Глава 11. Карабут!
В пять утра из Кировского района до вокзала добраться можно только пешком. Общественный транспорт еще не работает, а такси с началом антиалкогольной кампании перестали выходить на линию по ночам. Таксистам просто нерентабельно стало обслуживать ночных клиентов. Работая в третью смену, они, палец о палец не ударив, без всякой магии и колдовства полную выручку делали уже к двенадцати ночи. Как-то один таксист, подвозивший меня из аэропорта, признался: «Никогда мы так кучеряво не жили, как с началом перестройки. Дай бог доброго здоровья Михаилу Сергеевичу!»
Михаил Сергеевич на такси не ездит и не знает, что его «сухой закон» работает не на благо населения, а на карман барыгам и спекулянтам. Открытый еще в начале прошлого века закон соответствия цены и объема гласит: как только на рынке образуется дефицит товара, так на этот товар автоматически повышается цена. Советские таксисты политэкономию не учили, но в особенностях оборота дефицитных товаров разбирались не хуже Карла Маркса. Каждый вечер они с «черного хода» в винный магазин затаривались водкой или, на худой конец, крепленым вином. Бутылка водки стоит десять рублей, после закрытия винно-водочных магазинов ее цена автоматически взлетает до четвертного. Итого пятнадцать рублей с каждой бутылки водки. За вечер таксист продает минимум пять пузырей. Спрашивается, на фига ему по ночам по городу ездить, бензин зря жечь? Он не сходя с места, со стоянки такси или с условной «точки» за два-три часа и план для таксопарка сделает, и себе на хлеб с маслом заработает, и бензин для поездок на дачу сэкономит.
В областном УВД о проблемах с транспортом знали и решили их самым разумным путем. Ранним утром седьмого мая по заранее разработанным маршрутам прошли служебные автобусы и собрали выдвинувшийся к остановкам личный состав. За мной автобус приехал на соседнюю остановку, но это ерунда! До остановки я дошел за десять минут, а пешком до вокзала плелся бы не один час.
В салоне автобуса я плюхнулся на заднее сиденье, рядом с Горбуновым. В руках у него был завернутый в материю согнутый в кольцо узкий предмет.
– Что это? – спросил я, ощупывая загадочное кольцо.
– Шланг с собой взял, – на ухо шепнул мне Иван.
– Какой еще шланг? – я вытащил наружу кончик закольцованного изделия. Это действительно был кусок резинового водопроводного шланга, в который для прочности и веса затолкали отрезок металлического тросика.
– Что-то напоминает, – пробормотал я.
– В комнате вещественных доказательств на время взял, – признался Горбунов. – Помнишь драку у винного магазина в прошлом месяце? Оттуда дровишки. Какой-то нетерпеливый гражданин этим «шлангом» себе дорогу к прилавку пробивал.
– Ты форму старую надел? – спросил я, вернув кончик шланга под материю. – Чую, будет сегодня славная буча! Я прошлогодний китель надел, изорвут его в клочья, так не жалко.
До вокзала ехать полчаса. Время утреннее, самый сон! Я откинулся на сиденье и закемарил.
В том, что нас ждет жесткое противостояние с цыганами, никто не сомневался. Все разговоры про выдержку и самообладание – это так, для приличия, для красного словца. На самом деле как только словесная перепалка между ментами и цыганами перерастет в физическое соприкосновение, тут же начнется неконтролируемая драка. И дело тут не в цыганах и не в милиционерах. Драка – это неизбежный результат столкновения двух сторон, имеющих разные цели, помноженный на мгновенно возникающую личную неприязнь.
«Сегодня будет славная буча! – думал я сквозь дремоту. – Сегодня одними оторванными погонами не отделаемся».
На железнодорожном вокзале было безлюдно. Всех пассажиров, кроме ожидающих посадки на поезд Алма-Ата – Томск, удалили на привокзальную площадь. Буфеты закрыли, в окошечках круглосуточно работающих касс появились таблички «Перерыв». Отъезжающих пассажиров выстроили в нестройную колонну. Они должны были произвести посадку в первую дверь первого вагона, а там уж разобраться по составу, кто куда купил место. У входа на вокзал выстроились машины «Скорой помощи». Даже пожарную автоцистерну подогнали. Возле нее прохаживались пожарные в военной форме. Гражданским огнеборцам участие в предстоящем карантине не доверили.
На перроне штабные офицеры построили всех приехавших милиционеров в две шеренги, проверили явку личного состава. По команде Орехова участники предстоящей обороны вокзала разбились на тринадцать групп заслона, резерв и шесть мобильных групп. Количество групп заслона соответствовало количеству выходов из трех пассажирских вагонов, идущих в конце поезда. Мобильные группы должны были прикрывать все остальные пассажирские вагоны со стороны перрона. Резерв из десяти человек Орехов планировал бросить на место возможного прорыва. Старшим групп заслона тыловики под роспись раздали баллончики со слезоточивым газом «Черемуха». Я свой баллончик тут же отдал Айдару. По моему личному плану он должен был действовать во второй линии, прикрывая нас с Горбуновым. Меркушину я отвел роль оперативного резерва.
– Ну что, готовы? – осмотрев свое воинство, спросил Орехов. – Состав прибывает через десять минут. Где наши «больные»?
Из вокзала на перрон вышли двое небритых, одетых в рабочие куртки мужика. За ними следом – врачи в белых халатах, санитары с носилками, железнодорожные служащие в синей форме.
– Про гостя номер один все помнят? – спросил Орехов. – Смотрите не упустите его.
Под «гостем № 1» был зашифрован прибалтийский корреспондент. Сколько нам говорили про него, но никто так и не разъяснил, что же с ним делать при встрече. Я так понял, что если у корреспондента будет с собой фотоаппарат, то его надо ненавязчиво разбить, а самому агенту ЦРУ пару раз врезать по печени, чтобы на всю жизнь запомнил наше сибирское гостеприимство.
– Ну что, пошли? – спросил Васильев. Ему, начальнику ОУР Кировского РОВД, доверили руководить всеми силами со стороны подъездных путей.
– Пошли, ребята! – отозвался Лиходеевский. В руке у него, как у фокусника, буквально из ниоткуда появилась телескопическая миниатюрная дубинка М-65. Где он ее достал? Я такую дубинку только в школе милиции, в кабинете спецтехники видел.
Медленно, нудно и тягуче (как дни в больнице) потянулись минуты ожидания. Я сунул в зубы уже десятую сигарету за утро, прикурил и вспомнил Верх-Иланск.
«Как там спокойно жилось! Ни цыган, ни вокзалов. Кража двух кур – уже событие, а здесь что ни день, то десяток преступлений, только успевай раскрывать».
– Разбились на группы! – крикнул с перрона Орехов. – По радиосвязи сообщили, поезд подходит!
На перроне засуетились основные группы прикрытия. Мы и оперативники из Ленинского РОВД разбрелись вдоль железнодорожного полотна. У нас была вторая линия обороны: вначале цыгане попробуют высадиться на перрон и только потом откроют двери с противоположной стороны вагонов. С нашей стороны будет шесть дверей, по две на вагон, и еще один выход с торца последнего вагона. Мой вагон предпоследний. Мой выход второй от головы состава. Рядом, на расстоянии вытянутой руки, будут блокировать первый выход из последнего вагона опера из Ленинского отдела. Косте Лиходеевскому достался мой же вагон, но передние двери.
– А-а-а! – завопил кто-то на перроне. Все как по команде посмотрели в его сторону. Кричал один из «больных».
– Вот вам, падлы легавые! – вопил «зараженный» гражданин. – Прощай, Родина! Товарищи, не поминайте лихом! Хрен вам всем, козлы! Умру, но не забуду мать родную!
Мужик в спецовке сунул два пальца в рот, и из него фонтаном изверглась кровавого цвета жидкость. «Падай на землю, сволочь!» – закричали на «зараженного» менты. Мужик нехотя лег в кровавую лужу. Второй «зараженный» без лишних напоминаний присел на корточки. Его тошнило более интеллигентно.
Отфыркиваясь и посвистывая, поезд Алма-Ата – Томск въехал на станцию. Операция «Карантин» началась, и началась не так, как запланировали: состав проехал метров на двадцать дальше, и нам рысцой пришлось догонять наш вагон. В промелькнувшем купе проводников я заметил два испуганных женских личика. Понятно, они на станции выходить из своего укрытия не будут. Цыгане сами откроют двери. Наверняка у них давно припасены нужные ключи.
Как и предположил Орехов, высадку люли попытались осуществить со стороны вокзала, там, где было удобнее выходить из вагонов. Дело здесь вот в чем: в каждом тамбуре есть подвижная площадка, прикрывающая в пути ступеньки вагона. В закрытом положении она находится вровень с перроном. С нашей стороны цыганам, чтобы спуститься на землю, придется площадку открывать или прыгать с нее с высоты метра полтора, не меньше.
Через окно в тамбуре мы видели, как у дверей столпились женщины в цветастых нарядах. По плацкартным купе суетились смуглолицые мужики. Цыгане, и мужики, и женщины, курили в вагоне и выбрасывали окурки в открытые форточки прямо на насыпь. Один окурок попал в Меркушина. Он отряхнул рукав, выругался и на время пропал из моего поля зрения.
А с той стороны вагонов уже кипела буча!
– Пустите меня к почтовому ящику! – орал какой-то невидимый пассажир. – Мне письмо сбросить срочно надо!
– На следующей станции сбросишь, у нас карантин!
– Вы на меня посмотрите, уроды! Я что, на цыгана похож?
– Ты сейчас за урода ответишь!
– Не бейте меня, смотрите, на мне трусы надеты! Цыгане трусов не носят. Я русский, просто загорел на юге.
– Гражданин, наденьте сейчас же штаны! Откуда мы знаем, может быть, ты эти трусы украл? Молодой человек, не высовывайся из вагона, у нас тут все кругом заражено! Эпидемия! Видишь, мертвец у входа на вокзал валяется?
С грохотом открылась наша дверь. Молоденькая цыганка перехватила грудного ребенка в другую руку и наклонилась к защелке лестничной площадки. Иван не раздумывая врезал по ее руке шлангом. Цыганка заверещала как резаная, но от входа отползла. На ее место немедленно заступила другая женщина с ребенком. Она, перед тем как нагнуться, плюнула в нас и обругала самыми непристойными русскими матерками. Но и ей мы не дали отсоединить защелку, а прыгать прямо на нас цыганки не решались. Несколько минут или мгновений – время летело кувырком, не понять, прошли секунды или часы – мы противостояли натиску. Но вот Иван зазевался, и ему прилетело по голове палкой. Горбунов выронил шланг и сделал шаг в сторону. Я поднял с земли шланг и пошел в атаку. Айдар что-то кричал мне сзади, где был Меркушин, я не видел.
Воспользовавшись нашим минутным замешательством, цыганки открыли площадку. Я, вскочив на первую ступеньку лесенки, одной рукой схватился за поручень, другой стал бить по ногам наступающих женщин. От одного резкого замаха шланг у меня из руки вылетел. Я тут же схватился за замок площадки, одними пальцами отжал его и, преодолевая силу пружины, вернул площадку на место. Путь к высадке люли был вновь перекрыт. Я взглянул вверх и увидел… Нет, ничего я не увидел. В глазах мелькнули искры, и я рухнул с лесенки на землю. Рот наполнился соленой кровью. Оказывается, пока я возился с площадкой, одна из цыганок прицелилась и очень точно нанесла мне удар носком сапога в рот.
Не медля ни секунды, плюясь во все стороны кровью, я вскочил на ноги. Айдар, идя вслед за мной, встал на последнюю ступеньку и атаковал толпу в тамбуре струей слезоточивого газа из баллончика. Женщины завизжали, завопили: «Убил! Глаза выжег! Ослепил, подонок!» И дальше матом, отборным русским матом. Почему все нерусские матерятся только на нашем языке? У них что, своих ругательств нет? О великий и могучий русский язык, как тебя любят все народы и народности СССР!
Отошедший от нокдауна Иван поднял шланг и принялся за работу. Удар за ударом, натиск за натиском! Когда цыганам удавалось оттеснить Горбунова от лесенки, в дело вступал Айдар и травил толпу «Черемухой». И так раз за разом: Иван бьет, его бьют, Далайханов слезоточивым газом в тамбур брызжет.
Я быстро очухался от удара, перестал языком зализывать рану с внутренней стороны губы. Достал носовой платок и заложил его между зубами и губой. Со стороны, наверное, забавно смотрелось, как человек с торчащим изо рта платком пытается жестами давать подчиненным указания, но мне было не до смеха. Кровь пропитывала платок, и когда она остановится, я не знал.
Неожиданно вся толпа схлынула из тамбура. Вместо них в дверном проеме появилась старуха в поношенной цветастой грязной юбке. Платок у нее на голове был завязан узлом на лбу, как у Бабы-яги в детских кинофильмах. Старуха сунула руку в мешочек, висящий у нее на груди, что-то достала из него. На секунду я встретился с ней глазами. Ее взгляд полыхал дикой первобытной ненавистью. Причмокнув губами, старуха вскинула руку к плечу и пронзительно закричала: «Карабут!»
Она кинула в нас горсть порошка. Порошок в воздухе вспыхнул ярким пламенем, но не обдал жаром, а чуть опалил: у Ивана обгорели ресницы и брови, я вроде бы не пострадал, но от вспышки прямо перед глазами на секунду ослеп.
– Я тебе сейчас дам «Карабут»! – закричал за моей спиной Васильев.
Бах! Бах! Щелкнули выстрелы из пистолета. Ответных воплей не последовало, значит, наш начальник стрелял в воздух поверх голов.
«Чух, чух!» – простонал приготовившийся к движению поезд.
Я открыл глаза и посмотрел в сторону головного вагона. Мать его, вот так зрелище! Между путей стоял Меркушин и мягко, по-доброму, улыбался кому-то в нашем вагоне. Ну не подонок ли? Нас бьют, огнем жгут, а он стоит и лыбится, как школьник, рассматривающий первую пятерку в дневнике. Я подскочил к нему и хотел со всей силы врезать предателю в ухо, но на секунду глянул в окно и замер: Меркушину из плацкартного купе ответно улыбалась молоденькая девушка лет пятнадцати, не больше. Девушка была очень красивой. Она не была ни цыганкой, ни азиаткой. У нее были типично европейские черты лица. Если по Айдару с первого взгляда понятно, что он плод любви людей разных национальностей, то по девчонке я бы так не сказал. У нее были длинные, ниже плеч, черные волосы, прямой нос, широко распахнутые карие глаза. Больше я о ней ничего сказать не могу, так как видел ее в окне поезда мельком и только до уровня груди.
Меркушин, не обращая ни на кого внимания, послал девчонке воздушный поцелуй. Она беззвучно засмеялась и на грязном окне пальцем написала: «Я – Айгюль». Леня кивнул головой – прочитал. Девчонка помахала ему рукой, он, тая от умиления, помахал в ответ.
Леня и девчонка не замечали никого вокруг. Они были заняты только собой и со стороны казались милой доброй парочкой, наблюдающей за игрой котенка с солнечным зайчиком.
«Вот ведь сукин сын! – с ненавистью подумал я. – У него Наташка беременная, а он тут цыганкам поцелуйчики раздаривает. Застучать его, что ли? Пускай Наталья знает, на какое ничтожество она меня променяла. Стоило ли меня, как пса подзаборного, гнать от себя, чтобы выйти замуж за Меркушина? Скотина, ведь по-другому не скажешь… Я скотина, не Наталья. Незачем мне было к ней жить приходить».
Выпустив воздух, ухнув, чмокнув, дернувшись всеми вагонами, состав тронулся. Цыгане заметались по вагонам, загалдели. В нашем тамбуре никто не бегал и не кричал. У открытой двери одинокая старуха руками выделывала загадочные пассы, колдовала, наверное. Отыскав меня взглядом, старуха ткнула в мою сторону скрюченным пальцем и крикнула: «Карабут!»
Поезд набирал ход. Я выхватил у Ивана шланг и побежал за вагонами. На миг мне удалось сравняться со старухой, и я с размаху запустил ей в голову шлангом. Попал или нет, не знаю, надеюсь, что попал.
Последние вагоны, стуча колесами, пролетели мимо меня. Я выскочил между рельсов и двум мужикам-цыганам, стоящим в торцевой двери, погрозил кулаком:
– Ублюдки! Только появитесь на моей свалке, я вашей старухе слово «карабут» на лбу каленым железом выжгу!
Мужики в ответ показали мне интернациональный неприличный жест. Мои угрозы они вряд ли расслышали, но смысл поняли.
Сплюнув кровью, я пошел вдоль путей. Оборона города закончилась. Задачу мы выполнили.
У подъема на перрон меня дожидался Костя Лиходеевский. Он держал заслон у первых дверей моего вагона, но был от меня так далеко, что если бы цыгане шарахнули по Косте атомной бомбой, то я бы этого не заметил.
– Держи свой платок, оставишь на память, – он протянул мне пропитанный кровью матерчатый комок.
Я отрицательно покачал головой:
– Зачем он нужен? Блин, я даже не видел, когда он у меня изо рта вылетел.
– Андрюха, если та старуха колдунья, то своей кровью разбрасываться нельзя. Береженого бог бережет!
– Вот тебе, бабушка, и весь материализм! Костя, а может, ты прав. Зря рисковать не стоит.
Я запихал платок в карман и посмотрел на товарища. Удар ногой достался ему прямо в переносицу, и теперь оба глаза у Лиходеевского постепенно заплывали. К вечеру его лицо так опухнет, что глаз не будет видно.
– Костя, скажи, кто нас убеждал, что люли – самая мирная нация на свете? Встречу Комарова, все ему выскажу.
– Молчи, брат! Не нашего ума дело начальству оценки давать.
На вокзале меня, уставшего и эмоционально выжатого как лимон, встретил Орехов и направил к врачам. Молодой травматолог вколол мне во внутреннюю сторону губы два болезненных укола и велел дожидаться транспорта в больницу. В дежурном травмпункте изнутри губы мне наложили семь швов. Через несколько дней я перед зеркалом самостоятельно разрезал нитки и снял швы. Губа зажила, но рубец остался. Теперь иногда, от нечего делать, я разминаю его языком, и мне кажется, что со временем он становится меньше.
