Глава двенадцатая

…если открыть на секунду глаза, видно, что снаружи по-прежнему ночь, черное маленькое окошко над нашими головами, квадратный кусок расшитого звездами неба; тихо и холодно, очень холодно, и нужно натянуть одеяло до подбородка, но руки не слушаются, небо вдруг сдвигается с места, звезды смещаются, оставляя хвостатые следы, черный квадрат окна́ надвигается, увеличивается в размерах, пыльный промерзший чердак наконец исчезает, и вокруг не остается никого; это совсем не страшно, лежать на спине и смотреть вверх, в зимнюю черноту, без мыслей, тревог и страхов, мы так хорошо умеем это в детстве – отойти на шаг в сторону и заставить весь мир исчезнуть, просто отвернувшись от него, выключить звуки, упасть в сугроб, раскинув руки, запрокинуть голову и замереть, ощущая только покой, тишину и холод, неопасный, усыпляющий, чувствовать, как неторопливо, словно огромный кит, движется под тобой планета, не замечающая тебя, не знающая о тебе; ты всего лишь крошечная точка, пунктирная линия, от тебя ничего не зависит, ты просто лежишь на спине, а кто-то везет тебя, тянет вперед, словно на санках, мама оборачивается и говорит – Аня, ты не замерзла, потерпи немного, мы почти дома, ты не видишь ее лица, только небо, которое движется – вместе с тобой, но медленнее, чем ты, даже если закрыть глаза, даже если заснуть, движение продолжается, и темнота, и холод; холод, не оставляющий тебя.

Я выныриваю на мгновение; Сережи нет, пыльный сырой топчан, молчаливая чужая рухлядь, обступающая его со всех сторон, жесткие пружины, впивающиеся в спину, и нет сил повернуться; холодно, хочется пить. Молния спального мешка царапает щеку, и трудно держать глаза открытыми; всякий раз, с усилием поднимая веки, я вижу, что стены приблизились на шажок, а потолок чуть опустился, и хотя небо со всеми своими звездами снова зажато в маленькую оконную рамку, если приглядеться, можно увидеть, как оно дрожит, вспучивая стекло, готовое ворваться и снова накрыть меня с головой.

Наверное, так дома́ сопротивляются вторжению, насылая на заснувшего чужака безнадежные, нескончаемые ночные мороки, тоскливые сны, в которые вплетается каждый негодующий вздох ветра в дымовой трубе, каждый незнакомый запах или звук, исторгаемый потревоженным жилищем, принадлежащим кому-то другому; старые вещи, стены и скрипучие лестницы пытаются хранить верность своим хозяевам, даже если те давно уже сгинули и никогда больше не вернутся. Ты можешь делать вид, что не замечаешь этой враждебности, этого возмущения и не чувствуешь попыток вытолкнуть тебя, но стоит заснуть, и ты немедленно становишься беззащитен и слаб и не можешь сопротивляться.

Когда я в следующий раз открыла глаза, все исчезло: сжатое оконной рамой черное небо, скрипы и вздохи; вещи перестали двигаться, стены отступили. Из-под потолка, сквозь маленькое окошко заглядывал теперь тусклый бессолнечный зимний рассвет, освещая пыльный захламлённый чердак, так напугавший меня ночью и такой будничный теперь. Все было снова в порядке, остались только холод и жажда. Спустив ноги с топчана, я какое-то время безвольно сидела, собираясь с силами, чтобы встать; мне просто нужно уйти отсюда, вернуться вниз, в тепло, съесть что-нибудь горячее, и я сразу почувствую себя лучше.

Я с трудом зашнуровала ботинки – пальцы никак не хотели слушаться, и шнурки все время выскальзывали, – накинула куртку и пошла к лестнице.

Внизу, на веранде, в старом кресле дремал Андрей, плотно завернувшись в свою теплую «аляску» и спрятав нижнюю часть лица под поднятым воротником. Сережино ружье стояло тут же, прислоненное к стене. Стекла замерзли настолько, что сделались непрозрачными. Не было видно совсем ничего, словно ночью, пока мы спали, чья-то гигантская рука вырвала дом вместе с верандой из земли и утопила в молоке. Услышав мои шаги, Андрей встрепенулся, поднял голову и кивнул мне:

– Адский холод был ночью, – сказал он, зевая. – Градусов тридцать, наверное.

На подоконнике рядом с ним стояла дымящаяся чашка с чаем, пар от которой понемногу плавил покрывшую стекло ледяную корку.

– Иди внутрь, погрейся. Нам повезло, день сегодня пасмурный, дым из трубы с дороги не видно. Можно печку топить спокойно.

Обступившая веранду молочная белизна ослепила меня, но внутри дом был погружен в полумрак, и хотя доски, закрывавшие окна ночью, были теперь сорваны, света все равно было недостаточно, и я замерла на пороге, дожидаясь, пока глаза привыкнут к темноте. Уютно пахло свежесваренным кофе.

– Дверь закрывай поскорее, – раздался Ирин голос. – Детей простудишь.

– Проснулась? – Сережа поднялся мне навстречу. – Я не стал тебя будить, ты вертелась всю ночь. Садись за стол, Анька, завтрак уже готов.

При мысли о еде меня замутило.

– Я не хочу есть, – сказала я. – Ужасный матрас, у меня все тело болит. И еще я страшно замерзла там, наверху. Я посижу немножко у печки. Потом поем, ладно?

Не хотелось даже снимать куртку, словно холод, мучивший меня всю ночь, затаился где-то внутри, под кожей, в костях и позвоночнике, а расстегнувшись, я только выпустила бы его наружу, и он тут же заполнил бы здесь каждый угол, выдавил из крошечной комнаты все хранящееся в ней тепло прямо сквозь трещины в рассохшихся окнах, и я уже никогда не согрелась бы. Я прижалась плечом к кирпичному печному боку, не боясь ни испачкаться, ни обжечься; если бы можно было, я легла бы прямо на пол, возле приоткрытой топки, как собака, чтобы не упустить ни капли исходящего от нее тепла, чертова печка, почему-то совсем не греет.

– То есть как – не хочу? – спросил Сережа. – Да ты целый день вчера ничего не ела. Давай-ка за стол. Мишка, налей ей чаю. Аня, ты слышишь? Сними хотя бы куртку, здесь жарко.

Даже с места не сдвинусь, думала я, опускаясь на корточки возле печи; шершавый кирпич легонько царапнул мне щеку. Надо хотя бы немного согреться, оставьте меня здесь, не нужно мне вашего чая, просто не трогайте меня.

– Анька! – повторил Сережа, голос у него был сердитый. – Да что с тобой такое?

– Ничего, – сказала я, закрывая глаза. – Просто мне холодно, ужасно холодно. Я не буду есть, мне ничего не нужно, я просто хочу согреться.

– Ты сказала, у тебя болит все тело? – спросила Ира резко, и какое-то неприятное напряжение в ее голосе на мгновение выдернуло меня из равнодушного, сонного забытья, уже начинавшего накрывать меня непроницаемым глухим колпаком, словно я забыла о чем-то и вот-вот вспомню. Я с усилием открыла глаза. Комната расплывалась и дрожала, я увидела Сережу, поднявшегося со своего места, Мишку с кружкой горячего чая в руках, а за ними – искаженное страхом Ирино лицо, бледный восклицательный знак, который немедленно швырнул меня на ноги – в один миг, так, что закружилась голова, словно кто-то оглушительно рявкнул мне в ухо. С грохотом обрушился стоявший возле печки стул, который я задела локтем.

– Не подходи ко мне! – крикнула я Мишке, и он сразу остановился как вкопанный; так резко, что немного чая выплеснулось из доверху налитой кружки и увесистой каплей шлепнулось на пол. Он ничего еще не понял, так же, как и застывший озадаченный Сережа, не успевший сделать ни шагу.

– Не подходите ко мне, – повторила я, и прижала обе руки ко рту, и начала отступать назад, до тех пор, пока не уперлась спиной в стену, и все это время я видела только Иру. Одной рукой она прижимала к лицу полотенце, а второй – закрывала лицо сидящего рядом мальчика.