Глава двадцатая

Мы проснулись уже затемно, когда ранние северные сумерки снова окутали эту маленькую затаившуюся деревню. Первыми, как это всегда бывает, завозились дети, с пробуждением которых пришлось подняться и нам. Открыв глаза в темноте, я вначале подумала, что так и не успела заснуть, и только взглянув на часы, поняла, что мы проспали весь день, что снова наступил вечер, а это означало, что потеряны еще одни сутки, целые сутки в то время, как с каждым часом лежащая перед нами дорога становится все опаснее и труднее. Сонные и разбитые после нескольких часов в тесноте на жестком неудобном матрасе, мы заглянули в соседнюю комнату; кроме старой собаки, все так же лежащей возле печки, там никого не было.

Мужчины, судя по всему, еще спали, и о ночном разговоре, случившемся здесь, в этой комнате, свидетельствовала только изрядно початая бутылка, оставшаяся на столе. Стаканы были уже куда-то убраны. Выходить из комнаты поодиночке нам не хотелось. Широко распахнув дверь, чтобы хоть немного осветить мрачную внешнюю галерею, мы неуверенной стайкой добрались до отхожего места и обратно, а потом устроились на длинной лавке перед простым деревянным столом, который не был даже накрыт скатертью, не зная, что делать дальше. На печи стоял чайник с отбитой эмалью, только вот шарить по чужим полкам в поисках чая показалось нам невежливым, а выйти на улицу к машинам мы побоялись, вовремя вспомнив о собаках, которых собирался выпускать наш хозяин.

– Я бы душу продала сейчас за горячий душ, – сказала Наташа. – После этого матраса я вся пыльная, как будто мы на полу спали. Он там вообще не убирает, наверное.

А ведь мы по-прежнему избалованные городские девочки, подумала я горько; интересно, сколько времени нам потребуется для того, чтобы научиться спать вповалку, перестать мечтать о горячем душе или о чистом туалете. Или даже о туалете вообще.

– Может, разбудить их? – неуверенно предложила Марина. – Сколько времени? Ехать же пора. И поесть надо сначала. Да куда он делся, этот мужик?

Мы с Ирой поднялись одновременно; я – чтобы подняться на чердак и разбудить мужчин, а она – чтобы выйти в сени и попытаться где-то в недрах необъятного дома разыскать нашего хозяина; но я едва успела подойти к лестнице, ведущей наверх, а она – взяться за ручку входной двери, как на улице вдруг раздался оглушительный, многоголосый собачий лай. Пёс, мгновенно ощетинившись, вздыбил шерсть на холке и глухо заворчал. Мы услышали, как внешняя уличная дверь распахнулась, кто-то затопал в сенях. Ира поспешно отняла руку от двери и отступила на несколько шагов назад, и в комнату тут же ввалились два незнакомых человека, оба с бородами на красных от холода лицах, и принесли с собой свежий морозный запах, перемешанный с крепким спиртным духом. Секунду-другую они молча стояли на пороге, неприветливо рассматривая нас; Пёс ворчал уже громче, нехорошо оскалив крупные желтоватые зубы, и, возможно, по этой причине ни один из вошедших не сделал ни шагу вперед.

– Да тут бабы одни, – сказал первый, тот, что был меньше ростом, с маленькими колючими глазками; второй, повыше и постарше, покачал головой:

– Не, погоди, ну как. Четыре машины, ты ж видел. А вот мы сейчас Михалыча спросим. Михалыч-то где? – спросил он и поднял глаза, мутные и совсем без выражения; я попыталась вспомнить, смотрел ли на меня кто-нибудь так раньше – равнодушно и пусто, и не смогла, и просто пожала плечами, молча, не потому, что не хотела отвечать, а потому, что не сумела заставить себя открыть рот.

На чердаке уже слышен был какой-то шум. Они проснулись, подумала я, проснулись и сейчас спустятся, главное, чтобы они догадались взять ружья, они ведь не оставили их в машинах, нет, конечно, нет, только не после того, что случилось с Лёней; и тут в дверном проеме вдруг возникла могучая фигура хозяина, на фоне которой оба незваных гостя сразу же съежились и показались незначительными и жалкими. Одним быстрым неуловимым движением плеча хозяин мгновенно оттер их обратно в сени и плотно прикрыл за собой дверь, из-за которой раздался его зычный голос:

– Вы чего здесь?!

В этот момент чердачный люк распахнулся и вниз торопливо спустился папа; лицо у него было помятое, но на плече, как я и надеялась, висел карабин. Следом показался Сережа, тоже вооруженный. Они быстро взглянули на нас и, убедившись, что мы в порядке, осторожно подошли к двери, прислушиваясь, а по лестнице уже слетели Андрей, Мишка и последним – Лёня, которому спуск по вертикальным ступеням дался труднее всех. Из-за двери доносились голоса. Разобрать можно было только отдельные слова, но мне показалось, что собеседников у нашего хозяина прибавилось; кто-то вдруг отчетливо произнес:

– Так ты опять дорогу, выходит, почистил? Уговор же был!.. – и дальше голоса загудели все разом, совсем уже неразличимо.

Слышно было гулкий бас хозяина, каждое слово которого выдавалось из общего гвалта, словно камень из воды. «Бабы с дитями», сказал он сначала, и потом еще «здоровые все, говорю же – здоровые!», но голоса, которых теперь уже явно было больше двух, продолжали звучать с нарастающей громкостью, пока наконец старик не взревел матерно и почти нечленораздельно, и тогда шум за дверью неожиданно умер, сменившись глухим недовольным ворчанием; а потом внешняя дверь хлопнула, собаки снова резко взлаяли и умолкли, как будто показавшиеся во дворе люди были им знакомы, и стало тихо.

– Ну вот что, – сказал хозяин, вернувшись; лицо у него было мрачное. – Я думал вам предложить еще одну ночь обождать, больно дорога нехороша, но по всему выходит, что надо бы вам нынче же уехать.

Мы смотрели на него молча, и, оглядев нас, он продолжил, досадливо сморщившись:

– Сразу они не полезут, но долго я их не удержу. Вы не подумайте чего, они люди неплохие. Ну, как – неплохие. Люди как люди. Да слишком уж у вас всего с собой много. Они не голодают пока, да и не будут они голодать, нас озеро кормит, и запасов у нас полно, но вот вещи ваши, машины, ружья вон, – он говорил теперь так, словно сердился на нас за то, что одним своим появлением здесь, в этом спокойном и мирном месте, мы нарушили какой-то хрупкий баланс, с трудом достигнутое равновесие, которого никак теперь не поправить, даже если мы уедем сейчас же, сию минуту. – Словом, собирайтесь и езжайте с богом.

Несмотря на то что мы не ели уже больше суток, что-то в его голосе заставило нас без возражений, торопливо засобираться. Удалившись ненадолго, чтобы загнать и запереть собак, все еще принимавшихся нервно лаять где-то снаружи, в темноте, он вернулся и помог нам перенести вещи на улицу, в остывшие за день машины. Все четыре двигателя уже работали, но, не сговариваясь, мы не включили фары; горели только тусклые габаритные огни пикапа, в неярком свете которых мы поспешно, стараясь не шуметь и не хлопать дверцами, забрасывали внутрь спальные мешки и сумки. Лежащая в сотне шагов от нас деревня уже не казалась сонной и безлюдной; на улице по-прежнему не было видно ни одного человека, но окна теперь смотрели настороженно и пристально, и от этих невидимых взглядов, которых, возможно, и не было на самом деле, мы чувствовали себя особенно неуютно. Дети уже сидели в машинах, Лёня устроился на заднем сиденье Лендкрузера, и даже Пёс, отбежавший наконец облегчиться куда-то за сугробы и мигом вернувшийся обратно, уже занял свое место, только мы всё никак не уезжали, потому что у нас оставалось еще одно дело. Важное, жизненно важное дело, к которому мы по какой-то причине никак не могли подступиться. Чтобы выиграть еще немного времени, мужчины закурили, стоя между вполголоса тарахтящими машинами, и хозяин настойчиво говорил что-то о Нигижме, «третий дом по правую руку, там живет такой Иван Алексеич, вы к нему сразу, ты понял? понял?», а Сережа прятал глаза и все поворачивался к отцу, и когда они наконец посмотрели друг на друга, я задержала дыхание, потому что поняла – вот, сейчас. Сейчас это произойдет.

Ира вдруг быстро выступила вперед, загородила собой массивную фигуру хозяина и, прервав его на полуслове, положила свою маленькую руку на огромный задубевший рукав его тулупа, и сказала с нажимом, отчетливо:

– Скажите, у вас же корова там, внутри, да? Корова? – и когда он непонимающе кивнул, продолжила: – Нам бы молока немного с собой, детям на дорожку. Молока бы нам, пожалуйста, а?

Если старик и удивился этой просьбе, прозвучавшей не к месту и не вовремя, на лице у него ничего не отразилось. Коротко глянув на нее сверху вниз, он кивнул и, повернувшись, зашел обратно в дом. Она постояла еще немного, прислушиваясь к его удаляющимся шагам, а потом в два прыжка вдруг оказалась за рулем Витары и резко, даже не закрывая водительской дверцы, с ревом сдала назад, приперев Витариным бампером широкую полукруглую входную дверь. Застывший на морозе пластик гулко стукнул по деревянным доскам.

– Ну?! – крикнула она из-за руля коротко и зло. – Что вы стоите? Канистры где? Или вы грейдер собрались угонять?

От этого ее окрика Сережа вздрогнул, швырнул недокуренную сигарету под ноги и торопливо побежал к Паджеро; следом метнулся Андрей. Папа, на ходу сдергивая карабин с плеча, бросился к цистерне и принялся старательно откапывать ее массивный бок.

– Молоко? – переспросила я, все еще не веря своим ушам. – Молоко детям?

И она ответила тихо и устало, словно все силы, которые были у нее, вложила в этот свой прыжок за руль и резкий, в полтора метра маневр, который, похоже, стоил Витаре бампера:

– По крайней мере, это лучше того, что они задумали.

– Да он же вернется сейчас, – сказала я безнадежно. – Как только сообразит, зачем ты его отослала. Он же слышал грохот, его вся деревня, наверное, слышала…

– Анька, – проговорила она горько, и я подумала – она первый раз назвала меня по имени, как будто мы просто добрые знакомые, как будто ничего не было. – Он не вернется, – сказала она. – Он уже все понял. Он, наверное, еще вчера понял, как только мы увидели цистерну. А они всё пили этот дурацкий спирт и трепались, а сейчас у них уже не осталось времени, чтобы сделать все правильно.

Разве можно вообще сделать такое – правильно, думала я, распахивая туго набитый Витарин багажник. Мы же еще недавно были – хорошие люди, он так и сказал: хорошие люди.

В багажнике осталось две десятилитровых канистры, которые папа привез с собой из Рязани; я схватила их и побежала к цистерне.

– Стой, – негромко сказал папа, и выпрямился, и выставил вперед карабин; он смотрел поверх моего плеча, не на меня.

Старик стоял у стены дома – без шапки, в распахнутом тулупе, как будто накинутом второпях, но в руках у него ничего не было, ни ружья, ни топора, ничего. Почему-то первой моей мыслью было – у него же сейчас замерзнет голова. Он, наверное, потерял шапку, пока бежал кругом, ну конечно, в таком огромном доме обязательно должен быть второй выход, как глупо. А потом я подумала – он вернулся. Вернулся, а ведь она сказала, он ни за что не выйдет.

– Нам нужно всего литров триста, – сказал папа все так же вполголоса. – Мы лишнего брать не будем, нам просто доехать до места. Ты же сам говорил – плохая дорога. Мы за весь путь не нашли почти никакого топлива, а дальше, сам знаешь, останавливаться вообще будет нельзя. Ты, главное, стой спокойно, мы сольем немного и уедем, и ты нас больше не увидишь никогда. Ты хороший мужик, Михалыч, и при других обстоятельствах – сам понимаешь…

Старик молчал.

– Ну зачем тебе столько солярки – одному, – сказал папа уже громче. – Это же на целую зиму хватило бы дороги чистить! А кому они сдались сейчас, твои дороги! Ты пойми, мы без этой солярки не доберемся, доедем разве что до Пудожа – и всё, она нам нужна, понимаешь, нужна как воздух! – тут он умолк, и в наступившей тишине слышно было только, как щелкает заправочный пистолет и с тяжелыми неравномерными всплесками хлюпает внутри канистры переливаемое топливо.

Старик подождал немного, как будто проверяя, не скажет ли папа еще что-нибудь, а потом покачал головой и произнес:

– Чудные вы люди, – он сказал это без гнева и даже, пожалуй, удивленно. – Не по-людски у вас все как-то, ей-богу. У меня там тыщи две с половиной литров еще осталось. Что ж вы не попросили?

И потом уже просто стоял, равнодушно и молча, словно потеряв к нам всякий интерес, в течение всего времени, пока Сережа с Андреем возились с канистрами; и потом, когда была заполнена последняя, а папа, уже опустивший карабин, повторил еще раз «вот видишь, ровно триста, я же обещал, мы лишнего не возьмем»; и пока они поспешно распихивали потяжелевшие канистры по машинам; и когда Сережа, вернувшись, но не поднимая глаз, проговорил «может, тебе патроны нужны? для ружья? или лекарства? у нас есть, ты не сердечник, нет? возьми, пригодится! не тебе, может, еще кому-нибудь? нет?», и когда мы расселись уже по машинам и в последний раз взглянули на него, стоящего с непокрытой головой у стены своего громадного пустого дома. Даже тогда он не произнес больше ни единого слова. Ни одного.

Когда мы выехали на дорогу, ведущую дальше, к Нигижме, пошел мелкий, негустой снег.