруба, рыжей лисьей шапке с лохматыми ушами, подвязанными к макушке, и в распахнутом тулупе с пожелтевшим воротником. Скорее всего, он стоял прямо возле прицепа, и потому я не сразу заметила его. Незнакомец приблизился еще немного и шутливым жестом стянул с головы свою лисью шапку; он улыбался.

– Здравствуйте вам, – повторил он еще раз. – А мы идем это мимо, и тут товарища вашего увидели.

И пошел прямо на меня, оттесняя от леса, а я бросила взгляд в сторону Лендкрузера. Там Лёня с ружьем, и главное – держаться к нему поближе, чтобы не остаться здесь, возле лисьей шапки, когда все начнется, где же все остальные, почему не выходят? Проходя мимо Витары, я заметила на заднем сиденье Мишку, который, скорчившись за грудой вещей, напряженно наблюдал за происходящим через стекло. Наши взгляды встретились на мгновение, и я едва заметно покачала головой – не выходи. Важно было, чтобы человек в лисьей шапке не увидел его, так что я повернулась и тоже попыталась улыбнуться:

– Живете здесь? – спросила я.

Оказалось, что на сильном морозе губы почти не шевелятся, и это было хорошо, потому что иначе он непременно увидел бы, как они дрожат.

– А? Да, мы это… оттуда, – ответил он и неопределенно махнул рукой куда-то за спину.

В его речи было что-то странное, но что именно, я понять не успела. Мы уже поравнялись с Лендкрузером; последние несколько шагов я почти пробежала, увязая в снегу. Наверное, он просто ждет, пока я встану рядом, а потом уже заставит их уйти. Я посмотрела Лёне в лицо, он слабо улыбнулся, и почему-то мне тут же стало ясно, что все плохо. Ружья у него в руках не было.

Оно лежало в багажнике поверх мешков и сумок, и не заметить его было легко, если не знать, что оно там, но я разглядела вытертый кожаный ремень и часть темного деревянного приклада. До багажника было метра два, не больше, но подойти к нему незаметно было невозможно; для этого пришлось бы сначала растолкать остальных визитеров, топтавшихся между нами и машиной. В отличие от лисьей шапки, никто из них не улыбался; они молча, угрюмо переминались с ноги на ногу. Где-то там, в лесу, Сережа, папа и Андрей, подумала я, они скоро выйдут, и мужчин станет поровну, надо что-то говорить, надо тянуть время. Лицо у Лёни было хмурое и растерянное. Я улыбнулась ему, как могла широко, ну давай, идиот, заговори с ними, пожми им руки, пока они не решились сделать что-то такое, после чего уже не получится делать вид, что эта встреча случайна, они не знают, сколько нас, и тоже выжидают, ну давай же. Словно услышав мои мысли, Лёня повернулся к лисьему (может, оттого, что тот единственный разговаривал, почему-то было ясно, что именно он тут главный) и спросил бодро:

– Так вы что же, мужики, пешком прямо? Далеко деревня ваша?

– Не, недалеко, – отозвался улыбчивый, водружая свою рыжую шапку обратно на голову. У него было красивое, четко очерченное лицо, кирпичнозагорелая кожа, какая бывает у людей, которые много пьют и уйму времени проводят на свежем воздухе, и веселые синие глаза. – Чего тут ездить? Нормально, мы своим ногам пришли, – он так и сказал – «своим ногам», и только тут я поняла, что именно мне показалось странным, когда он заговорил со мной: человек этот сильно, почти преувеличенно о́кал, словно персонаж из поморской сказки.

За спиной опять затрещали ветки и послышались шаги. Обернувшись, я увидела Сережу, торопливо выходящего из-за деревьев; лицо у него было встревоженное, но, подойдя ближе, он уже улыбался:

– О, – сказал он радостно, словно увидев старых друзей. – Здоро́во, мужики. Вы чего здесь?

– Да вот, – сказал лисий (говорил по-прежнему только он один), – на машинки ваши смотрим. Хорошие машинки, годные. Вот эта, к примеру.

Он пошел к беззащитно распахнутому Лендкрузеру и встал возле, любуясь, засунув руки в карманы. Остальные трое расступились, освобождая ему дорогу.

– Больша-ая, добра сколько помещается. Жрет, наверно, много?

Воспользовавшись моментом, Лёня сделал несколько быстрых шагов по направлению к своей машине:

– Немало, – ответил он. Голос у него был напряженный. – Правда, она дизельная.

Он стоял уже совсем рядом с открытым багажником, ему оставалось только протянуть руку. Повернув голову, он сделал легкое, почти незаметное движение вперед, а улыбчивый проследил за его взглядом и тут же увидел ружье: и приклад, и свисающий ремень. Он вынул руки из карманов, одной рукой взял Лёню за плечо и легонько повернул к себе, а второй быстро, сильно ткнул его в бок. Лёня охнул, колени у него вдруг подогнулись, и, ухватившись рукой за стойку багажника, он тяжело осел на снег. Наташа закричала. Улыбчивый уже отошел на два шага, в правой руке у него блеснуло металлом; обернувшись, я увидела, что два его молчаливых спутника крепко держат Сережу, заведя ему руки за спину, третий замер возле Наташи, зажимая ей рот рукой, а позади них, шагах в двадцати, по просеке, которая еле просматривалась из-за сгущающихся сумерек, бежит еще кто-то – папа или Андрей, разглядеть уже было нельзя.

– Подождите, – сказала я громко, просто потому, что сейчас обязательно надо было что-то сказать, как-то задержать их, отвлечь, чтобы они не смотрели в сторону леса, только больше ничего не пришло мне в голову, ни единого слова, так что я просто повторила: – Подождите! – и обвела их глазами, стараясь взглянуть в лицо каждому из этих четверых плохо одетых мужчин, пытаясь найти хотя бы тень сомнения, какую-нибудь слабинку, которая поможет мне подобрать слова и как-то остановить то, что сейчас произойдет.

Улыбчивый шагнул к Сереже. Они не успеют добежать, думала я лихорадочно, а даже если успеют, он все равно ударит сейчас Сережу ножом, господи, помоги нам.

– Да подождите же, – повторила я безнадежно, и тут дверь Витары, стоявшей позади Лендкрузера, бесшумно распахнулась, за спинами нападавших мелькнула какая-то тень, и я сразу поняла, что это Мишка. Очень бледный, он замер шагах в десяти, так, чтобы его было видно, и громко сказал:

– Мам!

– Мишка, беги, – я хотела крикнуть, но голос подвел меня, он не услышал, он сейчас подойдет сюда.

Наверное, я шевельнулась, потому что улыбчивый вытянул руку и открытой ладонью задержал меня на месте.

– Ты, в шапке! Отпусти ее! – голос у Мишки был испуганный и почти детский.

Он подошел еще на шаг, и все мы одновременно увидели у него в руках длинный охотничий карабин, который хранился у папы за Витариным сиденьем. Он с усилием передернул затвор, а затем, пытаясь крепко прижимать приклад к левому плечу, навел тяжелый раскачивающийся ствол на улыбчивого и повторил:

– Отойди от нее быстро, ну!

Человек, приближавшийся со стороны леса, уже не бежал; краем глаза я видела, как он замедлился и пошел шагом, стараясь ступать неслышно. Ему оставалось еще шагов десять, но я по-прежнему не могла понять, кто это. Остальные стояли к лесу вполоборота и ничего не замечали, все их внимание было приковано к Мишке.

Улыбчивый убрал руку, сжимавшую мое плечо, и повернул голову:

– Ты же не будешь стрелять, мальчик, – сказал он тихо и почти ласково. – Темно уже, а вдруг в мамку попадешь? Отдай.

И я тут же села, не успев даже подумать, просто с размаху опустилась на снег, больно ударившись копчиком, и крикнула:

– Мишка, стреляй! – а улыбчивый все продолжал наступать, протягивая к Мишке руки, и тогда Мишка зажмурился, задрал ствол повыше и пальнул куда-то вверх.

На конце тяжелого ствола сверкнула короткая яркая вспышка, и с высоты нам на головы посыпался снег и какая-то древесная труха. Выстрел был оглушительно громкий, и у меня немедленно заложило уши. Больше всего мне хотелось закрыть глаза и не смотреть, опустить лицо в снег, но вместо этого я подняла голову. Улыбчивый больше не двигался, он поднял руки и стоял теперь, загораживая мне обзор.

– Отойди на шаг, Мишка, – раздался папин голос откуда-то справа. – Ствол не опускай. Все нормально! Затвор не дергай, карабин самозарядный!

– Ладно вам, мужики, – произнес улыбчивый. – Пошутили и хватит, – и начал отступать назад, не отворачиваясь от Мишки.

Чтобы он не наступил на меня, мне пришлось отползти в сторону. Он остановился, только упершись спиной в капот стоявшего сзади Паджеро, и тогда я наконец снова увидела Мишку: губа у него была закушена, глаза – круглые, а руки, в которых он держал карабин, заметно дрожали, но стоял он, не шелохнувшись, направляя ствол прямо в грудь замершего возле меня человека.

– Хватит? Пожалуй, что и хватит, – согласился папа, по-прежнему невидимый. – Только ты попроси своих шутников убрать руки и отойти подальше, и побыстрее. Пацан у нас молодой, нервный, дернет случайно пальцем – и такую дырку в тебе проделает…

С этими словами он вышел из сумерек и встал рядом с Мишкой. Казалось, он сейчас положит руку ему на плечо, и я испугалась, что он в самом деле сейчас сделает это, и Мишка выстрелит, просто от неожиданности. Вероятно, улыбчивый подумал о том же; я услышала, как он шумно втянул в себя воздух и произнес сдавленно:

– Всё, всё! Уходим мы.

Пятясь, он начал осторожно отступать, скользя полой тулупа по забрызганному бамперу Паджеро, а за ним потянулись остальные трое. Всё так же молча они отпустили Сережу, сделали несколько шагов назад, а потом повернулись и побежали, быстро сворачивая к лесу и проваливаясь в снег.

Мишка стоял на том же месте с карабином наперевес, и лицо у него было такое, что я даже не стала подниматься на ноги и поползла к нему прямо на четвереньках, пригибая голову, и выпрямилась, только убедившись в том, что страшный ствол, который он сжимает в руках, направлен совсем в другую сторону.

– Ты молодец, – говорил папа ему на ухо, по-прежнему не решаясь положить руку ему на плечо. – Все нормально, отпусти, давай я заберу, – но пальцы у Мишки были совсем белые и никак не хотели разжиматься, и тогда я сказала:

– Тш-ш-ш-ш, малыш, все хорошо, – а он дернул головой, взглянул на меня, на карабин и резко, одним движением, воткнул его прикладом в снег, прислонив к машине. Мне казалось, он обязательно должен сейчас заплакать, но он не заплакал, только дрожал – сильно, всем телом – все время, пока я обнимала его, а подошедший Сережа хлопал его по спине и ерошил ему волосы.

Оказалось, что все уже здесь. Андрей помогал подняться плачущей Наташе, из-за деревьев показались Ира с Антошкой и Марина в белом комбинезоне, с девочкой на руках.

– Где этот?.. – произнес папа сквозь сжатые зубы (карабин уже снова был у него в руках). – Сказал же ему, идиоту, возьми ружье! Лёня, твою мать, да где ты? – он зашел за Лендкрузер и сразу замолчал, а мы с Сережей замерли, переглянулись и, бросив Мишку, поспешили за ним.

Лёня все так же сидел, прислонившись спиной к багажнику; когда мы подбежали, он сделал попытку подняться:

– Как в кино, – сказал он. – Я нормально. Куртка толстая у меня, куртка… Ну, чего вы? – он пытался встать и не мог, ноги его не слушались, лицо у него было удивленное.

Подошли Андрей и Марина с девочкой. Едва взглянув на него, она закричала, а он все упрямо возился, упираясь в снег, изъеденный и совсем черный под его рукой, и рука тоже вся была перепачкана.

– Лёнь, у тебя кровь, – сказала я.

– Ерунда, мне совсем не больно, – ответил он и только тогда тоже наконец посмотрел вниз.