Глава двадцать третья

Доктор заговорил не сразу. Уже осталась далеко позади желтая больница и страшная толпа снаружи, уже скрылся из вида весь этот маленький город, больной, напуганный и опасный, и дорога снова сделалась безлюдна и спокойна, а он все сидел молча, неловко скорчившись на заднем сиденье. Места сзади было совсем мало.

С трудом успокоив пса, Мишка старательно отодвинулся как можно дальше от доктора, чтобы позволить ему устроиться поудобнее, но тот, казалось, не заметил ни Мишкиных стараний, ни пустого теперь пространства между ними и продолжал сидеть все в той же напряженной позе, не пошевелившись ни разу с момента, когда, задыхаясь, ворвался в машину. Наконец он вздохнул и поднял голову:

– Я должен поблагодарить вас, – сказал он негромко. – Кажется, вы спасли мне жизнь.

Не говоря ни слова, Сережа кивнул.

– Нет, послушайте, – сказал тогда доктор, – я действительно очень вам благодарен. Если бы не вы…

Его фраза повисла в воздухе так же, как предыдущая, и какое-то время он продолжал смотреть Сереже в затылок, настойчиво и тревожно; видно было, что ему отчаянно нужно услышать что-нибудь в ответ, что угодно, а я смотрела на него и мучительно пыталась подобрать какие-нибудь ободряющие слова. Я хотела сказать «не волнуйтесь, уже все позади» или «главное, что вы живы», но потом вспомнила Колю, неподвижно лежащего на снегу, его открытые глаза и нелепую сигарету за ухом и не сказала ничего.

– Не понимаю, – заговорил он снова и потер лоб рукой. – Никак не могу понять, как же это вышло… Мы были их последней надеждой, понимаете?.. Им пришлось ждать три недели, и они… в общем, они думали, что мы уже не вернемся. Что никто не придет. А когда мы все-таки приехали, они… Представьте себе, – перебил он сам себя, и поскольку Сережа по-прежнему не реагировал, обернулся к Мишке и схватил его за плечо, – представьте, что вы ждете помощи. Долго, несколько недель. И все вокруг умирают. А вы ждете. И может быть, вы тоже уже больны или болен кто-то из ваших близких, ваш ребенок, например. Или мама. Понимаете?

Мишка испуганно кивнул, и доктор сразу же перестал трясти его, убрал руки и снова как-то весь съежился, мрачно уставившись в пол.

– Это я виноват, – сказал он, помолчав. – Я пытался им объяснить, но мне не хотелось сразу лишать их надежды, и я сказал – лекарство. Я надеялся, они выслушают меня, я объяснил бы им, что это не вакцина, что оно, скорее всего, не поможет совсем, во всяком случае заболевшим оно точно уже не поможет… Я должен был сказать иначе, – проговорил он с отчаянием в голосе и ударил себя сжатым кулаком по колену, а затем снова поднял глаза; теперь он смотрел на меня.

– Я должен был остаться, – сказал он. – Они все теперь умрут. Они в любом случае умерли бы, конечно, но я знаю, как облегчить… а теперь это некому будет сделать. Я виноват.

– Они убили бы вас, – вдруг сказал Сережа, и голос его звучал глухо, неприязненно. – Они убили Колю и убили бы вас, а потом еще немного поубивали бы друг друга, и только потом уже прочитали бы инструкцию и поняли, что это ваше лекарство им не поможет.

– Да, Коля… – тихо сказал доктор и снова поднял руку к мокрому лицу; зажмурившись, он еще раз с силой потер лоб и какое-то время сидел молча, не отнимая ладони, а потом вдруг выпрямился и подался вперед, и заговорил быстро, с напором:

– Вы только, пожалуйста, не думайте о них плохо. Многих из них я знаю… знал лично, они обычные люди и ни за что бы так не поступили, если бы… просто почти все они были уже больны, понимаете?..

Надо как-то остановить его, подумала я, как можно скорее остановить его, чтобы он ничего больше не говорил, потому что никому из нас, а особенно Сереже, эти оправдания не нужны. Нам не нужно ничего этого знать – кем они были, эти люди, как их звали, потому что, если он сейчас все это нам расскажет, мы не сможем больше думать, что Сережа выстрелил в бессмысленное опасное животное, а не в человека. Не в человека.

Вероятно, доктору эта мысль тоже пришла в голову – с опозданием, но пришла, потому что он вдруг сбился на полуслове и замолчал, уставившись в окно, на белые замороженные деревья, медленно, словно верстовые столбы, проплывавшие мимо.

– А что главврач? – спросила я тогда, чтобы сказать хотя бы что-нибудь. – Ну, тот, который послал вас за вакциной? Он там был?

– Он умер, – просто ответил доктор, не поворачивая головы. – В самом начале, в конце первой недели. Заразился и умер.

Через несколько минут стоп-сигналы пикапа вспыхнули и он остановился, пропуская вперед Лендкрузер, до сих пор замыкавший колонну. Поравнявшись с нами, большой черный автомобиль встал, пассажирское окошко опустилось, и мы увидели бледный Маринин профиль, и сразу за ним мрачную папину физиономию. Перегнувшись через неподвижную Марину, он сделал Сереже знак опустить стекло.

– Рацию включи, – коротко сказал он. – Андрюха говорит, через десять километров еще одна деревня.

– Пап… – начал было Сережа, но тот перебил его:

– Просто включи рацию. Не время сейчас, после поговорим.

Сережа кивнул и потянулся к рации, но тут из Лендкрузера раздался вдруг какой-то звук, посторонний и странный, как если бы прямо в салоне вдруг завыла собака. Подняв глаза, мы увидели, что Марина, ломая ногти, лихорадочно дергает дверцу.

– Марин! Ты чего, Марин, – позвал папа, но она уже спрыгнула с подножки и бросилась прочь от машины, к деревьям, смешно разбрасывая тонкие ноги, и возле самой кромки леса упала коленями в снег, согнулась и вцепилась пальцами в волосы.

Я успела подбежать раньше, чем остальные; за спиной еще только начали хлопать дверцы, а я почему-то была уже совсем рядом, и в этот момент протяжный низкий вой вдруг раздался снова, и я со страхом поняла, что это воет она – не разжимая губ, воет и мотает головой, и при этом дрожит крупно, всем телом. Я растерянно стояла над ней, не зная, что делать дальше, не решаясь ни окликнуть ее, ни прикоснуться, словно боясь, что она поднимет голову и укусит меня. Внезапно она опустила руки и подняла ко мне лицо.

– Я больше не могу, – произнесла она сквозь сжатые зубы, как человек, окоченевший настолько, что челюсти отказываются повиноваться ему. – Не могу больше.

Рядом захрустели шаги.

– Давай-ка вставай, – хмуро приказал папа. – Нет у нас времени на всю эту белиберду, надо ехать.

– Нет! – она яростно замотала головой. – Я не поеду. Не поеду!

– Что значит – не поеду? – папа опустился на корточки и взял ее за плечо. – Здесь, что ли, останешься? Ну хватит, давай, поднимайся. Пошли. Нам еще триста километров пилить, и чем больше мы успеем проехать в темноте…

И тут она сбросила его руку.

– Мы не доедем, – произнесла она внятно и поднялась, обняла себя за плечи и отступила на шаг, словно готовая сорваться с места и убежать вглубь застывшего черного леса, если кто-то попробует еще раз к ней прикоснуться. – Не доедем, вы что, еще не поняли? Она никогда не закончится, эта жуткая дорога! Какая разница? Давайте здесь! Пускай все закончится здесь, мне все равно! Все равно!

И она топнула ногой – глупо, упрямо, бессмысленно, как ребенок в магазине игрушек, и я почти готова была к тому, что она сейчас повалится на спину в своем щегольском белом комбинезоне и начнет колотить ногами по рыхлому снегу, пока мы, взрослые, будем стоять вокруг, переполненные неловкостью и беспомощной злостью. Но была еще и вторая, крошечная часть меня, которая исступленно, отчаянно завидовала ей, потому что после фразы «еще одна деревня через десять километров» мое сердце тоже ухнуло вниз, и точно так же, как ей, сильнее всего мне хотелось выскочить из машины и кричать «не хочу, не поеду», уже понимая, что ехать придется, что другого выхода нет; просто отдать, выплюнуть этот страх прямо в беззвездное черное небо, распылить его, выкрикнув, разделить между всеми остальными, чтобы он больше не грыз меня. Потому что до тех пор, пока мы не говорим о нем, пока делаем вид, что нам не страшно, он грызет каждого из нас в отдельности, и это действительно уже почти невозможно вынести.

– Истеричка, – негромко и презрительно сказала Ира, и я подумала – вот причина, по которой я не могу себе позволить этого сделать, а Марина, дернувшись, неприятно оскалилась и выкрикнула яростно и зло:

– А ты смелая, да? Ты не боишься! Не боишься? Мы не доедем, не доедем, ну как вы не поймете!..

– Нужен нашатырь, – сказал доктор, – может быть, у кого-нибудь в аптечке…

– Не надо нашатырь, – задыхаясь, перебил его Лёня. – Отойдите-ка.

Я была почти уверена, что сейчас он ее ударит. Размахнется и коротко стукнет по щеке, так что голова ее откинется назад, зубы лязгнут, и тогда она успокоится и перестанет наконец кричать; но вместо этого он нагнулся и зачерпнул полную горсть снега, как будто собрался слепить снежок, а потом свободной рукой одним движением подтащил жену к себе, почти дернул, и с размаху прижал полную снега ладонь к ее лицу. Стало тихо. Несколько мгновений они стояли, не шевелясь; затем он отнял руку. Она выплюнула снег. И ресницы, и брови у нее были белые.

Мы пошли назад, к машинам, оставив их вдвоем на дороге. Устраиваясь на переднем сиденье, я оглянулась и увидела, как она стоит, опустив руки и подняв подбородок, а он осторожно, кончиками пальцев счищает снег с ее лица.

А потом мы снова ехали, небыстро, с трудом преодолевая снежные заносы; уже после того, как мелькнула и пропала испуганная, затихшая, а может, и просто уже погибшая деревня, доктор решился наконец нарушить царящее в машине молчание и спросил неуверенно:

– Скажите, а куда именно вы едете?

– Наверх, на Медвежьегорск, – неохотно ответил Сережа, не оборачиваясь. – А оттуда налево, к границе. На озеро.

– На озеро? – переспросил доктор. – Простите мне мое любопытство, но… вам нужно какое-то конкретное озеро? Уверен, вы успели заметить, озер здесь у нас великое множество, – он слабо улыбнулся.

– Поверьте, мы точно знаем, на какое озеро едем, – отозвался Сережа раздраженно. – А что, у вас есть план получше?

А я подумала, ты сердишься не на доктора. Просто мы уже слишком близко, мы почти уже на месте, и ты тоже боишься, как и Марина, как я, как все мы, что когда мы туда доберемся, если мы доберемся, вдруг выяснится, что этот план не так уж и хорош, потому что там ведь может не быть уже никакого дома или он просто окажется занят; и поэтому ты боишься, что нам придется все начинать сначала, а у нас уже нет ни сил, ни возможности это сделать.

– Ну что вы, – поспешно сказал доктор в Сережин затылок и прижал ладони к груди. – Я вовсе не имел в виду… я уверен, вы знаете, что делаете, – и закивал, как будто Сережа мог его видеть, а потом осекся и произнес с испугом: – Постойте, неужели вы подумали… ну разумеется, вы подумали! Я свалился на вас как снег на голову, и вы, наверное, думаете, куда же меня деть. Пожалуйста, не беспокойтесь! Я вовсе не собираюсь вас обременять! Здесь по дороге, прямо на границе района, у нас есть еще одна больница… то есть не совсем больница – амбулатория. Это в Пяльме, прямо по дороге на Медвежьегорск, вам не придется делать крюк, я просто сойду там, и все!

– Да почему же вы, черт вас дери, думаете, что там еще кто-нибудь остался, в этой вашей Пяльме? – спросил Сережа. – Или что они будут вам рады?

Доктор открыл было рот, чтобы ответить, но потом заморгал, опустил плечи и больше ничего уже не говорил.

Вероятно, именно из-за повисшего в воздухе тягостного, почти враждебного молчания я на какое-то время задремала. Это был неглубокий, поверхностный сон, когда чувствуешь каждый прыжок машины на ухабе, а виском ощущаешь холод от оконного стекла; если бы кто-нибудь заговорил, я немедленно бы проснулась, но Сережа сосредоточенно вел машину, доктор безмолвно сидел сзади, и даже рация молчала. Сейчас, посреди ночи, на этой пустынной дороге просто нечего было обсуждать. Однако стоило нам остановиться, я тут же открыла глаза:

– Что случилось? Почему стоим?

– Сейчас узнаем, – ответил Сережа и взял в руки рацию. – Что там, пап?

– Переезд, – сразу же ответил папа.

– Переезд? Ну и что? – удивился Сережа. – Ты же не думаешь, что поезд пойдет?

– Насчет поезда не знаю, – сообщил папа хмуро. – Но переезд закрыт.

– Да ладно тебе.

Сережа снова нажал на газ, мы обогнули пикап, прокатились чуть вперед и встали рядом с Лендкрузером, на встречной полосе. Свет наших фар уперся в слегка дрожащий на ветру красно-белый шлагбаум.

Судя по всему, это была какая-то второстепенная железнодорожная ветка; глядя на эти узкие, занесенные снегом рельсы, трудно было представить, что даже через тысячу километров они приведут к большому, ярко освещенному, шумному вокзалу; скорее я готова была поверить, что эти тонкие полоски металла, змеясь, уходящие в никуда, в конце концов просто оборвутся где-нибудь посреди леса, торча из-под снега проржавевшими обрубками. Погасший светофор, крошечная заколоченная будка – все свидетельствовало о том, что переезд этот заброшен; однако сразу за полосатым шлагбаумом торчали две массивных неприветливо задранных плиты, преградивших нам путь так же надежно, как это сделал бы бетонный забор.

– Не вздумай выходить из машины, – напряженно сказал папа. – Не нравится мне все это.

Со стороны это должно выглядеть презабавно, думала я, пока мы стояли с включенными двигателями, до боли в глазах всматриваясь в темноту, обступившую нас со всех сторон, и не решаясь выйти на дорогу; три машины у закрытого шлагбаума посреди безлюдного вымерзшего леса где-то на краю света, в месте, о существовании которого еще несколько недель назад никто из нас даже не подозревал. В месте, которое выглядит так, словно последний раз люди были здесь десятилетия назад.

– Ни черта не вижу, – сказал Сережа в микрофон. – Все равно придется выходить. Мишка, давай ружье.

– Погоди, – ответил папа, – я с тобой.

Заспанный Мишка завозился у себя в ногах, и стоило ему извлечь ружье из-под сиденья, чтобы передать Сереже, в ноздри мне бросился горький запах стреляного пороха, который мгновенно напомнил мне, что все это совсем не смешно.

Прежде чем выйти из машины, Сережа сказал серьезно:

– Ань, я хочу, чтобы ты села за руль.

– Зачем? – испуганно спросила я.

– На случай, если что-то вдруг пойдет не так, – сказал он. – Понимаешь? – потом взглянул на меня внимательнее и добавил: – Представь, что мы грабим банк. Кто-то должен быть за рулем, вот и все, – и улыбнулся, и распахнув дверь, шагнул на обочину, а следом за ним, не успев возразить, вышла и я.

Сидя за рулем, готовая в любой момент нажать на газ, я смотрела, как папа с Сережей медленно, то и дело оглядываясь, ныряют под шлагбаум; как Сережа пытается опустить одну из огромных вздыбленных платформ, которая не поддается, даже не шевелится под его ногой; как затем папа плечом пытается выбить дверь заколоченной будки дежурного – безрезультатно. Как они пробуют вместе, и наконец дверь уступает, проламываясь вовнутрь с громким треском, и, пока папа стоит на пороге, держа карабин наготове, Сережа скрывается в будке, чтобы буквально через несколько минут вновь появиться снаружи; и как они торопливо возвращаются назад, к машинам. Когда они были уже в нескольких шагах, я опустила стекло:

– Ну что?

– Бесполезно, – ответил Сережа сокрушенно. – Если бы я даже смог разобраться во всей этой дребедени, электричества все равно нет. Мы не сможем их опустить.

Сзади послышалось вежливое покашливание.

– Я, конечно, могу ошибаться, но, по-моему, это Пяльма, – живо сказал доктор. – Никто из вас случайно не обратил внимания на указатели? Признаться, я задремал ненадолго…

– И что теперь? – спросила я у Сережи.

– Пока не знаю, – ответил он. – Сейчас, дай мне подумать.

– Может, если как следует разогнаться?.. – начала я, но он замотал головой:

– С ума сошла? Только машину разобьем. И вот тогда нам точно крышка. Эти платформы рассчитаны так, что даже грузовик не проедет, не то что мы.

– Я уверен, это Пяльма! – торжествующе объявил доктор с заднего сиденья.

– Да подожди ты со своей Пяльмой! – рявкнул папа, – Пяльма, шмяльма, да что с того!.. Тут за каждым кустом кто угодно может спрятаться! Постреляют нас, как зайцев!

– Ребята, я выйду? – раздался в динамике голос Андрея, и его рослая фигура показалась на дороге. – Есть одна идея, – сказал он, подойдя поближе. – Нужны запаски и несколько досок.

Шлагбаумы, поднять которые оказалось так же невозможно, как и опустить тяжелые бетонные платформы, Сережа просто перерубил топором и отбросил к обочине; вначале первый, преградивший нам дорогу, затем – второй, с другой стороны путей. Запасных колеса нашлось только два. Ненадолго отлучившись к Лендкрузеру, папа бегом возвратился назад и сообщил возмущенно:

– У этого мудака нет запаски! Пустой чехол сзади! Андрюха, как думаешь, хватит нам двух?

– Подложим прямо под колеса, – предложил Андрей, – сверху доски, должно хватить.

– Говорил же я, надо было покрышки Витарины захватить, – сказал папа расстроенно.

– Выходи, Мишка, – перебил его Сережа. – Бери ружье. Если кто появится, кто угодно, стреляй без предупреждения, понял?

Мишка с восторгом кивнул и полез наружу, за ним следом тут же выскочил Пёс, и мы остались с доктором одни в машине, наблюдая, как мужчины отвинчивают запаски и укладывают их под торчащие вверх окончания плит; как папа торопливо, разбрызгивая щепки, рубит деревянную дверь будки, и все это время Мишка с ружьем наперевес стоит на обочине, напряженный и важный. Никто не рискнул заглушить двигатель, и, чувствуя, как дрожит под моей рукой ручка переключения передач, я думала – господи, это какой-то дурацкий дешевый фильм ужасов категории «Z», как же нас угораздило, и еще я думала – если это действительно засада и люди, поднявшие эти плиты, до сих пор не напали на нас просто потому, что ждали, пока мы перестанем смотреть по сторонам, достаточно ли будет тощей Мишкиной фигурки с ружьем, чтобы отпугнуть их? Что, если кто-то незримый прячется в темноте и держит его на мушке, просто выбирая момент? И даже если стрелять им нечем, что, если они вдруг появятся на дороге, вынырнут из-за деревьев, сможет ли он выстрелить? А если сможет, сколько у него выстрелов – один? Два?

– …наша амбулатория, просто мы немного проскочили развилку.

Вероятно, доктор говорил уже какое-то время; голос у него был спокойный, нисколько не встревоженный. Напротив, в нем сквозило какое-то неуместное радостное нетерпение, а я смотрела в окно, не решаясь даже моргнуть, боясь отвести взгляд от Мишки, от папы с Сережей. Откуда они появятся? Может быть, прямо из-за Мишкиной спины, не дав ему возможности заметить их вовремя? Или сзади, из-за пикапа? Проклятая ручка все дрожала и дрожала под моей ладонью, а доктор не замолкал:

– …тут недалеко, пара километров всего. Надо было мне раньше сказать, просто я задремал, понимаете, мы двое суток почти не спали…

– Да помолчите же вы, ради бога! – рявкнула я. – Просто помолчите, хорошо? – и он сразу осекся, проглотив обрывок своей незаконченной фразы.

Вся операция заняла минут десять, не больше. Наконец, передав карабин Сереже, папа сел за руль, и Лендкрузер осторожно вполз на самодельный мостик, сооруженный из двух запасок и разрубленной надвое двери. Раздался жалобный деревянный треск, но хлипкая с виду конструкция выдержала; вторая плита, торчащая с другой стороны переезда, под весом тяжелой машины с грохотом опустилась сама, взметнув в воздух снежную пыль. Следующим через рельсы переправили пикап с опасно кренящимся прицепом, и не успел он еще закончить движение, я нажала на газ и тоже рванула вперед, рискуя промахнуться мимо шатких мостков, только бы не остаться в одиночестве по эту сторону рельсов. Остановившись, я почувствовала свои мокрые ладони и холодную струйку пота, бегущую вдоль позвоночника.

– Пойду заберу запаски, и можно ехать, – сказал Сережа и подмигнул мне.

Доктор неожиданно встрепенулся и полез наружу. Двигался он не очень ловко и ощутимо прихрамывал; видимо, монтировка, которую швырнул в него тот человек возле больницы, сильно его ушибла. Добравшись до рельсов, он тронул Сережу за плечо и заговорил. Слов разобрать было невозможно, но я видела, как он оживленно размахивает руками, как Сережа выпрямляется и слушает его. Наконец Сережа покачал головой и, зажав под мышками тяжеленные покрышки, пошел обратно, а доктор захромал следом:

– …я могу дойти пешком, здесь совсем недалеко, – говорил он, неуверенно улыбаясь. – Как видите, багажа у меня нет, так что…

– Ну не говорите вы ерунды, – перебил его Сережа и бросил запаски на снег. – Ну какая амбулатория, странный вы человек? Какая там может быть амбулатория. Садитесь в машину и не мешайте.

Он отвернулся и начал прикручивать колесо, а доктор, опустив плечи, немного постоял рядом, а затем вздохнул и полез обратно в машину.