Глава пятнадцатая

Когда я вышла в большую комнату (поймав себя на мысли, что про себя уже зову ее «гостиная»), завтрак, судя по всему, только что закончился, а Ира мыла посуду в большом эмалированном тазу. Стоял невероятный, густой запах кофе. Мишки в комнате не было; видимо, он уже занял свой пост на веранде. Папа с Сережей собирались на очередную экскурсию по поселку. Решено было, что Мишка останется с нами, и это совсем его не обрадовало. «Наш юный мародер горюет теперь снаружи», – весело сказал папа.

– Там на столе бутерброды, – сказал Сережа, – ешь, Анька, это наш последний хлеб. Правда, он уже здорово зачерствел.

Я схватила бутерброд с копченой колбасой, нарезанной тонкими полупрозрачными кружочками, и с наслаждением откусила.

– Надеюсь, колбаса не последняя, – сказала я, улыбаясь.

– Да как тебе сказать. Колбасы тоже почти не осталось. И кофе – это так, остатки, которые были у нас дома. Скоро перейдем на картошку и макароны по-флотски.

Это было слишком хорошее утро, чтобы переживать из-за таких пустяков, как колбаса; я налила себе большую кружку кофе и стала надевать куртку.

– Ты куда собралась? – спросил Сережа.

– Если это моя последняя чашка кофе в жизни, – ответила я и, заметив, как он нахмурился, поправилась: – Ну, хорошо, хорошо, даже если это последняя чашка кофе этой зимой, я не собираюсь пить ее вот так, бездарно, с бутербродом, – надев куртку, я сунула руку в карман и выловила оттуда полупустую пачку сигарет.

– Аня! – сказал он тут же. – Ну какого черта! Ты вчера еще еле дышала!

– Последняя чашка кофе! – умоляюще ответила я. – Ну, пожалуйста. Я выкурю одну – и всё, обещаю.

На веранде у заиндевевшего окна он подошел ко мне сзади, поцеловал за ухом и сказал:

– Я найду тебе кофе, обязательно. Колбасы не обещаю, а кофе точно найду.

Мы немного постояли, обнявшись. На самом деле кофе был жидковат, а сигарета при первой же затяжке неприятно царапнула горло, но и это тоже сегодня было совершенно неважно.

– Хочешь, поедем прямо сегодня? – предложила я. – Я уже в полном порядке, могу рулить.

– Рано еще, – ответил он. – Давай подождем день-два. А мы пока с отцом погуляем в окрестностях. Они столько всего здесь нашли, просто грех не попробовать еще. Такой случай нам может представиться нескоро.

На крыльце затопали. Дверь распахнулась, и на пороге показался Мишка; не заходя, он сказал Сереже:

– Там этот, вчерашний пришел. И не один.

Когда мы подошли к воротам – я, Сережа и папа с Мишкой, на дороге действительно стояли два человека – наш вчерашний гость в «аляске» с меховым капюшоном и второй мужчина, гораздо старше, на самом деле почти старик. Они совершенно не выглядели родственниками, эти двое; скорее, похоже было, что они встретились случайно, только что, прямо за этим углом. У старшего было бледное худое лицо, очки в тонкой золотой оправе и аккуратная седая бородка, и одет он был в совершенно неуместное здесь черное шерстяное пальто с каракулевым отложным воротником, а на ногах у него были блестящие элегантные ботинки. После того как все необходимые при знакомстве слова были сказаны, наступила неловкая тишина; наши гости переминались с ноги на ногу, но ничего не говорили. Казалось, им самим неизвестно, для чего они здесь. Наконец папа нарушил молчание:

– Как вы устроились?

– Как вы и сказали, прямо на следующей линии, – живо отозвался Игорь. – В том доме с зеленой крышей, видите? Он небольшой, но там две печки и колодец на участке. Правда, электричества нет. Вы как выходите из положения?

Я подумала, что сейчас он выглядит уже далеко не таким жизнерадостным, каким показался вчера, – без улыбки, с озабоченной складкой между бровей; хотела бы я знать, что тебе нужно на самом деле, ты же не за этим сюда пришел – узнать, как мы освещаем дом по ночам?

– Попробуйте поискать керосиновую лампу, – сказал Сережа. – Мы нашли такую в первый же день. В конце концов, в каком-нибудь из домов вам наверняка попадутся свечи.

– А когда будете проверять соседние дома, – вставил папа, обращаясь к старшему из мужчин, – поищите себе какую-нибудь одежду. Это ваше пальто совершенно никуда не годится.

Человек в пальто оглядел себя и виновато развел руками:

– Признаться, мы собирались впопыхах. До последней минуты я вообще не был уверен, что нам удастся уехать. Впрочем, боюсь, даже если бы у нас было больше времени, у меня все равно не нашлось бы более подходящей одежды. Я человек совершенно городской.

– Ну, хорошие зимние ботинки вы вряд ли тут найдете, – сказал папа, – но вам наверняка попадутся валенки и какой-нибудь тулуп.

Человек в пальто помолчал, а затем, ни на кого не глядя, покачал головой.

– Ну что ж, – сказал он, обращаясь скорее сам к себе, чем к кому-то из нас, – впервые в жизни, похоже, придется вломиться в чужой дом.

– Не стесняйтесь, – папа махнул рукой. – Поверьте, если хозяева не появились до сих пор, скорее всего, их уже нет в живых. В такие времена, привычные нормы морали перестают работать.

– Благодарю вас, молодой человек, – ответил человек в пальто, невесело улыбнувшись, – хотя поверьте мне, именно в такие времена моральные нормы особенно необходимы.

Папа удивленно хмыкнул, и тогда человек в пальто впервые поднял на него глаза и тихо рассмеялся:

– Простите. Мне и в голову не могло прийти, что среди вас может быть кто-то моего возраста. Однако, я вижу, вы приспособлены ко всему, что происходит вокруг, значительно лучше меня.

Когда они ушли, мы какое-то время стояли у ворот, смотря им вслед; первый шагал широко и быстро, словно ему не терпелось поскорее скрыться из вида, или, может быть, просто желая как можно раньше приступить к поискам вещей, необходимых его семье, а второй шел медленно и осторожно, глядя себе под ноги, и тут же сильно отстал. Дойдя до угла, первый остановился и подождал, пока старший спутник догонит его, и, прежде чем исчезнуть за поворотом, оглянулся и приветственно поднял руку.

– Странная парочка, – сказал Сережа задумчиво. – Интересно, зачем они все-таки приходили?

– Они приходили посмотреть, что мы за люди, – сказал папа. – Чтобы понять, не опасно ли жить с нами по соседству.

Помолчав немного, он продолжил:

– А еще, мне кажется, они приходили убедиться в том, что мы не будем возражать, если они тоже пороются в окрестных домах. Впрочем, если подумать, это одно и то же.

Когда Сережа с папой ушли, а Мишка, укрытый тулупом до самых глаз, угнездился на веранде, мы остались в доме одни – я, Ира и мальчик, и время тут же потянулось мучительно медленно. Этот дом был слишком мал для того, чтобы позволить нам не замечать друг друга; по крайней мере, так думала я, но она, казалось, была преисполнена решимости делать вид, что меня здесь нет. Ей было легче сделать это, с ней был мальчик, ее маленький союзник и собеседник, а у меня не было никого; даже Пёс, и тот ушел куда-то по своим делам сразу после завтрака. Вот на что это будет похоже, думала я, бесцельно слоняясь по крошечным заставленным мебелью комнатам, слушая, как они возятся и болтают, как они заняты друг другом. Тебе придется молчать весь день, каждый день, ожидая, когда вернется муж, и все время, пока вы будете с ней одни в этом охотничьем домике посреди пустоты, ты будешь чувствовать себя тенью. Нескладным новичком, школьником, которого не приняли в компанию, и никогда не научишься с этим мириться; ты же знаешь себя, ты можешь сколько угодно делать вид, что тебе это безразлично, но не умеешь справляться с тем, что тебя не любят, никогда не умела.

В конце концов я нашла книжку без обложки и двадцати двух первых страниц, «Хождение по мукам», первый том. Удивительно, как в каждом дачном доме, независимо от того, кто его хозяева, обязательно оказываются первый том «Хождения по мукам», или «Молодая гвардия», или какая-нибудь другая старая книга в потертом тканевом переплете с выдавленной надписью «издательство Детгиз, 1957 г.», даже если это новый дом, построенный несколько лет назад; словно эти книги заводятся сами по себе, стоит первый раз заколотить окна на зиму и уехать, просто вдруг возникают в самом пыльном незаметном углу, чтобы выпасть нам в руки в тот самый миг, когда мы маемся от дачной скуки и ищем, что бы почитать. Я обрадовалась первому тому. Вдруг где-нибудь найдется и второй, а впрочем, может, и не найдется. Мы не взяли с собой ни одной книги, не было места; забавно будет, если цивилизация погибнет – вся, целиком, и останемся только мы шестеро в потрепанном двухкомнатном домике посреди тайги, и единственной книгой, которая будет у нас с собой, той самой, по которой мы будем учить читать наших детей, окажется первый том «Хождения по мукам», без обложки и двадцати двух первых страниц.

Даже читая, устроившись на кровати в дальней комнате с отрывным календарем, на котором остановилось время, в той самой комнате, где я два дня думала, что умираю; даже сквозь стену, сквозь закрытую дверь я чувствовала ее присутствие, вызывающее и враждебное, так что ухо мое, щека и, пожалуй, вся половина тела, которой касались их доносившиеся через стену голоса, начинали неметь и мерзнуть. День все никак не заканчивался. Надо потерпеть, говорила я себе, скоро стемнеет и они вернутся, в ноябре темнеет рано, еще три часа, два, еще час; мы будем сидеть за столом, они станут рассказывать, что им удалось найти, и Сережа незаметно положит руку мне на колено; все эти мужчины, все трое – моя семья, моя в первую очередь, что бы она ни думала. Когда начало́ смеркаться, я отложила книжку, заварила нам с Мишкой по кружке чая с медом, надела куртку и отправилась на веранду. Я не могла больше ждать.

Мы прихлебывали сладкий горячий чай и смотрели на ворота сквозь обметанные инеем стекла; по мере того, как улица погружалась в темноту, нам казалось, что и наше ожидание становится все гуще, все материальнее с каждой минутой, и мы так были заняты этим ожиданием, что даже не могли разговаривать. Вдруг Мишка встрепенулся и вскочил, со стуком поставив кружку на подоконник. Зрение у него всегда было прекрасное; чтобы лучше видеть, я приложила обе ладони к ледяному стеклу и посмотрела между ними, как в подзорную трубу: действительно, возле ворот появился человек, но почему-то не спешил открывать их и просто стоял снаружи. На таком расстоянии я не могла определить, кто это – папа или Сережа, и только одно было совершенно ясно – он пришел один.

Мы подождали минуту. Человек за воротами не двигался с места; он по-прежнему стоял, спокойно и терпеливо, и это уже начинало меня беспокоить.

– Да что же он не заходит, – сказала я. – Мишка, тебе не видно, это Сережа или папа? Сощурившись, Мишка несколько секунд смотрел в окно. Наконец он повернул ко мне встревоженное лицо и сказал:

– Знаешь, мам, похоже, это кто-то другой. И я ни разу его здесь не видел.

Конечно, мы с Мишкой могли просто затаиться. Света на веранде не было, и с улицы человеку, стоявшему у ворот, было ни за что не догадаться о том, что его заметили. С минуты на минуту должны были вернуться папа с Сережей, которые оба – это я знала точно – взяли с собой оружие, и было совершенно очевидно, что им будет гораздо легче разобраться с этим очередным непрошеным гостем; им, а не мне, и тем более не Мишке. Лучшее, что ты можешь сделать, думала я, стоя в темноте на холодной веранде, это просто подождать, замереть. Они сейчас вернутся, прямо сейчас. Уже совсем стемнело, они появятся возле ворот, и все выяснится, не надо ничего предпринимать, нужно просто подождать немного. Одинокая фигура у ворот не шевелилась. К черту, подумала я внезапно, потому что никогда не умела как следует ждать. «Приготовь ружье», – шепнула я Мишке, приоткрыла дверь – она оглушительно скрипнула, – высунула голову на улицу и крикнула:

– Кто вы? Что вам нужно?

– Добрый вечер! – раздался голос, показавшийся мне знакомым. – Здесь очень темно, и я, к сожалению, не вижу вашего лица, но мне кажется, мы виделись с вами утром!

– Дай-ка мне фонарик, – сказала я, – и сиди здесь, держи ружье наготове.

– Я пойду с тобой, – твердо сказал Мишка.

Так мы и вышли к воротам: я с фонариком впереди, а за мной, в двух шагах – мой сын, весь день без движения просидевший на холоде с ружьем в руках. Как только мы остановились, слева мелькнула желтая тень; легко ступая по глубокому снегу, откуда-то из-за дома появился Пёс. Еще секунду назад его не было, и вот он уже сидел рядом, так близко, что я могла бы протянуть руку и положить ему на голову. Конечно, я совершенно не могла управлять им. Мне было неизвестно, как он поведет себя, если стоящий у ворот человек попытается причинить нам какой-нибудь вред, но почему-то именно то, что он был здесь, с нами, успокоило меня гораздо сильнее, чем Мишкино ружье.

– У вас очень красивая собака, – сказал человек, и только теперь я наконец узнала его, не по голосу даже, у меня всегда была отвратительная память и на голоса, и на лица, но эту манеру строить фразы, разговаривать так, словно мы встретились на оживленной городской улице, невозможно было ни с чем перепутать; просто вместо шерстяного пальто и несуразных блестящих ботинок на нем теперь были огромный бесформенный тулуп и надвинутый на самые глаза мятый треух с задорно торчащими в разные стороны ушами. Лицо под треухом было по-прежнему скорбное и какое-то очень усталое.

– Я вижу, вы переоделись, – сказала я, чувствуя, как пульс, стучавший в ушах, постепенно стихает.

– Простите? – он удивленно поднял брови. – А, да… Да, безусловно. Это был прекрасный совет. Впрочем, в этом маскараде я, вероятно, напугал вас, если судить по угрожающей позе, в которой замер ваш юный телохранитель. Поверьте мне, юноша, я совершенно не опасен. Как видите, я даже не решился постучать в вашу дверь. Мне казалось, кто-нибудь из вас непременно рано или поздно выйдет на улицу, и тогда я мог бы окликнуть…

– Зачем вы пришли? – спросил Мишка резко, оборвав его на полуслове; мне даже захотелось дернуть его за рукав, потому что человек, стоявший перед нами, выглядел таким слабым, таким обессилевшим. На него совершенно не нужно было кричать.

– Дело в том, – начал он и замолчал, словно подбирая слова. – Признаться, я составил целую речь, пока шел к вам, и, стоя здесь, у ворот, даже немного репетировал ее, но, боюсь, от волнения не сумею вспомнить ни единого слова. Мой зять… Видите ли, он в некотором роде неисправимый оптимист, мой зять. До недавнего времени я рассматривал это его качество скорее как достоинство, но теперь, в сегодняшних обстоятельствах, боюсь, он слишком… недооценивает всю серьезность ситуации. Я вижу, вы из той же породы людей, и возможно, в вашем случае это принесет свои плоды. Вы энергичны и, что очень важно – здоровы; кроме того, вас много. Мы прошли сегодня почти всю линию, которую вы любезно уступили нам, и не нашли почти ничего, что могло бы представлять какой-то практический интерес. Кроме дров, безусловно, которых здесь предостаточно, – он невесело усмехнулся. – Это дает основания рассчитывать, что, по крайней мере, мы умрем не от холода. Но вот голод… Голод нам очень угрожает. Понимаете, там, откуда мы приехали, поставки продовольствия прекратились уже несколько недель назад, и все, что у нас есть, это… в общем, боюсь, мы не дотянем и до конца недели. Мой зять по-прежнему уверен, что мы найдем какие-нибудь припасы, и потому отказался идти к вам за помощью, но я уже говорил вам – он оптимист, а я… я реалист и прекрасно понимаю…

Он говорил и говорил, торопливо, сбивчиво, и не смотрел на меня, а я с ужасом думала о том, что сейчас слова у него иссякнут, и он замолчит, и поднимет глаза, и мне придется, глядя прямо в эти глаза, слезящиеся от холода за тонкими стеклами очков, совершенно не идущих к этому залихватскому треуху, сказать ему «нет», и потому я не стала дожидаться, пока он закончит говорить и взглянет на меня, и выпалила неожиданно для себя самой, так громко, что он даже вздрогнул:

– Мне очень жаль.

Он умолк, но глаз не поднял, и все так же смотрел себе под ноги.

– Мне правда очень жаль, но мы ничем не сможем вам помочь. У нас впереди длинная зима, у нас дети, вы должны понять. Мы просто не можем себе позволить…

Я так боялась, что он станет уговаривать меня. Что он скажет – а как же мы, ведь у нас тоже дети, помогите хотя бы им, но он сдался сразу же, после первых же моих слов, и как-то весь поник, сделался совсем маленьким даже в огромном своем тулупе.

– Что ж, – сказал он медленно. – Конечно. Я понимаю. И совершенно не виню вас. Простите, что отнял у вас время. Доброй ночи, – и повернулся, и пошел прочь, скрипя валенками по снегу, а я светила ему фонариком вслед, для того ли, чтобы ему было видно дорогу, или потому, что мне самой нужно было видеть его еще хотя бы недолго; тулуп на спине разошелся, и из неровной длинной дырки вдоль шва торчали толстые нитки. Когда он почти уже скрылся из вида, я закричала ему вслед:

– Вы, главное, не сдавайтесь! Мы скоро уезжаем отсюда, сегодня или завтра. Это очень большой поселок, и в округе таких еще много. Тут во многих домах кладовки, и можно найти сахар, консервы… Варенье!..

– Да-да, варенье, – глухо сказал он, не оборачиваясь, и несколько раз кивнул; задорные уши его дурацкой шапки запрыгали вверх-вниз.

Потом он ушел. Мы стояли с Мишкой в глубоком снегу у ворот и смотрели в кружок света, отбрасываемый фонариком, в котором была теперь только пустая улица и широкая колея, оставленная нашими машинами.

– Здесь и правда можно много всего найти, мы же нашли, – сказал Мишка неуверенно.

– Ох, Мишка, – сказала я. – Простудишься, пошли домой.