Глава двадцать вторая

Оставшиеся до Пудожа пятнадцать километров мы преодолели быстро. «Буханка», проехавшая здесь только что, оставила неглубокую, но отчетливую колею, облегчившую нам движение. Впереди по-прежнему шел тяжелый Лендкрузер, но пикап с перегруженным, опасно раскачивающимся прицепом решено было прикрыть с двух сторон, и колонну теперь замыкали мы на Паджеро. Не смотри, сказала я себе, когда, пропустив вперед две остальных машины, мы съехали с обочины и пристроились в хвосте. Не смотри, не оглядывайся, ты и так прекрасно знаешь, как она выглядит сейчас, выпотрошенная и брошенная; и все равно посмотрела, и смотрела до тех пор, пока хватало света наших габаритных огней. Сначала Витара превратилась в едва различимое темное пятно, а потом, очень быстро, скрылась из вида совсем. Через двадцать минут мы уже въезжали в Пудож.

Они все были очень похожи друг на друга, эти маленькие северные городки, все население которых легко поместилось бы в нескольких московских многоэтажках: десяток улиц, редкие каменные здания, высокие деревья и тонущие в них крыши частных домов. Кривые заборчики, смешные вывески. Ничего, ровным счетом ничего плохого не должно случиться с человеком, попавшим в такое место, думала я, глядя в окно. Все, кто живет здесь, знают друг друга в лицо, и можно без страха выпускать детей играть снаружи, у ворот. А летом улицы зарастают высокими, в человеческий рост сорняками, и можно встретить одинокую корову или переходящих дорогу толстых гусей. В таких местах, как это, военные грузовики с санитарными крестами, карантинные кордоны и защитные маски на лицах оказались бы слишком неуместными, почти нереальными.

Мы уже проехали несколько похожих городов, и все они были пусты, но нетронуты; не сожжены, не разграблены, как будто заснули на время, до тех пор, пока жившие в них люди не вернутся назад. Этот же, последний, был еще обитаем, и мы поняли это за первым же поворотом улицы, по которой въехали в город.

– Смотрите! Там, впереди, свет! – воскликнул Мишка, взволнованно приподнимаясь на сиденье, и Сережа спросил в микрофон:

– Пап, что там? Тебе видно?

– Не знаю, – отозвался папа, – не разберу пока. Главное, не вздумайте останавливаться. Что бы там ни было, едем мимо, все поняли?

– Так это больница вроде бы, про которую они говорили, – сказал Андрей неуверенно, – народ там какой-то снаружи…

Обращенное к улице длинным фасадом двухэтажное здание с темными окнами и входом, спрятанным под треугольным металлическим козырьком, действительно было похоже на больницу; не было ни ограды, ни забора, отделявшего его от дороги, просто небольшой расчищенный от снега пятачок, на котором стояло несколько автомобилей с зажженными фарами. Именно они оказались источником слабого рассеянного света, заметного еще издали. Людей было немного – человек двадцать-тридцать; они стояли небольшой плотной группой, очень близко друг к другу. В одном из автомобилей я узнала «буханку». Выходит, они действительно ждали его, подумала я, он не зря торопился. Три недели, три долгих недели больница принимала заболевших, раскладывая их вначале по палатам, затем – в коридорах, а потом, очень быстро, заболевшие начали умирать, уступая место новым, но они все равно ждали; и даже если лекарство, за которым они послали его, оказалось бесполезным, он все равно вернулся – потому что обещал. У них уже нет электричества, как и везде в округе, и связи нет тоже; для того чтобы собрать сейчас, ночью, такую толпу перед больницей, кому-то, наверное, пришлось дежурить у окна день за днем, ночь за ночью, чтобы не пропустить момент, когда «буханка» появится на дороге. И когда она наконец появилась, тот, кто первым ее заметил, должен был как-то предупредить остальных, подать им сигнал, и все они побежали сюда, чтобы получить свою порцию надежды.

Мы уже почти поравнялись с освещенным фарами пятачком, и я все искала глазами невысокую плотную фигуру доктора, и не находила; собравшиеся вокруг больницы люди стояли слишком тесно. Я даже привстала на сиденье. Небольшая толпа внезапно вздрогнула и сжалась еще плотнее, словно люди в ней по какой-то причине решили обняться, а затем, как будто устыдившись своего порыва, расступились, рассыпались в стороны, оставив на снегу под ногами какой-то продолговатый предмет. Сережа нажал кнопку стеклоподъемника; подернутое инеем стекло опустилось, и мы увидели, что на снегу, на животе, повернув к дороге свое худое небритое лицо, лежит Коля, ворчливый водитель «буханки». Глаза у него были открыты, на лице застыло все то же недовольное выражение, с каким полчаса назад он отчитывал нас на лесной дороге, а за ухом все еще белела одна из папиных сигарет. Звуков почему-то не было. Несмотря на опущенное стекло, с улицы не доносилось никакого шума, ни единого выкрика; полная, абсолютная, сосредоточенная тишина.

Мы продолжали медленно катиться вперед, не в силах оторвать взгляда от освещенного пятачка перед больницей, как вдруг над толпой раздался отчаянный голос: «Это не вакцина, говорю же вам, не вакцина, она не поможет, вы не знаете, как принимать, ну подождите, дайте мне объяснить…», и сразу после этого крика морозный воздух как будто взорвался, и все закричали разом и, расталкивая друг друга, бросились к «буханке», к ее распахнутым дверцам. Зеленая машина закачалась, угрожая перевернуться и упасть на бок, и наружу выпрыгнули двое; могло показаться, что они действуют слаженно, но, отбежав совсем недалеко, они принялись ожесточенно рвать друг у друга из рук небольшую прямоугольную сумку, пока та не лопнула, выплюнув вверх и в стороны несколько сотен невесомых картонных упаковок, рассыпавшихся по снегу широким веером. Словно не замечая этого, дерущиеся из-за сумки мужчины продолжали яростно тянуть ее, почти уже опустевшую, за ручки, а к ним уже бежали другие, прямо на ходу падая на колени и торопливо рассовывая раздавленные коробки по карманам. В этот момент из «буханки» показалась еще одна сумка; человек, доставший ее, держал ее над головой на вытянутых руках. Он отчаянно дернулся, чтобы вырваться из напиравшей толпы, но, вероятно, кто-то с силой толкнул его или ударил, потому что сумка внезапно дрогнула – к ней немедленно протянулся еще десяток рук – и опрокинулась вниз, скрывшись в мешанине рук и ног. «Подождите! Да подождите же!» – надрывался все тот же отчаянный голос, уже едва слышный, и тут мы увидели его, выползающего на четвереньках из самой гущи людей; на лице у него белел марлевый прямоугольник, но я все равно узнала его круглую коротко стриженую голову и бесформенную куртку. Он полз в сторону дороги, не решаясь встать на ноги, чтобы дерущиеся возле «буханки» люди не заметили его, с трудом, медленно, потому что ползти ему мешал громоздкий пластиковый чемодан; возле самой дороги он наконец отважился подняться, и в ту же секунду один из дерущихся увидел его и крикнул: «А ну стой! Стой!»

Идущий впереди Лендкрузер оглушительно взревел и рванулся вперед.

– Ходу, живо! – закричала рация папиным голосом. – Сейчас они нас заметят!

Пикап, ускоряясь, запрыгал за Лендкрузером по неровной, уходящей в темноту дороге. Сережа тоже поддал газу, но вдруг оглянулся, еще раз выглянул в окно и вдруг резко ударил по тормозам, переключил передачу и начал сдавать назад, к больнице. Проехав совсем немного, Паджеро встал как вкопанный, завизжали колодки, Сережа обернулся и рявкнул:

– Мишка! Дай ружье, у тебя под ногами. Быстро!

Ни Лендкрузера, ни пикапа уже не было видно, слышались только истошные папины крики: «Сережа! Ты ему не поможешь, Сережа! Ты что делаешь, твою мать!», и пока Мишка лихорадочно шарил под сиденьями, Сережа уже оказался снаружи, на дороге. Распахнув пассажирскую дверь, он протянул руку:

– Ну! Давай!

Выхватив ружье, он одной рукой переломил его надвое, а другой достал из кармана два ярко-красных патрона, загнал их в ствол, с лязгом защелкнул его на место, а затем встал посреди дороги, широко расставив ноги, и крикнул:

– Эй! Доктор! Сюда!

Услышав этот крик, доктор повернул к нам свое закрытое маской лицо, но вместо того, чтобы пуститься бежать, остановился и принялся напряженно вглядываться в темноту, как будто не замечая, что человек, кричавший ему «Стой!», уже отделился от дерущейся толпы и бежит к нему. Он был еще одинок, этот человек, остальных пока слишком занимали добытые из «буханки» сумки, и, судя по всему, он вовсе не собирался привлекать их внимание; крикнув лишь однажды, дальше он двигался уже молча, подняв над головой тяжелую недлинную палку, блеснувшую металлом в свете фар стоявших возле больницы автомобилей.

– Беги, доктор! – крикнул Сережа, вскидывая ружье, и тогда доктор вздрогнул наконец, оглянулся и побежал, спотыкаясь и громыхая своим пластмассовым чемоданом, а человек с монтировкой – возможно, тот же самый, кто несколько минут назад ударил Колю, неподвижно лежавшего теперь на снегу, изо всех сил метнул эту монтировку прямо в его широкую, ничем не защищенную спину. Доктор упал.

– Вставай! – кричал Сережа, сзади пронзительно лаял Пёс, а я смотрела, как доктор неловко пытается подняться, одной рукой по-прежнему прижимая к себе свой дурацкий пластмассовый ящик, и человек, метнувший монтировку, в два прыжка добирается до нее, откатившейся в сторону, и снова поднимает; он уверен, что там вакцина, в этом чемодане, поняла я и тоже закричала:

– Чемодан! Бросай чемодан!

Доктор с усилием толкнул ящик от себя, и тот, громыхая распахнувшейся крышкой, покатился по утоптанному снегу; только человек с монтировкой не стал к нему нагибаться, словно это было уже не главное. Отпихнув чемодан ногой, он поднял монтировку над головой и замахнулся, и я подумала – господи, сейчас он ударит его, он сейчас его ударит; и тут Сережа выстрелил. На мгновение я оглохла. Звуки вдруг пропали – и собачий лай, и крики; осталась только картинка, как в немом кино. Я увидела, что человек с монтировкой лежит, опрокинувшись на спину, а доктор ползет к нам на четвереньках, а затем поднимается на ноги и бежит; что с другой, темной стороны дороги, виляя, появляется едущий задом Лендкрузер, а толпа, до сих пор не замечавшая нас, застывает на мгновение, а затем, дрогнув, разворачивается и течет в нашу сторону, выбрасывая впереди отдельные человеческие фигуры, словно одинокий оглушительный выстрел не напугал ее, а, напротив, привлек; и Сережа оборачивается к Мишке и снова кричит что-то неслышное, а Мишка распахивает заднюю дверь и одним рывком съезжает в сторону, прижимая обезумевшего, лающего пса к противоположной стойке, и доктор в съехавшей набок маске ныряет в машину буквально головой вперед, а следом за ним Сережа забрасывает ружье и прыгает за руль.

Слух вернулся ко мне уже после, когда мы с ревом рванули с места, взметнув клубы снежной пыли из-под колес прямо в лицо бегущим по темной дороге людям и едва не столкнувшись с Лендкрузером. Замешкавшись на секунду, он пристроился позади, и мы помчались вперед на максимально возможной скорости, и только тогда я услышала сразу все: и лай, и невнятные вопли наших преследователей, и голос Андрея из динамика, беспомощно повторяющий: «Ребята! Что там у вас, ребята? Что там?»

Пикап мы догнали уже на выезде из города. Он стоял с включенным двигателем прямо посреди дороги; стоило нам показаться из-за поворота, он немедленно тронулся, но нам все равно пришлось изрядно замедлиться – тяжелый, под завязку забитый прицеп, не позволивший пикапу ни развернуться, ни сдать задом, мешал ему ехать быстро. Убедившись, что мы едем за ним, Андрей наконец умолк и освободил эфир. И тогда немедленно заговорил папа.

– Какого черта, – начал он. – Какого, мать твою, черта! Ты вообще представляешь себе, чем это могло для нас закончиться?! Бойскаут хренов!..

Сережа не отвечал.

– …если бы у них оказалось с собой хоть что-нибудь огнестрельное! Хоть что-нибудь! Один выстрел! Один! – заорал папа. – Кому нужно это сраное геройство! У тебя жена в машине! Ребенок! Солярки сто литров в багажнике!

Сережа молчал. На самом деле, он даже не повернул головы, как будто вообще не слышал ни слова, как будто сидел один в салоне; держась за руль обеими руками, он смотрел прямо перед собой, и лицо его, едва освещенное тусклыми габаритными огнями прицепа, было отстраненное и сосредоточенное, как у человека, который забыл что-то очень важное и теперь изо всех сил пытается вспомнить. Потом он протянул руку и, не глядя, скрутил звук на рации почти до самого минимума, превратив разгневанную папину речь в еле различимое кваканье, которое через несколько минут захлебнулось и стихло, и в машине снова наступила тишина, в которой стало слышно, как скрипят амортизаторы перегруженного прицепа, хлопает по крыше застывший на морозе кусок целлофановой пленки и как прерывисто дышит Пёс на заднем сиденье.

– Нет, ничего не чувствую, – сказал он наконец и покачал головой. – Я все думал, когда же это случится. С самого начала, я все время думал – рано или поздно мне придется это сделать. Понимаешь, Анька? Рано или поздно мне придется убить кого-нибудь. Я же убил его, да?

Я не ответила. Никто не ответил.

– Я боялся, что не смогу, – сказал он тогда. – Хотя нет, я знал, что смогу, если будет нужно, но я все время думал, что потом, после этого… ну, что мне будет плохо. Должно же быть плохо, это же нормально, да? – и хотя он по-прежнему не смотрел на меня, в этот раз я все-таки кивнула, просто осторожно опустила подбородок и снова подняла. – Только я почему-то ничего не чувствую, – проговорил он с каким-то мучительным удивлением. – Вообще ничего. Как будто я выстрелил в ти́ре. Я выстрелил – он упал. Всё. Потом они побежали, мы поехали, и я все думал – вот, вот сейчас оно меня догонит, и я не знаю, может, придется остановить машину, может, меня стошнит, или что там обычно люди делают? И ничего. Ничего. У меня даже сердце не стучит чаще. Что со мной такое, Анька? Что я за человек такой? – и тут он наконец посмотрел на меня, а я посмотрела на него. И еще посмотрела. И потом сказала твердо, так твердо, насколько могла:

– Ты хороший человек. Слышишь? Ты хороший. Просто мы теперь правда как в тире. Вся эта дорога, вся эта планета сейчас как один огромный чертов тир.