Глава двадцать первая

Мы ехали быстро, насколько было возможно по засыпанной снегом дороге, и я поймала себя на том, что все время оборачиваюсь назад, чтобы убедиться, пуста ли дорога позади. Почему-то я была уверена, что человек, приютивший нас в эту ночь и позволивший забрать свое топливо, не бросится за нами в погоню сразу после нашего поспешного отъезда, но вот те, другие, приходившие сегодня к нему в дом, запросто могли это сделать – особенно теперь, когда мы дали им повод, когда первыми нарушили правила. Вероятно, эта мысль пришла в голову не только мне, и потому до самой Нигижмы мы мчались, не останавливаясь и даже не переговариваясь по рации, несмотря на то, что нам срочно нужно было покормить детей, поесть самим и залить наконец топлива в опустевшие баки. Подгонял нас еще и начинающийся снегопад, пока безобидный, но способный в любую минуту набрать силу и преградить нам путь, на этот раз – окончательно.

Если бы не предупреждение старика о том, что Нигижма еще жива, мы ни за что бы об этом не догадались; проезжая сквозь эту темную, настороженно молчащую деревню, легко было предположить, что она уже погибла или что жители покинули ее. Мне показалось, правда, что за одним из обращенных к дороге окон мелькнул и пропал какой-то тусклый огонек, но и он запросто мог быть всего лишь отражением наших фар.

– Ты думаешь, здесь кто-нибудь остался? – спросила я у Сережи, и он ответил:

– Не знаю, Ань. Неделя теперь – большой срок. Здесь могло случиться все что угодно, а старик об этом даже не узнал бы.

И я подумала, действительно, сколько это – неделя? Две недели назад мы еще были дома. Город к тому моменту уже закрыли, но мама еще была жива, и папа не постучал еще ночью в балконную дверь нашей гостиной, чтобы сообщить нам о том, какие мы беспечные дураки. Две недели назад у нас в запасе оставалось еще несколько дней до момента, когда наш привычный мир неожиданно рухнул – весь, целиком, не оставив никакой надежды на то, что ужас иссякнет, закончится сам собой, что можно просто затаиться и переждать его. Трудно было поверить в то, что каких-то две недели назад в это время мы втроем – я, Сережа и Мишка – наверное, сидели за ужином в нашей уютной светлой кухне под абажуром из цветного стекла, и самой большой моей заботой было – что приготовить завтра на обед. Хотя нет, конечно, нет, две недели назад мы уже попытались проникнуть в город – и я, и Сережа, и уже начали беспокоиться о тех, кто остался внутри, за кордонами, но надежда, надежда у нас еще была. Мы никого еще не потеряли тогда, чужие люди не застрелили еще Лёнину собаку, и не сгорел дотла ближайший к дороге пряничный домик в соседнем коттеджном поселке, и мы ни разу даже не задумались о бегстве, чувствуя себя в полной безопасности в стенах своего прекрасного нового дома. Невозможно представить, что все это было у нас каких-нибудь две недели назад.

Именно поэтому оказалось так легко поверить в то, что одной недели, в течение которой с Нигижмой не было связи, с лихвой хватило бы для того, чтобы болезнь добралась сюда и погубила всех ее немногочисленных жителей, или те самые появившиеся в округе «лихие люди», как назвал их старик, нашли наконец сюда дорогу; и деревня эта кажется такой безлюдной и мертвой потому, что она на самом деле безлюдна и мертва, и нет уже никакого Ивана Алексеича в третьем доме справа, к которому мы по-прежнему, между прочим, могли обратиться за помощью, если бы у нас хватило теперь на это совести. Правда, все могло быть иначе. Возможно, четыре больших, тяжело загруженных автомобиля, издалека заметных на пустынной дороге, заставили обитателей деревни запереться в домах, спрятаться, и сейчас они наблюдают за нами из темноты своих окон, провожая нас глазами; кто-то с недоверием и страхом, а кто-то, очень может быть, через прицел охотничьего ружья.

– Не нравится мне здесь, – сказала я, поежившись. – Поехали быстрее.

– Пап, давай поскорее проскочим, – тут же сказал Сережа в микрофон, словно ждал этих моих слов, и папа ответил ворчливо:

– Не могу я быстрее! Дорога видишь какая, не хватало еще посреди деревни завязнуть. Не паникуйте, если они сразу на нас не набросились, то дадут нам проехать.

Я смогла выдохнуть только километра через три-четыре после того, как неприветливая Нигижма скрылась за поворотом и пропала, словно ее и не было, и заснеженные поля по обеим сторонам дороги снова сменились густым лесом. В этот момент Андрей сказал:

– Всё, ребята. Не знаю, как у вас, а я все топливо сжег. Бак пустой, больше мы не протянем. Давайте остановимся.

– Отъедем еще хотя бы километров на пять, – предложил папа. – Нехорошо вот так, у них под носом..

– Я последних пятнадцать километров тяну на честном слове, – Андрей говорил тихо, почти шепотом, но слышно было, с каким трудом он заставляет себя сдерживаться. – Между прочим, я топливо спалил, пока Лендкрузер ваш вытаскивал, так что если я говорю – больше мы не протянем, значит, не протянем! – едва закончив фразу, он свернул к обочине, и нам ничего не оставалось, как последовать его примеру.

Стоило мне распахнуть пассажирскую дверь, как Пёс тут же вскочил и попытался даже просочиться между спинкой моего сиденья и боковой стойкой; как только я выпустила его, он немедленно бросился в лес, петляя между деревьями, и исчез, а я с тревогой смотрела ему вслед, думая о том, что неожиданно из всей нашей странной компании я выбрала не человека, а этого большого, незнакомого и, пожалуй, даже не слишком дружелюбного зверя, чтобы добавить в короткий список тех, за кого готова беспокоиться. Этот список – или, скорее, круг – всю жизнь был у меня невелик, а в последние несколько лет сжался еще сильнее и вмещал уже только самых близких: маму, Сережу и Мишку; даже Ленка – и та была в последнее время скорее снаружи, чем внутри, и дело было даже не в том, насколько им удалось поладить с Сережей. Просто с тех пор, как он появился, весь остальной мир как-то обесцветился и отступил, сделался неважен, как будто кто-то отделил от меня всех, кого я знала раньше – друзей, знакомых, коллег, – прозрачным колпаком, притупляющим звуки и запахи, и все они превратились в тени на стене, узнаваемые, но не имеющие больше значения. И вот теперь этот желтый хмурый пёс, приходящий, когда ему вздумается, заставляет меня искать его глазами и переживать о том, что он не успеет вернуться. О том, что я не сумею уговорить остальных подождать его.

Я вышла на обочину и, выудив смятую пачку из кармана, на ощупь нашла последнюю сигарету. Мужчины выгружали на снег тяжелые, уютно всплескивающие канистры, перекрикиваясь: «Андреич, посвети, я лючок не вижу», «Мишка, хорош, эта последняя, больше не влезет», а я все шла по застывшему краю дороги с незажженной сигаретой в руке и не могла заставить себя остановиться. Мне вдруг остро, непреодолимо захотелось отойти как можно дальше, чтобы и свет фар, и человеческие голоса на какое-то время исчезли. Ненадолго, хотя бы на минуту, на пять минут остаться одной в морозной свежей темноте. Мне просто нужна была пауза после ночи, проведенной с чужими женщинами в тесной и душной комнате, и я сделала пять шагов, десять, а потом Сережа окликнул меня:

– Анька! Ты куда?

Я даже не смогла ему ответить, просто махнула рукой и шагнула еще раз, и еще. Мне надо уйти, чтобы не видеть никого из вас, я так устала от того, что рядом все время кто-то есть. В конце концов, это ведь ненастоящее одиночество, а всего лишь его иллюзия, безопасный суррогат. Сразу меня не хватятся, я просто побуду здесь, в тишине, а когда они покончат с делами и позовут меня, услышу и вернусь.

Снег вдоль дороги был нетронутый и чистый, и, не заботясь о том, как выгляжу со стороны, я легла на спину и запрокинула голову, и только сейчас заметила, что снегопад прекратился так же неожиданно, как начался. Лежать было холодно и мягко, как на пуховой перине в нетопленой спальне. В черном безлунном небе отчетливо проступили вдруг крупные яркие звезды, а я лежала на спине и курила – с наслаждением, не спеша. Здесь темно, и никто не увидит меня, не станет спрашивать – какого черта ты лежишь на снегу; это невозможно объяснить, я и не смогла бы объяснить им, почему мне это так необходимо. Краем уха я все еще слышала шум голосов, хлопанье дверей, но звуки были теперь очень далекими, почти ненастоящими; казалось, можно сделать над собой легкое усилие и перестать их слышать совсем, и мне это почти удалось, пока вдруг не стало ясно, что в однородный успокаивающий гул вплетается еще один лишний, посторонний звук. Приподнявшись на локте, я вгляделась в петляющую от Нигижмы дорогу, и вскочила, и побежала назад со всех ног, как могла быстро.

Заправка была почти уже закончена, хотя пустые канистры еще вповалку лежали на снегу. На шум моих шагов Сережа оглянулся, и я крикнула, задыхаясь:

– Машина! Там, сзади!.. – и по отчаянному взгляду, который он бросил к непролазной стене деревьев, я поняла, что опоздала.

Сначала нужно было найти Мишку. Потом на заднем сиденье Лендкрузера я различила массивную Лёнину фигуру и рядом с ним, светлым пятном – белый Маринин комбинезон; папа, Андрей, Наташа – все были тут же, рядом, и только Витара стояла пустая, с распахнутой дверцей. Ни Иры, ни мальчика не было.

– Ира! – крикнула я, и как только эхо моего голоса стихло, мотор приближающегося автомобиля стал уже отчетливо слышен. Свет фар прорезал частокол голых обледеневших стволов, вспыхнул на заснеженных ветках.

– Аня, беги в лес, – выдохнул Сережа, шаря за сиденьями Паджеро, чтобы вытащить ружье. – Девочки, все бегите в лес!.. – и поскольку мы не двигались с места, остолбеневшие, испуганные, он обернулся, больно тряхнул меня за плечо и рявкнул:

– Аня, ты слышишь меня?! В лес! – и толкнул, так что я почти потеряла равновесие. – Ирку там найди с Антоном, и не выходите, пока я вас не позову вас. Поняла? – я неуверенно попятилась, и он повторил: – Поняла? – и дождался, чтобы я кивнула, и только после повернулся назад, к дороге.

Убежать мы не успели; автомобиль, который я услышала слишком поздно, был уже совсем рядом. Метрах в тридцати он резко сбавил скорость и, все больше замедляясь, словно нехотя подкатился, и мы наконец смогли разглядеть его: приземистый, грязно-зеленого цвета УАЗ «буханку» с широко расставленными круглыми фонарями.

Почти поравнявшись с нами, «буханка» резко вильнула на встречную полосу и замерла, тихо урча и выпуская пар из выхлопной трубы; дверцы ее оставались закрытыми. На дорогу никто не вышел.

– За машину спрячьтесь, – бросил Сережа вполголоса, не оборачиваясь, но мы и так уже инстинктивно отступили под защиту наших перегруженных автомобилей. Пригнувшись, он осторожно обошел пикап, плотно уперся локтями в широкий капот и вскинул ружье.

Позади что-то хрустнуло. Обернувшись, я увидела Иру с мальчиком, не спеша выбирающихся из леса; неужели не слышала, подумала я, она, всегда такая осторожная. Слышно было, как она говорит мальчику:

– …что значит – не голодный? Надо поесть, обязательно.

– …а собаке дадим? – тонким голосом спросил мальчик, но она не ответила, потому что увидела наконец наши напряженно застывшие фигуры, Сережу с ружьем и чужую машину на противоположной стороне дороги, и тогда одной рукой она быстро зажала мальчику рот (он возмущенно пискнул и дернулся), а второй одним движением притянула его к себе и упала вместе с ним в снег там же, где стояла, и больше уже не шевелилась.

В этот момент пассажирская дверь «буханки» распахнулась, и какой-то человек, невысокий и коренастый, в растянутом вязаном свитере, принялся неуклюже вылезать из нее. Затем он поступил очень странно: вместо того чтобы попытаться разглядеть нас или даже просто к нам обратиться, человек этот, уже весь находясь снаружи, зачем-то повернулся спиной, просунул голову в распахнутую дверь и прокричал куда-то в салон, не раздраженно, а даже, скорее, весело:

– Да не открывается у тебя окно, говорят тебе! Нихрена у тебя в машине не работает!

Кто-то невидимый изнутри «буханки» – по всей вероятности, тот, кто сидел за рулем, – что-то отвечал ему настойчиво и встревоженно, но слов я не расслышала, а человек, стоящий на дороге, только отмахнулся комичным, преувеличенным жестом, означавшим что-то вроде «а, толку с тобой разговаривать», и бодро зашагал в нашу сторону, крича:

– Не бойтесь! Я доктор! Доктор я! – и поднял перед собой руку с прямоугольным пластиковым чемоданом, какие бывают у врачей скорой помощи; в чемодане что-то отчетливо громыхнуло.

– А ну, стой! – крикнул папа и чуть качнулся к свету, чтобы приближающийся человек увидел карабин. Человек остановился, но чемодан не опустил, а, напротив, поднял его еще выше и повторил все так же громко:

– Доктор, говорят же вам! У вас все в порядке? Помощь не нужна? – и тогда я еще раз взглянула на «буханку» и в самом деле увидела на передней ее двери прямоугольник с красными буквами «МЕДСЛУЖБА» и ниже – отчетливый красный крест в белом кружке.

– Нам не нужен доктор! – крикнул папа человеку с чемоданом, – проезжайте себе мимо!

– Вы уверены? – спросил человек, напряженно вглядываясь вперед, словно пытаясь разглядеть лицо своего вооруженного собеседника. – А что ж вы тогда тут торчите? Ничего не случилось?

– Да в порядке мы, ядрить твою… – со злостью рявкнул папа. – Никто нам не нужен!

Человек с чемоданом постоял еще немного, а потом опустил руку и проговорил, как мне показалось, разочарованно:

– Ну, не нужен, так не нужен, – и повернулся было, чтобы направиться назад, к «буханке», как вдруг тонкий голос откуда-то справа прокричал ему в спину:

– Подождите! – и он тут же замер и вскинул голову. – Не уезжайте!

– Маринка, – зашипел папа, повернувшись. – А ну вернись на место, – но она уже выскочила на дорогу и бежала к человеку с чемоданом, высокая, с упрямой тонкой спиной, а добежав, неожиданно поскользнулась и едва не упала, так что ему пришлось подхватить ее, и заговорила быстро и жалобно:

– Не уезжайте! Они ничего вам не сделают! Там мой муж, его ударили ножом. Идемте, я покажу! – и потащила его к Лендкрузеру.

Мы смотрели, как она включает свет в салоне, как поспешно вытаскивает из машины девочку, за ней – детское автомобильное кресло, бросает его прямо на обочину и с усилием пытается сдвинуть вперед широкие передние сиденья и сражается с ними до тех пор, пока человек с чемоданом не говорит:

– Погодите, давайте я.

Девочка – неодетая, в расстегнутом комбинезоне, захныкала, но Марина, казалось, даже этого не услышала. Человеку с чемоданом удалось победить передние сиденья, и он по пояс скрылся внутри большой черной машины. Снаружи остались только его ноги на высокой подножке, а Марина обежала Лендкрузер и, распахнув противоположную дверь, тоже просунула голову в салон. Девочка захныкала громче, и тогда сидевшая на корточках Наташа воскликнула в сердцах:

– Да что же это такое, черт бы ее побрал совсем! Даже шапку ей не надела, – вскочила и подбежала к плачущей девочке: – Господи боже, не плачь, не плачь, солнышко, все в порядке. К папе доктор пришел, сейчас мы тебя застегнем…

Скорчившись за машинами, все мы почувствовали себя теперь довольно глупо. И вот уже Андрей, выпрямившись во весь свой высокий рост, вышел из укрытия и пошел к жене, а за ним, неуверенно оглянувшись на меня, из-за Витары показался Мишка; в руках у него было одно из Сережиных ружей. Последним, досадливо сплюнув себе под ноги, сдался папа.

Человек с чемоданом тем временем высунулся наружу и, не спускаясь с подножки, прокричал в сторону «буханки»:

– Коля! Принеси мне черную сумку мою, где-то сзади должна быть! Коля, слышишь? А, ладно, сам схожу, – и, легко спрыгнув с подножки, торопливо зашагал через дорогу, а недоверчивый его напарник уже выходил ему навстречу, не заглушив, впрочем, двигатель и не захлопывая дверцу; обойдя машину, он все тем же недовольным голосом говорил человеку с чемоданом:

– Не знаю я, где твоя сумка, вечно суешь ее куда попало, сам и ищи! – и пока тот рылся в салоне «буханки», снова запихнувшись в нее почти по пояс и явив нашим взглядам стоптанные подошвы своих ботинок, слишком больших для такого невысокого человека, насупленный Коля с длинным худым лицом, покрытым седоватой щетиной, стоял рядом, мрачно и безо всякой приветливости рассматривая нас; в руке у него была вызывающе зажата увесистая монтировка.

Спустя несколько мучительно долгих минут сумка была наконец обнаружена и переправлена в Лендкрузер. Недолго помаявшись возле своей «буханки», мрачный Коля заглушил-таки двигатель и, пошарив еще немного в салоне, вытащил оттуда что- то бесформенное, и, сунув монтировку под мышку – он пока явно не готов был расстаться с ней, – независимо проследовал мимо, всего раз стрельнув в нас колючим презрительным взглядом, и проговорил ворчливо прямо в обширную спину своего спутника:

– Ты оденься хоть, Пал Сергеич, замерзнешь ведь, – и попытался просунуть в салон свой бесформенный сверток, оказавшийся толстой зимней курткой. «Пал Сергеич» только досадливо отмахнулся, не оборачиваясь, и тогда Коля прижал куртку к груди, да так и замер неподалеку, покачивая головой, словно родитель, уставший от проделок своего непоседливого ребенка, говоря себе под нос:

– Не бойтесь, главное. Из ружья в него целятся, так он кричит – не бойтесь. А у нас из оружия одна только монтировка. Сколько раз ему говорил, не суйся ты, Сергеич, черт тебя задери совсем – нет, надо ему непременно влезть! – тут он поднял голову и яростно сверкнул на нас глазами: – А вы тоже хороши. Им помочь предлагают, а они давай из ружья целиться! – возмущенно фыркнув, он помолчал немного, а потом произнес уже другим голосом: – Закурить у вас нету? Мы уж дней пять как не курили.

Через десять минут, выкурив подряд две сигареты из пачки, которую папа протянул нехотя, с видом настолько же неприветливым, как и у нашего нового знакомца, и деловито засунув третью себе за ухо, сумрачный Коля поведал нам, что «если кто замерз, пускай в машине посидит, Пал Сергеич как дорвался до пациента, его никак не остановить, залечит по самое тово…». Потом он со знанием дела прогулялся вдоль наших припаркованных у обочины машин, попинал колеса, а возле Лендкрузера произнес «это ж сколько она жрет у вас, вокруг заправки только и кататься» и бросил нежный, ласкающий взгляд на стоящую с противоположной стороны «буханку». Мне казалось, что ему не терпится, чтобы мы его расспросили, но стоило задать ему первый вопрос, как он тут же снова поскучнел, насупился и пробурчал что-то вроде «вот Пал Сергеич закончит, его и спрашивайте, я что – я баранку крутить».

Наконец и доктор, и Марина показались снаружи, оставив Лёню лежать на сиденье.

– Вот, – сказал он, – возьмите, – и протянул ей маленький белый тюбик. – Расходуйте экономно. Больше у меня, к сожалению, уже не осталось. Рану обрабатывать минимум два раза в сутки. Дней на пять-шесть вам точно хватит. И – вы запомнили? – не торопитесь снимать швы, сами увидите, когда это можно будет сделать, – а она стояла, сжимая драгоценный тюбик в руках, высокая, почти на голову выше этого коренастого человека, похожая на тонкокостную арабскую лошадь рядом со скучным рабочим осликом, и просто кивала ему, кивала после каждого слова, ухитряясь непостижимым образом смотреть на него снизу вверх, и на лице ее были написаны одновременно священный ужас и обожание.

Доктор сделал наконец попытку вырваться за пределы Марининой благодарности, угрожающе сгущавшейся с каждой секундой. Казалось, еще мгновение, и она бросится перед ним на колени или, чего доброго, начнет целовать ему руки.

– Не волнуйтесь, – нервно говорил он, отступая. – Все с ним будет в порядке. Небольшое воспаление есть, но под воздействием местных антибиотиков скоро все заживет. При нормальных обстоятельствах я бы назначил еще и внутрь, но запасы мои очень ограничены и могут потребоваться для куда более серьезных случаев. Мои поздравления тому из вас, кто его зашивал. Шов хороший, аккуратный, чувствуется крепкая мужская рука.

Тут он, любезно улыбаясь, почему-то посмотрел на папу, который хмуро кивнул на Иру, стоявшую тут же, с мальчиком, опасливо выглядывающим из-за ее ноги:

– Она шила, вообще-то.

– О! – сказал доктор и посмотрел на нее. – О, – повторил он и добрых полминуты ничего больше не говорил.

– Послушайте, – спросил Сережа. – Павел Сергеевич, да? – тут доктор пришел в себя и часто, приветливо закивал. – Что вы вообще здесь делаете? Вдвоем, в таком месте, в такое время? Куда вы едете? Откуда?

– А потому что вожжа кому-то под хвост попала, – нависая над плотным плечом доктора, сообщила внезапно возникшая из темноты вытянутая Колина физиономия, и доктор засмеялся:

– Николай, безусловно, несколько склонен к красочным эвфемизмам, но тут, боюсь, он совершенно прав. Именно что вожжа, – и, перебивая друг друга, они принялись рассказывать.

Точнее, говорил в основном доктор, а мрачный Коля в случаях, когда ему казалось, что рассказ неполон, вставлял несколько слов от себя: о том, как почти три недели назад, уже после того, как пришло известие, что Москва и Питер закрылись на карантин, главврач больницы, в которой оба они работали, долго говорил о чем-то по телефону с Петрозаводском, и из-за закрытой двери кабинета доносился время от времени его раздраженный голос: «нет, это вы мне скажите, что делать!» и «у меня уже пять случаев только в городе, и еще из района должны вот-вот привезти с похожими симптомами!», а затем с оглушительным грохотом швырнул трубку на рычаг, вышел к собравшемуся под дверью персоналу и хмуро произнес: «В общем, так. Надо ехать в Петрозаводск».

Почему-то все они были уверены тогда, что вакцина есть; может быть, в ограниченном количестве, экспериментальная, не прошедшая испытаний – но есть, просто по какой-то причине в их крошечный районный центр ее не шлют, потому что она нужнее в столицах, чем на окраине, до которой, как водится, столицам этим нет никакого дела. Решено было снарядить экспедицию в управление здравоохранения, «ну и тут мы с Николаем, надо сказать, оказались идеальными кандидатами, потому что оба мы не семейные», сказал доктор и, снова взглянув на Иру, слегка порозовел.

На прощание главврач сказал: «Паша, ты просто сядь у них там в приемной, и не двигайся с места, и не слушай никаких обещаний, понял? Без вакцины не возвращайся», а потом они ехали всю ночь, почти четыреста километров по скверной мёрзлой дороге, и к утру следующего дня были уже в Петрозаводске.

В управлении до них действительно никому не было дела, так что, просидев до обеда в приемной, наш доктор вынужден был нарушить все мыслимые и немыслимые правила и просто ворвался в кабинет замначальника управления, прервав его посреди планерки, продолжавшейся всю первую половину дня, и прямо с порога разразился пламенной речью, текст которой он вертел в голове, ворочаясь без сна на переднем сиденье тряской «буханки». Но не успел он дойти и до середины своих аргументов, сидевший во главе стола измученный человек с грустным, как у спаниеля, лицом, закричал ему с неожиданной яростью: «Пять случаев, говорите? А у меня пять тысяч случаев за две недели! И каждый день еще по пятьсот! И с Питером связи нет со вчерашнего дня! Нету у меня вакцины, нету, и ни у кого нету, они там ждут, пока мы все вымрем к такой-то матери!» Тут он сделал паузу, чтобы перевести дух, а затем сказал уже чуть спокойнее: «Ваша главная удача, мой дорогой, заключается в том, что вы далеко и вас мало. Поверьте мне, вы там у себя в гораздо более выигрышном положении, чем мы здесь, так что забирайте, на чем вы там приехали, и катитесь отсюда обратно к себе в район. И молитесь, черти, молитесь на свои пять случаев». Доктор наш, безусловно, на этом не сдался и до конца дня толкался в тесных коридорах управления, хватая за рукав пробегавших мимо людей, перехватывая разговоры, пытаясь куда-то еще звонить, что-то доказывать, и только к вечеру наконец понял, что этот смертельно уставший человек, кричавший на него в своем кабинете, был совершенно прав: эпидемия вышла из-под контроля, если он вообще был, этот контроль, и то, что теперь происходит, – уже стихийная, неуправляемая катастрофа. Единственное, чего ему удалось добиться, – небольшой прямоугольной бумажки с печатью, с указанием выдать ему, Красильникову Павлу Сергеевичу, на петрозаводском аптечном складе две тысячи доз противовирусного препарата. «Только он не поможет», безнадежно сказали ему, «он от гриппа, но не от этого гриппа». Когда же он, сжимая драгоценную бумажку в руке, выбежал на улицу, выяснилось, что Колю с его санитарной «буханкой» угнали на принудительную эвакуацию заболевших, и тогда он пешком, спрашивая дорогу, побежал к аптечному складу, с ужасом наблюдая опустевшие улицы с редкими санитарными машинами, с прохожими без лиц, в одинаковых белых и зеленых масках, пункты выдачи продовольствия с молчаливыми тревожными очередями – словом, все, что было всем нам и без его рассказа знакомо даже слишком хорошо.

К моменту, когда Коля наконец нашелся, измочаленный и перепуганный насмерть, в съехавшем набок респираторе, вожделенные две тысячи доз, упакованные в три небольших прямоугольных сумки, были уже получены; и, несмотря на усталость и шок, оба они, оказалось, готовы были немедленно выезжать обратно, чтобы поскорее сбежать из трехсоттысячного города, уже бившегося в безнадежной агонии у них на глазах. К счастью, перед вынужденным рейдом опустевший «буханкин» бак доверху залили бензином, и потому они прыгнули в машину и рванули к выезду из города. Только вот вырваться им не удалось. Не доехав до трассы нескольких километров, они уперлись в глухую стоячую пробку, состоящую из машин, переполненных такими же, как они, обезумевшими от страха людьми и груженных чемоданами и тюками, наспех закрепленными на крышах и торчащими из незакрытых багажников. И пока Павел Сергеевич оставался в «буханке», то и дело оборачиваясь на бережно сложенные сзади сумки с лекарствами, Коля быстро сбегал вперед и вскоре вернулся с известием, что из города уехать нельзя – выезд перегорожен грузовиками, возле которых стоят вооруженные люди и никого не выпускают. С грехом пополам развернувшись через боковые улицы, они, петляя, сделали еще несколько попыток покинуть город, но на всех выездах ситуация была совершенно такая же: с опозданием на неделю в Петрозаводске ввели карантин, и отчаянная эта мера призвана была, скорее, не спасти обреченный город, помочь которому было уже нельзя, а защитить от безжалостной болезни тех, кто остался снаружи.

О том, что они делали в осажденном городе в течение трех недель карантина, сказано было немного; «говорю же, надо ему непременно влезть», с какой-то пасмурной гордостью сообщил Коля, завладевший еще одной сигаретой из папиных запасов. Мы поняли только, что одну из трех сумок, добытых на опустевшем аптечном складе, пришлось-таки распечатать; и, возможно, именно это, а может, просто необъяснимая удача помогла им обоим не заразиться, несмотря на два десятка дней, проведенных в тесном контакте с умирающими людьми. «Понимаете, это бесценный клинический опыт, – волнуясь, сказал доктор, поочередно заглядывая нам в глаза, словно ему было смертельно важно убедить именно нас, – этот вирус, безусловно, очень опасен, но убивает не он! Я уверен, уверен, что заболевшего человека можно спасти, если бы как-то удалось предотвратить геморрагическую пневмонию, которая развивается только на четвертый-шестой день. Инкубационный период короткий, необычно короткий, иногда это несколько часов, максимум – сутки, и это, конечно, очень плохо для пациента, но в целом, в целом это хорошо, понимаете? Если бы в самом начале грамотно наладили диагностику, заболевших можно было бы вполне эффективно изолировать, только они же, как всегда, до последнего делали вид, что все не так страшно, чтобы не было паники, а потом уже было поздно!..» – закончил он с отчаянием в голосе и замолчал.

После паузы они рассказали нам, что, когда три недели спустя бесполезные уже кордоны пали, потому что часть охранявших их военных заразилась, а вторая – разбежалась по окрестностям, оба они погрузились в свою «буханку» и предприняли еще одну попытку вернуться домой. Из города они выехали беспрепятственно, но по дороге к Медвежьегорску, не доезжая Шуи, им навстречу попалась искореженная помятая машина с растрепанной, белой от ужаса женщиной за рулем. Разглядев красный крест на борту «буханки», женщина эта остановила машину и бросилась практически им под колеса, и, когда они остановились («надо же ему влезть!» с мрачным удовлетворением снова сказал Коля), выяснилось, что на заднем сиденье искореженной машины лежит муж этой женщины с пулей в животе, и пока доктор предпринимал бесполезные, отчаянные попытки его спасти, женщина перестала рыдать и обессиленно опустилась на землю, прижавшись спиной к грязному колесу. Из ее рассказа, прерываемого то и дело резкими судорожными вдохами, Коля понял, что лежащую слева от трассы Шую разграбили и сожгли, а почти сразу за ней они с мужем наткнулись на засаду. И когда они попытались вырваться, тараня перегородившие дорогу машины, кто-то несколько раз выстрелил им вслед, и первый выстрел лишил их машину заднего стекла, а второй – и это подтвердил бледный, перепачканный кровью Павел Сергеевич – стоил жизни ее мужу.

Они взяли женщину с собой. Убедившись в том, что муж мертв, она покорно позволила усадить себя в «буханку», не взяв из своей изуродованной машины ни единой вещи, и за все время, пока они возвращались к Петрозаводску, не произнесла больше ни слова; все эти сорок минут с заднего сиденья раздавался только мерный, пугающий их обоих стук ее головы о боковое стекло автомобиля всякий раз, когда он подпрыгивал на ухабе. В центре города она вдруг попросила их остановиться и затем, безразлично отмахнувшись от уговоров ехать с ними дальше, медленно ушла от них прочь по одной из узких боковых улиц. Снова оставшись вдвоем, они приняли решение возвращаться другой дорогой, обогнув Онежское озеро с левой стороны, через Вытегру и Нигижму. Ни один здравомыслящий человек не отважился бы в такие времена выбрать этот маршрут, но широкая мурманская трасса была теперь для них недоступна, и если они все же хотели добраться до дома, с опозданием на три недели и с лекарством, которое было не в состоянии (это они уже знали точно) никому помочь, другого выхода у них не было.

Несколько раз по дороге они едва не пропали. Один раз, когда застряли в перемете, похожем на тот, который и нам едва не стоил жизни, но оказался чуть меньше нашего, и потому они вдвоем, работая без перерыва несколько часов, смогли раскидать его и расчистить путь для «буханки»; второй – когда каким-то непостижимым образом, с трудом продвигаясь по рыхлому снегу, пробили колесо, и немедленно выяснилось, что запаски в «буханке» нет, она сгинула еще в Петрозаводске, во время одного из эвакуационных рейдов, и тогда Коля, чудовищно матерясь и замерзая до костей, бесконечных два часа пытался исправить ситуацию подручными средствами, и в результате разбортировал-таки колесо и ухитрился как-то заделать застывшую на морозе покрышку. Ее приходилось подкачивать каждые тридцать-сорок километров, но ехать дальше было можно. Они провели в дороге восемнадцать часов без перерыва, и все это время Коля был за рулем, «у меня и прав нет, так и не собрался, знаете», застенчиво сообщил доктор. Опасаясь засад, они не рискнули попроситься на ночлег ни в одной из лежавших на их пути деревень, но, увидев наши машины, припаркованные у обочины, все же остановились.

– Понимаете, я увидел мальчика, – доктор указал на Антона, жмущегося к Ириному бедру. – Николай не хотел останавливаться, особенно теперь, когда мы почти добрались, но я подумал – с вами дети. Вдруг что-то случилось, – тут он замолчал и опять улыбнулся, словно извиняясь за то, что рассказ получился таким длинным.

Некоторое время все мы молчали, переваривая эту сбивчивую историю.

– А где она, эта ваша больница? – наконец спросил Сережа.

– Так в Пудоже. Я разве не сказал? – удивился доктор. – Здесь недалеко, километров пятнадцать.

– Послушайте, – сказала вдруг Марина и положила узкую ладонь на рукав мятой куртки, которую где-то в середине разговора Коля безапелляционно нахлобучил-таки доктору на плечи и несколько раз возмущенно водружал ее, сползающую, на место, когда тот особенно оживленно размахивал руками. – Нам сказали, в Пудоже неспокойно. Не надо вам одним туда ехать. Подождите нас и вместе поедем, давайте?

– Неспокойно? – переспросил доктор, грустно улыбаясь. – А разве где-то сейчас спокойно?

– И все равно! – с жаром, которого я ни разу у нее не замечала, сказала Марина. – Так безопаснее, ну как вы не поймете! Мало ли что там, в этом вашем Пудоже, могло случиться за три недели. Подождите нас, мы готовы ехать, мы же готовы, да? Готовы?

– Нет, – вдруг сказала Ира. – Мы не готовы.

– Ну да, мы не поели, – произнесла Марина с отчаянием, – но можно ведь по дороге, Ира, ну нельзя им дальше одним…

– Дело не в этом, – сказала Ира. – Мы не можем ехать дальше, потому что в Витаре кончился бензин.

Разумеется, я этого ожидала. Разве могла я забыть. Все время, пока мы двигались вперед, уменьшая расстояние, отделявшее нас от озера, нельзя было думать ни о чем другом: хватит ли нам топлива, чтобы добраться. Я помнила об этом, пока сидела за рулем, наблюдая за движением тоненькой красной стрелки; в нем не было плавности, стрелка могла не двигаться час, полтора, а затем резко падала вниз, и каждый раз точно так же падало мое сердце, потому что машина – не только Витара, любая из четырех наших машин означала на этой длинной опасной дороге жизнь, была ее синонимом. Я помнила об этом, когда мы нашли брошенный грузовик, и потом, на пустых заправках возле Кириллова, и когда мы грабили цистерну. Несколько раз за десять дней нам везло, и у трех дизельных автомобилей было теперь достаточно топлива, чтобы доехать до цели, но бензина, если не считать жалких нескольких литров, обнаруженных папой в дачном поселке, бензина мы не нашли нигде. Просто я оказалась не готова к тому, что это случится так скоро, и потому все-таки переспросила, чувствуя себя очень глупо:

– Как – кончился? Уже?

– Ну, его хватит еще километров на десять – пятнадцать, – сказала она. – Но лампочка горит, и мы подумали, лучше здесь, а не посреди города, в котором неизвестно, что творится…

– Я просто не успел тебе сказать, – быстро перебил ее Сережа. – Витару придется оставить здесь, Аня. Мы сейчас перегрузим вещи, и сесть придется поплотнее. Ничего, не страшно, осталось километров триста пятьдесят, дотянем как-нибудь, – и продолжил, уже обращаясь к доктору: – Слушайте, может, вы и правда нас подождете? Нам только вещи перекинуть, вряд ли это займет больше получаса.

– Вы простите, – тут же виновато ответил доктор, прижимая к груди свою широкую короткопалую ладонь. – Больше мы задерживаться никак не можем. Они ждут нас, три недели уже ждут, мы просто не имеем права, понимаете?.. Мы не везем им никакой вакцины, разумеется, но они должны знать… в общем, спасибо, но мы поедем сейчас.

– Ну что ж, – Сережа пожал плечами, – тогда счастливо. Удачи, – он протянул доктору руку, которую тот немедленно с воодушевлением пожал, а затем повернулся и пошел к пикапу: – Андрюха, расчехляй прицеп! Основное к тебе придется сложить, наверное…

– Много не влезет, – озабоченно отозвался Андрей. – Мы почти под завязку его уже забили. Разве что канистры пустые выбросить?

– Только не канистры, – тут же подключился папа, и все они, включая Мишку, сгрудились вокруг прицепа и погрузились в спор, словно перелистнув страницу, на которой случилась эта встреча на ночной дороге; словно ни застенчивого доктора, ни мрачного недоверчивого Коли, опустошившего папину пачку сигарет, больше не существовало.

– Не надо вам ехать одним, – повторила Марина доктору. – Ну послушайте меня! Полчаса ведь ничего не решают, – но он только замотал головой и начал поспешно, даже с какой- то опаской отступать, как будто боялся, что она сейчас повиснет у него на рукаве. – Да подождите же! Уже поздно, он, наверное, спит давно, этот ваш главврач…

– Ну нет уж, – с жаром возразил стоявший тут же Коля, – этот точно не спит! – и они с доктором обменялись понимающими взглядами. – Вломит нам еще по первое число за то, что задержались. Поехали, Пал Сергеич, ты давай прощайся, а я пойду прогрею машину чуток.

Почему они ведут себя так, словно даже не думают о том, что там, куда они едут, могло уже ничего не остаться, думала я, наблюдая за тем, как долговязый Коля деловито усаживается на корточки возле «буханкиного» колеса, проверяя, выдержит ли оно последних пятнадцать километров, отделяющих эту маленькую экспедицию от долгожданного Пудожа. За последние сутки мы не видели ни одного живого города, ни одного, только две крошечных деревни, спрятавшиеся в снегах в наивной уверенности, что двадцать километров нечищеной дороги защитят их и от болезни, и от тех, кто пока ей не поддался и пытается выжить любой ценой. Вы же видели то же самое, что и мы, подумала я, почему же при этом единственное, о чем мы можем теперь думать, – это наше собственное спасение, а вы, два смешных безоружных человечка в дышащей на ладан машине, делаете вид, что эта мысль даже не приходила вам в голову?

– Скажите, – произнесла я, прервав жалобный Маринин монолог, и она смолкла и жалобно посмотрела на меня. – Вы действительно не боитесь? Вы правда не понимаете, что скорее всего там, куда вы едете, уже нет никакого города, никакого главврача? Три недели прошло… вы же сами видели, как быстро… Там наверняка уже ничего нет. Разве что кучка умирающих людей, которым вы все равно не сможете помочь.

Доктор медленно повернулся ко мне и внимательно, без улыбки взглянул мне в лицо:

– Я надеюсь, что вы неправы, – ответил он после паузы. – Но даже если… не знаю, как вам объяснить. Понимаете, в этом случае мы тем более должны быть там.

– Сергеич! – умоляюще воскликнул Коля, уже сидевший за рулем «буханки». – До утра простоим, поехали давай! – и доктор, еще раз кивнув нам, повернулся и торопливо побежал к машине.

Повозившись немного с пассажирской дверью, он наконец открыл ее (судя по всему, не без помощи изнутри), но вместо того, чтобы забраться на сиденье, принялся вначале запихивать внутрь свой громыхающий чемодан, куртку, а после неожиданно хлопнул себя по лбу и быстро зашагал обратно к нам, провожаемый негодующими Колиными воплями.

– Совсем забыл, – проговорил он, запыхавшись, снова оказавшись рядом. – Наша больница у вас по дороге. Пионерская, дом 69, двухэтажное желтое здание, мимо проехать невозможно. Вы вот что, когда закончите здесь – заезжайте, особенных условий я вам не обещаю, но на ночлег устрою, – он поймал мой взгляд и сказал уже другим голосом: – Ну, то есть если там, впереди, все в порядке.

– Я правильно поняла? – спросила Наташа, пока мы смотрели вслед удаляющейся «буханке», подпрыгивающей на неровностях дороги. – Он хочет, чтоб мы ночевали в больнице, полной заразы? Он сумасшедший, этот доктор.

– Не надо было его отпускать! – с горячностью прервала ее Марина. – Ну что же вы!.. – она негодующе обернулась к мужчинам, занятым перегрузкой вещей из Витары. – Он же пропадет, они оба там пропадут!

– Что ты вдруг добренькая такая, – закричала Наташа. – Потому что он врач, в этом все дело? А врач тебе сейчас нужен, да? Да ты из машины бы не вышла, будь он…

– Нужен, – тихо, с вызовом сказала Марина. – Очень нужен. И тебе нужен. Нам всем.

Они замолчали.

– Ладно, – сказала Наташа наконец. – Просто нам действительно некуда его. Ну некуда. Пошли лучше ребятам поможем.

Через полчаса Витара была разгружена. Вещи, которыми она, казалось, была забита почти доверху, распределились теперь между остальными машинами; основная часть перекочевала в прицеп, прочее – под целлофановую пленку на крышу Паджеро. Для того чтобы все поместилось, пришлось пожертвовать большей частью пустых канистр, к огромному неудовольствию папы, который все пытался как-то рассовать их, пристроить кому-нибудь в ноги, но потом сдался. Места действительно больше не было. Мысль о том, чтобы оставить что-то полезное теперь, когда наши запасы сделались практически невосполнимы, оказалась для него невыносима; он сердито сновал между машинами, заглядывая во все углы, и настаивал: «Может, покрышки хотя бы, а? покрышки?», «Некуда, – твердо отвечал Сережа, – пап, ехать надо». «Да погоди ты, я хотя бы аккумулятор сниму, – отвечал папа раздраженно, – Аня, где у тебя капот открывается?»

Я надеялась, что мне удастся этого избежать. Что я просто подожду, пока с бедной моей машины снимут все, что можно снять, а потом мы рассядемся в оставшиеся три автомобиля и двинемся в путь; что мне не придется больше садиться в нее, даже для того, чтобы просто открыть капот. Конечно, это было очень глупо – после всего, что нам пришлось оставить, после всего, что мы уже потеряли, переживать из-за машины. Только это была моя машина. По-настоящему – моя. Я поздно села за руль; к этому моменту все вокруг уже сменили не один автомобиль. В юности они бойко катались на подержанных «пятерках» и «восьмерках», доставшихся от родителей или купленных по случаю, потом пересели на степенные, солидные иномарки, а я все так же ездила на метро, прячась от чужих взглядов за обложками книжек или отгораживалась наушниками от разговорчивых бомбил на задних сиденьях разбитых «копеек». Когда же я наконец решилась, как только дверца мягко захлопнулась за мной, оставив снаружи все посторонние звуки и запахи, я положила руки на прохладное рулевое колесо, вдохнула аромат нового пластика и сразу же, немедленно, остро пожалела о том, что тянула так долго и не сделала этого раньше, потому что это была моя территория, только моя, и никто не имел права мешать мне, пока я была там, внутри. Сережа часто говорил – давай ее сменим, она скоро начнет сыпаться, давай купим тебе что-нибудь новенькое, но мне почему-то было очень важно сохранить ее, машину, которую я когда-то купила себе сама, именно эту.

Папа уже деловито копался под капотом, а я все сидела на водительском месте, стараясь не слышать доносящихся снаружи оживленных голосов. Зачем-то потянула дверь на себя и закрылась внутри; голоса зазвучали тише, зато теперь стали явственно слышны металлические шорохи откуда-то из моторного отсека. Наконец капот захлопнулся, торжествующий папа побежал прятать выкорчеванный аккумулятор, и в ту же минуту Сережа постучал мне в окно:

– Поехали, Анька. Вылезай.

Я вздрогнула. Теперь, под его взглядом, неловко было гладить руль и говорить какую-нибудь сентиментальную ерунду, так что я просто подняла подлокотник и стала вынимать коробки с дисками, медленно, одну за другой, не обращая внимания на его нетерпеливый упорный стук, и вышла только после того, как забрала их все, даже ту, пустую, от Нины, которую мы слушали целую вечность назад – в день, когда уехали из дома.

– Мои диски, – сказала я Сереже и протянула к нему полные руки, – мы забыли забрать диски.

– Аня, это просто машина. Всего-навсего. Ну хватит уже, – сказал он устало и раздраженно, и прежде, чем я успела ответить – не просто машина, не просто, потому что ни одна потеря в эти страшные дни не давалась нам просто, – отвернулся и отошел.

Держа в левой руке консервную банку, а в правой – нож, он поднял руки над головой и несколько раз громко стукнул ножом по банке.

– Уважаемые пассажиры, – сказал он весело и громко, и все оглянулись. – Просьба занять свои места и пристегнуть ремни. Через несколько минут вам будет предложен легкий ужин!

И они засмеялись – все, даже Марина, даже мальчик, который наверняка не понял шутки, но обрадовался тому, что взрослым наконец весело.

Потом мы рассаживались по машинам. Ира с мальчиком устроились теперь в пикапе, Мишка вернулся к нам на заднее сиденье. Сережа обошел машины одну за другой, заглядывая в окошки:

– Мясо или рыба? А вам, сударыня? Мясо или рыба? Прошу вас…

– Банка же закрытая! – женский голос, кажется, Наташин.

– За консервным ножом обращайтесь к вашему бортпроводнику! – отвечал Сережа.

Это было весело, по-настоящему весело и очень нам сейчас необходимо, мы не шутили уже целую вечность. Просто я почему-то не могла принять в этом участия. Не сейчас, подумала я, как-нибудь в другой раз. Сережа был уже рядом, с тремя оставшимися консервами в руках.

– Мишка, – сказал он, разглядывая этикетки. – Мясо или… мясо? Рыба кончилась, следующую коробку открывать не полезу уже.

– Не знаю… Ну, мясо, – ответил Мишка, улыбаясь, и потянулся за банкой.

– Держи, сейчас сяду и открою тебе. А вы, мадам? – спросил Сережа, протягивая мне две последних банки. – Мясо или мясо?

Я могла бы подыграть ему. Конечно, могла бы. Очень просто – поднять голову, улыбнуться, сказать «даже не знаю… может быть, мясо? Хотя нет, давайте лучше мясо», только я не смогла поднять голову, и улыбнуться тоже не смогла.

– Мне все равно, – бесцветно сказала я, не глядя на него. Руки у меня по-прежнему были заняты дисками, которые я не успела еще никуда пристроить, и тогда он молча положил консерву на широкую приборную панель прямо передо мной и захлопнул пассажирскую дверь.

Есть холодную волокнистую тушенку гнущимися пластиковыми вилками было неудобно, но мы были голодны, ужасно голодны, и покончили с едой почти мгновенно.

– Эх, подогреть бы ее, – с сожалением сказал Мишка с набитым ртом, безуспешно ковыряя застывший на дне банки жир. – Сколько всего осталось!

– Пользуйся моментом, Мишка, – отозвался Сережа. – Каждому по банке – непозволительная роскошь. Но это, похоже, наша последняя еда до озера, а разводить костер и варить макароны у нас точно нет времени. В следующий раз каждому достанется максимум пара кусочков.

– Может, дать ему немного? Мам? – спросил Мишка и кивнул на пса, старательно делавшего вид, что мы со своей тушенкой нисколько его не интересуем.

– Отличная мысль, – сказала я.

Мы выпустили пса на улицу и скормили ему остатки белесого сала из наших банок, вычерпав их прямо на снег Сережиным ножом; пока он ел – жадно, не жуя, целыми кусками, дверь пикапа приоткрылась, и на обочине показались Ира с мальчиком. Осторожно ступая, мальчик крошечными шажками двинулся к нам. В руках у него была плоская банка из-под консервированного лосося.

– Неси осторожнее! – сказала Ира. – Разольешь – испачкаешь комбинезон.

Мальчик остановился, посмотрел вниз и тут же действительно пролил несколько капель, и быстро пошел дальше. В двух шагах от пса он аккуратно поставил банку на снег, да так и остался сидеть возле нее на корточках.

– Ни за что не соглашался ехать, пока собаку не покормит, – смеясь, сказала Ира Сереже, подходя к нам. – Вот, я еще принесла.

Стоя вокруг, мы молча смотрели, как Пёс пьет из банки рыбный бульон. Сережа наклонился и погладил сына по голове.