Глава 12. В Омск!

Вернувшись из травмпункта в райотдел, я узнал удручающую новость: оказывается, жертвы были напрасны – цыгане, отъехав от города на десяток километров, дернули стоп-кран, вышли в чистом поле и растворились на просторах нашей области. Куда делся прибалтийский корреспондент, никто не знал. Возможно, его вообще не было в поезде.

В отделе я первым делом поднялся к начальнику РОВД. У него в кабинете покуривали, обсуждая прошедшее утро, Васильев и замполит.

– Я прибыл, – нарочито шамкая распухшей губой, доложился я.

– Прибыл и прибыл, черт с тобой, – пробурчал Малышев.

– Дай-ка я на тебя посмотрю, – замполит подошел ко мне, попросил вывернуть губу наизнанку. – Мать его, из-за каких-то цыган половина отдела искалечена. Кого будем на Девятое мая в оцепление выставлять?

– В День Победы обычно все спокойно проходит, – заметил Васильев. – Ветераны огненными шарами не бросаются. Андрей, расскажи-ка нам, что у тебя перед самым отъездом поезда произошло?

– Вышла в тамбур старуха, злая и страшная, как ведьма. На шее у нее было ожерелье из маленьких крысиных черепов, на одном рукаве нашита скандинавская руна «Волчий крюк», на другом – дракон масляной краской нарисован. Верхние клыки у нее свисали на нижнюю челюсть, из уголков рта капала ядовитая слюна.

Замполит и Васильев недоуменно переглянулись. Начальник милиции показал им жестом: «Пускай продолжает».

– Взгляд у старухи был зловещий. Так на охотника с ножом смотрит попавший в капкан волк. Охотник-то думает: «Волк ослаб, сейчас я подойду и зарежу его». А волк хоть и потерял много крови, но силы у него еще есть. Он весь сжался в пружину и ждет, когда настанет время для последнего прыжка охотнику в горло. Вот такой у старухи был взгляд. Я хотел ей сказать: «Гражданка, вы не нервничайте, в вашем возрасте волноваться нельзя». Но ничего не успел сделать. Старуха посмотрела на меня и как закричит: «Карабут!» Я опешил, не знаю, как ей объяснить, что неприличными словами в общественном месте выражаться нельзя. Тут бабуля сунула руку в мешочек на груди, достала горсть порошка и взорвала нас с Горбуновым.

– Андрей Николаевич, – спокойно и рассудительно обратился ко мне Малышев, – скажи, когда тебе врачи губу штопали, они, часом, голову тебе не проверили? Здорово смахивает, что цыгане тебе так по черепушке въехали, что у тебя шарики за ролики заскакивать стали.

– Ничего у меня в голове не стряслось, – «обиженно» пробормотал я. – Не хотите слушать правдивый рассказ, могу все по-другому объяснить. Мы стояли у тамбура. Как по команде все цыганки из него вышли, и появилась старуха, похожая на ведьму из детских кинофильмов. Она бросила в нас порошок, который вспыхнул в воздухе, как фосфорная бомба.

– Она точно кричала «карабут»?

– Точнее не придумать. Я потом ей это слово вслед кричал. А что, кто-то знает, как оно переводится?

– В том-то и дело, – усмехнулся Малышев, – что никто не знает, что это слово означает, но все же умные, все только и переспрашивают: «Она точно «карабут» кричала, вы ничего не путаете?» Мне за утро уже сто человек из областного управления позвонили, всех «карабут» интересует.

– Я думаю, – сказал я, – что «карабут» означает или «Смерть тебе!», или «Будь ты проклят!». По поводу бомбы у меня вот какие мысли. У старухи есть порошок, который вспыхивает на воздухе. Пока порошок у нее в сумочке на груди, он в контакт с окружающим кислородом не вступает. Потом она берет его в руку, и порошок меняет свои химические или физические свойства. Она или нагревает его теплом руки, или у нее ладошка такая потная, что порошок становится взрывоопасным.

– Знаешь, как это со стороны выглядело? – спросил Васильев. – Стоишь ты, губу разбитую платочком вытираешь. Рядом Горбунов шлангом машет. Взрыв, вспышка, вокруг вас огненный клубок. Я думал: все, больше вас в живых не увижу. Представьте, мужики, стоят мои орлы, и вдруг вокруг них образуется огненный шар. Жуть! Как тут за пистолет не схватиться.

– Тебе, кстати, про стрельбу областники что сказали? – поинтересовался начальник милиции.

– Пиши, говорят, объяснение о незаконном применении оружия. На первый раз строгий выговор дадут. Я пытался им объяснить, что был уверен, что у меня двух сотрудников живьем сожгли, но им-то, бюрократам, без разницы! Говорят, надо было вначале убедиться, что твои опера мертвые лежат, а уж потом стрелять в воздух. Угу! Если бы они мертвые лежали, я бы в старуху всю обойму разрядил, а не в воздух.

– Андрей Николаевич, – вступил в разговор замполит, – ты, как я помню, высшую школу милиции оканчивал. Откуда у тебя такие познания в химии?

– Я еще и в обычной школе учился, на уроки химии ходил. Помню, учительница бросала в воду натрий, и он горел в воде, а калий или кальций – тот вообще взрывался. До эксперимента натрий в керосине держали. Аналогия с порошком напрашивается сама собой.

– Холодный огонь, – сделал вывод Малышев. – Если бы порошок у этой ведьмы горел с большой теплоотдачей, то вы бы опаленными бровями Горбунова не отделались.

– Николай Алексеевич, – обратился я к Малышеву и ко всем остальным сразу. – Пока я ехал на работу, меня терзала вот какая мысль. В каждой вагонной двери есть ручка. Двери открываются внутрь. Если в ручку вставить палку, то изнутри вагона дверь не открыть. Отчего бы нам не устраивать побоище на вокзале, а просто блокировать двери у последних вагонов?

– Ты сейчас сам ответил на свой вопрос, – сказал начальник РОВД. – Мы всем оперативным составом городской милиции бились, защищая тринадцать дверей. Если бы последние вагоны были блокированы, то цыгане пошли бы по всему составу. Посчитай, сколько тогда пришлось бы дверей перекрывать. Один вагон – четыре двери, в поезде двенадцать пассажирских вагонов плюс вагон-ресторан. Ты в школе, кроме химии, математику учил?

– У меня просьба есть, – сказал я. – К вечеру действие уколов перестанет действовать, и у меня все лицо распухнет. С такой физиономией появляться перед советскими гражданами нельзя. Я же не смогу каждому встречному объяснять, что получил по зубам не в пьяной драке, а при исполнении служебных обязанностей. Мне с разбитым лицом лучше дома посидеть, травками губу пополоскать. До понедельника я прошу отгул. В больницу я не пойду, а вот небольшой отпуск прошу предоставить.

Васильев недовольно поморщился.

– Сиди с разбитой харей в кабинете, кто тебя видит? Ты уже знаешь, что цыгане десантировались с поезда у станции Ореховка? Не сегодня завтра у нас на свалке появятся. Кто ими заниматься будет?

– Вот и я про цыган! – запальчиво воскликнул я. – Мне надо передохнуть, сил набраться. Я что, не знаю, что ли, что после приезда люли начнется? Мрак и темень. Раскладушка, чай вместо обеда, сигареты, язва желудка, нервное расстройство, водка, психбольница. Печальный, бесславный конец. Еще один наш боец сгорел на работе!

Я прижал руки к груди, изображая, как замполит над моей могилой произносит прощальную речь. Замполит понял, в чей огород камушек, но никак не отреагировал. Он и не такое видел за двадцать лет службы.

– Парень, который был обнаружен у нас на свалке, родом из Омска. Наверняка его родители уже приехали за телом, но остались соседи по подъезду, учителя в школе. Я прошу вашего разрешения на выезд в командировку в Омск.

– Зачем? – хором спросили Малышев и Васильев.

– Как зачем? – ответил за меня замполит. – Андрей Николаевич хочет за государственный счет прокатиться в город своей юности. По всей стране советской ему с разбитым лицом путешествовать ничто не мешает, а на работу он выйти стесняется. Что ты в Омске забыл?

– На меня в последнее время столько всего навалилось, что я действительно хочу развеяться и отдохнуть, старинных знакомых проведать. Мне одна история с Клементьевым вот где сидит!

Я ребром ладони провел по горлу. Выдохнул. Сел в углу.

«Клементьев был моим последним козырем, – по-думал я. – Если я им Малышева не прошибу, придется о затее с Омском позабыть. За свои деньги я туда не поеду».

– Если Андрей Николаевич уедет в командировку, то кто за него останется? – спросил начальник милиции. Аргумент с Клементьевым подействовал на него, но еще не очень убедительно.

– Да пускай съездит! – смилостивился Васильев. – Я сам его прикрою. Мне не западло по свалке пройтись. Я не брезгливый.

На столе у Малышева противно зазвонил телефон. Он, поморщившись (достали за день!), взял трубку. Представился, выслушал собеседника, буркнул: «Понял».

– Корешок твой звонил, – сказал начальник милиции, обращаясь ко мне. – Он что, правда тебя к себе на работу звал?

– Кто? Комаров? Звал. Говорит, будешь у меня жить как у Христа за пазухой. Хочешь – в Омск поезжай, а хочешь – в Сочи. Если вызовут тебя на службу в субботу, то сразу же премию за переработку.

– В Магадан тебя надо отправить, – предложил замполит. – Там таким болтунам, как ты, самое место.

– Ничего не получится! – парировал я. – Перестройка. Гласность. Все болтуны из Магадана в Москву перебрались, речи для комбайнеров в газету «Правда» готовят.

– Каких комбайнеров? – поморщился Васильев. Бедный мой шеф! Дожил до седых волос, а биографию Генерального секретаря ЦК КПСС не знает.

– Сейчас я вас повеселю, – сказал, закуривая, Малышев. – Звонил Комаров. В областном УВД пересмотрели свое отношение к люли. Указание: к люли не соваться, в их дела не вмешиваться. Если между нашими цыганами и люли вспыхнет конфликт, то нам предписано быть на стороне люли.

– Какие еще «наши цыгане»? – удивился я. – У нас цыган – один клан Оглы. Люли их в порошок сотрут и по ветру развеют. Я все спросить хотел, кто нам такую чушь в уши вдул, что люли безобидные, как мышки-полевки?

– Александр Сергеевич, – обратился Малышев к Васильеву, – сегодня же поезжай в Нахаловку, собери местных авторитетов и передай им: сунутся к люли – я прикажу устроить им «ночь длинных ножей». Никого не пощажу. Кто у них сейчас за главного?

Васильев посмотрел на меня.

– Некто Дичок, в миру – Анатолий Козлов, – ответил за начальника я. – Сорок лет, три ходки, одна из них – за убийство. Регулярно напивается до пьяного психоза. Был в Нахаловке такой Вася-Бородач, исчез в начале апреля. Сто процентов – его Дичок завалил и в отвале сжег. У меня с Толей Козловым отношения не очень.

– Я с ним порешаю, – заверил Васильев. – Знаю я человека, с которым Дичок спорить не будет.

– Блин, что за метаморфозы такие! – возмутился за всех замполит. – То дави этих люли танками, то ковровую дорожку перед ними расстилай! Что за несколько часов могло произойти?

Малышев пожал плечами: «Не знаю».

– Вернемся ко мне, – предложил я. – Общественно-политическая обстановка в нашей области изменилась. Может быть, отпустите меня в Омск?

Малышев вновь пожал плечами – дескать: «Мне-то что? Поезжай».

– Приноси рапорт и план командировки, – сказал он, – я подпишу. Проездные документы в областном УВД получишь. Ох, представляю, как в бухгалтерии удивятся, когда на твою физиономию глянут. Александр Сергеевич, ты как, не против отпустить Лаптева?

– Пусть отдохнет. Я бы сам куда-нибудь уехал, да грехи не пускают.

В приподнятом настроении я поднялся к себе на этаж. Дверь в наш кабинет была открыта. Айдар, как только увидел меня, кивком головы попросил остаться в коридоре.

– Что случилось? – спросил я.

– Пришла клементьевская дочка. Я ее у Лиходеевского посадил.

– А у нас что, неприемный день?

– Азиатское чутье подсказывает, что лучше ей с нашим Леней не встречаться. Они знакомы?

– Отец Клементьевой из Верх-Иланска, а этот, наш балбес, ну, дальше понятно?

– У меня иногда такое ощущение, что Верх-Иланск – это громаднейший мегаполис. Куда ни ткни, везде выходцы из этого поселка. Почему у нас никого из Казахстана нет?

– Зато немцев полно, с ними роднись. Значит, так. Забирай Ивана, и погуляйте полчасика. Свете Клементьевой скажи, что я скоро освобожусь.

Дождавшись, когда мы с Меркушиным остались вдвоем, я спросил его:

– Леня, потрудись мне объяснить, чем ты сегодня занимался на вокзале?

– Андрей Николаевич, – мягко улыбнулся он, – я выполнял ваши указания. Вы велели мне быть в резерве, вот я и не совался к дверям.

«Он еще не отошел от умиления от встречи с цыганкой, – с ужасом подумал я. – У него улыбка стала как у тихого шизофреника. Быть может, люли умеют колдовать через стекло? Черт возьми, а как же Наталья?»

– Ты видел, как нас чуть не спалила старуха из вагона?

– Нет, Андрей Николаевич, – заулыбался Меркушин. – Я видел ангела. И вы ее видели. Эта девушка не человек, она – ангел. Ее зовут Айгюль.

«Если я сейчас отправлю его на психиатрическую экспертизу, все решат, что я свожу счеты с более удачливым соперником. А он-то мне никогда поперек дороги не был! Что делать, оставить все как есть или предупредить Наташку, что у нее муженек умом тронулся? А если он отойдет к вечеру, то получится, что я клевещу на парня. Хрен с ним! Тихие шизофреники – они безопасные, за нож не хватаются. С другой стороны, тихое помешательство не лечится. Буйных помешанных выводят из психоза, а вот таких, с мягонькой улыбочкой, – никогда».

– Леня, давай оставим разговоры про ангелоподобную девушку между нами. У тебя кража по улице Смирнова висит, ты помнишь? Бери папочку в руки – и вперед, на раскрытие!

– Вот она, похожа? – Меркушин достал из стола лист бумаги. Цыганка на нем была нарисована с фотографической точностью, но изображение ее казалось каким-то неживым, холодным.

– Я не знал, что ты так хорошо рисуешь, – удивился я.

– Я тоже до сегодняшнего дня не знал, – признался он. – Когда мы приехали с вокзала, мне вдруг захотелось ее нарисовать. Я сел, взял авторучку, и вот что получилось. Здорово, правда?

– Наталью сможешь так нарисовать? – без всякого подвоха спросил я.

– Нет, ее не смогу, – слегка помрачнел он. – Только Айгюль.

– Иди, Леня, работай. Надеюсь, к вечеру у тебя голова пройдет.

Я выпроводил Меркушина и велел привести Клементьеву.

– Здравствуй, Света, садись. Честно говоря, я не думал, что ты сама появишься. Как вычислила меня, я же на одном месте не сижу?

– Чего тут вычислять? Если ты намерен со мной поговорить, то будешь ждать звонка у служебного телефона. Время и место оговорено. Я поменяла звонок на собственную явку.

– Недурно. Теперь объясни мне один момент. Если бы вы бросили тело Грибанова в отвал, то его бы никогда никто не нашел. Почему вы оставили его на дороге, вернее, на тропинке у склона?

– Я ничего про отвал не знаю, в первый раз про него слышу.

– Понятно. Какое у тебя дело ко мне нарисовалось?

– Займи сто рублей, я хочу уехать из города.

– Задумка неплохая. Куда поедешь, чем будешь заниматься?

– Не знаю, еще точно не решила. Обоснуюсь на новом месте, пойду работать, тогда тебе деньги по почте вышлю. Я понимаю, сто рублей – большая сумма, но я верну тебе все, до копеечки.

– Ты никуда не сможешь уехать. Как только твой отец поймет, что ты скрылась из города, он тут же объявит тебя в розыск. Не забывай, Света, твой папа – начальник районной милиции, он влиятельный человек. Геннадий Александрович один раз пальцами щелкнет, и ориентировки о твоем розыске будут развешаны у всех отделов милиции. Ты никуда не сможешь устроиться, тебя первый же участковый назад доставит.

– Дай закурить, – попросила она.

– Держи, – я выщелкнул из пачки сигарету, протянул ей.

Клементьева закурила, сбрасывая пепел в пепельницу Горбунова.

«Кури, Света, и уматывай отсюда! – решил я. – Ничего я не буду для тебя делать. История повторяется, и мне она не по душе».

Сколько раз я потом прокручивал в уме эту сцену у меня в кабинете и все никак не мог понять, что же именно меня так оттолкнуло от Светы Клементьевой седьмого мая? Ее яркая косметика или просьба закурить? Мне почему-то показалось, что в моем кабинете она могла бы обойтись без сигареты. И еще. Она могла бы прийти поговорить ненакрашенная, или накрашенная, но не так вызывающе. Наталья же не накладывает на веки тени в два пальца толщиной, и ничего, очень даже привлекательно смотрится. Айгюль была без намека на косметику, а вон как Меркушина очаровала!

– Я могу сегодня у тебя переночевать? – спросила Света, выпуская в потолок тонкую струйку дыма. – Я не стесню тебя, могу и на полу поспать, к тебе приставать не стану.

«Угу, – промелькнула мысль, – ты не станешь приставать – само собой все получится. На полу я тебе постелить не смогу. У меня нечего на пол стелить, остается кровать, больше у меня в комнате прилечь негде. Прижавшись друг к другу в тесной кровати, могут спать или лица одного пола, или близкие родственники. У нас без последствий обниматься не получится».

– Я ночую сегодня на работе, – соврал я.

– Дай мне ключи, скажи адрес, я у тебя беспорядок не наведу.

– Нет, Света, не получится. Возвращайся домой. Все у тебя наладится. Отец долго не сможет на тебя сердиться, а я в ваши дела вмешиваться не хочу. Я не дам тебе ни денег, ни ключей.

Она встала, затушила окурок, невесело ухмыльнулась:

– Девчонки говорили мне, что ты еще тот мудак. Ладно, поищу помощи в другом месте.

Света вышла, оставив входную дверь в кабинет открытой. Свежий воздух из распахнутой форточки качнул слои дыма над столами и вытянул их вслед за разобиженной клементьевской дочкой.

После ее ухода первым моим желанием было позвонить Наталье, спросить, давно ли она меня стала мудаком считать. А Марина? Той-то что неймется? Выждав несколько минут, я успокоился и решил, что сестры Антоновы тут ни при чем. Не будут ни Наталья, ни Маринка меня непотребными словами называть. Как ни крути, расстался я и с той, и с другой сестрой достаточно мирно, без взаимных проклятий. Выдумала все Света, а для авторитета на сестер сослалась.

Я попытался заняться делами, но Клементьева не выходила у меня из головы.

«На себя бы посмотрела! – раздраженно подумал я. – Размалевана, как проститутка из квартала «Красных фонарей». Курит, спит черт знает с кем и ко мне в кровать напрашивается. Как мне ее у себя дома оставлять? Случись меж нами любовь, а в ней гонококк сидит. «Здравствуй, товарищ! Рассказать, на каком автобусе до кожвендиспансера доехать?» Нет, нет, спасибо! Это как раз тот случай, когда лучше спать одному. Пускай Света сама со своей родней разбирается».

Пройдет десять лет, и Света Клементьева признается мне, что, выйдя от меня, она поехала в общежитие мединститута, где в первый раз попробовала морфий. «Если бы не ты, – заявит она, – я бы никогда не узнала, что такое наркотики».