Варварка-Разломка

Тетя Варя, жена старшего маминого брата, вышла из своей комнаты в обычном своем виде – в замызганном, потерявшем цвет халате, но лихо подпоясанном. Босые ее ноги были вставлены в стоптанные, с замятыми пятками башмаки мужа. Всклокоченные волосы кое-как схвачены гребенкой, во рту неизменная горящая беломорина.

– Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма, – хрипло, на всю квартиру пропела она.

Олежек вздрогнул, сладкий ток пробежал по телу. Ему уже семь, и он отлично знает, что такое коммунизм. Это когда все сыты. Если этот «низм» уже в Европе, то не сегодня завтра будет здесь. Он тут же вообразил большую белую тарелку с пирамидой холодных мясных котлет. Два или три раза в жизни он их пробовал и знал, как они вкусны. Но коли вокруг коммунизм, вся тарелка принадлежит ему.

Ну а сегодня придется ограничиться обычными гренками. Мать, уходя на работу, на весь день оставляла им с сестрою полбуханки хлеба. Сестра Тамара нарезала хлеб тонюсенькими ломтиками (чтобы выходило больше) и жарила на сковородке, смазанной подсолнечным маслом. В общем-то, тоже вкусно, но мало. До ужаса мало. Все время хотелось есть.

Отец не вернулся с войны. Мать сбилась с ног, однако, несмотря на налетевшие хвори, целыми днями пропадала на каких-то работах. Сестра тоже на полдня уходила – в школу. А Олег отправлялся на любимую свою Разломку. Ему в школу не скоро, осенью. А сейчас только начало лета.

Большой их дом торцом выходил на улицу Варварку (впрочем, тогда она называлась Разина), а молчаливым могучим фронтоном тянулся вдоль Псковского переулка, бегущего к Москва-реке. Дальше шел длинный-длинный потрепанный трехэтажный дом, на итальянских галереях которого вечно торчал какой-то люд. А затем переулок обрывался, и возникало царство Разломки. Так у окрестных мальчишек называлось бескрайнее пространство, заполненное остатками разбомбленных, дотла уничтоженных домов. Сорванцы постарше говорили, бывало: «Айда на Разломку». Еще лет с пяти Лежик (так в те поры называла его мама) охотно увязывался за ними. А простиралась она тут, за ближайшими жалкими домиками исчезнувшего Елецкого переулка – вздыбленное поле, сплошь покрытое слоем битого кирпича. Словно дикий великан, покрупнее самого Гулливера, долго мутузил своими грубыми сапогами эту часть города у реки. Вытоптал славно. На Разломке было тихо и жарко. Когда сорванцов не было, Лежик отваживался заглядывать туда один. Бродить там было хоть и страшновато, но интересно. Самые крупные обломки не превышали роста человека, ну, изредка, быть может, и каменного жирафа с невероятно закрученной шеей. Жутковатые, молчаливо кричащие груды из камней, остатков стен с обрывками обоев и торчащих из них железных прутьев словно вздымали изломанные руки, скорбно жалуясь на судьбу. Громоздились они густо, часто, было их много, и края им не было видно. Беззвучная, безлюдная Разломка казалась самостоятельным, не имеющим границ мертвым царством. Но при этом царством заманчивым. Где-то в его середине на небольшой, слегка расчищенной площадке молча застыли три брошенных трактора, ржавых, с выдранными дверями. Лежик еще не знал такого слова – «трактор», он зачарованно смотрел на покрытые кирпичной пылью гусеницы и думал, что это такие вот необычные танки. Старательно сопя, забирался он в кабину, усаживался на водительское место и пытался орудовать рычагами. Он воображал себя танкистом. Нагретые солнцем рычаги были теплыми, почти горячими. Это усиливало ощущение боя. Он был в восторге. В упоении. Стесняться было некого, и он грозно вопил, стреляя и круша все вокруг.

Настрелявшись вволю, он отправлялся дальше и доходил до Китайской стены, уходящей далеко в обе стороны. Величественная, двухъярусная, из потемневшего красного кирпича, она уцелела. Бомбы ее не тронули. Он знал, что за стеной течет река с гранитными берегами. Но ходить туда было нельзя, и он запрета не нарушал.

Он вспомнил, как в один из прошлых дней облазил с более взрослыми мальчишками всю эту стену. По разбитым кускам и трещинам они взобрались на первый уступ высотою с двухэтажный дом, если не выше, и бродили там, заглядывая в узкие, стрельчатые бойницы, сквозь которые можно было увидеть дорогу, редкие автомобили и часть реки за гранитным парапетом. Они воображали себя защитниками крепости. Враги наседают, но они не дрогнут. «В эти дыры на нападавших лили кипящую смолу», – авторитетно сказал один из парней, взрослый, лет восьми, а может, ему и все девять. Лежика поразила глубина его познаний, он посмотрел на него с уважением. А потом они с этого уступа прыгали вниз. Не все, а те, кто посмелее. Лежик собрался с духом и тоже прыгнул. Его с такой силой ударило о землю, что подбородок жахнул о колени, и Лежик прикусил кончик языка. Во рту стало солоно от крови, но Лежик был доволен. Он победил себя, он прыгнул.

Однажды, когда Лежик с Виталиком Затуловским, жившим этажом ниже, и Юргином, сыном дворника из соседнего дома, дружно сооружали запруду из камней, глины и щепок, рядом с ними присел на корточки один веселый дядька. Он дал каждому по конфете, прицельно плюнул в середину запруды и рассказал, откуда взялась Разломка. Оказывается, в войну вот прямо тут, над нами (он ткнул пальцем вверх и сделал страшные глаза), кружили немецкие бомбардировщики. Их целью был Кремль. Но в Москве догадались соорудить рядом с настоящим Кремль фальшивый – из фанеры и картона поверх двух- и трехэтажных домишек Зарядья. Были построены даже башни, а на них горели фальшивые звезды. Настоящий Кремль был погружен во тьму. И немецкие асы, те, которым удалось ночью прорваться сквозь лай зениток и тросы аэростатов, старательно этот фанерный Кремль отутюжили. Бомбы они кидали точно. «Вы, хлопчики, теперь сами можете в этом убедиться», – сказал дядька и радостно засмеялся.

Лежик и Виталик переглянулись. Теперь они знают великую тайну.

Когда Олег чуть подрос, уже перед школой, он полюбил, бродя по Разломке, вспоминать стихи. Вспоминать и, когда вокруг никого нет, вслух их проговаривать или даже выкрикивать. Как правило, это были стихи Лермонтова. Пошло это от тети Вари. Она брала иногда томик этого поэта и, не выпуская папиросу изо рта, читала стихи его сестре. Читала негромко, чуть хриплым голосом, но – восторженно. Чаще это бывало на кухне, где мирно горели одна или две керосинки. Тамара завороженно слушала, а тетя оставляла ей книгу, объясняя, что еще в этом томике непременно следует прочесть. На маленького Олега внимания они не обращали, но он все слышал и почти все мгновенно запоминал. Практически наизусть он знал «В глубокой теснине Дарьяла…», «По синим волнам океана…», «В полдневный жар в долине Дагестана с свинцом в груди лежал недвижим я…», а в отрывках много чего еще, даже вот это – «Однажды русский генерал из гор к Тифлису подъезжал. Ребенка пленного он вез…». Строки Лермонтова просто обжигали душу. Вот и сейчас, приостановившись среди битых кирпичей и искореженной арматуры, Лежик громко выкрикивал свое любимое:

 

Гарун бежал быстрее лани,

Быстрей, чем заяц от орла;

Бежал он в страхе с поля брани,

Где кровь черкесская текла;

Отец и два родные брата

За честь и вольность там легли,

И под пятой у супостата

Лежат их головы в пыли.

Их кровь течет и просит мщенья…

 

С затаенным страхом понимал Олег, что супостаты – это русские солдаты. Так пригвоздил этих жестоких завоевателей Михаил Юрьевич. Но Олег с ужасом гнал от себя это понимание.