Глава девятнадцатая

Из глубокого сна меня выдернуло тревожное ощущение – мы стоим. Я поняла это, еще не проснувшись; такое случается с пассажирами в спальном вагоне поезда, застрявшем вдруг посреди ночи на какой-нибудь сортировочной станции, когда тело, привыкшее к движению, покачиванию и железному лязгу, реагирует на внезапную тишину и неподвижность. Я резко выпрямилась на сиденье и широко открыла глаза. Что-то было не так. Водительское место пустовало, и даже Пса на заднем сиденье не было.

Двигатель оказался выключен, но габариты горели; в их неярком свете я видела знакомую заднюю дверь Витары со смешной картинкой на серебристом колпаке запаски. Даже охваченная тревогой, я все равно успела почувствовать неожиданный укол в сердце.

Могла ли я когда-нибудь предположить, что за рулем моей машины будет сидеть чужая женщина, и не просто чужая, а именно эта, а мой сын сядет к ней с ружьем в руках, охраняя ее? Ее, а не меня? К счастью, долго думать об этом сейчас было некогда: впереди, на дороге, что-то происходило. Протянув руку, я погасила фары, а после аккуратно приоткрыла дверь и выскользнула на улицу.

Обойдя Витару, я осторожно выглянула из-за нее, и мне тут же пришлось прищуриться; в глаза мне ударил яркий оранжевый свет прямоугольных фонарей-искателей, установленных на крыше пикапа. Ослепленная, я машинально шагнула назад, думая, какого черта, почему пикап развернут в обратную сторону, да что там происходит, в конце концов? Двигатель пикапа оглушительно взревел, и сразу же рядом закричали; слов я не разобрала, но, мне показалось, узнала папин голос. Не в силах больше гадать, я глубоко вдохнула и вышла на дорогу, прямо навстречу слепящему свету искателей.

– …я же предлага-ала! Я предлагала вам отдохнуть! – выводил сквозь оглушительный рев двигателя женский голос, высоко и тонко, почти нараспев. – Целый день за рулем, я же говори-ила! Надо было поспать, я могла бы и сама порулить, как мы его вытащим теперь!

Из-за света, бьющего в глаза, я никак не могла разглядеть говорившую и понять, кому принадлежат эти незнакомые причитающие интонации, но мужчину, немедленно заоравшего в ответ отчаянно и зло, как будто ему пришлось уже не один раз повторять одни и те же оправдания, я узнала сразу:

– Да не спал я, говорят тебе! – кричал папа. – Здесь яма просто, яма это, ну сама посмотри! Все колеса на дороге, никуда мы не съехали! Отойди ты ради бога, не мешай! Давай, Андрюха, еще разок!.. – и двигатель заревел с удвоенной силой.

Пикап дернулся; я поняла это по тому, как дрогнули и подпрыгнули три ярких прямоугольника у него на крыше.

– Осторожней, ну оторвете же сейчас, господи, да что же это делается-а-а, – завопила Марина теперь совсем уже по-деревенски, и наконец я разглядела ее: заламывая руки, она металась прямо перед пикапом, почти под его колесами, в своем белом комбинезоне похожая на перепуганного зайца, попавшего в луч света подствольного фонаря, и папа в распахнутой куртке, с покрытой инеем бородой и дикими глазами, вынырнул откуда-то из темноты, и бросился к ней, и закричал свирепо, бешено:

– Ну куда ж ты лезешь под колеса, чертова баба! Отойди, Маринка, ей-богу, сейчас пришибу тебя уже! Лёня, да уйми ты ее, твою мать!..

Подойдя поближе, я увидела наконец, в чем дело, хотя и так уже догадалась: тяжеленный Лендкрузер, словно застрявший в болоте бегемот, сидел глубоко в снегу; настолько, что казалось, будто у него вовсе нет колес. Судя по его задранному вверх багажнику, передние колеса увязли глубже задних. Похоже было, что он действительно провалился в какую-то яму, из которой самостоятельно ему уже не выехать. Задом к нему, яростно дергаясь и ревя, надрывался освобожденный от прицепа пикап, за рулем которого, обернувшись и высунувшись почти по пояс из распахнутого окна, торчал Андрей; между двумя автомобилями трепетала туго натянутая, ярко-желтая лента троса. Я увидела на обочине Мишку с короткой автомобильной лопаткой в руках, он был без шапки, и уши у него уже пылали от мороза; вторая такая же лопатка была у папы. Видимо, копать сейчас, пока пикап, натужно рыча, пытался выдернуть Лендкрузер из снежного плена, было незачем. Сережи нигде не было видно; судя по всему, он сидел за рулем Лендкрузера.

Мимо меня, возвращаясь к притихшим машинам, прошли Лёня с Мариной; он тяжело опирался на ее плечо, потому что шла она слишком быстро. Когда они поравнялись со мной, я услышала, как он говорит ей:

– …без тебя разберутся. Что ты пристала – заснул, заснул, какая разница? Главное – вытащить. Ты мне скажи лучше, куда Дашку дела? – не слушая его, она кричала одновременно с ним, зло, со слезами:

– …а ты что молчишь, как мы поедем теперь, не надо было первыми ехать, я говорила, не надо было, у нас там вещей сколько, одежда, продукты, куда мы теперь, ты подумал? подумал?.. потеряли машину!.. – и они прошли мимо.

Тут пикап заревел как-то особенно отчаянно, и, взметая из-под колес густую снежную пыль, Лендкрузер вдруг вздрогнул и пополз наверх, задом, а пикап, тронувшись с места, медленно двинулся вперед, прямо на меня.

Я отпрыгнула в сторону, а папа, заглушая вой обоих двигателей, закричал:

– Пошел-пошел-пошел, давай, Андрюха, еще, ну давай!..

Послышался какой-то резкий неожиданный звук, и следом за ним что-то оглушительно стукнуло; приглядевшись, я поняла, что трос, соединявший машины, лопнул. Лендкрузер тут же скатился обратно и застыл на прежнем месте, утопив свою широкую морду в снегу, а двигатель пикапа умолк, слепящие фонари погасли, водительская дверца распахнулась, и Андрей торопливо выпрыгнул на дорогу, обежал машину и в наступившей тишине произнес с досадой:

– Бампер раскололи. Хорошо, не в стекло еще.

– Да потому что трос дерьмовый! Эти ваши японские тросы пижонские! Хоть бы один металлический взяли с собой, путешественники, вашу мать, с вами только до булочной ездить! – наверное, папа сорвал голос, потому что теперь уже только сипел.

Он выглядел таким расстроенным, что хотелось подойти к нему, положить руку на плечо и сказать – да не слушайте вы эту дуру, видно же, что здесь яма, вы ни при чем, но тут он с размаху метнул свою лопатку в снег; она погрузилась почти по середину своего короткого древка, и я раздумала влезать с утешениями.

– Не помог бы твой трос, – сказал Сережа, с трудом выбираясь из Лендкрузера на дорогу; лицо у него было злое и усталое. – Слишком плотно сидит, только проушины бы вырвали. Надо еще подкопать, он нагреб опять под себя. Мишка! Давай сюда лопату.

И они с папой принялись копать, судя по всему, не в первый и даже не во второй раз, а я сказала Мишке:

– Надень шапку, – но он даже не повернул ко мне головы, напряженно наблюдая за тем, как папа с Сережей возятся между Лендкрузеровых колес.

Разогнувшись, папа сказал Андрею:

– Ну, чего стоишь? Давай, доставай свою ленточку японскую, одну порвали, теперь твою рвать будем.

– Если не откопаете, и эта порвется, – хмыкнул Андрей, все еще с сожалением рассматривая расколотый бампер. – Давай, я лучше за лопатой схожу, помогу вам?

Какое-то время они копали втроем, сосредоточенно, остервенело, отбрасывая снег из-под грузно осевшего Лендкрузера в сторону обочины, а мы с Мишкой танцевали вокруг, не решаясь мешать им вопросами; я чувствовала, как, несмотря на теплые ботинки, от земли к моим коленям поднимается неумолимый холод, и боялась взглянуть на Мишку, который провел здесь, снаружи, гораздо больше времени, чем я. Наконец Сережа, разогнувшись, вытер лицо и хмуро сказал:

– Бесполезно. Там уже лед внизу, так мы точно его не вытащим.

– Может, с той стороны попробовать? – спросил Андрей, показавшись с другой стороны машины; изо рта у него густо шел пар, брови и ресницы заиндевели, глаза слезились. – Если с разбега, может, я через эту яму перемахну, не успею провалиться?..

– Нельзя, – просипел папа. – Откуда ты знаешь, насколько она большая, яма эта. Еще одну машину посадим – считай, всё, попали.

– Если яму объехать нельзя, – медленно произнес Андрей, и мне вдруг все стало ясно, хотя он не успел еще продолжить, я точно знала, что он сейчас скажет, – мы попали в любом случае. Потому что дальше мы ехать не сможем, а возвращаться уже не на чем.

Этого не может быть, подумала я. Этого просто не может быть. Я не посмотрела на часы, сколько сейчас времени – десять вечера? Полночь? Я не могла спать дольше часа, может быть – двух, я просто задремала, мы не могли забраться так далеко.

– А сколько еще до Вытегры? – спросила я безнадежно, уже понимая, что услышу в ответ, и заранее сжалась, ожидая этого ответа, а они, словно по команде, обернулись и взглянули на меня, как на сумасшедшую, и Андрей переспросил удивленно:

– Какая еще Вытегра? Мы давно ее проехали уже.

И только тогда я подняла руку и лихорадочно дернула рукав, чтобы добраться до наручных часов, манжет куртки зацепился и застрял, и я с силой рванула его, рискуя порвать ремешок, и посмотрела на циферблат. Часы показывали половину четвертого утра.

За спиной у меня захрустели шаги.

– Ну что? – спросила Наташа, подходя. – Как дела у вас? Ира и дети в Витаре, там холод такой собачий. Сережа, у тебя ключи? Надо бы машину завести, погреть немножко, а то дети замерзнут.

Я посмотрела на Сережу. Он не ответил. Ну что же ты молчишь, подумала я, давай, скажи ей. Давайте вместе прикинем сейчас, надолго ли хватит бензина, если мы просто будем стоять здесь, возле этой ямы, непреодолимым барьером преградившей нам путь, отрезавшей нас от цели, посреди стылой равнодушной пустоши, в которой до самого горизонта нет ни одного огня. Может, его будет достаточно, чтобы протянуть всю оставшуюся ночь и даже весь следующий день, а потом мы станем жечь наши вещи, одну за другой, сваливая их в жалкий еле греющий костер, а после снимем покрышки сначала с одной машины, потом с остальных, и они будут гореть, окутывая нас черным, едким и вонючим дымом; а в самом конце начнем сдирать обивку с сидений, потому что она тоже горит и дает тепло, только обивку Лендкрузера не тронем, чертовы пижоны, у них кожаный салон. С ужасом я услышала собственный смех. Я была абсолютно, пугающе спокойна, страха не было, только какое-то иррациональное дурацкое торжество – а я говорила. Я же вам говорила, ну, что вы теперь скажете?

– Мам, – сказал Мишка тихо, – ты чего?

Я повернулась к нему. Он смотрел на меня, часто и удивленно моргая, и ресницы у него были совсем белые, а губы от холода едва шевелились, и тогда моя глупая неуместная улыбка мигом слетела, и я сняла варежки и сжала обеими руками его щеки, его уши – хрупкие, как будто стеклянные от мороза, но руки у меня тоже были холодные, и я сжала сильнее, а он ойкнул от боли и мотнул головой, вырываясь.

– Ты замерз? Ты чувствуешь уши? Где твоя шапка? – я стала стягивать свою шапку с головы, я его не согрею, мне ни за что его не согреть, господи, что же мы наделали, лучше бы мы остались там, дома, а он отталкивал мои руки и старался освободиться.

– Так, – сказал вдруг Сережа, в один прыжок перемахнув через кучу снега, отделявшую обочину от поглотившей Лендкрузер ямы, и быстрым движением выдернул из кармана Мишкиной куртки шапку, и натянул эту шапку Мишке на голову до самых бровей. – Так, – повторил он, – вы идите в машину и грейтесь.

И тут же забыв о нас, продолжил:

– Надо копать вперед, пап, три мужика здоровых, победим мы эту гребаную яму. В конце концов, срубим дерево, топоры у нас есть, положим доски под колеса, все равно вперед надо ехать, не возвращаться же.

– Давайте-ка перекурим это дело, – отозвался папа сипло, но вполне бодро.

– Потом покурите, по дороге, – в тон ему сказал Андрей. – Я замерз, как собака. Пошли, посмотрим на эту яму, – и, увязая в снегу почти по колено, обогнул неподвижный Лендкрузер и двинулся вперед, втыкая лопату в снег через каждые пару шагов, крикнув Сереже через плечо:

– Ты не заводи пока, просто свет включи, ни черта же не видно!

Папа двинулся следом за Андреем, обходя машину с другой стороны, а Сережа полез обратно, в кабину.

Мы стояли на обочине – я, Мишка и Наташа – и смотрели на них, позабыв на какое-то мгновение о холоде, надеясь в любую секунду услышать, что яма закончилась, что она оказалась невелика и потребуется совсем немного времени, чтобы вызволить застрявшую машину и проложить дорогу для остальных, беспомощно столпившихся на ее краю; я обхватила Мишку обеими руками, и прижалась щекой к ледяному рукаву его куртки, и почувствовала, как он еле заметно дрожит от холода.

– Ну что ты там возишься, Серёга? – повторил Андрей нетерпеливо; он уже отошел шагов на семь-восемь и почти скрылся в темноте. – Давай, включай свет!

Но Сережа почему-то не реагировал. С обочины было видно, как он просто сидит в кабине, не двигаясь, а потом вдруг распахивает дверцу и встает на подножке, внимательно всматриваясь вперед, и тогда мы тоже посмотрели туда, где и беззвездное небо, и деревья, и снег – все было неразличимо, одинаково, густо и черно, словно там, впереди, не было вообще ничего; край вселенной, абсолютная пустота. И прямо посреди пустоты – светлую дрожащую точку, которая – и через мгновение в этом уже не оставалось сомнений – постепенно становилась ярче и увеличивалась в размерах, что могло означать только одно: она приближалась.

– Что это такое? – спросил Мишка, высвобождаясь.

– Кто-то едет? Сюда, к нам, с той стороны, да? – спросила Наташа.

Растолкав нас, мимо пробежал папа, стягивая на ходу вязаные перчатки. Он рванул было к Витаре, но потом, чертыхнувшись, повернул назад, к Лендкрузеру, и, распахнув заднюю дверь, принялся шарить за водительским сиденьем; когда он снова появился снаружи, в руках у него был карабин.

– Андрюха! – хрипло крикнул он в темноту. – Иди сюда, быстро! – но Андрей и сам уже торопливо возвращался; он встал рядом с нами и воткнул лопату в снег, возле своих ног. Черенок был слишком коротким, чтобы на него опереться.

Приблизившись, светлое пятно распалось на несколько отдельных точек, и стало ясно – то, что двигалось нам навстречу, оказалось на деле гораздо ближе, чем показалось нам вначале; не прошло и нескольких минут, как уже виден был оранжевый мигающий огонек на крыше и четыре широко расставленных, ярко-желтых огня под ним. В наступившей тишине отчетливо послышался рокот, совсем не похожий на звук автомобильного двигателя – низкий, глухой и размеренный, с отчетливыми паузами между каждым его оборотом, словно он, этот звук, принадлежал чему-то гораздо более крупному, чем обычный легковой автомобиль.

– Это что – танк? – спросила Наташа со страхом.

– Это грейдер, – ответил Андрей после паузы.

– Что?

– Грейдер. Машина такая, которая чистит дорогу.

– Господи, – сказала она. – Кому могло понадобиться в такое время чистить дорогу. И главное – зачем?

– А вот мы сейчас и узнаем, – сказал Андрей.

Что-то твердое больно опустилось мне на ногу. Я взглянула вниз. Плотно прижавшись спиной к моим коленям, Пёс, казалось, сел своим худым костлявым задом прямо на мой ботинок.

– Девочки, идите-ка назад, к машинам, – сказал папа вполголоса. – Мы тут сами разберемся.

Ни я, ни Наташа не сдвинулись с места, завороженно наблюдая за тем, как размытое светлое пятно постепенно приобретает очертания. Грейдер оказался похож на трактор; собственно, это и был трактор: большой, желтый, с тремя парами огромных черных колес. Громыхая, он приблизился и замер метрах в десяти от утонувшей в снегу морды Лендкрузера, ослепив нас широко расставленными фонарями, со своим огромным угрожающе задранным ковшом напоминающий скорее гигантское доисторическое животное, чем машину, управляемую человеком, а мы просто стояли и смотрели на него, не пытаясь ни укрыться, ни сбежать; что бы дальше ни произошло, это вряд ли оказалось бы страшнее медленной и мучительной смерти от холода, грозившей нам по эту сторону ямы.

У того, кто находился в кабине грейдера, было перед нами, столпившимися на дороге, неоспоримое преимущество: ему было видно нас в мельчайших подробностях, в то время как мы слышали только его голос, прозвучавший сразу после того, как тяжелая машина встала и ее оглушительно рокочущий двигатель умолк:

– Эй, вы! – произнес голос. – Случилось что?

И прежде чем мы успели сообразить, что ответить на этот странный вопрос, потому что беспомощно накренившийся Лендкрузер, ярко теперь освещенный, говорил сам за себя, Наташа неожиданно шагнула вперед и заговорила торопливо и громко:

– Здравствуйте! – сказала она. – Мы застряли, понимаете? Тут на дороге какая-то яма глубокая, не можем проехать! Если бы вы нас дернули немного, а? Мы ужасно замерзли, у нас там дети в машине, вы нам не поможете? Нам просто проехать!..

В течение доброй минуты ее невидимый собеседник ничего не отвечал, как будто ему требовалось время, чтобы внимательно рассмотреть нас и убедиться в том, что мы не представляем для него опасности. Наконец он задал еще один вопрос:

– Много вас?

Именно в этот момент я заметила, что папа исчез. Его не было в круге света ярких фонарей грейдера, где мы остались теперь впятером; главное, чтобы она не ляпнула что-нибудь лишнее, подумала я, он же видит, что здесь четыре больших машины, и ни за что не поверит в то, что нас только пятеро, но она сказала только:

– С нами дети. И еще у нас там, в машине, раненый. Вы не думайте, мы здоровы! Нас бы просто дернуть, видите, мы застряли, – она говорила одновременно настойчиво и просительно, и еще она улыбалась – так, словно и не ожидала от незнакомого человека на грейдере ничего плохого.

– Помочь-то можно, – произнес голос сильно окая, и я немедленно вспомнила, что именно так, незлобиво и почти дружелюбно, говорил человек в лисьей шапке, встретившийся нам неделю назад на лесной дороге перед Череповцом.

– Отчего ж не помочь-то хорошим людям, – продолжал он. – Если они хорошие, люди-то. Время сейчас неспокойное, помогать надо хорошим людям. Так что пускай этот ваш мужик с ружьем уберет его, ружье свое, и выйдет обратно на дорогу, чтоб я его видел. И тогда я, может, тоже стрелять не стану, – он выговаривал слова медленно и как будто с трудом, как человек, которому нечасто приходится произносить такие длинные предложения. – Слышишь, мужик? – теперь в его голосе не осталось уже и следа дружелюбия. – Ты давай, выходи обратно, а то я не стану дожидаться, тоже стрельну сейчас! Добром выходи, и тогда поговорим, раз уж мы все тут хорошие люди.

– Пап, – негромко позвал Сережа, но откуда-то справа уже послышался скрип шагов, и папа с явной неохотой вышел из темноты и встал рядом с нами, воткнув карабин прикладом в снег и далеко отставив руку, сжимающую ствол. Лицо у него было раздосадованное, губы поджаты.

Вероятно, обладателю голоса показалось, что теперь, когда мы все у него перед глазами, в то время как сам он по-прежнему остается для нас невидимым, ему ничего не угрожает, потому что он произнес гораздо более спокойным голосом:

– Ну вот. Только ты его на снег положи, ни к чему тебе в руках его держать, ружье-то, – и умолк, ожидая ответа; и папа сипло прокричал куда-то между желтых фонарей, туда, где угадывались очертания кабины:

– Ты, хороший человек, и сам с ружьем, я так понял! Ты меня видишь, а я тебя – нет, так что я погожу пока на снег его класть, давай сначала так поговорим!

Это папино предложение, казалось, заставило незнакомца крепко задуматься, потому что снова наступила тишина, и мы ждали его ответа, чувствуя себя в круге света беспомощными, как мотыльки, попавшие в нематериальный, но от этого не менее прочный плен садовой лампы.

– Ладно, – наконец сказал он. – Стойте, где стоите, я сейчас подойду, – и где-то в самом верху, под четырьмя яркими фонарями, распахнулась дверь, кто-то тяжело выпрыгнул на снег и неторопливо зашагал в нашу сторону.

Даже теперь, на свету, как следует рассмотреть незнакомца нам не удалось; воротник его овечьего тулупа был поднят, а шапка надвинута по самые глаза. Судя по голосу, он был далеко немолод, и удивительно, каким высоким и крепким он оказался – тяжеленный тулуп сидел на нем внатяг. Широко расставив ноги, он остановился возле внушительного металлического ковша и положил на него руку; во второй руке он действительно держал ружье, снятое с плеча.

– Дергать смысла нету, – сказал он. – Это не яма, а перемёт. Дорога тут неровная, под уклон, а место открытое, вот снегу и нанесло. Дальше еще километра четыре-пять такой же дороги, без меня не проедете.

– Чего вы хотите за то, чтобы помочь нам? – тут же спросила Наташа, и он невесело хмыкнул:

– А что у вас есть такого, что мне надо?

– У нас есть патроны, лекарства и немного еды, – быстро сказала я, потому что мужчины по-прежнему настороженно молчали, а сейчас обязательно нужно было говорить.

Я чувствовала почему-то, что человек этот совершенно для нас не опасен, и единственное, что сейчас важно – доказать ему, что и мы, мы тоже не причиним ему никакого вреда, что мы действительно «хорошие люди», и если понадобится – разбудить и привести сюда детей, и показать ему… но Сережа положил руку мне на плечо и спросил незнакомца:

– А вы, собственно, что здесь делаете? – и высокий человек с ружьем повернул к нему голову и прежде, чем ответить, какое-то время молча его рассматривал.

– Я-то? – переспросил он после паузы. – Живу я здесь. Тут у нас асфальта нету, грейдер нужен и зимой, и весной тоже, как снег сойдет, иначе не проехать. Я чищу.

– Что, и сейчас тоже? – прищурившись, уточнил Сережа. – И сейчас чистите?

– Сейчас чистить ни к чему, – серьезно сообщил незнакомец. – Здесь и раньше-то мало кто ездил, а теперь и вовсе. И по нынешним временам, может, оно и к лучшему. Деревня наша наверху, дорогу хорошо видать. Не сплю я ночами, сон стариковский, короткий. Увидал вас на дороге, дай, думаю, посмотрю, что за люди. Так вам помощь-то нужна, или еще постоим, поразговариваем?

– Конечно, нужна, – поспешно сказала Наташа и закивала, – очень нужна. Спасибо большое.

– Ну, тогда вот что, – ответил незнакомец. – Я снег перед машиной отгребу, как смогу, под колесами сами подкопаете, а потом за мной поедете и выберетесь, – он повернулся было к грейдеру, чтобы возвратиться в кабину, но в последнюю минуту остановился и бросил папе, глядя на него через плечо:

– А ты давай, дядя, ружье свое убирай уже и бери лопату, она сейчас полезней будет.

Чтобы убрать рыхлый снег, в котором Лендкрузер сидел уже по самый передний бампер, грейдеру понадобилось всего два движения; с удивительной для такой громоздкой машины ловкостью он крутанулся, встал боком, и за передними колесами у него обнаружился еще один ковш, гораздо тоньше и длиннее первого, который выдвинулся, словно лезвие перочинного ножа, и срезал пышную снежную подушку, преграждавшую нам путь, легко и без усилий, как срезает бритва мыльную пену с подбородка; а потом, подцепив образовавшуюся кучу снега передним, широким ковшом, просто спихнул его с дороги, в поле. Грохот этого трактора, похожего со своими растопыренными ножами скорее на огромный катамаран, разбудил всех. Сначала испуганная Марина привела Лёню; Ира пришла чуть позже, когда грейдер, закончив работу, отъехал в сторону. За руку она держала мальчика, и, может быть, именно поэтому, когда незнакомец снова показался на дороге, ружья у него в руках уже не было.

– Всё! – крикнул он. – Теперь копайте! – и пока Сережа, папа и Андрей вынимали лопатами оставшийся снег, забившийся Лендкрузеру под днище, он подошел к нам и склонился над мальчиком.

– Звать-то тебя как? – спросил он, и тон его, к которому я уже успела немного привыкнуть, ничуть не изменился оттого, что он обратился к ребенку; он не стал говорить громче, как часто делают взрослые, и даже не улыбнулся, а просто задал мальчику вопрос тем же голосом, каким до этого разговаривал с нами.

Мальчик быстро отступил назад и спрятал лицо в складках Ириного стеганого пальто, и еле слышно прошептал:

– Антон.

– И куда ты едешь, Антон? – спросил тогда незнакомец, и мальчик ответил еще тише:

– …на озеро.

Человек выпрямился и еще раз оглядел нас – суетившихся возле Лендкрузера мужчин и Лёню, тяжело опиравшегося на Маринино плечо, и окоченевшего Мишку – и сказал:

– Ну вот что, Антон. Озеро твое, видать, далеко отсюда, а время позднее. Надо бы тебе в тепле переночевать, – и продолжил, обращаясь уже к Ире: – Как закончите, поезжайте за мной. Тут недалеко, километра четыре. По такой дороге ночью ездить ни к чему. Отдохнете, детей погреете, а завтра поедете, – и, не дожидаясь ответа, словно вопрос был уже решен, повернулся и зашагал обратно, к своей огромной машине.

Через полчаса работа была завершена; освобожденный Лендкрузер, вцепившись в лед шипованными колесами, выкарабкался наконец из своей мёрзлой ловушки и подкатился к стоящему впереди грейдеру, а за ним, осторожно и медленно, неопасный теперь участок преодолели и все остальные. Сразу после этого грейдер не спеша двинулся вперед, раздвигая перед нами снег, уже не такой глубокий, но по-прежнему способный осложнить, а то и преградить нам путь. То и дело незнакомец распахивал дверцу и выбрасывал в сторону руку в толстой вязаной перчатке, и тогда нам приходилось останавливаться и ждать, пока грейдер утюжил рыхлую белую поверхность дороги.

Когда мы добрались до деревни, была уже половина шестого утра. Все мы устали, замерзли и обессилели настолько, что приглашение отдохнуть и немного поспать в доме этого большого незнакомого человека, который поначалу так испугал нас, ни у кого не вызвало возражений. Остальная деревня вся была в стороне, в нескольких сотнях метров; совсем маленькая, восемь-десять тесно стоящих бревенчатых домов, недоверчиво обращенных к нам темными фасадами с толстыми, как на рождественской открытке, шапками снега на крышах, и только громадный почерневший от времени сруб нашего хозяина стоял отдельно, почти у самой дороги. Чтобы припарковать машины, нам пришлось объехать кругом этот высокий дом со странной асимметричной крышей, один скат которой был чуть ли не вдвое длиннее другого и доставал почти до самой земли, как заваленный снегом горнолыжный спуск. За домом неожиданно обнаружилась расчищенная площадка.

Возле навеса, служащего, судя по всему, укрытием для грейдера, на толстых металлических опорах стояла большая, плотно укутанная снегом цистерна.

– Солярка? – с деланым равнодушием спросил Сережа, кивая головой в сторону цистерны, и хозяин кивнул:

– Точно, – и затопал на крыльце, стряхивая снег.

В то, что человек этот живет здесь один, трудно было поверить; с улицы дом казался слишком большим. Но когда мы вошли вслед за хозяином внутрь, вместо жилых помещений за входной дверью оказалась просторная неосвещенная двухъярусная галерея, уходящая далеко в темноту; где-то в самой глубине кто-то большой и невидимый – может быть, корова или свинья – гулко завозился и затопал, услышав наши шаги. Ме́ста в этих странных сенях оказалось так много, что все мы – двенадцать человек, включая хозяина, – поместились легко, не мешая друг другу. Только когда входная дверь была наконец закрыта, он распахнул вторую, ведущую во внутренние помещения.

Внутри наш хозяин скинул тулуп и шапку и жестом предложил нам сделать то же самое, и тогда я наконец смогла рассмотреть его как следует. Он оказался совершенно лыс, с густыми, кустистыми белыми бровями и такой же белой бородой, но возраст его определить было невозможно; я одинаково готова была поверить в то, что ему не больше шестидесяти, и в то, что ему все семьдесят пять. Смущало то, что был он невероятно могуч, крупнее любого из наших мужчин, и держался очень прямо. Я нисколько не удивилась бы, если бы из недр этого огромного странного дома вынырнула сейчас миловидная молодая женщина и назвалась его женой, но встретила нас только старая лохматая собака, лежащая на тряпке возле печки; когда мы вошли, она повернула голову со слезящимися мутными глазами, но не встала, а просто слабо стукнула хвостом по полу. Наклонившись, он похлопал ее по спине, а потом сказал, словно в оправдание:

– Старая она, кости у ней стынут. Остальных-то я во дворе держу, а эту в дом взял, жалко. Вы давайте, кобеля своего тоже сюда заводите, здесь ему безопасней. Они у меня закрытые, но утром я их выпущу, порвут.

Я подумала, что, пока мы подъезжали, пока ставили машины и выгружали вещи, необходимые для ночлега, не видела во дворе никаких собак; на самом деле, кроме цистерны и навеса для грейдера, на этом странном дворе не было вообще ничего – ни поленницы, ни колодца, ни даже плохонького сарая. Все разъяснилось сразу же, когда Марина смущенно попросила показать нам туалет. Осторожно следуя за хозяином по неосвещенной галерее, мы с удивлением поняли, что и туалет, и дрова, и хлев, и даже колодец – словом, все, что обычно бывает расположено снаружи, во дворе, в этом необычном доме спрятано под крышей; по сути, бо́льшая часть этого громадного дома и была двором, просто убранным за толстые серые бревенчатые стены. Строго наказав нам «спичек не жечь, у меня там сено наверху, я дверь оставлю отворенной, назад дорогу найдете», он удалился, предоставив нас самим себе, и пока Марина в отчаянии сражалась в полутьме со своим комбинезоном, а мы ждали своей очереди, я повернулась к Ире и еле слышным шепотом произнесла то, о чем не могла перестать думать, о чем никто из нас не мог перестать думать с самого приезда:

– Ты видела эту цистерну? Если она хотя бы наполовину полная…

И она молча кивнула мне, и прижала палец к губам.

Несмотря на внушительные размеры, жилых помещений в доме оказалось мало, всего две небольшие клетушки, устроенные вокруг печи, и мы ни за что не разместились бы, если бы не наши добротные спальные мешки. Не задавая вопросов, старик одним махом разрешил все возможные проблемы и споры, скомандовав: «Мужики наверх, на чердак, бабы с дитями – на печку»; и пока мужчины, скрипя вертикальной лестницей, больше похожей на обычную стремянку, карабкались наверх, в задней комнате мы действительно обнаружили на печи просторное спальное место, наверняка принадлежавшее самому хозяину. Для четырех женщин с двумя детьми места на печи все-таки оказалось маловато, и пока мы с трудом укладывались, ведущая на чердак лестница снова заскрипела; кто-то спускался вниз, и Пёс, улегшийся было рядом на полу, резво вскочил на ноги и зарычал, так что мне пришлось спустить вниз руку и положить ему на холку.

– Куда он делся? – послышался из соседней комнаты папин голос; говорил он еле слышно, почти шепотом.

– За дровами, наверное, пошел, – ответил Сережа. – Только что был здесь.

– Ты, главное, не заводи разговор раньше времени, – начал папа, но тут стукнула входная дверь, и уже знакомый раскатистый, словно не умеющий шептать голос спросил:

– А вы чего не ложитесь?

– Да не по-человечески как-то, – проговорил папа, и что-то стеклянно звякнуло по столу. – Из снега ты нас вытащил, домой к себе привел. Давай, что ли, познакомимся, хозяин.

– Можно и познакомиться, – согласился тот. – Только водка-то зачем? Утро уже, я по утрам не пью.

– Это не водка, а спирт, – обиженно сказал папа. – Давай хотя бы по маленькой, за знакомство, и мы пойдем наверх. Надолго мы у тебя не задержимся, так что нам и правда надо поспать.

– Ну давай, если по маленькой, – ответил хозяин.

Несмотря на чудовищную усталость, заснуть сразу я не смогла, и потому просто лежала с открытыми глазами, слушая разговор, происходивший за неплотно прикрытой дверью; может быть, потому, что место, которое мне досталось, было самым неудобным, с самого края, где уже заканчивался брошенный на печь матрас, но скорее потому, что пыталась угадать, что именно они задумали – просто напоить этого большого человека и украсть топливо, которое было так нам сейчас необходимо, или попытаться как-то задобрить его, чтобы он отдал его сам? С момента, когда мы увидели цистерну, нам ни разу еще не удалось поговорить об этом, потому что хозяин все время находился рядом. Наверное, только оставшись одни, на чердаке, они наконец приняли какое- то решение, и мне очень важно было понять, какое именно.

Если у нашего хозяина и была какая-то конкретная причина выехать посреди ночи на грейдере, увидев свет наших машин на вымершей ночной дороге, а затем впустить одиннадцать незнакомцев к себе в дом на ночлег, такая причина могла быть только одна – любопытство. По его словам, информационная связь с остальным миром, и раньше очень тонкая в этих краях, прервалась теперь совершенно; вслед за мобильными телефонами в середине ноября умерли и телевизоры, а затем, очень быстро – и радио, и новости о том, что происходит вокруг, поступали теперь единственным способом, древним, как мир, – с теми, кто проезжал мимо; да вот только в последние полторы недели мимо никто уже не проезжал, и новостей не стало совсем. Михалыч (так он назвал себя сам, настаивая, что полные имя его и отчество звучат слишком длинно) выслушал историю нашего путешествия очень внимательно; в то, что Москва погибла, он так и не поверил, сказав: «Да попрятались они, лекарства ждут, вот появится лекарство, они и вылезут». Вообще, оказалось, что и он, и все, с кем он разговаривал в эти дни, были твердо уверены в том, что какой-то порядок непременно должен был сохраниться и где-то там, в центре, обязательно существует безопасный островок нормальной жизни. Он держался за эту уверенность так яростно, словно мысль о том, что всех их просто бросили умирать от неизвестной болезни без врачей, без поставок продовольствия, без помощи, пугала этих людей сильнее, чем предположение, что их уже попросту некому было бросать; и потому он отмахнулся и от наших московских номеров, и от всего остального, что говорили ему папа с Сережей, видимо, про себя посчитав нас какими-то неправильными москвичами, которые по неизвестной причине просто оказались недостойны возможности переждать чуму в безопасном месте.

В судьбу городов, которые мы проезжали последними, он поверил более охотно. Гибель Вологды и Череповца его не удивила, словно он был готов к такому исходу и ожидал его, а вот покинутые жителями Кириллов и Вытегра его как будто даже обрадовали: «Ушли, значит, – сказал он удовлетворенно, – сообразили, что нечего в городах делать», – словно продолжая какой-то спор, начатый давным-давно.

Сережин рассказ о зачищенных деревнях заставил его замолчать надолго, но тоже, кажется, не удивил; после длинной паузы, нарушенной только звуком разливаемой по стаканам жидкости, он сказал только: «Ну что ж, пусть попробуют к нам сюда явиться, уж мы их встретим», и потом сам рассказал о том, как две недели назад прямо по льду, пешком, в деревню пришли два человека, то ли священники, то ли монахи, «у нас монастырь тут на мысу, между озерами, там, считай, дороги вообще нету, тайга да болото, летом разве что на лодке, но далеко, по реке да через озеро все пятнадцать километров, а зимой только так, когда лед крепко встанет», и предложили жителям деревни убежище в своем неприступном монастыре, отрезанном от зараженных умирающих городов километрами заболоченного леса и воды и потому безопасном. На сборы у всякого, кто захотел бы принять это предложение, была всего лишь неделя, к концу которой, и на этот счет пришедшие высказались очень определенно, монастырь закроется совсем и больше никого уже не примет, чтобы не подвергать опасности жизнь его обитателей. «Только ни к чему он нам, монастырь этот, – сказал потом наш хозяин, – места у нас глухие, чужих и раньше-то почти не было, а сейчас и вовсе. Мы тут сколько лет живем, хозяйство свое, скотина, ничего нам не нужно, разве что без электричества тяжеловато, но и тут приспособились, жили же как-то раньше. Охотимся, рыбачим помаленьку, переждем, нормально. Две семьи только из наших туда уехали, с детишками потому что, да из Октябрьского еще семьи три-четыре, а остальные остались, ничего. Вы когда про озеро говорили, я сначала подумал – вы туда, в монастырь, только они, видать, закрылись, как и собирались, больше уж никто оттуда не приходил».

К моему удивлению, Сережа вдруг рассказал ему, куда именно мы едем. Может быть, оттого, что человек этот оказался на нашем пути первым, кому не было от нас нужно совсем ничего, и кто, напротив, сам оказался для нас полезен. А может, он рассчитывал на то, что хозяин наш, в свою очередь, расскажет что-нибудь о предстоящих нам четырехстах километрах, самых ненаселенных, но и самых труднопроходимых. И он оказался прав, потому что, услышав про наш маршрут, старик сказал: «С неделю назад приезжали к нам из Нигижмы, живая Нигижма, так что вы осторожней там, не ждут они уже чужих никого, а если прижмут вас, скажите, что от Михалыча, прямо так и скажите, да хотя бы, что вы родня моя, чтоб уж точно пропустили». О том же, что может ожидать нас дальше, за еще живой Нигижмой, мысли у него были самые нерадостные. «У нас тихо, потому что не добраться, – сказал он хмуро, – если я дорогу не чищу, то ее и нет, дороги-то, а там, дальше, чем больше народу, тем хуже. Уж и в Пудоже болеют, а вы ж еще через Медвежьегорск пойдете, так там уж точно, а еще я слышал – постреливать начали, повылазили разные лихие люди, и болеют, и стреляют, в общем, плохая там дорога, очень плохая, да вам уже возвращаться-то поздно, так что вы побыстрей поезжайте, не останавливайтесь нигде». Если папа с Сережей и планировали напоить старика, затея эта ни к чему не привела; спирт всего лишь заставил его разговориться, в то время как оба они, не евшие и не спавшие целые сутки, уже еле ворочали языками. О цистерне с соляркой, стоящей снаружи во дворе, не было еще сказано ни слова, а хозяин уже, посмеиваясь, прогнал их наверх спать, сказав на прощание:

– Я собак выпущу, так что по нужде осторожней выбирайтесь, а лучше – вовсе без меня не выходите. Я уж спать не буду, хватит, если что – позовете меня.

И пока папа с Сережей, чертыхаясь, с трудом забирались по шаткой лестнице наверх, на чердак, я наконец выдохнула, первый раз с начала этого тихого разговора, потому что все время, пока эти трое мужчин за неплотно прикрытой дверью пили спирт и говорили – мирно и по-дружески, я ждала; я готовилась к тому, что случится что-нибудь такое, из-за чего нам придется поспешно покинуть этот приютивший нас дом.

За окном все еще стояла кромешная тьма, и только из-под двери выбивался неяркий свет от керосиновой лампы; и когда нетвердые шаги на чердаке наконец смолкли, а хозяин вышел куда-то, скрипнув дверью, и наступила полная тишина, я долго еще лежала без сна на жестком краешке матраса, удивляясь тому, как сильно, как остро я разочарована тем, что ничего не произошло. Он ничего тебе не сделал, думала я, ничего, разве что спас от смерти, да что такое с тобой случилось, черт возьми, если ты не можешь теперь заснуть, потому что в голову тебе лезут эти непрошеные гадкие мысли. Мальчик, тесно зажатый между мной и Ирой, вдруг шевельнулся и глубоко вздохнул во сне; я повернулась, чтобы лечь чуть поудобнее, и увидела, что она тоже не спит, а так же, как и я, молча лежит в темноте с открытыми глазами.