Глава шестнадцатая

В эту ночь я спала очень плохо; меня мучил кашель, и я ворочалась с боку на бок, пытаясь найти положение, при котором в горле перестало бы наконец першить. Под мерное Сережино дыхание я вела нескончаемые, долгие споры с нашим вечерним гостем, и мне пришла в голову как минимум сотня прекрасных неопровержимых аргументов. Самое страшное было то, что мы оба – и я, и человек, просивший меня о помощи, знали, что я права, что я имею право отказать ему, и потому мне хватило одной фразы, чтобы заставить его замолчать; поэтому он не настаивал и сразу ушел. Но то, что мы оба знали это, не отменяло того, как гадко, как невыносимо скверно я себя чувствовала, и никакая логика не могла этого исправить.

Утром после завтрака, прежде чем Сережа с папой отправились в очередную экспедицию, к нам снова пришли гости. Вначале мы услышали Андрея, деловито топавшего на веранде, стряхивая снег с ботинок, и недовольный Наташин голосок, а потом дверь распахнулась и все они вошли; привели даже Лёню, который выглядел уже не таким бледным, хотя сразу, не раздеваясь, тяжело опустился на Ирину кровать.

– Мы пришли попариться в бане, – с вызовом сказала Наташа. – Это ужасно, мы неделю не мылись все. Вы же не будете возражать?

– Ну брось ты, – сказал Сережа, – парьтесь, конечно. Одно ведро там есть, и второе берите – тут, возле печки, согрейте воды. Я хотел за тобой зайти сегодня, – продолжил он, обращаясь к Андрею, – вместе побродить тут. Хочешь, пошли с нами, а вечером попаришься?

– Спасибо, – отмахнулся Андрей, – успею еще. Вы когда уезжаете? Завтра?

Сережа кивнул, лицо у него было расстроенное.

– Ну, вот тогда и поброжу, – сказал Андрей сухо.

– Давайте, я вам хотя бы дров наколю, – сказал Сережа и, подхватив ведро, торопливо вышел во двор. После его ухода в комнате наступила тишина, сложная и неуютная; удивительно было, что столько людей, находящихся в такой маленькой комнатке, могут так напряженно молчать.

Наконец Наташа зашуршала пакетом, который держала в руках, и сказала:

– Вот же я идиотка. Я же сумку забыла. Там расческа, мыло, зубные щетки… Андрюшка, сходишь? У меня на кровати, такая серая, на молнии.

– Я взяла и шампунь, и мыло, – несмело сказала Марина, – не ходите, возьми мое.

– Спасибо, – сказала Наташа и улыбнулась – слишком широко, как всегда. – Мне нужен мой шампунь.

И я подумала, чудесная у вас подобралась компания, прекрасные отношения, а потом я подумала – совсем как у нас. Совсем как у нас с ней. Я ведь даже ни разу не спросила ее, может быть, ей нечем вымыть голову. Может, ей даже нечем почистить зубы. Она молчит и делает вид, что меня не существует, но это я должна поговорить с ней, просто потому, что у меня и правда есть все – и мыло, и зубная паста, и много запасной одежды, а она успела взять с собой всего одну сумку, вот она, под ее кроватью, набитая детскими вещами, и она скорее вечно будет ходить в одном и том же свитере, чем попросит у меня что-нибудь сама, ни за что не попросит.

Я дождалась, пока Андрей вышел. Ясно было, что для этого разговора нужен минимум свидетелей, но остальные по-прежнему оставались в комнате и никуда не торопились; я не стану сейчас заговаривать про одежду, думала я, с этим можно подождать до момента, когда мы останемся вдвоем. Нам будет проще обеим – и ей, если она решит согласиться, и мне, если она откажется. Она сидела спиной, как всегда, наблюдая за сыном, и я сказала:

– Ира, – и она обернулась, и тогда я сказала еще раз: – Ира, вы ведь тоже хотите помыться, наверное? Давай я вам с Антошкой мыла дам? Или, может, тебе паста нужна?

– Спасибо, – медленно ответила она. – У меня есть.

И я почувствовала, как краснею – горячо, до самых корней волос; ну давай, скажи «нам ничего от тебя не нужно», пока они все сидят здесь и смотрят. Давай.

– Но если у тебя найдется чистая футболка какая- нибудь и свитер, было бы здорово.

– Конечно! – сказала я и вскочила. – Конечно, сейчас! – и выбежала в другую комнату, и бросилась рыться в сумке, одновременно злясь на себя за эту дурацкую угодливую поспешность и чувствуя смутную, непонятную радость.

Я раскидала содержимое сумки по полу и выбрала наконец голубой норвежский свитер и несколько футболок; ну что ты суетишься, говорила я себе, успокойся, это все твое дурацкое желание нравиться, быть хорошей, правильной, великодушной, ты всегда перегибаешь палку и потом чувствуешь себя полной дурой. Она никогда не станет тебе другом, ты и сама этого не хочешь, правда же, просто отдай ей эти дурацкие тряпки и не раздувай из этого историю, она не бросится к тебе на шею, а просто скажет спасибо, и ты немедленно снова для нее исчезнешь, словно ты пустое место, словно тебя нет. Потом я вышла из комнаты и без слов протянула ей стопку одежды; она положила ее к себе на колени и молча кивнула мне. Она даже не посмотрит, что ты ей принесла, сказала я себе; и вот теперь ты злишься, но все равно ничего не скажешь, ты же никогда ничего не говоришь, а просто кипишь внутри, молчишь и после, ночью, лежишь без сна и придумываешь острые едкие фразы, которые уже никому не нужны.

Входная дверь распахнулась, и вошел Сережа; улыбаясь, он сообщил:

– Через час-полтора баня будет готова. Воды, правда, немного, у нас всего два ведра. Вы захватили бы парочку из вашего дома, а то на всех ее может и…

Тут дверь открылась снова, толкнув его в спину, и в комнату ввалился Андрей. Куртка на нем была распахнута, а в руке, оттягивая ее книзу, зажат был огромный серебристый пистолет, какой-то слишком яркий и блестящий, как детская игрушка. Глаза у него были дикие.

– Андрюха, ты чего? – папа вскочил со своего места.

– Что случилось? – резко спросила Наташа.

– Он копался в нашем прицепе, – сказал Андрей, обращаясь почему-то только к Сереже. – Понимаешь, Серёга, он копался в прицепе! Я подошел к дому и вдруг увидел… Он отогнул тент, разрезал, наверное, или развязал, машины-то у нас все заперты, а прицеп, его же не запрешь…

– Кто копался? – спросил Сережа, а я сразу же представила себе огромный тулуп на тощих плечах, нелепый треух и подумала про себя, господи, ты же не убил его, правда, ты же не мог его убить, он совсем старый, его можно было просто оттолкнуть, да нет, на него достаточно было крикнуть, и он тут же ушел бы, ты не мог его убить, его нельзя было убивать.

– Кто копался? – спросил Сережа еще раз и тряхнул Андрея за плечо.

– Да Игорь этот ваш череповецкий! – со злостью сказал Андрей. – Приличные люди, жена, две дочки! Забрался под тент, скотина, и вытащил коробку тушенки!

– И что ты сделал? – упавшим голосом спросил Сережа, и я была уверена, он подумал о том же, о чем и я, просто жертва была теперь другой; он представил себе, как этот широколицый приветливый парень с меховым капюшоном, вчера утром махавший нам рукой с другого конца улицы, лежит сейчас на снегу с простреленным глазом; я подумала, не было же выстрела, мы бы услышали выстрел.

Андрей дернул плечом, вывернулся из-под Сережиной руки и, подойдя к столу, с размаху положил на него пистолет. Почти бросил, как будто он был горячий, как будто держать его было больно. Потом он сел на стул и сложил руки перед собой.

– Ничего я не сделал, – сказал он с вызовом. – Я отдал ему эту чертову коробку.

– То есть как отдал? – спросила Наташа и встала.

– Отдал, – мрачно повторил он, не глядя на нее. Какое-то время все мы молчали, а потом Наташа осторожно придвинула себе стул, снова села напротив мужа и сказала, тихо и медленно:

– В этой коробке – тридцать банок тушенки. Тридцать дней жизни, которые ты подарил совершенно незнакомому человеку. У тебя же был пистолет, почему же ты не стрелял?

– Да потому, что он так и сказал – ну, стреляй! Понимаешь? – закричал Андрей и поднял наконец голову. – Я был в пяти шагах от него, он стоит, держит эту коробку, она порвалась, когда он ее вытаскивал, и несколько банок выпало в снег, а он поворачивается ко мне и говорит – давай, стреляй, если хочешь. У нас там дети голодные, а в этом проклятом поселке мы нашли только полмешка проросшей картошки. Стреляй, сказал он, все равно мы тут подохнем. Я не смог. Я отдал ему эту сраную коробку. Наверное, я не готов убить человека из-за тридцати банок тушенки. Наверное, я вообще не готов убить человека.

– Не надо никого убивать, – сказал Сережа и снова положил ему руку на плечо. – Мы просто сейчас к ним заглянем. Они нам сами всё отдадут. Ты же помнишь, где они остановились? Такой дом с зеленой крышей.

– Не пойду я никуда, – сказал Андрей. – Бог с ними. Пусть едят эту тушенку.

– Знаешь, сколько еще по дороге мы встретим людей, которым нечего есть? – сказал папа. – Он украл ее, эту коробку. Так нельзя. Пойдем. Надо расставить точки над «i». Мишка, за старшего остаешься!

Когда они ушли, не сказав больше ни слова, папа и Сережа – с оружием, Андрей – с голыми руками, отшатнувшийся от ружья, протянутого ему Сережей, словно это была ядовитая змея, а Мишка пулей вылетел на веранду, чтобы хоть краем глаза увидеть, что будет происходить на соседней улице, мы остались в комнате одни – четыре женщины, раненый мужчина и двое детей, беспомощные и испуганные. Мы боялись даже смотреть друг на друга, боялись разговаривать, потому что ясно было, что где-то совсем недалеко случится сейчас что-то очень плохое. И теперь, в этом новом перевернутом мире с его страшными законами, которые нам приходится учить на бегу, отбрасывая правила, которым мы привыкли верить, которым следовали всю жизнь, все, что может сейчас произойти в маленьком дачном домике с зеленой крышей, – совершенно не наше дело, и ни одна из нас не может никак на это повлиять.

Не знаю, как долго мы ждали, слушая собственное дыхание. В какой-то момент детям надоело сидеть смирно, и они завозились на полу, толкаясь и хихикая, и почему-то это было еще хуже, чем если бы стояла абсолютная тишина. Наконец, Мишка стукнул в дверь. «Идут», – сказал он глухо, и еще через минуту-другую дверь открылась, и все они вошли, толкаясь плечами, не стряхнув снега с ботинок, вошли и замерли у дверей, и мы смотрели на них, и боялись спросить, и я пыталась поймать Сережин взгляд, но он отводил его, а потом вдруг Андрей сказал:

– У них там дети. Дети больные. Мы вышибли дверь, решили – так будет правильно, выбить, а не стучать, потому что мы пришли разобраться, а там всего одна комната, и они лежат, две девчонки, маленькие совсем, и кровь на подушках. И запах, ужасный такой запах, они даже не испугались, мы стояли там на пороге, как идиоты, а они лежат и смотрят на нас, как будто им уже все равно, и коробка эта сраная стоит на полу, они ее даже не открыли, понимаешь, они, наверное, все равно уже не могут есть. Мы даже не стали заходить. Ты прав, Серёга. Здесь нельзя оставаться. Поехали отсюда к чертовой матери.

Следующие два часа мы собирали вещи – лихорадочно, торопливо, словно люди, находившиеся через улицу были в самом деле для нас опасны. Папа с Сережей перегнали Лендкрузер и пикап обратно к нашим воротам и потом час или больше носили вещи, освобождая место в машинах для сокровищ, обнаруженных в поселке, а потом Сережа, согнувшийся под очередной порцией багажа, встал на пороге и сказал:

– Слушайте. Мы ведем себя как идиоты. Мы не можем выехать прямо сейчас. Нам нужно хотя бы поспать. Будем караулить по очереди, как всегда, и ничего не случится. И давайте поедим. И баня уже, наверное, нагрелась.

Ни еда, ни баня в этот вечер не доставили никому удовольствия. Мы поели в тягостном молчании и сразу после ужина разошлись по кроватям. Засыпая, я услышала, как Пёс проскользнул в комнату, осторожно цокая когтями по деревянному полу, потоптался немного возле буржуйки, глубоко вздохнул и лег.

Среди ночи я проснулась оттого, что он царапал лапой входную дверь, и поднялась, чтобы выпустить его. В большой комнате было темно; на кровати, укрывшись до подбородка, спала Ира, крепко обхватив мальчика руками. Подняв шерсть на загривке, он глухо, вполголоса заворчал, и мне пришлось накинуть куртку и распахнуть перед ним дверь на веранду.

Вместо того чтобы дремать в старом кресле с ружьем, Андрей замер у окна, напряженно глядя через подтаявшее стекло; ко мне он даже не обернулся. Я подошла поближе и внизу, под окном увидела знакомую хрупкую фигурку в нелепом треухе и бесформенном тулупе. Он стоял, неудобно задрав голову, и говорил тихим настойчивым голосом:

– …я всего лишь хотел сказать вам, что вы поступили великодушно. Это гадкое, чудовищное время, и уже случилось столько страшных несправедливых вещей… и поверьте мне, их случится еще немало. Не стоит корить себя за благородный поступок. Наши девочки больны. Вы, наверное, заметили это. Мой зять, Игорь, до последнего момента не верил, что они действительно заболели, он уверял нас, что это простуда, он был так уверен… я говорил уже, что он оптимист, хотя нет, впрочем, я говорил это не вам… А вчера, мне кажется, заразилась моя жена, и если я хоть что-нибудь понимаю в этой отвратительной болезни, будет чудом, если все мы доживем хотя бы до Нового года. Ваша коробка с тушенкой, молодой человек, поможет нам хотя бы умереть более или менее достойно, насколько здесь вообще можно говорить о достоинстве, конечно. Прошу вас, не подумайте о нас плохо. Нас нельзя обвинить в беспечности; все время, пока мы общались с вами, мы старались держаться от вас как можно дальше, даже Игорь, и это, пожалуй, свидетельствует о том, что он не такой уж оптимист, как мне казалось. Забавно, сколько нового можно узнать о своих близких, когда оказываешься в подобной ситуации…

Андрей кивал и кивал ему, не говоря ни слова, а я прижалась спиной к входной двери и все слушала этот тихий извиняющийся голос, понимая, что не имею права даже показываться ему, потому что этот старый обреченный человек в тулупе с чужого плеча пришел сюда говорить не со мной. Я стояла до тех пор, пока холодный собачий нос вдруг не толкнул меня под руку, и тогда я как можно тише открыла дверь и вернулась в темный спящий дом, оставив Андрея наедине с его собеседником.

Наутро мы уехали.