Глава семнадцатая

Дорога была скверная. На наше счастье, сильных снегопадов еще не было; по крайней мере, с тех пор, как транспортный ручеек, соединяющий Череповец с маленьким Белозерском, отмеченным крошечной точкой на берегу огромного северного озера, первого на нашем пути, обмелел и заглох совсем, потому что нечего и некому было теперь везти по этой дороге, идущей из одного мертвого города в другой. Судя по всему, это случилось совсем недавно, самое позднее – несколько недель назад, потому что слой снега, укрывший дорогу, был еще неглубок и по-прежнему видна была колея, оставленная последними прошедшими здесь машинами, – такая же, как та, по которой мы двигались от оставшейся позади Устюжны к Череповцу.

Глядя на сосредоточенный Сережин профиль, пока Паджеро, слегка раскачиваясь, но вполне уверенно двигался вперед, с хрустом перемалывая остекленевшие от мороза следы чужих колес на снегу, я думала о том, кто проехал здесь последним. Хотела бы я знать, кем он был, этот человек, и куда он ехал, был ли у него план спасения вроде нашего или он просто бежал, погрузив в машину свою семью или то, что от нее осталось, двигаясь без определенной цели, желая просто поскорее убраться как можно дальше от смерти, следовавшей за ним по пятам? Был он болен или еще здоров, знал ли он о том, что все, от чего он бежит, поджидает его впереди за каждым поворотом, в каждой маленькой деревне, которую ему придется пересечь?

Получится ли у него то, что он задумал – а единственно возможная сейчас цель, как бы она ни была сформулирована, могла заключаться только в одном: не умереть? Получится ли у нас?

На просторном заднем сиденье Паджеро сидел Пёс, напряженно подобрав под себя большие лапы, и старательно смотрел в окно. Наверное, это была первая поездка в его жизни. Когда все вещи были уже загружены, я в последний раз оглянулась на изрезанную нашими колесами, испещренную следами улицу, зажатую между высокими сугробами, в одном из которых несколько дней назад я собиралась умереть, и наткнулась на неподвижный внимательный желтый взгляд. Он сидел в нескольких шагах, и морда его не выражала ровным счетом ничего – ни страха, ни беспокойства, ни заискивающей мольбы; он просто смотрел на меня, спокойно и как будто оценивающе. И когда я распахнула заднюю дверь и сказала «ну что же ты, давай, прыгай скорее», еще какое-то время раздумывал, как будто взвешивая, достойны ли мы составить ему компанию, а потом нехотя поднялся и медленно пошел к машине. В один легкий плавный прыжок он оказался внутри, рядом с Мишкой, и сразу отстранился от Мишкиной руки – не трогайте меня, вы не нужны мне, я с вами только до тех пор, пока сам этого хочу, не дольше. Если бы кто-нибудь спросил меня, зачем я взяла его с собой, наверное, я не смогла бы ответить. Так мало места было у нас в машинах, так мало еды с собой, и я готова была услышать этот вопрос – зачем он тебе нужен, и ответила бы просто – он поедет с нами, он поедет, я что-то должна ему, что-то очень важное. Мне спокойно, когда он рядом.

Так же легко, без лишних разговоров решился вопрос с рассадкой по машинам; папа просто вынес из дома Ирину сумку и забросил ее на заднее Витарино сиденье, а затем, подхватив мальчика под мышки, усадил его рядом. «Аня, Сережа, первыми поедете, мы за вами, Андрюха – ты замыкаешь». Я ждала возражений и споров, я была почти уверена: мальчик снова, как в тот день, когда началось наше бегство, потребует для себя и матери места́ в Сережиной машине, и это будет означать, что мне опять предстоит несколько мучительных дней без возможности видеть его лицо, без возможности протянуть руку и прикоснуться к нему. Но в отличие от дня, когда я увидела их впервые, эту чужую высокую женщину и мальчика, который ни разу мне не улыбнулся, на этот раз я была готова к бою; я не чувствовала больше, что в чем-то виновата перед ними, словно все мои долги были отданы в этом дачном поселке, пока они сидели в соседнем доме и ждали, когда я умру. Но ни Ира, ни мальчик сейчас не сказали ничего. Усевшись в Витару, он сразу же принялся дышать на замерзшее боковое стекло и тереть его ладошкой, чтобы расчистить себе небольшой участок для обзора, а она, убедившись, что сын удобно устроен, села спереди и сложила руки на коленях, безучастная к нашим сборам.

– Всё, прощайтесь с федеральными трассами, – произнес Андрей по рации. – Сейчас будет указатель «Кириллов», там направо.

Выбора у нас не было. Если бы мы отважились идти по левому берегу гигантского Онежского озера, нам не пришлось бы надолго покидать широкие и надежные федеральные дороги, но такой маршрут повел бы нас через последний в этом малонаселенном краю крупный город, лежащий прямо на пути, – трехсоттысячный Петрозаводск, вытянувшийся вдоль трассы в верхней части озера. Неделя, которую мы провели в дачном поселке под Череповцом, положила конец этим планам. Если вначале мы могли еще надеяться успеть прорваться наверх, на север, к спрятавшимся в тайге безлюдным озерам до того, как безжалостная всеядная чума преградит нам дорогу, сегодня этой надежды уже не было. Теперь, если мы хотели добраться до цели, нам оставалось лишь уповать на то, что мы сумеем объехать Онежское озеро с правой стороны, петляя между крошечными поселениями с чужими, непривычными названиями, которые были построены триста лет назад для обслуживания северных торговых путей, да так и замерли с тех пор, малонаселенные, деревянные, отрезанные от большого мира ледяными озерами, извилистыми реками, непроходимыми лесами и плохими дорогами, ненужные и забытые.

Было ясно, что мы можем увязнуть и сгинуть в любой точке этого сложного маршрута, пройти который не всякий решился бы даже летом. Застрять в снегу, который никто теперь не чистил, и замерзнуть. Любая незначительная поломка сейчас, на тридцатиградусном морозе, без связи и надежды на помощь, парализовала бы нас и скорее всего погубила; в конце концов, мы рисковали столкнуться с людьми, живущими в этих местах, которые – если даже болезнь их еще не коснулась – вряд ли обрадуются нашему появлению. Но страх перед вирусом, с которым все мы теперь столкнулись лицом к лицу, все равно оказался сильнее, и потому мы свернули направо, под маленький синий дорожный указатель. Как ни странно, колея, сопровождавшая нас уже так долго, повернула вместе с нами, оставив позади нетронутую, застеленную снегом поверхность безлюдной магистрали, ведущей дальше на север, к Белозерску, с каждым километром удаляясь от больших городов, словно и она, колея, старалась держаться от них как можно дальше.

– Что там у нас на карте? Далеко до следующей деревни? – захрустел в динамике папин голос.

– И километра не будет, – отозвался Андрей. – Тут по дороге до Кириллова пара поселков обозначено, но нам в любом случае бояться нечего.

– С чего это ты взял?

– Он приходил ночью. Ну, тот старик. Он говорит, окрестные деревни не опасны, там никого нет.

– Много он знает, этот твой старик, – сказал папа ворчливо, – Что значит – не опасны. Ну и ехал бы туда, раз не опасны…

– Там были зачистки, в этих деревнях, – ответил Андрей, и наступила тишина.

Несколько мгновений в эфире не раздавалось ни звука, кроме потрескивания помех, словно кто-то забыл отжать кнопку, включавшую микрофон, а потом папа переспросил:

– Зачистки?..

– Недели две назад, – сказал Андрей, – когда они еще думали, что это может помочь. Начали почему-то с окрестных деревень. Здесь было больше всего заболевших, и думали, что болезнь придет именно отсюда, потому что Вологда погибла, а Череповец еще держался. Он сказал, так решили военные. У них не было сил вводить карантин и ставить кордоны, и они просто зачистили всё в радиусе тридцати километров к северу.

– То есть как – зачистили? – спросила я у Сережи, который продолжал сосредоточенно вести машину, не вступая в разговор, и он ответил, не отводя глаз от дороги:

– Посмотри вперед.

Пар, поднявшийся над пожаром, не успел покинуть это страшное место; схваченный морозом, он так и застыл на полпути к небу рваным кружевом, причудливыми белыми узорами на черном, безуспешно пытаясь скрыть уродливые обожженные скелеты домов. Среди них не осталось ни одного целого. Одинаковые, черные, с провалившимися стропилами и слепыми окнами без стекол, полопавшихся от жара, они стояли по обеим сторонам дороги как безмолвные свидетели катастрофы, о которой больше некому было рассказывать. Это место было таким безнадежно пустым, таким окончательно мертвым, что мы невольно сбросили скорость и поехали медленнее. Нам было действительно нечего бояться: ни один человек, больной ли, здоровый ли, не сумел бы здесь выжить. Мы могли бы даже остановиться и выйти из машины, подойти поближе и заглянуть в какой-нибудь дом, если бы действительно этого хотели.

– Огнеметами жгли, – негромко сказал папа. – Вон, следы на земле остались.

Я присмотрелась и увидела на снегу закопченные полосы, ползущие от дороги к домам, расплавляя снег и до черноты сжигая бесцветную зимнюю траву под ним, и все искала глазами, и боялась найти какой-нибудь ров или яму; почему-то я легко представила себе, как люди, которые жили в этих домах, лежат на дне этого рва вповалку, друг на друге. На морозе тела, наверное, застыли и окоченели, и вряд ли те, кто сжег их дома, стал бы задерживаться для того, чтобы засыпать ров снегом, но тел нигде не было видно, нигде снаружи, и потому единственным местом, где они могли оставаться, были их собственные дома, а вернее – то, что от них теперь осталось.

– Они ведь не могли?.. – начала я и не смогла закончить. – Они же не?.. Неужели они?..

Не глядя, он протянул руку и сжал мое колено.

– Это были просто тела, – сказал он. – Они умерли до того, как их сожгли.

С заднего сиденья раздался странный булькающий звук – это Мишка резко втянул в себя воздух.

– Аня не смотри, – быстро сказал Сережа, и я тут же посмотрела, и прежде, чем зажмуриться, подумала – не просто. Это были не просто тела. Не все.

– Поехали отсюда, – сказала я, не открывая глаз. – Сережа, поехали, пожалуйста.

Как только деревня осталась позади, замыкающий пикап неожиданно притормозил, пассажирская дверь распахнулась, и на улицу выскочила Наташа, как была, без куртки, и ее вырвало прямо под колеса. Не обменявшись ни словом, мы ждали, пока она, разогнувшись и отвернув лицо, дышала морозным воздухом.

– Предупреди меня, когда будет следующая деревня, – попросила я Сережу. – Я не хочу больше смотреть.

«Зачищенных» деревень впереди оказалось еще две, и пока мы не миновали их, я смотрела только на спидометр, считая, когда же закончатся эти зловещие тридцать километров от города, который в безуспешной попытке спастись сначала истребил все живое вокруг себя, а после погиб и сам. Когда же эти километры закончились наконец, вместе с ними кончилась и колея, позволявшая нам двигаться относительно быстро.

– Медленно едем, – сказал папа, и это были первые слова с момента, как мы выехали из первой сожженной деревни. – Топливо спалим. Надо бы Лендкрузер вперед выпустить. Сережа, притормози-ка.

Мы остановились, и папа, выйдя из машины, направился к Лендкрузеру. Пользуясь передышкой, все мы, кроме Лёни, тоже вышли на мороз. Вокруг было пусто, снежно и безопасно.

– Я же без рации, – возражала Марина встревоженным, тонким голосом. – Давайте лучше пикап вперед выпустим, он тоже тяжелый.

– Ты пойми, – говорил ей папа терпеливо. – Твой Лендкрузер три тонны весит, Мазда полегче. И потом, у них же прицеп, по такой дороге с прицепом они первые не пройдут.

– Ну, тогда давайте их прицеп на нас перевесим, – неуверенно предложила она. – Или рацию снимите с кого-нибудь.

– Прицеп не отдам, – сказал Андрей решительно. – Ищи вас потом с нашим прицепом.

– Что? Что ты сказал? – вскинулась Марина немедленно, и папа, встав между ними, примирительно поднял руки:

– Так, всё! Ладно, делаем так. Забирай рацию с Витары. Пока светло – едешь ты, а как стемнеет, посажу Ирку за руль и сяду к тебе, в темноте ты одна не справишься. Наша главная задача сейчас – ехать побыстрее, на такой низкой скорости мы без топлива останемся даже раньше, чем предполагали.

– Наша главная задача, – тихо сказал Андрей, глядя себе под ноги, – это найти еще топлива. У меня всего треть бака осталась, я с такой загрузкой даже до Кириллова не дотяну. Может, отольете мне немного из запасов?

– Нет никаких запасов уже, – мрачно сказал папа. – Тебе Серёга не сказал разве? Топлива больше нет. Мы перерыли весь поселок, а нашли полканистры бензина, всё. Вряд ли это хороший бензин, но выбирать не приходится, а вот дизель – весь, какой есть, уже в баках. Можем слить тебе каждый литров по десять, но это значит, что теперь мы все вместе сможем проехать еще от силы километров двести, и если до тех пор топливо не найдем – там и останемся.

Мы уже скользили по пробитой тяжелым Лендкрузером колее, онемевшая Витара и пикап, облегчивший наши баки на двадцать литров топлива, катились за нами, а я все не могла оторвать взгляда от упавшей топливной стрелки и думала – двести километров. Всего двести. И я ведь знала. Мы все время говорили об этом – до озера топлива не хватит, но почему никто не сказал мне, что его осталось так мало? Принимая решение уехать из дачного поселка, разве мы все – и женщины, и дети – не имели такого же права знать, что в запасе у нас – день, всего один короткий день, на исходе которого наши двигатели один за другим зачиха́ют и умолкнут, и мы останемся умирать от холода посреди этой оледенелой безлюдной земли? Разве мы согласились бы? Надо было оставаться там, рядом с мертвым городом, исторгающим потоки голодных опасных беженцев – пусть. Разве это хуже того, что нам предстоит теперь? Я не позволила бы им, если бы знала правду. Не позволила бы уехать, увезти Мишку, ни одна из нас бы им этого не позволила.

– Останови. – сказала я, и Сережа удивленно взглянул на меня. – Останови машину!

– Малыш, – начал он и снова потянулся к моему колену.

– Не трогай меня, – сказала я сквозь зубы и дернула на себя микрофон.

Я даже не могла смотреть на него. Как ты мог, как ты мог решить за меня, за своего сына, за моего. Как ты посмел принять такое решение один, как вы посмели.

От волнения я нажала не на ту кнопку и начала говорить в пустоту, но потом в рации наконец щелкнуло, и все услышали меня, кроме глухой теперь Витары:

– Стоп, – сказала я хрипло. – Остановитесь сейчас же вы, все. Нам нужно вернуться. Мы все умрем на этой дороге.

Лендкрузер тут же встал как вкопанный, и Сережа, раздраженно чертыхнувшись, нажал на тормоз, а я распахнула дверь, и выпрыгнула на дорогу, и побежала. Дура, дура, о чем я только думала – буду спать на пассажирском сиденье и открою глаза уже на озере, когда все самое трудное останется позади, – так никогда не бывает, это ни разу еще не срабатывало и теперь не сработало. Я подбежала к Витаре и рванула пассажирскую дверь. Папа недовольно обернулся из-за руля, и это тоже не имело значения – я была здесь не ради него. Ты не знаешь, ты не слышала, хотела сказать я. Они обманули нас. Нам надо поворачивать назад, в поселок, пока хватает топлива на обратный путь, еще не поздно, мы можем заставить их вернуться, помоги мне. Но женщина, сидящая в машине, подняла на меня холодные светлые глаза, и я споткнулась и осеклась, и не сказала ничего; и в этот же самый момент Сережа схватил меня сзади за плечо.

Потом мы стояли посреди дороги на обжигающем холодном ветру, я и Сережа, и кричали друг на друга. Боже мой (это была не мысль, а скорее обрывок мысли, тень), он ведь никогда не видел меня такой. Когда мы встретились, я почему-то сразу стала разговаривать очень тихо, как будто кто-то выкрутил мне громкость вниз почти до предела. Невидимой резинкой стер, скруглил все острые углы, а у меня ведь столько было углов, о которых он и понятия не имел, и я надеялась, что сумела запрятать их очень далеко, он ни за что не догадался бы; он и не догадывался, это видно по его глазам.

– Что за истерика, Аня, ну какого черта! Там нельзя было оставаться!

– Нельзя? Нельзя?! А ехать с пустыми баками черт знает куда – можно? Сколько нам осталось – сто километров? Двести? А дальше ты что предлагаешь – идти пешком?

– А ты что предлагаешь?! Сдохнуть там от заразы?

– Как насчет того, чтобы говорить правду? Вы решили без нас! А мы, а дети? Дети, господи боже! Мы могли запереться в поселке и ждать! Или, не знаю, слить все топливо в одну машину и делать вылазки, обшарить все окрестные деревни и найти какой-нибудь трактор, да что угодно! В конце концов, дождаться весны и потом вернуться в Череповец! Там склады, там нефтехранилища, там до черта́ брошенной техники наконец, а здесь ты что будешь искать, в этой пустыне? Ты посмотри, ты только посмотри вокруг!

Холодный воздух обжег мне горло, я закашлялась, и колени у меня подогнулись, а ноги стали ватными. Чтобы не упасть, я схватилась за разогретый Витарин капот, и голоса вдруг зазвучали как будто издалека. «Анька, ты что?», «держите ее, она сейчас упадет». Не трогайте меня, хотела крикнуть я, подождите, дайте мне закончить, но вышел только шепот, даже губы меня не слушались. «Давай-ка ее в машину, быстро», – сказал папа, и Сережа подхватил меня на руки, и забормотал «держу, я держу тебя, малыш, все будет хорошо»; не будет, подумала я безразлично, закрывая глаза, мы все здесь умрем. Дверца была открыта, сиденье мое даже не успело остыть. Откуда-то сзади, из-за спины, доносилось мерное глухое рычание. Сейчас они меня упакуют и повезут дальше, а у меня нет сил сопротивляться, так глупо.

Захлопали дверцы, и все просто расселись по машинам, как ни в чем не бывало, словно гости, которые стали невольными свидетелями неожиданной, безобразной ссоры между хозяевами и теперь торопятся поскорее попрощаться и выйти за дверь, охваченные одновременно неловкостью и неизбежным сочувственным злорадством. Я закрыла глаза и подумала бессильно, что не могу больше спорить, сейчас – не могу, мне нужно несколько минут, полчаса, любая остановка, и тогда я снова попытаюсь убедить их; они просто не поняли, я плохо объяснила, я попробую еще раз, просто нужно собраться с мыслями. В машине было тихо, Мишка расстроенно сопел на заднем сиденье, и вдруг идущий первым Лендкрузер снова замедлился и встал. Захрустела рация, несколько холостых щелчков, шипение, и наконец в динамике раздался Маринин голос:

– Вы видите? Там, впереди, на обочине! Это, кажется, грузовик?

Определить расстояние на этой снежной равнине, где белизна дороги слилась с белизной обступивших ее полей, оказалось невозможно. До грузовика (или до того, что мы считали грузовиком) могло быть и несколько сотен метров, и километр, а то и два. Пока мы тащились вперед, медленно, невыносимо долго приближаясь к замершему впереди неясному силуэту, едва заметной точке, застывшей у обочины, спорить дальше не было смысла, и все молчали. Даже когда стало совершенно ясно, что это именно грузовик, – молчали, словно боясь сглазить, спугнуть неожиданную удачу, потому что грузовик этот мог быть сожжен, разграблен, выкачан досуха, не случайно же его бросили именно здесь, в тридцати километрах от ближайшего человеческого жилья. Наконец мы поравнялись с ним и встали, и несколько мгновений просто ждали, не выключая двигателей, охваченные почти суеверным страхом, четыре груженных доверху машины с полупустыми баками, и никто не решался выйти и приблизиться к нему.

Это оказался большой дальнобойный грузовик с длинным металлическим прицепом, украшенным вдоль борта огромной, побледневшей от времени латиницей; грузовик этот был словно бы переломлен надвое, как разобранная детская игрушка: кабина отщелкнута вниз, мордой к асфальту, а здоровенный тяжелый прицеп задран под острым углом, словно в попытке высыпать содержимое на дорогу. Брошенный в такой беззащитной позе, он был похож на цирковую лошадь, склонившуюся в поклоне. Я разглядывала его и пыталась понять – что могло здесь произойти, куда делся человек, который вел этот грузовик, почему он его бросил? Может быть, он пытался отцепить прицеп, чтобы вырвать у смерти еще несколько километров и добраться к людям налегке? Может быть, в машине что-то сломалось, и он пытался починить ее, один, с застывающими на морозе руками? Но вокруг не видно было ни следов от костра, ни других человеческих следов; если машина сломалась, неужели он, этот человек, ушел отсюда пешком? И что с ним случилось дальше, добрался ли он до деревни, оставшейся позади, была ли она еще жива, эта деревня, когда он добрался до нее?

Наконец Сережа, первым очнувшись от странного оцепенения, хлопнул дверью, легко выпрыгнул на снег и, достав из багажника топливный шланг, побежал к грузовику. Из Витары уже выбирался папа с неизменным карабином в руках и, оглядываясь по сторонам, пошел следом. У меня не было сил выйти из машины, и я просто опустила окошко и смотрела, как они подходят поближе, как папа осторожно заглядывает в кабину (как будто в ней, опрокинутой, мог еще кто-то прятаться), как Сережа бьет ногой по огромной бочке топливного бака, расположенной между первым и вторым рядом гигантских колес, и раздается звук – неопределенный, глухой, дающий надежду. Как Сережа пытается открутить крышку бака, которая не поддается, как сбрасывает перчатки и откручивает ее голыми руками, морщась от прикосновения ледяного металла к коже, и заталкивает внутрь шланг, и начинает качать, и внимательно, напряженно смотрит на длинную прозрачную трубку, и когда в ней появляется розоватый столбик топлива, оборачивается к нам и кричит, широко улыбаясь, хотя мы все видим то же, что и он:

– Есть!

Канистры – все, какие были у нас с собой, купленные в Нудоли, взятые из дома, спрятанные под тентом в прицепе пикапа, – тут же выстроились на снегу в маленькую пластмассовую очередь; их было не так уж много, этих канистр, но заполненными – и это выяснилось буквально через четверть часа – суждено было оказаться далеко не всем. Не успела подойти к концу шестая по счету, как струйка, весело бегущая из шланга, вдруг иссякла, и Сережа, разогнувшись, сказал:

– Всё. Больше нет, – и лицо у него разочарованно вытянулось.

– Ничего, – сказал папа – как мне показалось, преувеличенно бодрым голосом – и хлопнул Сережу по плечу. – Теперь нам хватит километров на четыреста, а это полдороги, Сережка. Найдем еще. Пойдем-ка лучше, посмотрим, чем тут еще можно разжиться.

Контейнер, закрепленный на прицепе грузовика, открыть не удалось, и потому мы так и не узнали, какой именно груз показался людям, снарядившим этот грузовик дорогу – на Вологду или в Череповец, – настолько важным, чтобы в это жуткое время рискнуть жизнью человека, сидевшего за рулем. Что бы там ни пряталось внутри, в этом опасно зависшем над землей контейнере, даже если нам удалось бы сбить замки и стальные запоры, оно наверняка погребло бы под собой любого, кто осмелился бы в этот момент стоять внизу, на земле, и потому мы ограничились тем, что удалось найти в кабине: аптечкой, набором инструментов и термосом, в котором даже плескались остатки кофе. Помимо топлива основным нашим уловом оказалась отличная рация; рискуя свернуть себе шею, папа собственноручно вскарабкался наверх и открутил антенну, закрепленную на крыше кабины, и, прижимая драгоценную находку к груди, немедленно побежал устанавливать ее на Витаре. Больше делать здесь было нечего.

Позже, наблюдая за тем, как Сережа аккуратно ведет машину, стараясь не смотреть на меня, как отчаянно пытается сделать вид, что ничего не случилось, что не было этой ссоры и мы не кричали друг на друга на глазах у всех, срывая голос, я думала – надо же, сильнее всего я боялась именно этого. Что ты увидишь, какая я на самом деле обычная, смертная женщина, которая умеет кричать, сердиться и настаивать на своем. Три года я уступала тебе во всем, лишь бы ты не заметил, что, по сути, между мной и женщиной, на которой ты был женат до меня, нет никакой разницы; это было так важно, чтобы эта мысль ни разу не пришла тебе в голову. Мне казалось, я готова пожертвовать очень многим, лишь бы ты никогда об этом не догадался, но как только речь зашла о жизни и смерти, стоило мне испугаться по-настоящему, и все это полетело к черту тут же, мгновенно, а я просто сделала то, что делала всегда, если жизнь зажимала меня в угол, – показала зубы. И даже если в этот раз не победила, даже если грузовик с жалкой сотней литров топлива дал нам отсрочку, и всем теперь кажется, что риск, на который мы идем, оправдан, ты уже об этом не забудешь. Ты будешь помнить, что я, которая не спорила с тобой никогда, которая во всем была с тобой согласна, уже не твой абсолютный союзник.

Он коротко глянул на меня и сказал:

– Вот видишь, малыш, нашли же, ну? Нашли же мы топливо. И еще найдем. Нельзя сдаваться.

Я могла бы сказать ему, что это редкая, невероятная удача – встретить грузовик в этих местах, вдалеке от привычных дальнобойных маршрутов. Я могла бы, наверное, даже продолжить спор о том, что нам нужно вернуться, потому что нет никакой разницы между тем, чтобы замерзнуть через сто километров или через четыреста, когда от цели тебя отделяет почти восемьсот. Но я сказала только:

– Никогда не делай так больше, ты слышишь? Не решай за меня.

Он молчал, он ничего не ответил мне и просто вел машину, смотря прямо перед собой, хотя мог бы сказать, что начал решать за меня с самого первого дня, и с тех пор продолжал делать это каждый день все три года, пока мы были вместе, и именно это, пожалуй, делало меня рядом с ним такой счастливой, потому что мне слишком долго приходилось все решать самой, и я очень, очень от этого устала. Во всяком случае, именно это пришло мне в голову сразу же после слов «никогда так не делай больше», но он по-прежнему молча рулил, не отрывая глаз от дороги, словно не слышал меня, и тогда я сказала:

– И знаешь, хватит. Хватит уже звать меня «малыш». Мне тридцать шесть лет, у меня сын шестнадцатилетний, никакой я тебе, к черту, не малыш.