Глава четырнадцатая

То, что я не умру, мы поняли не сразу. Следующие несколько дней и ночей слились и перемешались в моей памяти, превратившись в нескончаемый муторный сон, в котором жар сменялся ознобом, а жажда – дурнотой. Были моменты, когда потолок и стены снова надвигались на меня, как в ту ночь на чердаке, и казалось, что стоит мне только закрыть глаза, как комната, в которой я лежу, немедленно сожмется, съежится до микроскопических размеров и раздавит меня, но были и другие, когда вещи вновь оказывались на своих местах, страх сменялся сонным безразличием, и я просто лежала с открытыми глазами, рассматривая застежку спального мешка возле своей щеки или древесный мусор на полу возле печки.

Одно я знала точно: Сережа оказался в одной со мной комнате намного раньше, чем мы поняли, что я не умру. Я просто однажды открыла глаза и увидела, что он сидит рядом на кровати, одной рукой поддерживая мою голову, а другой прижимая к моим губам кружку с водой. Маски на нем не было, но ни я, ни он больше не заговаривали об осторожности, отчасти потому еще, что теперь в этом не было уже никакого смысла. Все время, пока я была уверена, что умираю, и потом, когда уже стало ясно, что этого не случится, я думала об одном и том же: оба мы – и я, и Сережа – в какой-то момент приняли решение, только решения эти были совершенно разными. Он снял маску и вошел в комнату, а я вернулась в дом и позволила ему это сделать. Именно поэтому через три дня, когда жар, мучивший меня больше всего, неожиданно начал спадать и я впервые смогла сесть на кровати и сама взять в руки чашку, я не задала ему ни одного вопроса, я просто не смогла, потому что если бы я спросила его о чем-нибудь, если бы я просто заговорила с ним о чем угодно в эти первые несколько часов, когда мы поняли, что я не умру, я бы обязательно произнесла это вслух. Именно поэтому все время, пока он сидел рядом со мной на кровати, то и дело поправляя мне подушку, и смотрел на меня, пока говорил «нет температуры, Анька, ты выздоравливаешь, Анька, ты не умрешь, Анька, я говорил тебе, что ты не умрешь», пока он улыбался, и вскакивал, и ходил по комнате, и снова садился рядом, трогал руками мой лоб, все это время я просто сидела, прислонившись к спинке кровати, прихлебывала чай, и молчала, и старалась не встречаться с ним взглядом.

А потом кто-то поскребся в дверь снаружи, и Сережа сказал: «Анька, к тебе гости, ты не помнишь, наверное, ты сама его впустила той ночью, и теперь он все время приходит и лежит у твоей кровати, иногда пропадает куда-то на несколько часов, но обязательно возвращается, я даже калитку теперь не закрываю», и тогда я повернула голову и увидела его. Шкура у него была действительно совершенно желтая, как у льва, и глаза были тоже желтые – светлые, как янтарь; мне казалось, у собаки не может быть таких глаз. Он просто вошел в комнату и сел на пороге, очень прямо, аккуратно подобрав под себя лапы, и стал смотреть на меня этими желтыми глазами, и я тоже смотрела на него, долго, до тех пор, пока не поняла, что могу теперь разговаривать.

Мы так и не узнали, что это было – вирус, смертельный для стольких людей и почему-то пощадивший меня, или просто последствия стресса, нескольких бессонных ночей и переохлаждения, и поэтому в следующие два дня по-прежнему никто не приходил, даже Мишка, я сама ему не позволила бы, я снова могла принимать такие решения теперь, когда знала, что не умру.

В эти дни мы часами сидели с Сережей у огня – он перенес мою кровать в центральную комнату, туда, где стояла большая печь, – и молчали словно два столетних старика, проживших бок о бок столько времени, что им уже совершенно нечего сказать друг другу. Пожалуй, столько тишины между нами не возникало ни разу за все время, пока мы были вместе. Это было настолько непохоже на нас прежних, что иногда я или он заводили разговор о чем-нибудь малозначащем, о какой-нибудь ерунде, просто для того, чтобы не молчать больше. Это были странные беседы, со множеством неловких пауз и неуклюжих попыток резко сменить тему, потому что о чем бы мы ни заговорили сейчас, когда у нас появилось много времени друг для друга и никуда не нужно было торопиться, рано или поздно мы натыкались на одну и ту же стену – глухую и непроницаемую, заставлявшую нас сбиваться на полуслове и отводить глаза. Оказалось, мы совершенно не готовы вспоминать ни о жизни, которую оставили позади и к которой уже не могли вернуться, ни о людях, которых знали в этой нашей прежней жизни; наверное, поэтому нам обоим хотелось, чтобы это вынужденное затворничество, в котором мы оказались, эта пауза, возникшая в середине пути, которую никто из нас не предвидел, поскорее закончились.

Иногда снаружи раздавался стук в дверь, и, накинув куртку, Сережа выглядывал на улицу. Приходил папа, иногда – Мишка, но на веранду не поднимались и разговаривали с Сережей через стекло. Они рассказывали новости, за которые мы оба были очень им благодарны, и не оттого даже, что эти новости были так уж важны для нас, а просто потому, что эти их неожиданные визиты давали нам хоть какую-то пищу для разговоров. Вернувшись в дом, Сережа говорил, улыбаясь: «Ну и родственнички у нас с тобой, Анька, кто бы мог подумать, школьник и профессор математики, ты не поверишь, они банду сколотили, повскрывали тут в округе все дома, влезли в чей-то погреб и утащили оттуда годовой запас варенья, консервы какие-то, керосин, даже бензопилу где-то нашли». Я была уверена, что ему самому до смерти хотелось поучаствовать в этих набегах, заняться каким-нибудь делом вместо того, чтобы сидеть несколько дней возле моей постели, в темном и душном чужом доме, но прежде, чем я успевала об этом заикнуться, он принимался чистить ружья, топить печку или готовить еду. Что бы он ни делал, я старалась не выпускать его из виду; «ты спи, Анька, тебе нужно много спать», говорил он, поднимая на меня глаза, но в эти несколько дней я спала неглубоко, урывками, словно боялась проснуться и обнаружить, что осталась одна, что его нет со мной.

В день, когда я смогла наконец подняться на ноги и сделать несколько шагов, не хватаясь за стену, Сережа затопил баню. Блаженно закрыв глаза, я лежала на нижней полке в темной, пахнущей разогретым деревом парилке и слушала, как шипит вода, испаряясь на раскаленных камнях, и с каждым осторожным вдохом, наполнявшим легкие обжигающим паром, с каждой каплей влаги, выступающей на коже, я чувствовала, как уходит, растворяется страх, крепко державший меня за горло все это время. А потом я поднялась, и Сережа окатил меня из ведра нагретой колодезной водой, которая смыла и два бессонных тревожных дня, проведенных в дороге, и последовавшие за ними четыре или пять дней, наполненных липким ужасом, смыла и унесла куда-то вниз, в щели между неплотно пригнанными досками пола.

Когда мы вышли из бани, разогретые, с влажными волосами, пёс сидел на улице возле самого крыльца, неподвижный и все такой же равнодушный, как сфинкс. В этот раз он даже не взглянул в нашу сторону.

– Как ты думаешь, может быть, это его дом, поэтому он и пришел? Может, он жил здесь раньше? – спросила я у Сережи, пока мы бежали от бани к дому.

– Кто?.. – рассеянно переспросил он, заталкивая меня на веранду. – Давай, Анька, быстро, голова же мокрая.

– Да пёс же, – сказала я, пытаясь обернуться и посмотреть, не идет ли он следом, но Сережа торопливо захлопнул дверь, отделяющую нас от холода:

– Вряд ли, – ответил он, когда мы были уже внутри, в тепле. – Во дворе нет будки. Какая разница? Иди, высуши волосы. Пора заканчивать твой карантин, поведу тебя в гости.

– Просто странно, – пробормотала я, послушно накрывая лицо полотенцем. – Откуда он тут взялся? Никого же нет, понимаешь? Где он спит, что он ест?

– Не знаю, как раньше, – сказал Сережа, смеясь, – но последние пару дней я точно знаю, что он ест и где спит. Давай-ка, отдохни немного, а я поищу тебе чистый свитер.

Дом, в который пришлось перебраться всем, кто испугался моей болезни, оказался еще меньше нашего: всего две крошечных комнатки и маленькая узкая кухня, где помещались только колченогий шаткий стол и несколько табуреток. Посреди дома, так же, как и у нас, установлена была массивная кирпичная печь, отдающая тепло во все стороны, только эта была оштукатурена, и ее грязно-белую бугристую поверхность покрывали трещины и копоть. Почти все пространство занимали кровати – разномастные, с железными спинками и продавленными матрасами. Их было слишком много, часть из них явно переехала сюда с соседних дач.

После уличной морозной свежести здесь, казалось, было совершенно нечем дышать. Пересушенный пыльный воздух сразу же запершил в горле, и я подумала – боже мой, девять человек в двух комнатах, это же настоящая ночлежка. Так, наверное, выглядел какой-нибудь детский приют времен Диккенса или тюремная камера, в этом же нельзя жить, это – вот это все – тесноту, запах, пыль, чужие вещи – невозможно выдерживать долго. Лёни с Мариной в комнате не было; Андрей лежал спиной к нам, подложив под голову свернутый спальный мешок. Рядом с ним я успела заметить напряженную, недовольную Наташину спину, а повернувшись чуть левее, к стене, наткнулась взглядом на Иру. Сидя вполоборота в изголовье кровати, она наблюдала за детьми, возившимися на полу возле печки. Я застыла на пороге, борясь с кашлем. Все были заняты разговором и даже не заметили, как мы вошли, и я не решалась сделать больше ни шагу. Может быть, оттого, что шагать было, в сущности, некуда, а может, испугавшись вдруг, что меня сейчас выгонят отсюда; все эти люди, большинство из которых были мне едва знакомы, в конце концов, могли и не верить в то, что мы с Сережей знали уже наверняка – я не умру. Это был необъяснимый, иррациональный приступ паники. Мне вдруг захотелось повернуться и выбежать обратно, на улицу, к торчавшему посреди двора кривоватому снеговику, одинокому свидетелю того, какую невыносимую смертельную скуку должны были чувствовать в эти четыре дня все, кто не был так занят собственной смертью, как я или Лёня, или содержимым соседских погребов, как папа и Мишка. Стоя на пороге, я впервые попыталась представить себе, каково нам будет там, на озере, дожидаться конца зимы в таком же крошечном домике, как этот, без водопровода, электричества и туалета, без книг и любимых телепрограмм, и главное – без малейшей возможности побыть вдвоем.

– …а я говорю, надо поискать еще! – судя по всему, мы вошли в разгар какого-то спора, потому что интонации у Наташи были одновременно и настойчивые, и раздраженные. – Тут домов пятьдесят, а то и больше. Наверняка найдется какой-нибудь более подходящий!

– Наташка, они все тут одинаковые, – сказал Андрей. – Просто одни с печками, а другие – без. Это не коттеджный поселок, черт возьми, тут обычное садовое товарищество под Череповцом, ну елки-палки, ты серьезно рассчитываешь найти тут приличный дом, с ватерклозетом и спутниковой тарелкой?

– Ты не знаешь точно, – ответила она запальчиво и повернулась к нам вполоборота; щеки у нее горели. – Ты за четыре дня два раза из дома вышел! Я уверена, можно найти что-то получше, чем вот это!

– Вы почему все внутри? – спросил Сережа у меня над ухом, и я вздрогнула, потому что на несколько минут совершенно забыла о нем. – Мы же вроде договорились, кто-то один всегда снаружи, смотрит на дорогу.

– Да ладно тебе, Серёга – махнул рукой Андрей, – здесь жизни нет. За четыре дня хоть бы собака пробежала.

Краем глаза я заметила движение в дальнем углу комнаты; откинув спальник, которым он был накрыт с головой, с кровати вскочил заспанный нечесаный Мишка и начал шнуровать ботинки:

– Я покараулю, – сказал он и радостно улыбнулся нам с Сережей. – Мам, садись на мою кровать.

Дверь за ним закрылась, а я огляделась по сторонам; сидеть и правда было больше негде. Боком пробираясь между остальных кроватей, я направилась в угол.

– Как ты плохо выглядишь, Аня, – сказала Наташа уже другим голосом. – Борис Андреич говорит, тебе лучше. Ты правда поправилась? Очень ты бледная…

– Все с ней в порядке, – оборвал ее Сережа. – Обычная простуда, я же говорил. Можно больше не волноваться.

Можно подумать, кто-то из вас волновался, думала я, устраиваясь на смятой неуютной кровати своего сына, и с удивлением поймала себя на том, что почти произнесла это вслух. Что со мной такое? Я никогда не умела говорить такие вещи, обычно я просто думаю их про себя. Черта с два вы волновались. Как вы торопились сбежать из дома, беспокоясь разве что о том, что забыли свою драгоценную сумку с тряпками; если я сейчас подниму глаза, готова поспорить на что угодно, вы до сих пор смотрите на меня так, словно у меня чума, словно находиться со мной в одной комнате опасно для вас. Четыре дня, и ни один из вас не пришел узнать, как мы, только папа и Мишка, только свои. Сейчас бы очень подошел один из этих неожиданных приступов кашля, которые так мучают меня в эти дни, сгибая пополам, не давая вдохнуть; забавно было бы взглянуть на ваши лица, если бы я закашлялась именно сейчас, закрыв лицо руками, долго, страшно, может быть, кто-то даже выскочил бы из комнаты. Матрас подо мной жалобно заскрипел и прогнулся почти до самого пола. Вы только посмотрите на эту кровать, самая узкая, самая развинченная, хотела бы я знать, было ли кому-нибудь из вас дело до того, ел ли он сегодня, не холодно ли ему спать здесь, в углу, под окном? Я сегодня же заберу его обратно в большой дом, а вы оставайтесь тут, в своей ночлежке, хорошо, что я не умерла, я сама о нем позабочусь. Удивительно, как быстро неловкость, с которой я входила, сменилась еле сдерживаемой, застилающей глаза яростью; кто бы мог подумать, что первой сильной эмоцией с момента, когда я поняла, что не умру, будет именно эта. Мне вдруг пришло в голову, что ни разу еще не обняла Сережу, что не успела даже потрогать сына руками, и вот я сижу здесь, на этой продавленной старой кровати, и боюсь поднять голову, чтобы не дать им увидеть мое лицо.

Я была так занята своими мыслями, что, наверное, пропустила целый кусок разговора. Справившись наконец со своим лицом, я смогла поднять голову и увидела Сережино, одновременно удивленное и растерянное, но слов его разобрать не успела. Наташа ответила ему:

– Так будет лучше, Сережка.

Она всегда называла его «Сережка», так небрежно, так бесцеремонно, словно это было самое обычное имя; когда мы с ним познакомились, я год училась произносить его и до сих пор иногда не могла этого сделать, я придумала ему тысячу ласковых прозвищ, но мне по-прежнему нелегко было называть его по имени, а она говорила «Сережка», как будто они сидели за одной партой. Подложив под себя ногу и слегка задрав подбородок, она смотрела на него снизу вверх, и тон у нее был обидно терпеливый, словно она говорила с ребенком:

– Мы здесь уже пятый день, и никого пока не видели. Здесь никого нет, понимаешь? Здесь безопасно.

– Безопасно? – переспросил Сережа. – В десяти километрах от города? Не смеши меня. Андрюха, да скажи ты ей…

– Не знаю, Серёг, – отозвался Андрей, не оборачиваясь, и пожал плечами, – по-моему, это вполне подходящее место, чтобы переждать.

– Переждать? – опять повторил Сережа; по голосу его было слышно, что он начинает сердиться. – Что переждать? Сколько переждать? Да мы даже не знаем, что там творится сейчас, в Череповце! Может быть, завтра или через неделю здесь появятся десятки людей! Сотни!

– Мы видели, что творится в городах, – сказала Наташа. – Эти люди еще неделю назад не смогли бы добраться сюда, а через какой-нибудь месяц там, наверное, вообще никого не останется.

– Да откуда ты знаешь! – он почти закричал, но тут же взял себя в руки и продолжил уже другим голосом: – Ну, хорошо, допустим. Допустим, что девять десятых жителей города умрет, только, ребята, подумайте еще раз, там триста тысяч человек. Хватит сотни, чтобы серьезно осложнить нам жизнь, а их будут тысячи, понимаете? Это чудо, что сюда до сих пор никто не явился. При желании от Череповца сюда можно даже пешком добраться. Надо ехать на озеро.

Дверь в соседнюю комнату приоткрылась, и на пороге показалась Марина. Ее эффектный куршевельский комбинезон снова стал безупречно белым, но волосы были в беспорядке; ты отстирала кровь с одежды, но четыре дня не мыла голову, подумала я, хотела бы я знать, как именно ты провела эти четыре дня, сидела ли у постели своего мужа, смотря ему в лицо, пока он спит, прислушиваясь к его дыханию, молилась ли про себя, не умирай, не оставляй меня, или ты потратила все время на то, чтобы убедиться, не бросят ли тебя здесь замерзать, если он все-таки умрет?

Марина плотно затворила за собой дверь, прижалась к ней спиной и сказала:

– Лёня не может пока ехать.

– Анька тоже не может, – сказал Сережа твердо. – Я не говорю, что надо ехать сегодня. Мы подождем еще два дня, может, три. Но потом мы поедем, слышите, даже если мне двое суток придется рулить самому, мы поедем все равно, потому что я абсолютно уверен, что здесь нельзя оставаться.

– Да мы даже не знаем, доберемся ли туда, – сказала вдруг Марина громко, словно то, что муж ее спит в соседней комнате, было сейчас неважно. – Мы в который раз уже меняем маршрут. А если не хватит бензина? Лёня говорит, у нас уже его недостаточно, чтобы туда добраться. А вдруг по дороге с нами случится что-нибудь еще? – она говорила так, словно в том, что случилось с ее мужем, была наша вина, как будто это мы уговорили их ехать, как будто, останься они в своем пижонском каменном доме, который не смогли защитить в первый же день, ничего этого не произошло бы.

– Это может случиться где угодно, – ответил Сережа примирительно, и я с удивлением поняла, что ее обвинительный тон подействовал, и он на самом деле чувствует сейчас себя виноватым. – И здесь скорее, чем на озере. Там никого нет…

– Вот именно, – перебила она его. – Никого и ничего! Ну что там такого на твоем озере? Сколько ты говорил там комнат – две?

Он кивнул, и тогда она шагнула вперед – резко, неожиданно, почти прыгнула, и обвела рукой тесную комнату, заставленную кроватями:

– Вот это видишь? Ты видишь этот кошмар? Нет, смотри, ты видишь, на что это похоже? И нас здесь всего девять. А там, на озере твоем, нас будет одиннадцать, понимаешь, одиннадцать, в двух комнатах! Как ты собираешься нас там разместить, интересно? Мы хотя бы нашли здесь кровати, а там? Мы что, будем спать на полу? Греться друг о друга?

– Зато мы будем живы, – сказал Сережа негромко, и после этих его слов наступила тишина. Стало слышно, как гудит огонь в печке и воет ветер за окном. Пора заканчивать этот базар, подумала я внезапно. Мой сын там, на улице, совсем один; в этом домике даже нет веранды, он, наверное, совсем замерз на ветру, пора забирать его отсюда, и пусть они делают, что хотят.

Я поднялась с продавленной кровати, которая снова жалобно заскрипела, расправляя ржавые пружины, и сказала:

– Ох, да какого черта. Знаете, что – хватит уже, – и все посмотрели на меня, даже дети, игравшие на полу. – Я никак не пойму, о чем мы тут спорим. Завтра, крайний срок – послезавтра мы отсюда уезжаем. И если кто-то из вас вдруг захочет остаться здесь – да оставайтесь, в конце-то концов.

Я начала пробираться к выходу, к Сереже, но он не собирался еще уходить, и все так же медлил возле двери, держа в руках куртку, переводя взгляд с одного лица на другое; видно было, что разговор этот для него еще не закончен.

– Ты же поедешь, Ир? – спросил он наконец, и я быстро подняла на него глаза, мне было важно, куда именно он смотрит – на нее или на мальчика, сидевшего на полу возле печки; я даже обернулась вместе с ним, чтобы угадать направление его взгляда, и не угадала.

Мальчик сидел спиной, не отрываясь от игры, а она взглянула Сереже прямо в лицо и медленно, не говоря ни слова, кивнула, просто кивнула, и клянусь, я почувствовала сожаление всего на секунду, не больше, а потом обрадовалась, потому что знала точно, что без нее Сережа не уедет отсюда, ни за что не уедет, несмотря ни на что.

– Пап? – спросил тогда Сережа.

– Я уже третий день с этими идиотами спорю, – тут же отозвался папа, которого я почему-то даже не заметила до этой минуты, так он тихо, неподвижно сидел, пока я следила за остальными. – Как только будете готовы, поедем. Даже если Анька не сможет пока рулить, три водителя на две машины – разберемся как-нибудь. Не успел тебе сказать, Сережа, мы с Михаилом сегодня роскошную нашли рыболовную сеть. Вещи переберем, надо бы место в багажниках освободить, мы нашли тут кой-чего в этом поселке.

– Кстати, о вещах, – сказала Наташа и резко замолчала, потому что Андрей, приподнявшись на локте, обернулся к ней; она выдержала его взгляд и продолжила секунд через десять, с вызовом в голосе: – Ну что? Что? Мы же говорили об этом вчера. Давайте сразу всё и решим, раз такое дело.

– Решим что? – спросила я, хотя понимала уже, о чем пойдет речь; странная штука, эти люди ничем не могут меня удивить, все ясно, все предсказуемо, даже смешно.

Она опустила голову и стала смотреть себе под ноги, в темноту под кроватями, и поспешно продолжила, словно боясь, что, если остановится, ей уже не хватит духу закончить фразу:

– Нам нужно решить вопрос с припасами. Нашей с Андреем еды на пятерых не хватит, – она не поднимала глаз, словно там, под кроватями, и находился этот ее невидимый собеседник, которого ей нужно было убедить. – А у Лёни с Мариной, между прочим, почти ничего нет. Надо все посчитать, и…

Тут она замолчала, и тогда ее муж наконец медленно сел на кровати и как будто нехотя произнес:

– Серёг, нам как минимум понадобится ружье. И патронов хотя бы пару коробок. Я так понял, у вас же три?

Я уже открыла рот. Мне просто понадобилось время, чтобы вдохнуть, и я тут же закашлялась, так невовремя, так некстати, и пока я боролась с кашлем, Сережа, не глядя на меня, как делал всегда, когда принимал решение, с которым я ни за что не согласилась бы, успел сказать «ну, может, одно я мог бы оставить…», а я все еще кашляла, из глаз текли едкие слезы, прекрати, прекрати немедленно, говорила я себе, сейчас нельзя, и тут заговорила Ира, не сказавшая ни слова с минуты, когда мы с Сережей вошли в дом. Она говорила очень тихо, но именно поэтому, наверное, никто не перебил ее.

– Не вижу смысла оставлять им ружье, – сказала она, скрестила руки на груди и спокойно, холодно посмотрела на Сережу. – Раз им кажется, что здесь безопасно, они справятся и без него. А там, куда мы едем, нам понадобятся все три. Даже если мы никого там не встретим, нам придется охотиться, чтобы перезимовать. Наших запасов еды, – она сделала акцент на слове «наших», – тоже не хватит, чтобы пережить зиму вшестером. Мишка ведь умеет стрелять, Аня? – и она взглянула на меня, тоже в первый раз за сегодняшний день.

– Конечно, – сказала я хрипло, надеясь, что голос мой не будет дрожать. – И между прочим, я тоже. Я тоже неплохо стреляю. Так что, на самом деле, у нас ружей даже меньше, чем нужно.

– Так же, как и еды, – сказала Ира и улыбнулась.

Снова стало тихо. Из-за двери было слышно теперь, как негромко, размеренно дышит Лёня во сне. Ясно было, что ничего еще не закончилось, и я готовилась к продолжению; почему-то я была не уверена, что Сережа в этом споре окажется на моей стороне, но теперь я знала точно, как именно этот спор закончится, и перестала волноваться. Стоять мне было уже трудно, но внутри я была совершенно спокойна; на самом деле, у нас их четыре вместе с папиным карабином, подумала я про себя, но вслух говорить не стала. В конце концов, и Сереже, и папе и без меня было прекрасно известно, сколько у нас ружей.

Папа, по-прежнему еле заметный в полумраке, неожиданно коротко хохотнул:

– Однако, баб ты себе выбираешь, Сережка, – и открытой ладонью хлопнул себя по колену.

Кто-то из них наверняка возразил бы, и я даже начала гадать – кто именно. Марина, застывшая посреди комнаты? Наташа, сердито скривившая рот, или привставший на своей кровати Андрей? Но снаружи раздался вдруг громкий стук, как будто стучали с размаху, кулаком, и взволнованный Мишкин голос произнес:

– Выходите быстрее! У нас гости!

Не знаю, почему я выскочила на улицу вместе с мужчинами. Остальные женщины остались внутри: Ира с детьми, Марина и Наташа, а я сделала это машинально – ударила дверь плечом и выбежала, на ходу натягивая куртку, даже раньше Сережи, который почему-то замешкался у самой двери и которого мне пришлось оттолкнуть, чтобы открыть ее, и уж точно раньше папы и Андрея, сидевших далеко в глубине комнаты. Может быть, я выскочила первой потому, что стояла сразу возле выхода и просто ни о чем не успела подумать. А может, я торопилась потому, что там, снаружи, был мой сын, один и без оружия. Как бы там ни было, добрых полминуты мы с Мишкой оставались на улице только вдвоем. Из-за двери, которую я не закрыла за собой, слышны были громкие взволнованные голоса, что-то с грохотом упало на пол. Я знала, что вот-вот все они появятся здесь, только Мишка к этому моменту успел уже отойти от крыльца и продолжал идти вперед, к воротам, напряженно вглядываясь куда-то в темноту улицы, туда, где в густых сумерках темнели засыпанные снегом Лендкрузер и серебристый пикап, и я никак не могла позволить ему идти дальше одному. Почему-то я была уверена, что окликать его сейчас не имело смысла, так что сделать можно было только одно – догнать его и положить руку ему на плечо, и тогда только он вздрогнул и остановился, и молча кивнул куда-то в сторону улицы. Я посмотрела в том же направлении и увидела, на что он мне показывает – сразу за пикапом, возле накрытого тентом прицепа, стоял человек.

Несмотря на шум, доносившийся из дома и слышный даже здесь, возле ворот, казалось, он не замечает нас. По крайней мере, он вел себя так, словно был совершенно один на узкой, перегороженной большими машинами дороге. Он осторожно обошел вокруг прицепа, внимательно рассматривая его, а затем протянул руку и, наклонившись, попытался отогнуть тент, заглядывая внутрь. В этот самый момент позади заскрипели наконец по снегу торопливые шаги, и над моим левым плечом вспыхнул яркий, слепящий сноп света, заставивший стоявшего на дороге человека выпрямиться, повернуться к нам, и, прищурившись, загородить глаза рукой.

– Эй! – резкий, отрывистый Сережин окрик взрезал безлюдную дачную тишину, как будто распорол ее надвое. – А ну отойди от машины!

И сразу стало очень шумно: подоспевшие папа и Андрей тоже что-то закричали, но незнакомец, появившийся из ниоткуда, словно он материализовался прямо здесь, посреди темной улицы, в защитного цвета «аляске» с огромным меховым капюшоном, аккуратной вязаной шапочке и теплых лыжных перчатках, вместо того чтобы испугаться и замереть, неожиданно улыбнулся – немного неуверенно, но вполне доброжелательно, и помахал рукой, и пошел к нам со словами:

– Всё в порядке, ребята, всё в порядке…

– Стой, где стоишь! – так же резко крикнул Сережа.

Оглянувшись, я поняла, что его задержало; в правой руке, на уровне бедра он держал карабин, а в левой – длинный черный автомобильный фонарь. Незнакомец в «аляске» пожал плечами и слегка покачал головой, словно удивляясь про себя, но остановился и поднял вверх обе руки, как мне показалось, полушутливо, во всяком случае, совсем без страха, и заговорил спокойным ровным голосом, и остальные сразу замолчали, чтобы расслышать его:

– Стою, стою. Все нормально, ребята, мы просто дом ищем. Теплый дом – переночевать. Начали с этой улицы, не хотелось далеко вглубь забираться. Там все снегом завалено, а у нас колеса не так чтобы очень большие, не то что ваши. Увидели колею и свернули. Да вон машина наша, – и он махнул рукой куда-то за спину, в конец улицы, где из-за поворота действительно торчала темно-синяя морда широкого микроавтобуса. Сережа, мгновенно среагировавший на движение, вскинул карабин чуть выше:

– Ты руками не особенно размахивай, – сказал он, правда уже не так резко, как в начале.

– Не буду размахивать, – примирительно отозвался тот и снова поднял руки. – Строгий ты какой. Ладно тебе, не кричи. Игорь меня зовут, – тут он сделал было движение, словно собирался протянуть Сереже руку, но потом передумал и оставил обе руки вверху. – Жена у меня там, в машине. Жена и две дочки. И родители жены. Мы из Череповца едем, нам просто переночевать надо. Мы с дороги заметили дом с трубой, окна у вас темные, я снаружи не разглядел, что занято. А потом машины ваши увидел. Поищем другой дом, вон их тут сколько, – и он опять улыбнулся.

Несколько секунд было тихо, а потом папа шагнул вперед, чтобы попасть в луч Сережиного фонаря, и произнес:

– Ну вот что, Игорь. На этой улице всего два теплых дома, и оба заняты уже. Ты давай-ка, проезжай чуть вперед, там снег не очень глубокий. Там прямо на следующей линии сразу несколько с печками, выбирайте любой, – он показал направление, и незнакомец, проследив за его рукой, благодарно кивнул; заметив, что он не двигается с места, папа продолжил:

– Ты руки-то опусти, ладно. Иди уже, твои там тебя заждались, наверное. Завтра будем знакомиться.

Человек в «аляске», назвавшийся Игорем, снова кивнул и сделал движение, чтобы уйти (мы молча смотрели ему вслед), но затем остановился и оглянулся еще раз:

– А много вас?

– Нас-то много, – тут же отозвался папа настороженно. – Давай, иди, не задерживайся.

– Ладно, ладно, – миролюбиво сказал тот. – Поселок большой, места всем хватит.

Он успел сделать шагов десять, когда папа еще раз окликнул его:

– Эй, как тебя, Игорь! Что там, в Череповце?

В этот раз человек в «аляске» не стал оборачиваться, а просто остановился, смотря себе прямо под ноги, словно разрезанный пополам лучом света; видно было только его спину и мохнатый широкий капюшон. Несколько секунд он просто стоял так, не двигаясь, а потом негромко бросил через плечо:

– Плохо в Череповце, – и шагнул в темноту.

В натопленном доме к нашему возвращению царила тихая паника: дети были одеты, Ира с Наташей сновали вокруг, поспешно распихивая вещи по брошенным на кроватях сумкам. В дверном проеме, ведущем в дальнюю комнату, стоял Лёня, тяжело опираясь о стену, бледный, в испарине, но тоже одетый, а рядом с ним на полу на корточках сидела Марина и шнуровала ему ботинки. Когда мы вошли, все они замерли и посмотрели на нас.

– Отбой, – сказал папа с порога, – ложная тревога. Беженцы из Череповца, парень молодой с женой, детишки у них с собой.

Марина бросила сражаться со шнурками Лёниных ботинок и вдруг, обняв мужа за ногу, не вставая с корточек, беззвучно заплакала. Он беспомощно обвел нас взглядом и положил руку ей на голову; видно было, что стоит он из последних сил, и Сережа, склонившись, попытался поднять Марину на ноги, но та еще крепче сцепила руки и яростно замотала головой.

– Ну ладно, ладно, Маринка, Дашку напугаешь, – слабо сказал Лёня.

– А ну, хватит! – резко сказала Ира. – Прекрати истерику, ему надо лечь, ты слышишь?

Марина вздрогнула и опустила руки. Не поднимая головы, притянула к себе девочку, молча стоявшую тут же с пальцем во рту – маленькое невозмутимое личико, немигающие глазки, – и стала расстегивать на ней комбинезон.

– Не знаю, – сказала я. – Мне он не понравился почему-то, этот Игорь.

– Как будто тебе вообще кто-нибудь нравится, – фыркнула Наташа, и я удивленно взглянула на нее; появление незнакомца в «аляске» заставило меня забыть о том, на какой неприятной ноте прервался наш разговор.

В одном ты точно можешь быть уверена, подумала я, ты мне не нравишься никакая – ни прежняя, с широкой улыбкой, маскирующей тщательно продуманные колкости, ни теперешняя, не считающая нужным улыбаться. Ты права, я не люблю вас – ни тебя, ни твоего барственного надутого мужа, который за четыре дня два раза вышел из дома, пока папа с Мишкой обежали всю округу, но уверен при этом, что мы должны поделиться с ним запасами еды. К черту вас обоих, столько лет ездить к вам в гости, обжигаясь о твои жалящие улыбки, сидеть за ужином и страстно, мучительно мечтать том, чтобы схватить со стола что-нибудь стеклянное, дорогое и метнуть в стену – так, чтобы осколки брызнули во все стороны, и стереть эту ядовитую улыбку с твоего лица. Господи, как же мне надоело притворяться. Да, это правда, вы мне не нравитесь. Вы мне не нравитесь.

В ушах у меня шумело; я и представить себе не могла, что в состоянии сейчас, еле стоя на ногах, так разозлиться. Как же это было хорошо – злиться, волноваться, чувствовать что угодно, кроме тупой безразличной обреченности; я почувствовала, как уголки губ невольно ползут вверх. Если я сейчас рассмеюсь вслух, они подумают, что я сошла с ума.

– А что тебе не понравилось, Анюта? – спросил папа. – По-моему, нормальный парень. Ну, ищут люди дом, у нас же и правда все окна снаружи темные.

– Может быть, вы и правы, – сказала я ему. – Только мне показалось, его интересовал не дом, а наши машины. Может, пойдем проверим?

Словно по команде, мы засобирались. Каким-то образом сразу стало ясно, что в большой дом мы уходим не все, это даже не пришлось обсуждать. Сережа сказал Ире: «Давай бери Антошку и пойдем», папа закинул на плечи свой рюкзак, Мишка подхватил Ирину сумку, и мы потянулись к выходу. Лёня уже вернулся в свою комнату, и Марина хлопотала вокруг, помогая ему раздеться; Наташа снова уселась на кровать, поджав под себя ноги, а Андрей все медлил возле двери с курткой в руках. Он посторонился, пропуская нас, и заговорил только в последнюю секунду:

– Серёг, – произнес он с явным усилием. – Может, я все-таки забегу за ружьем?

Но Сережа был уже снаружи и не услышал его.

Я задержалась возле двери, подняла к нему лицо и произнесла с удовольствием, с самой сладкой Наташиной улыбкой, на которую была сейчас способна:

– Зачем вам ружье? Здесь же безопасно. За четыре дня даже собака не пробежала.

Он не ответил и, прищурившись, посмотрел мне прямо в глаза; и что-то такое появилось у него во взгляде, отчего мне тут же расхотелось улыбаться, разговаривать и спорить. Я почувствовала, как ужасно устала, как хочу добраться до кровати и лечь.

– У Лёньки где-то был травматический пистолет. Ты спроси у него, пока он не заснул, – сказала я и поспешно выскочила во двор.

До нашего дома было от силы шагов пятьдесят. В свете Сережиного фонарика уже видны были Паджеро и Витара, стоящие у забора, но, стоило нам выйти за ворота, голова у меня закружилась; я сразу шагнула мимо колеи и увязла по колено снегу. Пытаясь выбраться из сугроба, я глубоко вдохнула обжигающий морозный воздух и тут же закашлялась, и Сережа остановился, оглянулся и вернулся за мной. Крепко обхватив меня за плечи, он повел меня к дому, почти потащил, быстро, обгоняя остальных, бормоча мне на ухо:

– Дураки мы с тобой, Анька, столько времени на улице, свалишься опять ночью с температурой. Пошли скорей в тепло, пошли-пошли!

Ира и мальчик замешкались посреди глубокой колеи. Когда мы поравнялись с ними, она подняла голову и сказала:

– Сережа, возьми Антошку на руки. Снег глубокий, ему не пройти.

Несколько секунд Сережа наблюдал за тем, как Антон неуклюже шагает, проваливаясь в снег; почувствовав, что на него смотрят, мальчик обернулся и молча поднял вверх руки в вязаных голубых варежках. Закинув карабин за плечо, Сережа опустился на корточки и подхватил сына на руки, «давай, Антон, обхвати меня за шею», сказал он, и второй рукой снова крепко прижал меня к себе. Мы сделали еще несколько шагов. Бесполезный теперь фонарик отбрасывал прыгающий светлый кружок куда-то вбок, в придорожную канаву с обугленными морозом, почерневшими прутьями сорняков. Бедный мой, бедный, думала я, пытаясь попасть с ним в шаг, отныне не будет тебе покоя; всякий раз, стоит тебе взять меня за руку, стоит тебе только поглядеть на меня, она тут же предложит тебе подержать младенца, а я буду виснуть у тебя на второй руке. Мы по-прежнему почти бежали – торопливо, запыхавшись; я не буду играть в эти игры, подумала я, ни за что не буду, только не с тобой, и осторожно вывернулась из-под его руки, и сказала «нормально, я дойду», и пошла медленнее.

Возле дома нас ждал пёс. Он сидел на снегу возле деревянных ступенек, словно ему совершенно не было холодно. Когда мы открыли калитку, он повернул голову и бесстрастно взглянул на нас.

– Собака, – тихо сказал мальчик и протянул руку.

– Не подходи к ней, Антон, – быстро сказала Ира. – Это чужая грязная собака, вдруг она кусается.

– Он не грязный и не чужой, – сказала я. – И он не кусается, – и тут же подумала, откуда я знаю, кусается он или нет, любит ли он детей, любит ли он кого-нибудь вообще; на самом деле, я совсем ничего не знаю о нем, кроме того, что он нашел меня в сугробе четыре дня назад и с тех пор иногда приходит на меня посмотреть.

Я подошла и села с ним рядом на корточки. Пёс не шевелился.

– Антон! – повторила Ира, когда за моей спиной захрустели осторожные шаги.

– А как его зовут? – спросил мальчик, и тогда я протянула ладонь и положила ее на большую голову, прямо между длинными лохматыми ушами. Желтые глаза вспыхнули на мгновение и погасли; он зажмурился.

– Его зовут Пёс, – ответила я. – И пока мы будем спать ночью, он будет нас охранять.

Мы вошли в дом, и пока остальные шумели, раскладывая вещи и двигая кровати, пока готовили ужин, я повалилась на топчан в дальней комнате и заснула под звуки их голосов, крепко и без сновидений, и проснулась только утром, поздно и голодная как волк.